иеромонах Симон Безкровный

В конце 1998 года иеромонах Симон (Безкровный) и его друг-переводчик о.Агафодор, недавно ставший иеромонахом, - второй раз приехали на Святую Гору Афон. Греческие визы были у них на год. Прибыв на пристань Карули, сразу поднялись к "старшему по Каруле" греку-зилоту монаху-богатырю Христодулу (имена большинства монахов в публикации дневников о.Симона (Бескровного) «Птицы Небесные» изменены, да и сами дневники изданы под псевдонимом «Симеон Афонский»).

"Монах Христодул встретил нас широко распростертыми объятиями и облобызал троекратно, по-русски. Этот грек представлял себя последователем старцев Феодосия и Никодима Карульских. Прибытие первых двух монахов из России он твердо считал для себя началом возрождения русского пустыннического поселения на Каруле, которая в прежние годы, после распада Российской империи, была заселена многочисленными подвижниками, нашедшими себе последний приют в ее суровых скалах и пещерах".

На следующее утро все трое добрались по живописной тропе до Великой Лавры, в обширные земельные владения которой входил и скит Каруля. Игумен Великой Лавры Филипп обнял нас по очереди и благословил поселиться на Каруле в калибке возле Троицкого храма. Обратясь к монаху Христодулу, игумен Филипп попросил его поговорить с архимандритом, который владеет Троицким храмом: "Пусть литургию служат на Каруле. Надеюсь, он разрешит им служить в своей церкви". Такого дружелюбного и отзывчивого отношения от настоятеля Лавры мы никак не ожидали…

-- О достоинствах о.Христодула --

"В нашем благодетеле нам открылось много замечательных качеств: во-первых, он оказался талантливым фотографом. Его фотоальбом «Лики Афона» стал классикой Афонского фотоискусства. Живой проницательный ум, практическая сметка и жизненный опыт выделяли этого седовласого крепыша даже среди лаврских отцов. К нему относились с уважением и члены духовного собора монастыря и святогорская полиция. Тактично и не назойливо он начал обучать нас азам афонской жизни:
- По кельям без нужды не ходите. Ни о чем не любопытствуйте. Если будете прилежать к молитве и литургии, Бог вас обезпечит всем необходимым. Научитесь у отцов какому-нибудь рукоделию. К примеру, плетите четки, а сдавать их можете в магазинчики в Дафни…
Он особо чтил статус монаха:
- Монах - это святой чин в церковной иерархии. На монахе все стоит, не важно, батюшка он или нет. Главное, чтобы он был истинный монах, по совести, и ревнитель Православия.
Взгляды отца Христодула имели свои отличительные черты. Он принадлежал к афонским зилотам и, хотя помог нам с храмом, на наши литургии не ходил, а ездил причащаться куда-то на материк".

Монашеская и бытовая жизнь в каливе налаживалась, соседи-греки подвели воду и подкармливали новоселов вермишелью и фасолью, о.Агафодор освоил плетение четок (выручку тратили на ладан и масло для лампад). Но слабое здоровье о.Симона продолжало ухудшаться: появился режущий кашель, начали выпадать волосы. Печей в каливе не было, калива не отапливалась, хотя дров Великая Лавра прислала на пристань, и еду два монаха готовили на костре во дворике. Терпели холод, досаждали зимние туманы и долгие дожди, во время которых подставляли ведра. Крыша текла, несмотря на все попытки о.Симона залатать ее.

"Заглянул к нам и старец Даниил, седовласый представительный монах, знаменитый псалт (чтец, певчий) из верхней одноименной кельи, чье послушание состояло в перевозке грузов и строительных материалов от причала на страшную крутизну… Почти каждое ранее утро под моим оконцем раздавался грохот копыт и перезвон колокольчиков его мулов, на одном из которых восседал сам старец Даниил, неизменно спокойный и доброжелательный…
- Вот вам «утешение» с нашего праздничного стола!
Монах вытащил из большого пакета кастрюльки с ароматными блюдами: рыбу с приправами и осьминогов, которые первое время во мне вызывали сильное неприятие. В другом пакете оказалась куча греческих сладостей. Так вот кто был все время нашим невидимым благодетелем!
- Если нужда возникает, приходите к нам, всегда поможем. Вы литургию служите? - спросил грек.
Иеромонах посмотрел на меня и ответил:
- По воскресеньям, патер Даниил.
- Почему так редко?
- Денег нет на вино, Геронда, - замялся отец Агнафодор.
- Вино вам дадим. Служите каждый день. Будете служить литургию каждый день, все у вас появится. Здесь у нас такое правило: кто хорошо молится, тому Бог откроется! - гость широко улыбнулся в белую бороду.
- Живите тихо, без дела по Афону не бродите. Поминайте всех о здравии, а покойников - о упокоении: тогда келиоты будут вас любить и в духовной жизни все наладится…
Его старческое лицо приветливо лучилось добротой и святостью…
 
Весна началась в феврале, порадовав нас нарциссами, растущими в скальных трещинах и единственным расцветшим деревцем миндаля. Вновь (как и в первый опыт жизни на афонской Каруле летом 1997 года) началась борьба с жарой и духотой. Однообразно жаркие дни потянулись сплошной полосой".

Наконец о.Симон вырвался в горы из душной каливы: "Изнемогаю, отец Агафодор! Без горного воздуха задыхаюсь. Пойду поживу в палатке в лесу, где-нибудь на склонах Афона".

-- На склонах высокогорий Афона. Ходы-окопы и пешерка в Криа Нера --

"Изрядно поплутав в скалах, я с изумлением наткнулся на скрытые ходы, которые, словно окопы с высокими стенками (в человеческий рост) из выложенных рядами камней, тянулись вдоль крутого склона. Если идти по такой тропе, снизу человека ни за что не увидеть - такой вывод напрашивался сам собой. Подивившись искусному умению древних отцов скрываться от любопытных глаз, я устремился по этим ходам в глубь скал. На ровной площадке, куда привела заброшенная тропа, стоял гигантский валун, размером с дом, откуда открывался вид на скит Кавсокаливия и на безбрежное море с тающими в дымке далекими островами.
В углублении валуна, у самой земли, я увидел странный круглый камень, прислоненный к нему. Этот камень мне удалось отодвинуть в сторону, а за ним обнаружилось темное отверстие, ведущее под валун.
 
Когда удалось пролезть внутрь и глаза привыкли к темноте, я не поверил своей удаче: внутреннее пространство представляло собой небольшую пещеру высотой в человеческий рост, с каменным ложем в углу и маленьким окошком-дырой, через которую проникал слабый свет.
В дальних углах виднелись мрачные расселины, уходящие глубоко в скальные массивы, откуда тянуло холодом. Я забросал их камнями для безопасности, после чего начал устраиваться: в трещины по стенам вбил деревянные колышки - сосновые сучки, на которые повесил свои пакеты с вермишелью, фасолью и сухарями. Оставалось найти воду, но в ближайших окрестностях ее не удалось обнаружить. Скрепя сердце, пришлось вновь спуститься со складной пластиковой канистрой к роднику у креста на тропе. С плещущейся за спиной водой, уже в сумерках, я наконец поднялся к своей пещере.
 
Солнце садилось за вершиной Афона, которая бросила в море огромную конусообразную тень. Один, среди полного безмолвия, я сидел на теплом, еще не остывшем от дневного зноя валуне и молился, пока совершенно не стемнело. Море смутно блестело вдали, отражая матовую лунную дорожку. Сердце замирало от счастья. Я смотрел в звездный купол и не знал, как благодарить Бога: слов не требовалось, - молитва заменяла все слова…
 
Из-за резкого холода пришлось в полной темноте лезть в пещеру, подсвечивая себе фонариком. На каменном ложе не спалось и я продолжал молитву. Вдруг послышался грохот сдвигаемых камней: при свете фонарика я увидел, как из завала, устроенного мною, одна за другой выбирались большие крысы. Пытаясь достать до пакетов с вермишелью, они прыгали на них, срывались со скользкой поверхности пластика и падали. Некоторые хитрецы влезали на скальную стенку и с небольшого выступа пытались допрыгнуть до продуктов, но тоже не могли удержаться. Чтобы прогнать этих ночных разбойников, я замахнулся на них рукой. Некоторые разъяренные животные прыгнули в мою сторону, злобно блестя маленькими глазками. Поняв, что борьба будет долгой, я выбрался на холодный воздух и там заснул на камне, повесив еду на ветке дерева. Утром, заложив как следует все щели большими камнями, приготовил на газовой горелке фасолевый суп, не опасаясь незваных гостей. Ночью, как крысы ни пытались сдвинуть камни, они не смогли этого сделать, и я успокоился. Наконец все смолкло, и остальные ночные молитвы прошли без помех.
 
В один из прекрасных летних вечеров я сидел на обрыве в облюбованных мной скалах и молился. Морской простор окрашивался закатным пурпуром. Сильное жжение во всем теле побудило меня осмотреться: все ноги и тело были покрыты шевелящимися блохами. Укусы горели и болезненно ныли, а от их количества стало подташнивать. До слез в глазах я мучился всю ночь, не желая расчесывать места укусов, так как тогда расчесанные места словно жгло огнем. Лишь под утро я забылся в каком-то кошмаре. Но прошло и это.
 
Неделя за неделей ум все погружался в молитву и невероятно жалко было вот так просто взять и уйти вниз, в душную жаркую Карулю…
 
Созданные по образу несказанной любви Твоей, Боже, ищем мы в себе Ее и не находим, а если что и видим, то лишь искаженный грехом собственный лик. Потому свидетельства святых и разумение наше говорят нам, что все поколения святых спаслись во Христе сугубым покаянием и через священное имя Твое обрели неувядаемую жизнь, ибо Ты, Христе, сказал нам: «Просите во имя Мое». И Ты не мерою даруешь нам возможность молиться не только непрестанной молитвой, но даже и самодвижной молитвой, горящей в сердцах наших, пожигающей огнем своим всякий грех; и не только во мгновенном единократном явлении видеть Тебя, Боже, но и безпрестанно созерцать Тебя на протяжении всей жизни нашей и по исходе из нее, ибо Ты заповедал: «Вечная жизнь в том, чтобы знали Тебя, Бога Отца, и Кого Ты послал в мир, Иисуса Христа».

-- 18-20 июля 1999 Панигир святому Афанасию в Великой Лавре преподобного Афанасия --

Когда я спустился в нашу каливу, то заждавшийся иеромонах Агафодор объявил, что нам пора идти помогать монахам Лавры на Панигире, потому что это наше послушание…
 
"Вновь необыкновенная греческая всенощная, продолжавшаяся около двенадцати часов, потрясла меня. На клиросах пели лучшие певцы-псалты Афона и даже какая-то знаменитость из Афин. Безупречное древнее пение кружило голову и перехватывало дух… Во время долгого пения тэрирэма монахи искусно раскачивали хорос - огромное паникадило под куполом в центре храма. Другие монахи с помощью длинных шестов, с прикрепленными на конце тонкими свечами, зажигали большие свечи на хоросе. С удивлением я увидел отца Агафодора с таким же шестом и разволновался - удастся ли ему зажечь свечи, потому что сотни глаз следили за его движениями. Но он имел талант ловко управляться с любыми послушаниями…
 
Три дня пролетели в один миг. В полдень третьего дня все келиоты, помогавшие в Лавре на Панигире, стояли в очереди возле приемной игумена. Каждый получил по конверту с тремястами драхмами и серебряную в позолоте икону преподобного Афанасия. Такие же подарки получили и мы, поцеловав руку игумена…
 
Затем, посмотрев на меня, иеромонах Агафодор сказал:
- Еще патер Симон просит благословение у вас, чтобы в лесах Лавры иногда жить и молиться в палатке.
При его словах иеромонахи, сидевшие за столом в кабинете, стали внимательно меня разглядывать.
- А почему он на Каруле не молится? - спросил настоятель монастыря.
- Отец Симон всю жизнь молился в горах, а на Каруле задыхается: легкие плохо дышат, - объяснил отец Агафодор, тщательно подбирая слова.
- Ну что же, если хочет молиться в лесу, пусть молится, это хорошо. Бог благословит! Удивительно, что еще есть такие монахи, ревнующие о молитве… Молись и обо мне, грешном, и обо всех Лаврских отцах - отец Филипп прямо обратился ко мне. - Не будь голоден к миру, будь голоден к Богу. Единственное правило монаха и основа всей его духовной жизни - искреннее покаяние. На Афоне, когда монах берет в руки четки, он в сердце берет пожизненное покаяние. Так жили и освятились все Афонские отцы, так живем и мы - в покаянии до конца жизни…

Мой друг шепотом переводил мне слова Геронды, которого я полюбил всей душой, найдя в нем облик дорогого мне Старца, оставшегося в далекой России, но не оставившего моего сердца - архимандрита Кирилла (Павлова).
- А теперь идите в монастырскую лавку и возьмите столько продуктов, сколько унесете. Только все не берите, нам тоже оставьте…
Иеромонахи, внимательно слушавшие слова игумена, заулыбались."

-- Вар и зной Карули --

"Жара понемногу начала спадать, но для моих легких застойный воздух Карули оказался убийственным. Неприятный душный ветер нес снизу горячее дыхание прокаленных солнцем скал. Красно-коричневые нависающие над каливой уступы, покрытые редкими белесыми кустарниками и тощими веничками полыни, перекрывали всякое движение прохладного воздуха с высокогорий. Одышка развивалась все больше.
 
В поисках благоприятного места для молитвы, которое бы обдувалось свежим воздухом, я облазил все разрушенные кельи и каливы Карули, привыкнув не глядя ходить по цепям. Но такого места для себя не обнаружил: везде было душно, жарко и пыльно. В разрушенной келье Иверской Матери Божией мне посчастливилось найти старую пожелтевшую записную книжку с расплывшимися чернилами. Стряхнув с нее пыль, я разобрал на оставшихся листках тронувшие меня записи. Неизвестный русский монах записал следующее:
 
«Скорби пустынника. Я скорблю оттого, что прямое постижение Истины заслоняют мои собственные размышления. Я скорблю оттого, что не обретаю в сердце Христа из-за своего собственного самомнения. Я скорблю оттого, что Христос и все добродетели не переходят в мою душу через священные книги и буквы. Я скорблю оттого, что лишь умом понимаю, что Христос неотделим от моего сердца, но это понимание не становится его живым опытом, ибо оно гордо и похотливо. Но я знаю, что Господь Сам охотно является тем душам, которые каются, которые смиренны и кротки, и это дает мне веру и надежду». Выписав эти строки на листке бумаги, я прикрепил его у себя в комнате в головах.
 
Летом температура в келье поднималась иногда до сорока градусов. Однообразные часы летнего зноя изматывали душу. Иной раз, когда я сидел с четками, мне становилось дурно: все расплывалось перед глазами и сознание куда-то проваливалось. Только глубокой ночью становилось чуть свежее и тогда мы с отцом Агафодором выходили во дворик и прохаживались с молитвой вдоль обрывов. На краю отвесной скалы я поставил старую стасидию и в ней проводил ночи, стараясь безпрерывно молиться. Но здоровье становилось все хуже и хуже".

-- В высокогориях над Агиа Анной --

"С благословения Лавры я начал все чаще уходить в скалы и на кручи Афона. Отец Агафодор, сострадая мне, помогал заносить продукты в высокогорье. Исследовать гору я начал с круч над скитом Агиа Анна, ища места для молитвы, осматривая попадающиеся гроты и пещеры. В некоторых гротах я находил следы некогда живших там аскетов: ветхие доски, служившие когда-то ложем для их натруженных тел, или остатки одежды и кухонной утвари: черепки глиняных кувшинов, деревянные ложки, кресты из грубо сколоченных дощечек, разрушенные дождевые цистерны.
 
На одном остром скальном выступе с грандиозным видом через залив до самого Олимпа я поставил палатку. Воду, проливая ее за шиворот, принес в канистре снизу, от самого креста, скользя и спотыкаясь на каменных осыпях. По ночам мерцающие огоньки Ситонии (другого полуострова Халкидики) смешивались с огромным созвездием Скорпиона, которое плавно опускалось за далекий горизонт. Тогда я уходил в палатку, спасаясь от ночного холода.
 
В одну из безлунных ночей вдали послышался глухой перезвон колокольчиков: это поднимались мулы. «Неужели кто-то поднимается по тропе в кромешную ночь?» - удивился я. Звук приближался все ближе и ближе. «Господи, сюда прямо, что ли, едут? Здесь же кругом обрывы!» Страх закрался в мою грудь. Пугающие рассказы греков об албанцах, которые все наркоманы и грабят келиотов, пришли мне на память. Послышался треск кустов, мулы остановились рядом с палаткой. «Все, нашли-таки меня…», - в отчаянии пронзила сердце чудовищная мысль. Однако человеческих голосов не было слышно. Перекрестившись и взяв фонарик, я осторожно вылез из своего укрытия: два мула мирно стояли в кустах неподалеку, позвякивая колокольчиками. Как они нашли ночью мою палатку и для чего пришли, так и осталось непонятным. Стараясь не шуметь, я отогнал мулов подальше, на тропу, где их утром забрали албанцы-погонщики. Мою палатку они не заметили.
 
В одну из ночей разразился жуткий ураган. Ветер что есть мочи трепал и рвал мое тонкое сооружение, но парашютный шелк выдерживал его сокрушительные порывы. Послышался треск рвущихся веревочных креплений. Я выполз наружу: рев и свист шторма обрушились на меня. Снова связав стропы и привалив их камнями, я забрался внутрь палатки, хлопающей полотнищами, словно подстреленная птица. Ураган, не стихая, рвал и скручивал ее. Нейлоновые веревки вновь порвались с гулким треском. Опасаясь, как бы ветер не сбросил меня в пропасть, я схватил руками бьющиеся в воздухе стены моего убежища, чувствуя, как временами меня приподнимает от земли вместе с палаткой. До самого рассвета пришлось сражаться со штормом, крича во весь голос молитву и удерживая руками свое хрупкое укрытие. Под утро ветер немного утих и мне удалось забыться тяжелым сном.
 
Когда я спустился в каливу, отец Агафодор уже делал вручную ладан из кедровой смолы и ароматных масел. Я попробовал встать с ним рядом за работу, но сильный запах масел и взвесь талька, висевшая в воздухе, вызвали во мне судорожный кашель.
- Одевайте, батюшка, маску! - посоветовал мне ладанный мастер.
Но даже в маске я задыхался: легкие не выдерживали подобного истязания.
- Ладно, отец Симон, оставьте. Может, мы придумаем вам другое рукоделие, - успокоил он меня".

"Прославлю чистоту одиночества пути Твоего, Господи Иисусе, ибо оно полно небесного достоинства и величия! Созданные по образу несказанной любви Твоей, Боже, ищем мы в себе Ее и не находим, а если что и видим, то лишь искаженный грехом собственный лик. Потому свидетельства святых и разумение наше говорят нам, что все поколения святых спаслись во Христе сугубым покаянием и через священное имя Твое обрели неувядаемую жизнь, ибо Ты, Христе, сказал нам: «Просите во имя Мое». И Ты не мерою даруешь нам возможность молиться не только непрестанной молитвой, но даже и самодвижной молитвой, горящей в сердцах наших, пожигающей огнем своим всякий грех; и не только во мгновенном единократном явлении видеть Тебя, Боже, но и безпрестанно созерцать Тебя на протяжении всей жизни нашей и по исходе из нее, ибо Ты заповедал: «Вечная жизнь в том, чтобы знали Тебя, Бога Отца, и Кого Ты послал в мир, Иисуса Христа».
 
Несмотря на некоторые успехи в обустройстве нашей отшельнической жизни, жить без совета с опытным духовником-греком среди незнакомых афонских традиций представлялось нам затруднительным. Отец Агафодор вспомнил о знакомом ему игумене маленького монастыря под Фивами, архимандрите Нектарии. Он занимал и официальную должность - духовника всей епархии. Это для меня было внове. Отец Агафодор заметил мое недоумение.
- У греков духовником может быть лишь тот монах, которого назначит епископ. Обычно это очень мудрый опытный батюшка с сильным даром рассуждения. Он периодически ездит по епархии и посещает приходы, где исповедует людей. Другие священники без подобного благословения не могут быть духовниками…
Это меня заинтересовало. Понимая, насколько важно для нас иметь близкого и доверенного духовника, иеромонах вспомнил еще одного знакомого в Салониках, архимандрита Илиодора…
- Ну, как ваши впечатления, батюшка? Правда хорошие духовники? - мой друг сделал все возможное для меня (организовав путешествие в материковую Грецию) и ожидал ответа.
- Конечно хорошие, даже очень! - согласился я. - Но к отцу Нектарию далеко ездить, а у отца Илиодора полно мирян, особенно женщин. Будем искать духовников на Афоне!
 
Мы опять направились в Лавру к игумену Филиппу. Поднимаясь по ступенькам в канцелярию, я наставлял иеромонаха:
- Отец, спроси у Геронды, как нам быть? Старец Ефрем Катунакский, которого мы очень почитали, умер, а посоветоваться о духовной жизни не с кем. Что скажет отец Филипп?
Мой друг перевел настоятелю эти слова.
- У нас в Лавре (да и почти везде на Афоне) старцем является игумен. Если есть вопросы о монастырской жизни, спрашивайте.
• А о том, как молиться - в келье или в палатке на вершине Афона, ничего не могу сказать, - заговорил, после некоторого молчания отец Филипп, по-доброму смотря на нас. - Такое делание мне неизвестно.
• Пока исповедуйтесь друг другу. На исповеди считайте грехом не только явные прегрешения, но даже и добрые дела за нечистоту их исполнения. На совершенной исповеди вся жизнь видится как неправда, и это рождает у монаха плач не только за себя, но и за весь мир.
• А что касается Старца, скажу одно: у нас всегда имеется под рукой Святое Евангелие.
• Но есть в духовной жизни один секрет: не оставляющий молитвенного правила и стяжавший даже малую благодать находит в ней своего учителя.
• Если Старец действительно необходим, Бог обязательно откроет его для нуждающейся души…

Безпрерывное возбуждение считал я жизнью, Господи, но был мертв, ибо необузданное возбуждение, смешанное с воображением, умертвляло душу мою. Изменил я сердце свое и вручил его навеки Тебе, и Ты мгновенно оживил его, снова вдохнул в него благодатное дыхание жизни, утерянное мною в пустых наслаждениях, ибо благодать Духа Святого дарует нескончаемое блаженство лишь тихому и умиротворенному сердцу. Подобно тому, как в неоглядном море отражается утреннее солнце, так Ты, Христе мой, отражаешь Свой чудный лик в сердце моем, чтобы неописуемой радостью озарилось оно до самых сокровенных глубин его. Потому и прилепился к Тебе всем дыханием своим и каждым биением сердца, ибо Ты - единственный, Кто воскрешает мертвых, подобных мне. Господь пробуждает уснувших навеки и разыскивает их по всему лицу земли, чтобы сказать им слово пробуждения: «Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей».

"Наполнись, душа моя, красотой возлюбленного Господа, а Его Небесные очи да светят прямо в сердце твое, и мудростью Его да исполнится твой ум, чтобы ты не дремала в сонном забытье этой жизни, зная, что в тебе пребывает Господь Вседержитель. Все горячие искания твои да соединятся в предельной цели всех нескончаемых поисков и устремлений: совершенно уподобиться Святой Троице, - не в дерзости, не в горделивом помышлении, душа моя, а в смирении и кротости Святого Духа, в излиянии безчисленных потоков покаянных слез и воздыханий, не ведая - в теле ты или вне тела созерцаешь это пресветлое диво Божие по слову Христову: «Да будут все едино, как Я и Отец едино суть». И ныне желаешь ты сказать, душа моя, что исполнилось упование твое и исповедание, когда ты говорила: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». Поистине, теперь исполнилось оно и воскресла ты в иную жизнь, неведомую на земле, но ведомую в вечности на непреходящих и немеркнущих Небесах Святого Духа.
 
Возвращаясь из Лавры, мы зашли для совета на Катунаки, в келью старца Ефрема. На стук вышел келейник почившего Геронды. После молитв у могилки старца мы уселись на лавочке возле кельи с монахом Неофитом. Услышав о наших поисках духовника, он посоветовал:
- Не ломайте себе головы, патерас. Наш Геронда Ефрем служил литургии ежедневно и так обрел дары великой благодати и слезного плача. Он всегда нам говорил: «Сокровище духовной жизни и спасения для монаха - это послушание и ежедневная литургия!» Послушание игумену Лавры вы исполняете, теперь начинайте каждый день служить литургии - вот вам мой совет!
 
Разговор (по телефону) с отцом Кириллом (Павловым) встревожил меня… Старец рассказал, что его перевели в Переделкино, в Патриаршую резиденцию, и братию монастыря он уже не видит, за исключением тех, кто приезжает в его келью, расположенную в одном из корпусов резиденции. Голос батюшки мягко дребезжал в телефонной трубке:
- Старайтесь на Афоне служить литургии, по возможности, каждый день, отец Симон, слышишь? Помни, что широкий путь - это когда мы ищем счастье для себя одного, а узкий путь - это когда мы ищем счастье для других!..
Слова батюшки произвели на меня впечатление: «Вот путь, который, возможно, станет моей жизнью на Афоне - ежедневная литургия, как у Ефрема Катунакского…
 
- Знаешь, отче (Агафодоре), я решил брать записки о поминовении от паломников и молиться о всех этих людях на наших литургиях. Это и будет моим рукоделием и к тому же на хлеб заработаем… Как ты думаешь? - обратился я к иеромонаху. Он повторил свои слова: - Как благословите!"

-- От литургии к литургии благодать возрастала в душе --

"На Каруле мы с иеромонахом начали каждый день служить литургии в Троицком храме. Пел мой друг прекрасно и даже всю литургию мог петь по-гречески. Затемно, в четыре часа утра, я шел в храм и начинал проскомидию. Теперь мы брали записки от паломников о поминовении, с которыми они передавали также и деньги, кто сколько даст. Стало жить несколько легче, тем более, что наш ладан брали в лавках Дафни и сразу же выплачивали за него драхмы.
 
От литургии к литургии благодать возрастала в душе, а потому все душевные переживания сопровождались ощущением блаженства. Так, в упоении ежедневными богослужениями, шел месяц за месяцем, пока я не заметил, к своему огорчению, что, хотя душа и пребывает в блаженном состоянии, тем не менее,
• ум мой расслабился, и появилась леность к Иисусовой молитве.
• Мое сердце легко пропускало всякие помыслы; меня раздражало все, что мешало служить в уединении, - и ранние крики погонщиков, и постоянный запах мочи и навоза от мулов с проходящей рядом тропы, и множество мух на нашей кухне.
• Русские паломники, узнав о том, что на Каруле служат два иеромонаха из России, стали безпокоить нас частыми визитами. Я попробовал навесить на калитку замок, но ревностные посетители предпочли тогда другой путь - через каменную стену. Пришлось убегать в расщелины скал или прятаться в крохотную пещерку под тропой, со стороны обрыва.
• Духовное состояние мое представлялось плачевным: усилились различные мечтания, помыслы о мире и об оставленном отце (по плоти) свободно проникали в мой ум даже на литургии - и все это не могло не вызывать тревогу.
 
Все образы мира сего, что видели глаза мои, - где они? Не смогло зрение мое ни удержать их, ни насытиться ими. Все звуки, что слышали уши мои, исчезли, словно пролетающий ветер, не напитав слух мой. Все запахи цветов луговых, что вдыхал я, лишь дразнили мое обоняние и тут же исчезали, ничего мне не оставив. Все ощущения и остальное, чего касался я и прижимал к сердцу, прошли, словно туман, сквозь мои пальцы и утекли в никуда. Те страсти, что я пережил, желания, к которым устремлялся, и помыслы, которые придумал, - оказались пустышками моего ума: пробудился я, и вот, - где все это? Но Ты, единственный Боже, пребывающий со мной с первого вдоха и до сего момента, никогда не оставляешь меня, неразумного, и не только не оставляешь меня, но и заботишься неусыпно обо мне: питаешь тело мое Хлебом живым и Небесною Твоею Кровью и животворишь душу Святым Твоим Духом. Это тело мое, душу, ум и сердце Ты воскресил из небытия, затем из мира теней вывел в нетварный свет Царства Истины и возложил на главу духа моего драгоценный венец духовного блаженства - нескончаемого созерцания Божественных Твоих Тайн и неколебимого Царства Твоего."

- Отец Агафодор, а игумен Харалампий еще жив? - как-то за обедом спросил я.
- Жив, но только он не игумен теперь. Игуменство он отдал своему чаду, который начал менять в монастыре устав Старца. Отец Харалампий теперь часто сидит на пристани, рыбу ловит…
Сообщение моего напарника опечалило меня, но, тем не менее, помогло сделать простой вывод: значит, у духовника есть время, чтобы побольше поговорить с ним.
- Отче, поедем в Дионисиат, нужно у Старца совета спросить о молитвенной жизни!
- Хорошо, благословите! - как всегда ответил послушный иеромонах.

Бывшего игумена мы действительно увидели на причале: в выцветшем добела подряснике и в большой соломенной шляпе, он сидел на низкой скамеечке у воды с удочкой в руках.

- Геронда, патер Симон просит разрешения задать вам свои вопросы, благословите? - отец Агафодор сделал попытку обратить на нас внимание.

Старец повернул голову в нашу сторону, затем молча взял скамеечку и, не торопясь смотав удилище, перешел в тень под стены монастыря. Мы поцеловали его крупную, в больших раздувшихся венах, крестьянскую руку.

 
- Геронда, помыслы одолевают меня на каждой литургии, раздражаюсь на всякие мелочи, молитвенная практика моя ослабела, хотя вот уже год ежедневно служу литургии в церкви на Каруле. Подскажите, где я ошибаюсь и что мне делать?

Старец, прищурясь, посмотрел на меня из-под края широкополой шляпы:
- Патер, молитва, как и литургия, без внимания - это утомительный и напрасный труд. Многие священники, пренебрегая вниманием и молитвой, полагают, что литургия сделает все за них. Охи, патер, охи… Само собой ничего не бывает!
- А что делать с помыслами, Геронда?
- Не отрекайся от одних мыслей с помощью последующих мыслей. Так ты будешь множить их безконечно:
          просто не имей мыслей, и помыслы оставят тебя.
К суетной деятельности ума человек привыкает быстро, а к духовной молитве и отсечению помыслов - тяжело.
«Господи, просвети тьму мою!» - так молился святитель Григорий Палама.

Мой друг старался негромко переводить слова дионисиатского молитвенника. От волнения отец Агафодор даже вспотел.
- Отче Харалампие, у нас особой суеты нет. Но всегда нужно что-то делать: зима на носу, с деньгами проблема, а нам еще ремонт крыши необходимо сделать, вот помыслы и идут… - продолжал я.
- А вы поступайте так: есть деньги - делайте ремонт, нет денег - оставьте помыслы о ремонте, пребывайте в покое и молитесь, - невозмутимо отвечал духовник. - Но всегда помните: «Земля и все дела на ней сгорят». Никогда не поддавайтесь духу нескончаемой деятельности, пожирающей время молитвенной практики.

- Понятно, Геронда. Но у меня получается так: ремонта нет, а помыслы о ремонте лезут в голову!
- Ум нужно всегда держать чистым, в Боге, - это главное правило всякого монаха. Сделай свой ум свободным от всякого помысла и представления о чем-либо земном и даже небесном, - спокойно и рассудительно отвечал Старец.
Он снял соломенную шляпу и с удовольствием подставил голову под легкий морской бриз.

- Разве нужно совершенно все помыслы отбросить, даже не греховные? - мне это не было понятно до конца.
- А какая у них разница, если они отвлекают от молитвы?

Стань для всех помыслов, как глухой и немой ко всему внешнему!
Грехопадение человека разделило ум и сердце,
но молитва Иисусова вновь соединяет их, делая цельным естество человека,
которое уже не нуждается ни в каких помышлениях.
Оно всецело живет смирением и через него стяжает благодать.
Смиришься до земли, окажешься на Небе.
Осознаешь себя недостойным Бога, постигнешь Его, как Он есть.
Потому что Покой Божий, где нет никаких помышлений, есть сверхмысленное благо.

Это нужно понять и накрепко усвоить.
Любой помысел - это проявление несмирения. Отсеки в себе всякое сопротивление смирению и быстро стяжешь благодать!

- Благословите, отче Харалампие! У меня с молодости есть Старец в России. Но теперь он далеко, а вопросов накопилось много, и я вынужден искать совета у Афонских отцов. Правильно ли я поступаю?
- Советников духовных может быть много, а Старец всегда один. Старец - это врата к постижению истины.

- Грехи мои не дают мне прямо постичь ее, Геронда. Даже на Афоне совершаю мысленные грехи… - с огорчением сказал я.
- Накопленные грехи подобны густой тьме вокруг нас, но стоит нам зажечь свечу, как вся тьма исчезает. Вот что значит: «Постигните истину и она освободит вас», как сказал Господь Иисус Христос (Иоан.8:32: "и познаете истину, и истина сделает вас свободными"). «Освободит» - значит сделает зрячим духовно. Чистое и простое сердце узрит мгновенно чистого и простого Бога, Который сияет ярче полуденного солнца…

- Таким Господь явится душе в раю, Геронда?
- Стремись не в рай, стремись к спасению, которое пребывает за пределами райских обителей - это Сам Христос! Познаешь Христа, и все остальное приложится к этому… - Старец многозначительно посмотрел мне в глаза.

- То сердце приходит к духовной свободе, к совершенной свободе от помыслов, которое во Христе делает себя свободным от всяких помышлений о вещах мира сего. Какие там ремонты, какие там заботы и попечения и тому подобное? Бог Сам все устроит, а ты молись и делай! Ум, не имеющий никаких мыслей, и сердце, не имеющее никаких привязанностей, сливаются воедино и обретают Христа с помощью Святого Духа. Поистине, патерас, думать о вещах мира сего - неблагодарный труд… Вспоминая огонь, не согреешься, потому что это огонь мира сего, пустой, привременный. Вспоминая Бога, сердце все становится огнем, ибо это огонь Небесной Любви, огонь Небес и попаляет в душе все мирское…

Мы помолчали. Морской ветер крутил и разбрасывал по причалу сухие листья платана.
- Геронда, меня временами борют страсти, и я рассеиваюсь, как ни собираю себя в молитве.
Я ждал слово молитвенника, и оно оказалось строгим:
- Если мы, молясь, то и дело впадаем в страсти и в отвлечения ума, то этим самым предаем Бога, и тогда не помогут ни поклоны, ни четки! Даже если мы будем молиться тысячу лет, но невнимательно и впадая в страсти, ничего не достигнем… Любой помысел, любая страсть - это коготь сатаны, крючок смертного мира, который затягивает нас в греховное состояние.

- А как же помысел о Боге? - спросил я, запутавшись в понимании точного смысла его слов, переведенных отцом Агафодором. - Разве он не ведет к Нему?
- Помысел о Боге - это не Бог, это дьявольский подлог. Можно сколько угодно думать о Боге и это нисколько не приблизит нас к Нему. Покаянная молитва - вот путь к Богу, патер! Внимание в молитве означает устойчивость этого молитвенного покаяния.

Ум постоянно соскальзывает со внимательного сосредоточения в молитве, как железный шар с острия иглы.
Возвращать его туда снова и снова - это путь его обуздания и спасения во Христе.
Восковой шар прочно держится на острие иглы и уже не падает.
Так и ум, умягченный благодатью покаяния и слез, уже никогда не покидает Христа, никогда не теряет внимания…

Уже не дожидаясь моих вопросов, Старец продолжал:
• В евангельских заповедях мы противодействуем грехам, не позволяя себе совершать их, размышляя о дурных последствиях подобных поступков - это дело новоначальных в вере.
• В стяжании непрестанной молитвы: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», что является духовной практикой опытных монахов, мы преображаем наши греховные состояния в добродетели, замещая дурные душевные состояния прямо противоположными: гнев преображается в любовь, чревоугодие - в воздержание, сребролюбие - в щедрость, похоть - в целомудрие.
• В непрестанной же молитве мы стяжаем Благодать, а с нею - безстрастие, через которое приходим к священному безмолвию - исихии. Это есть дело совершенных, возводящих душу в «горняя, где Христос сидит одесную Бога».

- А как мы узнаем, преодолели мы рассеянность ума или нет, Геронда? - в заключении спросил я, взглянув на моего друга. Тот взмок от напряжения, стараясь быстро переводить вслед за Старцем.

• Проверка своего молитвенного состояния в период молитвы состоит в том,
          что ум становится подобен спокойному морю во время штиля,
          а в период после молитвы - в том, порабощают ли наш ум помыслы или нет.
• Как Господь усмирил Галилейское море, сказав: «Умолкни, перестань!» - и сделалась великая тишина, так и благодать умиротворяет бунтующий ум и смиряет его.

- Благословите, отче Харалампие, и простите, что утомил вас вопросами! - попросил я прощения у Старца, видя, что он утомлен. - Можно к вам еще приходить, если это возможно?
- Ничего, ничего, главное, чтобы вы исполняли то, что говорит духовник, - усмехнулся Геронда и надел свою старую шляпу. - А приходить, приходите, Бог благословит! Только всех своих «товарищей» оставь навсегда за порогом кельи, патер!
- Каких товарищей, отче? - не понял я.
- Помыслы, говорю, помыслы оставь, понимаешь?
- Теперь понял, Геронда! Благословите, - я наклонился, целуя его натруженную руку.

 
- Отче Харалампие, а если, к примеру, ум ленится на Иисусову молитву, что делать? - последний вопрос задал отец Агафодор, помогая Старцу подняться и подавая ему скамеечку и удилище.
- Держи молитвенное правило по книгам, пока сердце не согреется, а потом переходи на четки…

Мы попрощались с духовником, который старческой походкой вошел в ворота монастыря. Щедрый и гостеприимный монах Дионисий, чадо Старца Харалампия, нагрузил нас продуктами в монастырской кухне и поделился за чаем своими скорбями, наш друг-иконописец был печален: порядки в монастыре менялись на суету и попечения, невзирая на молитвенный устав, учрежденный Старцем Харалампием. На Карулю мы отправились пешком. Монах долго смотрел нам вслед, как мы уходим по тропе: нас сопровождали распростертые в синеве крылья парящих чаек - непременная принадлежность афонских морских просторов.

Тело ищет кусок хлеба и, найдя, удовлетворяется им. Но никогда не видел я, чтобы душа устремлялась к земной пище! Устремлялись пожелания и помыслы, но душа никогда не помышляла о насыщении прахом земным, ибо ее питание - Дух Святой, сходящий с Небес. И Его, только Его она ищет день и ночь, плача и рыдая о Нем, и не сравнить эти страдания души ни с каким голодом земным. Испытал и я голод земной, тяжко телу без плодов земных, но что дальше? Насытилось оно, обленилось и в довольстве своем возжаждало утех и наслаждений, а принятые им пища и питье не пошли впрок. Не так, не так желал бы я поступить с телом своим, видя в нем только похотливое животное; даже это бренное тело Бог преобразует в свет и благодать, когда исполнятся сроки. И дал Ты узреть, Господи, что душа преображается в нетленный свет благодати и становится Небесным духом, сияющим, как луч Божественного Солнца. И тогда тело мое и дух мой становятся выше естества, выше времени и пространства, ибо они служители духа моего, соединившегося с Тобою, Христе, соединением неизреченным, а через Тебя - и со Пресвятой Троицей. Славлю Тебя, Господи Неба и земли: «Да будет во всем святая воля Твоя непреложно во веки веков!»

С полной устремленностью души и сердца жить священной литургией взялся я за собирание рассеянного ума во время богослужения. Молитвенное правило мы совершали по кельям, невзирая на духоту и жару. В нем я старался собрать ум целиком в сердце, чтобы служить литургию собранно и сосредоточенно, не уклоняясь ни в один помысел, стоя перед престолом Божиим. Со временем это принесло свои плоды: слезы заливали мое лицо, когда приходилось выходить со Святыми Дарами из Царских врат. Во время чтения Евангелия трудно было видеть текст из-за обильных слез. Каждение приходилось совершать, вытирая слезы платком, держа его в левой руке. Такие литургии всегда сопровождало сильное умиление.

Из-за ночной жары и духоты мы стояли в храме босиком, не зная, благочестиво это или нет. Пришедший к нам на службу паломник сделал несколько фотографий нашей литургии, и мне показалось, что босые ноги не приличествуют благоговейной службе. С тех пор я всегда служил в обуви. Однажды мне захотелось послужить по греческому служебнику, но мое произношение не воспринял тонкий слух отца Агафодора. Заметив это, я вернулся к служению на церковнославянском языке. Но мне очень нравилось, когда он молитвенно пел литургию по-гречески; это как-то соответствовало всей окружающей обстановке, в которой происходили наши богослужения.

Лунная ночь… Все вокруг словно дремлет. Невозмутимая тишина Карули как бы стоит в воздухе. Барашковые облачка тянутся с моря, закрывая нарождающийся месяц. Иногда раздаются глухие всхлипывания совы, пробуждая на мгновение спящую окрестность. Из раскрытого настежь окна храма ласково и нежно веет морской бриз. Темные силуэты лодок неподвижны на матовой глади. Горячее неудержимое чувство любви к Богу и Святой Горе заливает грудь, источая из глаз обильные сладкие слезы. Если бы это было возможно, то прижал бы к ней всю Афонскую Гору, со всеми ее обитателями, родную и знакомую до каждого белесого кустика полыни.

Литургия заканчивается, когда начинают гаснуть звезды. При последних песнопениях светлеет край неба. Еще совсем рано, когда мы выходим из храма на маленький балкон дворика. Синеватые облачка медленно тают над Горой. Широкая спокойная гладь моря еще не проснулась. Многочисленные рыбацкие лодки как будто спят на воде. С голубоватыми огоньками на мачтах они похожи на спящих чаек. Всё словно молится: «Господи, Иисусе Христе, помилуй всех нас…»

Незаметно подошло время окончания годовых греческих виз и тревога охватила наши сердца; опасениями мы поделились с отцом Христодулом, бывшим полицейским и нашим благодетелем.
- Не беда, помочь можно! - решительно заявил он, закатывая рукава подрясника и огромными волосатыми руками начиная разделывать рыбу на кухне - подаяние от рыбаков в знак удачного лова в бухте Карули. - Сейчас угощу вас рыбкой и поедем в Фессалоники к моему знакомому!

Он с кем-то вечером созвонился, и утром мы очутились в офисе его друга, представительного адвоката, который предложил нам для ночлега в кабинете два кожаных дивана.
- Вот здесь будете спать. Гостиницы для вас дороговаты, поэтому ночуйте в офисе. К восьми утра будьте готовы!
Постоянный шум машин под окнами кабинета и грохот мотоциклов так и не дали нам уснуть. Утром наши благодетели - монах и адвокат - отвезли меня и отца Агафодора к какому-то офицеру из контрразведки. Оформление документов завершилось за двадцать минут. Не веря своему счастью, мы вышли из служебного здания на шумную улицу города: эти визы позволили нам еще год прожить на Афоне, не выезжая в Россию. В то время город был чист и опрятен и нравился мне своей уютностью и великими православными святынями: благодатными реликвиями святого великомученика Димитрия Солунского, мощами святителя Григория Паламы, преподобного Давида Солунского и преподобной Феодоры.

Расставшись с отцом Христодулом, который отправился на встречу с друзьями, мы поехали в пригород Салоник - женский монастырь в Суроти, где покоятся мощи старца Паисия (Святогорца). Благодатное место его упокоения проникло в душу каким-то особым умилением. Мне стал близок этот удивительный старец, поэтому первые переводы книг о нем, которые нам подарили в Русском монастыре, я читал с восторгом, как откровения великого святого. У его могилы мы пробыли до полудня, не желая расстаться с этим удивительным местом.

Меня по-прежнему осаждали недоумения и вопросы, измучившие душу и сердце в горном уединении. Их я решил доверить Старцу Харалампию, и мы пришли в Дионисиат. Духовник был очень нездоров и лежал на топчане в подряснике в своей келье, но монахов принимал. Затем принял и нас, вспомнив несколько русских слов:
- Как жизнь? Хорошо? - спросил отец Харалампий слабым голосом, но с улыбкой на лице.
- Благословите, Геронда, задать вам всего два вопроса? - перевел мои слова мой верный переводчик.
- Почему два? - старец приподнялся на подушках. - Можно и больше…

 
- Геронда, продолжаю служить ежедневно литургии на Каруле. Эти ночные богослужения вызывают сильные слезы и очень меня утешают. Но мне совершенно непонятно, почему после таких уте­шительных слез я снова совершаю мысленные грехи: то и дело впа­даю в мечтания и рассеиваюсь. Раньше мне казалось, что с прихо­дом слез наступит безстрастие, но этого почему-то не произошло…

Отец Агафодор переводил, Старец Харалампий внимательно слушал, за­тем сказал:
- Вот, что, патер, если не ищешь глубочайший смысл вещей, теряешь мир ума, а с таким умом теряешь и саму жизнь.

Молит­венное переживание не путай с безстрастием и спасением, ибо переживания проходят, а спасение нет! Понял в чем разница? Пе­реживания и слезы могут усиливаться и ослабевать, а спасение, как и безстрастие, неизменно. Только «Божественный свет постоя­нен», - учил Григорий Палама.

Что такое слезы в духовной прак­тике? Признак очищения сердца.

° В телесных бранях с нашими страстями есть слезы покаянные.
° Ощущение первого обильного прихода в сердце благодати вызывает слезы утешительные.
° Чем больше душа утверждается в благодати Святого Духа, тем больше она пребывает в благодарном плаче, и это слезы благодарствен­ные.
° От избытка благодати душа проливает слезы сострадатель­ные о тех, кто еще не сподобился принятия милости Божией, и это слезы истинной любви.

Но в состоянии Божественного изумления все эти слезы прекращаются, ибо вся душа охвачена неизречен­ным сиянием Святого Духа. Чистое и кроткое сердце обнажено от страстей и потому обретает мир душевный и так приходит к безстрастию, «перестраивая свой умный облик в богоподобный вид», по слову святителя Григория Паламы. Чистота или ясность ума - это есть обнажение его от всех помышлений и представлений, а также и мечтаний, о которых ты говоришь, патер, как у тебя слу­чается. Когда ум отсечет все это, он просвещается Святым Духом…

- Отче Харалампие, благословите и объясните, - сказал я, когда Старец умолк. - Какие бывают брани? Я от них сильно устаю, когда пытаюсь молиться внимательной и чистой молитвой!
- Для того, чтобы стойко претерпевать брани, патерэс, нужно так разочароваться в мире, как жена в муже-пьянице!

Брани духов­ные имеют свои отличия:

1. на первой стадии, когда тело из плоти и крови кажется вечным, а Бог не существующим, мы только укре­пляемся в намерении бороться за чистоту сердца, хотя наша борьба всегда оканчивается поражением, поскольку мы все еще пленни­ки греха.
2. Тот же, кто не отчаивается в поражениях, а укрепляется в решимости бороться до конца, незаметно для себя получает помощь Божию и приходит ко второй стадии, для которой свой­ственно то, что наши брани иногда увенчиваются победой, а ино­гда приходится испытать и горечь поражения.
3. На третьей стадии монах совершенно укрепляется благодатью, незыблемо утвержда­ется в безстрастии, покоряет рассеянность ума, вызываемую его дурными привычками и демонами, и постигает, что есть свобода духа, исполненного благодати. Здесь подвижник обретает начатки Божественной любви, которая возгревается в нем молитвой, ста­новящейся самодвижной и нерассеянной. Только овладев безстрастием, монах может приступить к совершенному утверждению во Святом Духе, в нерассеянности ума и стяжании священного созер­цания или исихии…

В дверь постучали. Старцу принесли травяной чай и, пока он пил, я попытался уразуметь сказанные им слова.

- Благодарю вас, Геронда, от всей души. Но теперь еще второй вопрос: почему ежедневное Причащение на литургии не очищает мое сердце, как я ожидал? Хотя я ощущаю после литургии сильную благодать, но ум все равно впадает то в мечтания, то в раздраже­ния, и от этого я сильно унываю…
- Ох, патер, ты спрашиваешь о многом, - вздохнул отец Хара­лампий. - Царство Небесное или тайна чистого сердца есть заме­чательный путь, проповеданный Христом; все это останется несо­крушимо сиять до последних времен, приглашая стремящихся к спасению обрести его даже в одиннадцатый час. Мышление никог­да не достигает покоя. Оставьте мышление и найдете покой душам вашим во Христе. Тот, кто судит и пересуживает, теряет ум, вслед за ним теряет и себя, и Бога. Как он может стоять у Престола Божия и воздевать свои руки, если его ум занят помышлениями? Благодать бежит от такого ума, как от непотребной вони…
В келье наступило молчание. Я терпеливо ждал продолже­ния слов Старца.
- От Причащения сами собой не исчезнут греховные навыки и не разовьются добродетели. Необходимо приложить и собственные усилия, чтобы начала действовать благодать: плач, сокрушение и покаянную молитву.

• «Прииди, свете истинный! Прииди, жизнь вечная!» - так молился преподобный Симеон Новый Богослов. Ес­ли бы мы обладали совершенной чистотой сердца, то просвещение его и великое осияние духа нашего наитием Божественного Духа происходило бы одновременно во время Причастия.

• Значит, когда с нами этого не происходит, или же происходит в слабой степени, а благодать, приобретенная нами, теряется сразу же после Прича­щения, то все силы души и тела необходимо употребить на под­готовку к литургии. Такая подготовка должна стать нашей пожиз­ненной духовной практикой.

Если не постичь Бога, безпокойство ума никогда не прекратится. Когда ум направлен вовне, он рассеи­вается и запутывается во внешних вещах, и это, к сожалению, про­исходит у многих иереев даже на литургии. А когда ум направлен внутрь, он обретает богопознание. Вот это направление ума внутрь сердца и должно стать твоей непрерывной практикой и во время служения литургии, и во время молитвенного правила!

Немного помолчав, духовник неожиданно спросил:
- Что здесь нужно делать монаху? - он, прищурясь, поглядел на каждого из нас, мы молчали.
- Ох, патерас! - Игумен поднял указательный палец в артрит­ных шишках. - Одно важное делание сохраняет трезвение ума - постоянно спрашивайте себя: «Что я сейчас делаю?», потому что житейские заботы сродни пьянству, как говорит Христос. Это про­будит вас из духовного усыпления и поможет пребывать в непре­станной внимательной молитве и в воздержании от греха в любых его видах: в помышлениях, в словах и в поступках. Всегда совер­шайте лишь такие дела, в которых обретаете благодать и так при­дете к безстрастию!
Старец совсем по-русски маленькими глотками отпивал мят­ный чай и продолжал говорить:
- Какие бы мысли ни возникали, в благодати они все исчезают и мы обретаем свободу Духа Святого. Поэтому необходимо идти на­прямую и успеть стяжать благодать прежде, чем дыхание покинет наши уста. В духовной жизни нет «завтра». Когда человек говорит «завтра», то бесы веселятся. А когда думает: «Сделаю то-то и то-то на следующий год!» - у них праздник. «Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская», - так учит апостол Иаков. Совершать мысленные грехи и думать - «потом по­каюсь», не давая Богу твердого обещания не повторять их, равно­сильно самоубийству.

Заниматься Иисусовой молитвой, особенно, если обрел непрестанную молитву, и продолжать грешить, зна­чит, не получить никакой благодати - ни малой, ни средней, ни высшей. Если не будешь задерживаться ни на одном греховном помысле, как учил нас Старец Иосиф Спилиотис (Иосиф Исихаст), а все помыслы - греховны, они станут подобны следу от лодки в море и скоро ис­чезнут. Если же медлить в греховном помышлении, это словно вы­секать из камня идола в своем уме. Необходимо, патерас, твердо решить в своей душе: «Не опущусь на колени перед грехом даже под угрозой смерти!». Таково должно быть спасительное духовное устроение и именно так обоживается душа во Святом Духе.

Чем сильнее скорби, вызываемые бранями со страстями и помышлени­ями, тем крепче, полнее и чище будет богопостижение, возникаю­щее на основе преодоления скорбей, совершенного освобождения от них! Мера новоначальных монахов в борьбе с грехом - сопро­тивляться ему, средняя мера - бороться и побеждать, высшая мера монашеской практики - непрестанной молитвой отсекать грехов­ный помысел немедленно, не давая ему укорениться. Привыкнув к такому умному трезвению, дух человеческий возводится милостию Божией в духовное созерцание…

- Прошу вас, объясните нам, что такое созерцание, Геронда, по­скольку ничего о нем не знаю? Простите, что спрашиваю…
Мне казалось, что прошло всего несколько минут, но отец Агафодор глазами показывал на часы - пора уходить!
- Что такое Божественное созерцание, отцы? Это значит - сто­ять умом в сердце и безвидно видеть Бога. Все обстоятельства для постигшего истину - каждое искушение, каждое уничижение, каждая скорбь, - становятся непрерывным потоком чистой бла­гоговейной молитвы и священного созерцания. «Созерцание есть продолжение молитвы чистой, ниспосылаемой Духом Святым», - так писал преподобный Исаак Сирин. Желающий непрестанной молитвы ищет покоя ума, то есть безстрастия. Желающий созер­цания ищет безмолвия ума и бездействия тела. Без безстрастия не­возможно никакое духовное созерцание. Созерцательное видение ума - это не мечтательность, монахи, нет! Оно происходит в безвидном свете, когда ум замирает, прекращает свою деятельность. В свете безстрастия душа изумляется своей первозданной красоте, входя в неописуемый свет Божественной благодати. В священном созерцании молитва становится молчанием ума, не прерываясь ни на миг. Умное безмолвие есть глубокое погружение молчащего ума в светозарность Святого Духа. «Иное дело - молитва, и иное дело - созерцание в молитве. Хотя молитва и созерцание заимствуют себе начало друг в друге», - говорит Исаак Сирин.

- Отче Харалампие, простите, мне непонятно: а как же тогда мир и все остальное, чем живут все люди? Он что - исчезает совер­шенно?- взволновавшись, задал я последний вопрос.
- В Божественном созерцании, патер, ум забывает обо всем, что не является Богом. И даже выйдя из созерцания, не желает отхо­дить от Бога ни на мгновение. В духовном восхищении или изум­лении - ум человеческий, объятый священным безмолвием Христовой любви, забывает весь мир. «Безмолвники пылающее желание свое к Богу насыщают безмолвием ненасытно и порождают в се­бе огонь огнем, усердие усердием и вожделение вожделением». Ох, как хорошо сказано у преподобного Иоанна Синайского (Лествичника)! - по­качал головой Старец Харалампий. - Так вот, иеромонаше, тогда просвещенное сердце зрит напрямую славу Божию. Но сущность просвещенного сердца останется вне каких-либо умозаключений. Когда нет слов, тогда и достигается созерцание. В нем теряется ощущение тела и ума, не говоря уже о прочем. Когда такое состо­яние Божественного созерцания достигнуто, его необходимо под­держивать непрерывно…

Можно говорить весь день, дорогие мои, но истина не достигается словами, она достигается практикой! Делать надо, патерас, делать… На этом священном изумлении пе­ред Богом умолкают все духовные проповедники, умолкаю и я…
В дверь раздался стук: пришел доктор, чтобы обследовать Стар­ца. Когда мы прощались с ним, он сказал по-русски:
- До свидан-иа, до свидан-иа… (у греков сочетание "иа" вместо отсутствующей русской буквы "я")

 
Отец Агафодор и я тихо вышли, осторожно прикрыв дверь, не ведая, что видим Старца Харалампия в последний раз. В первый день января 2001 года он скон­чался. Его духовные чада разошлись из монастыря Дионисиат по скитам и кельям. Я очень полюбил Стар­ца Харалампия и люблю до сих пор. Господь через Стар­ца Харалампия приблизил нас к афонской исихастской тра­диции, за что я ему сердечно благодарен…

- Федора Алексеевича своего навестишь? Как он поживает?
Старец изучающе взглянул на меня.
- Обязательно навещу отца, батюшка. Он сообщает, что всем доволен. Ему помогают две послушницы…
- Ну, надо же, даже две! Так, так… Но ты всегда навещай его, навещай…

- Собрались вот в Иерусалим и на Синай, батюшка, благословите!
Я кратко рассказал все обстоятельства нашей поездки.
- В поездках храни молитву и она сохранит тебя всю­ду, хоть в Иерусалиме, хоть в Египте, да… Особо храни мир душевный, «превосходящий всякий ум», тогда поездка будет на пользу. А то, бывает, поедут по святым местам, а в душе святости-то и нет! Ее снаружи не прилепишь… Плотски мыслящие не согласу­ются с духовными вещами, почему и написано: «Плотские помыш­ления суть вражда против Бога».

- Простите, батюшка, я тоже поступаю часто по-плотски и со­вершаю ошибки! Недавно видел в Лавре отца Филадельфа. Расска­зывает, что приезжал в Лавру, и к нему зашел, инок Евстафий, которого мне пришлось отправить из абхазского скита Решевей, чтобы избежать войны между ними. И отец Филадельф серьезно уверяет теперь, что у них была тогда настоя­щая дружба… Каюсь в своей ошибке, батюшка, простите!
- Бог тебя простит, отец Симон! Лучше просто любить всякого человека, чем пытаться искать с ним дружбы, которая зачастую пе­реходит в неприязнь. Такая дружба - пустое дело…
Даже когда ты ошибаешься, но держишься благодати, вразумление и исправле­ние приходят изнутри, где пребывает Христос, а не извне. Ошибки не раз приводили людей к покаянию и новым открытиям, такова духовная жизнь: без ошибок никаких знаний не приобретешь! Оши­бок не бойся, а бойся в них оставаться, да…

- Сейчас тебе предстоит находиться в миру [в Москве и в паломничестве на Святую Землю и Синай], а жизнь в миру - словно хождение по тонкому льду:
° если идешь быстро, - пройдешь;
° если остановишься, - провалишься и утонешь!
- Так и привязанности: стоит лишь привязаться к чему-нибудь в этом мире,
° сразу проваливаешься и начинаешь тонуть…
- Поэтому в миру нельзя задерживаться долго, уразумел? - Старец Кирилл строго сдвинул брови.

- Уразумел, отче, благословите! Только у меня есть еще вопрос: часто мне на Афоне приходится выслушивать тяжелые исповеди, от которых я изнемогаю. К тому же чтение огромного количества записок с денежными пожертвованиями от паломников навали­лось на душу такой тяжестью, что я начал сильно болеть, словно камни легли на сердце… Что посоветуете?
- Исповеди - это тяжкий крест всех духовников и от этого ни­куда не уйти, да… Нужно нести немощи людей, которые приходят к тебе. Священник, которому люди боятся исповедовать свои гре­хи, втайне считает себя более праведным, чем кающиеся ему лю­ди. Они это чувствуют и больше не приходят к такому духовнику. Необходимо ко всем приходящим на исповедь иметь великое со­страдание и любовь. Только тот может понести грехи людей, кто смиряет себя ниже всех, да, ниже всех, отец Симон!

А в отношении записок вот что тебе скажу: как же ты берешь деньги от незнако­мых людей и надеешься, что не будешь за них отвечать?
Я растерянно пожал плечами. Старец сочувственно положил мне руку на плечо:
- Принимать записки и пожертвования и разбираться с ними - это дело больших монастырей и приходов. А если тебе подают по­минать некрещеных младенцев, развратных людей, убийц и зако­ренелых атеистов и ты надеешься ради денег вымолить их всех своими силами? Не бывать такому, отец Симон, не бывать!..
- Потому вот тебе мой совет: не бери ни записок, ни денег от людей, которых ты не знаешь. А если берешь записки, спрашивай, кто в них за­писан. Следует быть очень осторожным и внимательным к поми­новению незнакомых людей, да… Особенно к тем, кто идет против Бога. Самый тяжкий грех - отрицание Бога и святого Евангелия. Те, кто это проповедуют, ведут к самоубийству нации, отрицая всякую возможность обретения святости в этой жизни. Как их по­минать на литургии?

- Понятно, отче, простите… Каюсь еще, что не всегда нахожу нужный духовный совет исповедующимся у меня монахам и по­слушникам. Хочется тут же ответить, а нужного верного слова нет…
Я понурил голову, ожидая укоризны от старца.
- Не так, отче Симоне, не так делаешь… Господь на наши мо­литвы и просьбы отвечает таким образом, словно взвешивает каждое наше слово и чувство, ибо «Он возлюбил нас до конца», да… Также должны поступать и мы, духовники, чтобы давать от­вет по благодати Божией, а не по своему разумению. Каждый раз, когда мы не соединены с Богом, мы выпадаем из этого духовно­го общения и становимся плотью, в которой Бог не благоволит жить. А ты по-прежнему от себя пытаешься говорить. Это ошиб­ка, серьезная ошибка, отец Симон!
- Понял, батюшка, простите!

Помолчав, я продолжил:
- Некоторые состоятельные люди, которые приезжают на Афон, жалуются на то, что деньги они жертвуют, а благодати за это не получают…
- Потому что жертвуют не живой скорбящей душе, а на различ­ные фонды и программы, как бы откупаясь от людей и считая эти дела не обязанностью, а своей личной заслугой. Если мы жертву­ем ближнему большие средства без любви и сострадания, то ниче­го этим для себя не приобретаем. Благодать за деньги не купишь, да… А когда мы пожертвуем хотя бы копейку из искренней любви и сострадания, то она будет дороже золотых слитков. Умей это различать, сидя на Каруле, - старец Кирилл внушительно произнес эти слова, чтобы я крепче вник в их смысл.

- Мне кажется, батюшка, Каруля не совсем благоприятное место для меня, - с сокрушением сердечным признался я. - Уже в душе нет того духовного подъема, который был у меня в Абхазии.

- Отец Симон, не будь тем, кто умирает до того, как дождется благоприятных условий для спасения и совершенного отречения от мира. Не следует искать прошлых духовных состояний. В насто­ящем уже есть все для того, чтобы жить цельно и спасительно. В прошлом этого уже нет, а будущее еще за горизонтом. Если чело­век живет цельно и собранно в настоящем, он уподобится Богу, у Которого все и всегда есть одно настоящее. Евангельские заповеди говорят нам, что святость спасения доступна всем и потому требует лишь одного - решимости к спасению. Оно есть то, за что не жалко даже отдать эту временную жизнь, чтобы найти ее в вечности…

- Стремись к совершенному доверию Богу во всем! В твоей жиз­ни главное - еще впереди!..

Когда мы с от­цом Агафодором в очередной раз поднялись к Данилеям к телефо­ну-автомату, меня ждала тревожная весть: из Адлера послушница Надежда взволнованным голосом, от которого дребезжала теле­фонная мембрана, сообщила:
- Федор Алексеевич сильно заболел! Высокая температура… Ле­жит без сознания. Мы устали его переворачивать, сил уже нет ни­каких… Лекарства не помогают… Скорей приезжайте на помощь!
Встревоженный, я пообещал перезвонить после того, как свя­жусь с батюшкой. До отца Кирилла в Переделкино удалось дозво­ниться быстро, хотя слышимость была очень плохая.
- Что делать, батюшка? Папа сильно заболел. Как правильно поступить? Если я отрекся от мира, то оставаться ли мне на Афо­не? Или ехать к отцу, но тогда жалко оставить Святую Гору. Если же остаться на Афоне, то еще более жалко бросить отца… Что вы благословите? - охрипшим от волнения голосом кричал я в трубку телефона, теряя голову.
Откуда-то, словно с другого конца земли, донеслось:
- Нам должно утешать всякого человека, тем более родителей. Если же они в беде, следует всемерно помочь им. Поезжай к отцу, отец Симон! - твердо сказал духовник.
- Батюшка, это значит оставить Афон навсегда. Дай Бог, чтобы отец выздоровел. А если нет, то тогда мне нужно досматривать его в Адлере. Следовательно, придется жить в миру… Это меня убивает, отче! Ведь я ушел из мира… - в отчаянии прокричал я. Мой друг, удрученно стоявший рядом, заметно впал в уныние. Старец про­должал говорить:
- Отец Симон, уходить от родных ради Бога можно лишь по двум причинам: когда любовь к Богу выше нашей привязанности к близким, при условии, что мы сделали все возможное, чтобы они не были брошены нами на произвол судьбы, или же когда близкие препятствуют нам в нашем стремлении к Богу. Однако наше мона­шество запрещает нам жить с родными, если они только не станут монахами. Посоветуйся с духовником в Русском монастыре, может быть они благословят постричь твоего отца в монашество…

Совет батюшки показался мне светом во тьме скорби. Повесив трубку и обернувшись к удрученному иеромонаху, я сказал:
- Нужно срочно ехать в Пантелеимоновский монастырь! Батюш­ка благословил… - тот безропотно последовал за мной.
В монастыре нас как будто ждали, отец Меркурий сразу повел нас в свой кабинет.
- А мы как раз хотели к вам на Карулю отправить нашего по­слушника! Дело в том, что на Ксилургу разболелся архимандрит Иаков, а заменить его некем. Пришлось забрать старца в мона­стырь. Если вы согласны перейти на эту келью, тогда монастырь поможет вам перебраться с Карули, - доброжелательно растолко­вал нам духовник суть дела.
- Отче, мы благодарны вам за это предложение и согласны пе­рейти на Ксилургу, только простите меня, мой отец сильно раз­болелся и лежит без сознания! Придется ехать в Россию к нему на помощь. Если Бог даст, он поправится, то мы обязательно вернем­ся, а пока благословите придержать за нами Ксилургу. Мы посе­щали этот замечательный скит, когда паломничали, и нам обитель очень понравилась… - одним духом высказал я свои проблемы.
- Хорошо, хорошо, - согласился духовник, кивая головой.
- Отец Меркурий, у меня к вам просьба: вдруг отец не выздо­ровеет и начнет умирать, можно его постричь в монахи с вашего благословения?
Монах посмотрел в угол на большие иконы и произнес:
- У меня тоже был такой случай! В позапрошлом году мой отец тяжело заболел. Пришлось лететь домой. Как только постриг его в монахи, он и выздоровел…
Духовник замолчал, вспоминая эти события.
- А что было дальше, отче? - нарушив молчание, спросил я.
- Дальше? Привез я его сюда. Теперь он в нашем монастыре под­визается, слава Богу! - закончил отец Меркурий с улыбкой.
Я искренно удивился этой необыкновенной истории.
- Ну, это у вас особая милость Божия, что вы отца в монахи по­стригли и сюда привезли… - вздохнул я с большой скорбью.
- Потому, отец Симон, и вам благословляю постричь отца, если будет при смерти. А там как Бог даст…
Я поблагодарил духовника за исключительно вдохновляющее благословение…

Добрый врач Ирина Владимировна опасалась осложнений и новых простуд, поэтому регулярно навещала отца.
- Батюшка, вы пока сильно не радуйтесь! Это воспаление легких нанесло большой ущерб здоровью Федора Алексеевича, поэтому оно все еще висит на волоске…
Это предостережение обезпокоило меня. Я снова взялся за теле­фон:
- Отче, дорогой, благословите! Мы все сидим в Адлере. Здоровье Федора Алексеевича пошло на поправку, но угроза повтора болезни еще остается. Как быть с постригом? Духовник Русского монастыря на Афоне благословил постриг на монашество моему отцу. Но как его постричь ни с того, ни с сего? Может, папу нужно как-то подго­товить? - волнуясь спросил я.
- С Федором Алексеевичем обходись кротко. Он у тебя добрый, но своевольный. Насильно не тяни в монашество. Если Богу угод­но, отец сам к этому придет.
- А если ему рассказывать о монашестве или дать почитать что-нибудь? Как его убедить?
- Убеждать в ценности монашества никого не нужно. Будь сам достойным монахом! Когда Бог увидит, что сердце человека готово, Он Сам приведет его к монашеству…
Слова отца Кирилла бальзамом пролились на мою скорбя­щую душу.
- Спаси вас Господь, батюшка! Помолитесь о нас. Сильные скор­би, тяжело нести все это! - не удержался я от жалобы.
- Нужно, отец Симон, не тяготиться скорбями, а радоваться им! Только тогда они будут нам во благо, да… Скорби есть печать избра­ния Божия. Скорбным путем прошли все отцы и преподобные, и его заповедал и оставил нам Христос во спасение души! Всегда будь с ра­достью нацелен на скорби, без них не бывает Царствия Небесного…
- Кланяйся от меня от­цу, здоровья ему во Христе! Сначала пусть он у Бога будет монахом, а лишь потом постригайте Федора Алексеевича. Попроси отца Пи­мена, чтобы он постриг его…

Этот совет старца окрылил мою душу. Живя нос к носу в одно­комнатной квартире, то Санча, то я постоянно заводили беседы об Афоне. Отец молча прислушивался к нашим словам.
- Сын, а где этот Афон находится? - как-то спросил он.
- Папа, я тебе уже говорил: Афон находится в Греции.
Старик подумал и вдруг спросил:
- А там что? Одни монахи живут?
- Одни монахи, папа, а женщин нет вообще. Все время только служба в церкви и молитва - самая лучшая жизнь на свете! - с во­одушевлением поведал я отцу.
- Знаешь, сын, я тоже хочу стать монахом! Только теперь чтобы всегда вместе…
Этого я не ожидал: от волнения у меня перехватило дыхание, и я лишь крепко обнял отца…
Я смотрел в его голубые глаза, в которых светились любовь и на­дежда на новую жизнь.
- Это серьезно, сын, очень серьезно! Как-то само собой сердце по­вернулось к монашеству… Что мне нужно делать для этого?
- Отец Кирилл велел тебе кланяться и уже благословил тебе по­стричься в монахи! Он всегда учил нас, что монах - это молитвен­ник за весь мир. Так и ты - молись побольше по четкам, а когда устанешь, то читай Евангелие…
С этого времени старик серьезно взялся за Евангелие, которое теперь нравилось ему все больше, а утро и вечер он проводил с четками…

Вскоре прилетел архимандрит Пимен, и мы приобрели для отца монашеское облачение. Мне из Афон­ского Патерика всегда нравилась история со святителем Сербским Саввой и его отцом, преподобным Симеоном, которого святой Сав­ва, его сын, постригшись в Руссике, забрал с собой на Афон. Отец Пимен выслушал меня внимательно.
- Это хорошая идея! Знаешь, чтобы этот день был самым зна­чимым в вашей жизни, давай в постриге дадим Федору Алексе­евичу имя в честь священномученика Симеона, сродника Господ­ня. Кстати, как раз на днях наступает этот праздник. Мы и литур­гию отслужим, и твоего отца пострижем!
Наше единодушие передалось и старику:
- Спасибо вам, отец Пимен, за большую поддержку и участие в нашей жизни!
Отец Пимен не смог удержать слез и, вытирая их платком, сказал:
- Это вам спасибо, Федор Алексеевич, что такую благодать нам подарили! Я с большой радостью совершу ваш постриг…

Вечером мы торжественно постригли отца в монашеский чин с именем в честь священномученика Симеона. Утром, на празднич­ной литургии на Сретение монах Симеон причастился святых Таин Христовых и воспрял духом: его лицо словно помолодело, глаза си­яли, белоснежную бороду красиво оттенял черный цвет монаше­ского облачения.
- Вот так старца нам Бог послал! - ликовал игумен Пимен. - Какой бла­годатный постриг...

 
Сборы в дорогу прошли ожив­ленно. Гудок старенького теплохода нарушил мягкую тишину ве­сеннего вечера. «Нива» стояла на грузовой палубе, крепко прихва­ченная тросами. Иеромонах тщательно осмотрел машину, нет ли повреждений. Все было в порядке. Когда мы с Санчей под руки под­вели к трапу монаха Симеона, даже бывалый капитан усомнился, глядя на нас вниз с борта корабля:
- Куда вы такого больного старика везете? Он же до Стамбула не дотянет!
Монах Симеон поднял голову:
- Настоящий моряк куда хочешь дотянет!
- Боевой у вас старикан! - с капитанского мостика послышался хохот моряков. - Такой точно дотянет…

С причала махала косынкой наш единственный провожаю­щий - Ирина Владимировна. В море корабль вышел ходко: за кор­мой взвихрилась широкая пенная дорожка. Белеющий в дымке Сочи, Кавказ со снежными далекими вершинами, остались далеко позади, навсегда уходя в невозвратное, трогательно родное, про­шлое, со всеми его судьбами и переживаниями.

Наши любители посидеть за чаем поти­рали руки: рейс долгий, двое суток, теперь можно побаловаться чайком и поужинать. Монах Симеон, выпив горячего чая, почув­ствовал усталость и уснул. В открытом море началась сильная качка. Море штормило. В стекло иллюминатора звонко ударяли прозрачные брызги крутой волны.

Когда я вышел на палубу, ветер швырял соленой морской пеной в лицо, поэтому пришлось спуститься вниз. Но ожидаемого ужина в кругу друзей я не увидел. Открытые рыбные консервы, которые так нравились моим товарищам, а также хлеб и чай стояли нетрону­тыми. Бледный иеромонах лежал на койке. Послушник Александр, с выражением тоски на лице, извинился и ушел в туалет. Через не­сколько минут вернулся и присел к столу. Но вид пищи вызвал у не­го новый приступ тошноты и он выбежал в коридор. Отец спокойно спал, посапывая на койке. Мне пришлось одному доедать расстав­ленный на столе нехитрый ужин: помидоры и огурцы, а также чай с печеньем. Консервы я убрал в холодильник.
Хотя за стеклом стемнело, в небе еще бродили алые закатные вспо­лохи, которыми мне захотелось полюбоваться с палубы. В тесном ко­ридоре я увидел почти всю небольшую команду корабля, сидевшую на корточках у туалета. Должно быть, Санча находился внутри.
- Разве моряки болеют морской болезнью? - спросил я у судово­го матроса.
- Еще как! - услышал я в ответ. - Сколько ходим, столько и болеем…

… Состояние отца испугало меня - из него ручьями бежала вода: из глаз, из носа, из ушей. Пришлось даже одеть на него памперсы, которые в течение ночи я менял несколько раз. Ночью начался настоящий шторм. Качка была такая, что когда я лежал на койке, то поначалу ударялся головой в одну переборку, а затем ногами - в другую. Под утро стало тише и я уснул…

На рассвете отец Симеон, похудевший, без всяких признаков во­дянки, вышел со мной на палубу. Ветер стих, осталась лишь круп­ная зыбь, слегка покачивающая ходко идущий корабль. Матросы с удивлением поглядывали на моего старичка, бодро стоявшего на палубе и с наслаждением вдыхающего свежий воздух.
- Папа, что произошло? Как ты выздоровел? - попытался я по­нять причину его избавления от болезни.
- Сам не знаю, сын! Как-то на душе внезапно полегчало, а потом вода хлынула из всех «щелей», - его удивление было неподдельным.
- А как ты себя сейчас чувствуешь? - я, недоумевая, смотрел на отца, теряясь в догадках.
- Здоров как никогда! И есть очень хочется…

На следующий день мы вошли в Босфор: древние крепости с бойницами, стоявшие на скалистых берегах по обеим сторонам пролива, выглядели очень внушительно. Течение в проливе бы­ло быстрым, словно в реке. Константинополь, нынешний Стамбул, выглядел чрезвычайно красиво, раскинувшись по просторным холмам. Над старой частью города, у красивой бухты Золотой Рог, возвышалась всемирная святыня - Византийский собор четверто­го века Святая София, превращенный в музей…
- Сын, где мы находимся? - дернул меня за рукав подрясни­ка отец.
- Это Стамбул, папа, Турция! Раньше этот город назывался Кон­стантинополь, - пояснил я, любуясь вместе с братьями великолеп­ной панорамой древнего города.
- Ничего, красиво, - одобрил отец Симеон.

«Нива» резво бежала по старинной дороге Константинополь-Рим, минуя неприглядные турецкие поселки, встречающиеся сре­ди желтых безрадостных холмов. Границу проехали без задержек, и Греция порадовала обилием церквей, особенно на подступах к Афонскому полуострову. Отец с удовлетворением поглядывал в окно машины.
- А греки неплохо живут, чистенько! - радовался он, разгля­дывая симпатичные городки, с мелькающими в окне красивыми храмами и колокольнями.

Утром состоялся сильно опечаливший нас разговор с духовни­ком монастыря, иеромонахом Меркурием.
- Отцы, все изменилось! Вам нужно пока пожить на Каруле…

Пришлось призвать на помощь весь свой опыт монашеского сми­рения, вспомнив совет отца Кирилла о скорбном пути следования за Христом.
- Благословите, отец Меркурий, сделаем, как вы советуете…
Монах Симеон вначале не понял, насколько изменилось наше положение.
- Ну, сын, когда же мы поедем на наше Ксилургу?
- Папа, мы временно поедем пока на Карулю, это другое место…
- Что же, если нужно подождать, то подождем, - добродушно согласился ничего не подозревающий отец.

Даже неунывающий иеромонах Агафодор приумолк: Каруля не внушала ему никакого оптимизма. На Карульском причале мы на­няли у албанцев мулов для подъема монаха Симеона по крутым ступенькам до нашей убогой хибарки. Прячась от жары, мулы жа­лись в тень скалы и безостановочно отмахивались головами и хво­стами от надоедливых мух.
- Папа, это наш транспорт! - бодрым голосом я старался при­дать затянувшемуся путешествию непринужденный вид приятной прогулки.
- А что, машины здесь уже не будет? - удивился отец. - Куда же все дороги подевались?

С большим трудом и усилиями мы добрались до обшарпанной деревянной калитки нашей каливы и спустили с мула бледного от­ца. Я ввел его в маленький дворик с единственным деревцом мин­даля, где стоял облупившийся низенький дом с железной зеленой крышей, испещренной заплатами и придавленной камнями. Жи­лище выглядело совершенно необитаемым и заброшенным. Сто­ял жаркий полдень. Все было пусто и безмолвно, ни души вокруг, словно все обитатели покинули свои кельи…
- Сын, где же мы? Это Турция? - отец недоуменно озирался вокруг.
- Нет, папа, это Греция! - поспешил я успокоить старика…
- Какая это Греция? - негодующе произнес он. - Это же Турция! Ни сада, ни виноградника, а дом - какая-то развалюха!
Ему место явно не понравилось.
- Уйдем отсюда, сын!
Мне пришлось приложить много сил, вместе с братьями угова­ривая отца потерпеть…

В моей келейке, размером два на два метра, в которой стояла не­имоверная духота, мы разместились вместе с отцом. Санча устроил­ся на чердаке под железной крышей, где было невыносимо жарко. Он выглядывал в чердачное окошко, словно скворец, залетевший в горное гнездо. Я молился украдкой, чтобы Матерь Божия поми­ловала нас и помогла пристроить наше маленькое братство.

Вечерние сумерки принесли небольшое облегчение. С моря по­веяло прохладой. Мы все уселись во дворике пить чай. Неопреде­ленные силуэты рыбацких лодок чернели на серебристой глади. Синие, зеленые и красные огоньки на мачтах отражались цвет­ными столбиками в невидимой воде. Тонкий месяц уплывал за далекий полуостров Ситония.
- А что, батюшка, здесь очень даже неплохо!
Послушник Александр залюбовался Карульским вечерним пей­зажем.
- Вид прямо аскетический. Словно на картинах Куинджи…
- Согласен, Саша. Если бы не дневная жара, то, в общем, молить­ся здесь хорошо! Недаром Каруля была русским монашеским посе­лением, - сказал я, утирая со лба пот…

Но наши скорби еще только начинались. Из Великой Лавры при­был наш сосед и объявил, что в Троицкой церкви нам служить не благословляется. Мы отдали ему ключи от храма со вздохом огор­чения. Пришлось идти в Лавру, где выяснилось, что с Карули поступила жалоба: русские монахи захватывают Карулю и пона­везли послушников. Как могли, мы с отцом Агафодором объясни­ли монахам из Духовного Собора Лавры, что нет никакого захвата Карули русскими. Просто мы ждем сообщений из Пантелеимоновского монастыря, где нам обещали дать келью. В заключение всех переговоров игумен благословил нам оставаться на Каруле и ожи­дать вестей из Русского монастыря.

Итак, мы вновь остались без храма и без литургии, ютясь в жар­ких знойных скалах с больным отцом Симеоном и дожидаясь луч­ших времен. С моим другом мы заново соорудили в моей комнатке крохотные престол и жертвенник и взялись было служить литур­гии, изнывая от духоты. Но теперь это нам оказалось не по силам. Пришлось прекратить ежедневные богослужения, переместив их на воскресные дни, а по седмицам установили молитвенное пра­вило по четкам. С едой по-прежнему было трудно: в основном, вермишель и греческие консервы «Талмадаки», кислые виноград­ные листья с рисом…

Отец ино­гда плакал. Всхлипывая, он тихо высказывал мне свою боль, что­бы не слышали братья:
- Сын, когда все это закончится?
Что мог я ответить ему?
- Потерпи, папа, скоро все изменится. Осталось немного и мы переедем. Нам же обещали…

Прошли знойные летние дни. Посвежело. Море все чаще хмури­лось и покрывалось клочьями пены от северных штормов. В один из осенних дней отец позвал меня во дворик.
- Сын, нужно поговорить! - он указал место рядом с собой на ка­менной завалинке. Неожиданно он заговорил строками из старой популярной песни:
- Присядем, друзья, перед дальней дорогой, пусть легким ока­жется путь! Еду в Адлер!
- Зачем в Адлер, папа? - он ошеломил меня таким началом раз­говора.
- Мы оставили в квартире всю нашу еду: муку, масло и крупы. А здесь питаемся одними макаронами!
С большим трудом я остановил отца, указывая ему на то, что без знания греческого языка он никуда не доедет.
- Лучше еще потерпеть, папа. Нас же отсюда никто не гонит! Посмотри, братья терпят, и мы потерпим…
- Да сюда добровольно никто не захочет приехать, кого же от­сюда гнать? - горько вздыхал мой старичок. - Ладно, если ты с братьями терпишь, то и я потерплю, - согласился он.

В это скорбное время нас посетили игумен Пимен с издателем отцом Анастасием. Сочувствуя наше­му положению, они закупили нам в Дафни ящиками продукты. Отец, видя помощь наших давних друзей, явно повеселел.
- Дорогие мои, спасибо вам! Теперь можно и потерпеть…
- Как вы здесь живете, отец Симеон? - не удержался архиман­дрит Пимен. - Молодым и то трудно… В Адле­ре, небось, лучше было?
- Мне, отец Пимен, с сыном везде хорошо! Конечно, бывает, что и поропщу: живем, словно кильки в банке, только без томатного соуса. Но Бог помогает, и здоровье, и силы дает! Жаль дорог здесь нету, никуда не поедешь…

Видом монах Симеон все больше походил на маленького седого ребенка, а чистые серо-голубые глаза, серебряная борода и волосы делали его похожим на древнего Афонского старца…
Наши беседы с отцом становились все более глубокими. Часто я заставал его в келье сидящим в стареньком кресле с четками в руках или с Евангелием.
- Папа, тебе не скучно одному сидеть? Давай выйдем к братьям!
- Спасибо, Симон! Я не скучаю… Со мной не нужно сидеть. У тебя свои дела, которые нельзя оставлять. У меня есть четки и Евангелие. Этого мне впол­не хватает…

Помолчав, он продолжил говорить:
• Если сидишь спокойно и удерживаешь себя от забот, начи­наешь понимать, что все повседневные дела - никчемная суета.
• Если удерживаешь язык от пустословия и пребываешь в молча­нии, то понимаешь, что все повседневные разговоры - никчемная болтовня.
• Если отрекаешься от дум о дне насущном, то сразу по­нимаешь, как много сил люди тратят на то, чтобы дурачить самих себя и других.

Отец прислушался: - Море-то как шумит…
Мы помолчали. Шум прибоя доносился даже сквозь закры­тые окна и двери. Даже воздух в комнате, проникавший с ветром в оконные щели, был слегка солоноват.
- Не безпокойся, сын. Братья ко мне хорошо относятся. Все хо­рошо, все хорошо. А до балконов мне вряд ли дожить. Как в песне поется: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли…»
- Папа, не говори так! Еще поживем… Дай Бог, дорогу к морю сделаем, спускаться туда с тобой будем, там очень красиво…

Не слушая моих слов, он с усмешкой отрицательно качнул го­ловой.
- Теперь, на итоге жизни, прихожу к выводу, что тепло человеческой души дороже всех красот вселен­ной, а тепло Божией благодати дороже любой человеческой души. Знаешь, сын, когда сполна поймешь жизнь, как она есть, то жить уже неинтересно. Тогда самое время умирать…
Отец взял мою руку и молча пожал ее.

- Мне в тишине сидеть как-то лучше… Когда воздерживаешь­ся от разговоров, душа становится более спокойной. Для меня, кто много говорит, тот будто в барабан стучит…
- Я очень благодарен Бо­гу, что могу сидеть один, в покое, молиться и читать Евангелие.
- Поверь, сын, мне больше ничего не нужно.
- В этом и есть мое сча­стье, а возможно, это и есть счастье всякой души человеческой.
- Как Христос сказал человеку: Предоставь мертвым погребать своих мертвецов! (Лк.9:60). Так и нам нужно сказать это своему уму, чтобы в сердце сделалась великая тишина…

- Папа, ты меня удивляешь! Насчет покоя я согласен, но разве ты познал всю жизнь целиком? Ведь она такая сложная…
С тихой улыбкой монах Симеон смотрел на меня. За его спиной в море угасал закат, окрасив переплет окна алой каймой.
- Тот, кто думает, что все знает, - глупец, и это знает каждый. Тот, кто стремится постоянно узнавать новое, - умный человек.
Но тот, кто умеет не знать ничего, кроме Бога, - мудрый.

- В чем со­стоит святость? В том, чтобы познать жизнь целиком? Нет, конеч­но…
- Мудрец может не быть святым, но святой обязательно будет мудрым. И послушным.
- С глупцом тяжело, а с умным - еще хуже. И легко только с тем, кто свят или послушен. Часто это одно и то же. Но легче все же с послушным, - отец чуть улыбнулся. - Поэто­му послушание - это и есть святость.

- А почему именно послушание является святостью, папа?
- Послушному все равно - жить или умирать. Скажет ему Го­сподь - жить, он останется жить. Скажет - умирать, умрет без ропота. Поэтому послушные стоят у Бога выше всех - у них нет своей воли…

Игумен Пимен, когда мы только переселились на Новую Фиваиду, возгорелся желанием оставить игуменство и поселиться в скиту. Он обратил внимание на ту перемену, которая произошла с монахом Симеоном, и в свои приезды, бывало, беседовал с ним. Как-то архимандрит разговаривал в келье со стариком о жизни. Мне пришлось остаться стоять в дверях.

- Я тоже хотел бы молиться на Афоне, отец Симеон. Мне нра­вится это место, и Симон держит для меня отличную келью, но не знаю, не знаю, что скажет на это Святейший… А больше всего дела не отпускают! - делился он с отцом своими скорбями.
- А вы оставьте свои дела, пусть другие делают их, у кого есть к ним охота! - советовал отец.
- Нет, нет, отец Симеон! Что без меня станет с монастырем? И Святейшего нельзя оставить без поддержки, - вздыхал игумен.
- Слушайте, отец Пимен, вы хотите сейчас полюбоваться Афо­ном? - внезапно спросил монах Симеон.
- Хочу, почему бы и нет?
- Давайте зайдем в наш разрушенный умывальник и полюбуем­ся прекрасным видом из него!
- Но оттуда же мы ничего не увидим! - возразил игумен.
- Вот так и вам дела не дают увидеть Афон, и не только Афон…

Однажды отец Симеон услышал, как послушник Илья рассказывает мне о том, что происходит в мире:
- Обстановка в мире ухудшается. На Северном Кавказе война, теперь еще это вторжение Америки в Ирак… Я слышал, что монахи говорят - это начало третьей мировой…

Отец поднял голову от Евангелия и посмотрел на нас:

- Война? Никакой войны не бойтесь. Нужно быть живым в Духе Божием! На войне убивают только трупы…
- Как это понять, отец Симеон? - спросил озадаченный Илья.
- На войне убивают тех, кто до войны уже мертв душой…
Пови­дал я такие дела! Кто жив остался? Те, кто людям, которые рядом, дали жить! Сам погибай, а товарища выручай! Так-то… А осталь­ные, кто хотел убивать и наслаждаться убийствами, уже мертвы судьбами Божиими. Война - это время жатвы душ человеческих: кто к чему призван и что заслужил своими делами.
Когда война на­чинается, у Бога нет выбора, а у людей - оправдания…

В один из прекрасных афонских вечеров я поделился с отцом своими намерениями:
- Папа, у меня появилась идея написать книгу в виде притч, а в ней поместить и твои рассуждения о жизни…
- Идея - это хорошо, а идиотизм - плохо, - ответил он шут­кой. - Что такое хорошая идея? Узнать самую суть жизни и пра­вильно рассказать о ней. А что такое идиотизм? Держаться за этот мир, как ненормальный, и всем навязывать свое понимание… Если рождается хорошая идея, то ее никто не может остановить, она са­ма войдет в сердца людей. А идиотизм может лишь временно тор­мозить правильные идеи, но больше ничего не умеет. Все идиот­ские идеи держатся на одном интересе - эгоизме! Пока ничего не знаешь, стремишься узнать больше. Но когда узнаешь саму жизнь, как она есть, тогда уже даже жить неинтересно с ее постоянными обманами. Вот тогда и приходится из нее уходить; игра окончена и ты понимаешь, что только Бог и нужен душе больше всего!..

- Папа, а в чем суть жизни? Скажи мне, - упрашивал я отца.
- Узнаешь сам в свое время, сын, когда доживешь до моих лет. Этого словами не объяснить… Поэтому мне эта келья и четки с Евангелием дают больше счастья, чем все людские обещания и красоты жизни, от которых у нас ничего не остается, ничего, сын, не остается. Мы все оставляем людям…

Когда наступали жаркие душные ночи, мы выходили в коридор, открывали настежь широкие двери в сторону моря, откуда немно­го тянул ветерок, и усаживались в старые побелевшие от времени стасидии… Тихо… И монах Симеон, и я тянем четки. Блестящее словно ртуть море, в мутной горячей дымке, не шелохнется. Об­лака легкие, прозрачные, как невесомые, стоят в высоком мутно­золотистом небе, не закрывая полной луны. Небосклон, словно опрокинутый в серо-стальную эмаль моря, медленно меняет свой бледно-золотистый свет на розоватую дымку рассвета, встающего над Афоном. Из темноты ущелья слышны всхлипывания шакалов.
Рассветная прохлада немного освежает наши лица. Чайки про­носятся над берегом, некоторые подлетают прямо к дому, словно заглядывая в окна и двери. Отец уже спит, уронив голову на руки, лежащие на подлокотниках. Я увожу его в келью и укладываю отдыхать. Такие молчаливые молитвенные ночи с отцом запом­нились мне на всю жизнь. Невозвратное, неуловимое и мгновен­ное, словно искра, счастье жизни, от расставания с которым сжи­мается сердце…

Сын, единственное, что действительно существует, - это лю­бовь! Все остальное - ложное призрачное счастье. Когда мы нау­чимся любить, то станем также испытывать боль от страданий и боли наших близких, как прежде не выносили собственной боли и страданий. Я знаю, что ты любишь меня, ты даже не представля­ешь, как я счастлив, что Бог соединил нас на Фиваиде! Как будто только сейчас и начал жить…

Почему-то на Афоне мне только в тесной маленькой палатке, при тусклом свете крохотной свечи перед бумажной иконочкой Пресвя­той Богородицы, становилось так отрадно и утешительно, как ни в каком ином месте. В горном безлюдье в душе рождалась какая-то особая духовная трезвость, замечающая любое движение самого мельчайшего помысла или рассеянности. Только в уединении серд­цу открывалась простая и безначальная тайна духовной жизни: если мы живем в миру и миром, то мы мертвы в Боге и для Бога. Под рев разыгравшегося урагана мне вспоминались строки из про­читанных книг, что подвижничество - суть Православия, потому что Богопознание есть вдохновенный подвиг человеческой души. Все больше и больше в этих лесных дебрях сердце мое убеждалось в том, что христианство без аскетики телесной и умной, - не истинно.

Когда я сравнивал свою размеренную жизнь на Каруле с ее еже­дневными богослужениями, ко мне пришло познание того, что аскетика есть практическое воплощение всей нашей молитвенной жизни и нашего посильного приближения к Богопознанию. Все внутреннее пространство сердца стало всецело молитвенным словом или без­молвной молитвой, через которую, обогащая и укрепляя его благода­тью, открывался безначальный и безпредельный Христос, ставший в нем безраздельно всем, без каких бы то ни было движений ума.

С этого времени пришла уверенность, что самодвижная молит­ва, пройдя множество испытаний и искушений, утвердилась в сер­дечной глубине прочно и неисходно, став источником нескончае­мой тихой радости, постоянно согревающей душу. Волновало лишь то, что скрывалось за этой молитвой, словно она была лишь дверью к чему-то неведомому и непредставимому, где пребывал Бог. Как будто на какой-то краткий миг эта дверь приоткрылась, и изумлен­ный ум на мгновение остановился, пораженный невиданным зре­лищем удивительной неизменности Божественного Духа, в Кото­ром жила сама любовь, вернее, весь Он был одной любовью.

Все последующие дни я пытался закрепить и усвоить это див­ное видение, но самому войти еще раз в такое состояние мне не удавалось…

июнь 2001, Схииеромонах Григорий, тогда еще иеромонах Симон