ирм Симон Безкровный

Святая воля Твоя, Боже мой, определила родившемуся младенцу Федору Бескровному войти в мир среди безкрайних кубанских степей и нив и увидеть красоту пока еще неиспорченного людьми творения Твоего - высокое южное небо с трелями жаворонков в бездонной голубизне и неподвижно стоящим в ней коршуном, выбеленные известкой хаты с камышовыми крышами, крепко вросшие в землю пирамидальные тополя с лепечущей сверкающей листвой, лошадей, запряженных в скрипучие телеги, коров с большими и добрыми глазами и умилительными телятами, стаи голубей и воробьев, купающихся в пыли, наседок с выводками цыплят, которых никто не считал, огороды в золотом сиянии подсолнечников, мириады стрекоз, носящихся над ними, - и, кроме всего, Федор вдыхал в себя настоявшийся дух луговых трав в россыпях синего цикория, и благоухание цветущих яблонь с монотонным гудением пчел.

Прекрасный и лучезарный мир славил Бога мелодичными звуками, яркими красками и тонким ароматом своего благолепия, преисполненного чистоты и спокойного безмятежного счастья. И все это лишь потому было счастьем, что повсюду Федор видел склоненное надо ним прекрасное, с длинными вразлет бровями, улыбающееся лицо своей матери Лидии Михайловны и любящий взор ее темно-карих внимательных глаз. Поэтому Ты, Боже, прежде всего научил меня младенца постоянно призывать имя мамы, ибо оно приносило необъяснимую усладу детскому сердцу.

Имя отца моего Федора Алексеевича и его образ тогда еще являлись для меня загадкой. Он виделся мне в виде таинственной фигуры, пропахшей дымом, соломой и глиной. Отец в то время своими руками строил наш дом.
Но постепенно я смог разглядеть своего отца: сероглазого, с широкими бровями, правильными чертами лица и гладко зачесанными назад волосами. Крепко сбитый и ширококостный, он казался мне самым сильным человеком на свете. Мне хотелось так же зачесывать волосы, и меня удивляло, почему они на моей голове упрямо торчат вперед, а назад их не зачесать никакими усилиями.

Дед Алексей, горбоносый, как большинство казаков, присматривал за всем хозяйством. Он слегка прихрамывал, нося на себе отметины Первой мировой войны,поэтому всегда ходил с палкой. Резкий голос деда слышался повсюду и я немного побаивался его.

Бабушка Мария, красивая даже в старости, излучала удивительную доброту, и рядом с ней я чувствовал что-то родное и уютное, исходившее от всего ее облика. Когда я немного подрос, меня часто оставляли в доме бабушки, под ее присмотром. В этом доме мне запомнилась иная, строгая, не от мира сего красота, постоянно притягивавшая мое внимание. Это был большой иконный угол, украшенный вышитыми полотенцами, с мерцающей зеленой лампадой, озаряющей неведомые для меня, но милые сердцу ясноглазые прекрасные лики, глядящие прямо в душу из-за стеклянных рам, увитых причудливыми цветами, искусно сделанными из серебряной фольги. Помню еще часы с кукушкой и гирями, похожими на еловые шишки, и запах чистого выметенного и сбрызнутого водой глиняного пола.

Помню себя, неуклюже стоящего в зимнем пальтишке с туго завязанным шарфом, в варежках, прикрепленных веревочками к рукавам пальто, рядом с собой - любящего меня дворового пса, постоянно пытающегося лизнуть меня в нос, и ощущаю внутри не телесное, а душевное тепло, обнимающее весь этот удивительный мир. Вижу калитку, всю заиндевевшую от инея и железную щеколду, о которой мне говорили, что ее ни в коем случае нельзя лизать, потому что примерзнет язык.

Потом память вызывает из глубины времени весенние теплые дождики с рябью от ветра в неглубоких лужах, серенький узор вишневых веток, унизанных дождевыми каплями, которые я тайком слизывал, настолько они были вкусными. Еще запомнились мои первые “конфеты” - кусочки подсолнечного жмыха с восхитительным запахом семян и самое лучшее мое лакомство - кусок свежего хлеба, политый подсолнечным маслом и посыпанный сахаром, слаще которого для меня не было ничего на свете.

Без качелей я не представлял себе детства. Моя старшая сестра-школьница Милочка и я качались на них без устали, сменяя друг друга. А если к ней приходили подруги, моей обязанностью было крутить веревочку, через которую они прыгали; изображать покупателя, когда они играли в “магазин”; больного при игре в “доктора”. А когда в нашем доме появился патефон, то я крутил для них ручку патефона (пока не сломал его пружину).

Отец, возвращаясь с работы, приносил в своем железном сундучке хлеб “от зайчика” и несколько кусочков сахара. Все это я съедал с большим удовольствием, искренно веря, что их мне передал зайчик из леса.

Игрушек у меня в коробке хранилось не очень много: железная заводная лошадка с тележкой и возницей, которую я сразу сломал, пытаясь увидеть, что у нее внутри, шарик на резинке, который сам возвращался в руку, деревянный человечек, вертящийся вокруг веревочной оси (его мне сделал отец) и самая любимая моя игрушка - плюшевый мишка с блестящими пластмассовыми глазами и прохладным носом. С ним я засыпал и просыпался, и мама сумела сохранить его до первой поры моей юности.

Меня будило петушиное пение, засыпал я под лай близких и далеких собак. Откуда-то, с самого края земли, слышались паровозные гудки, и все эти разнообразные звуки внушали трепет перед необъятной грандиозностью мира, в котором довелось родиться.

Ощущение того, что я никогда не могу умереть, наполняло сердце тихой радостью и пронизывало все движения моего тела. Это было чувство безграничной доброй свободы, которое трудно было сдерживать. Усидеть дома я не мог, потому что улица и дом для меня были одно и то же. Безпрерывно хотелось прыгать, чтобы достать головой до неба, или хотя бы до белых облаков, бежать, обгоняя не только соседским мальчишек, но даже ветер, и смеяться звонче всех птиц в округе. Вот непоседа растет… - улыбаясь, ворчала бабушка. Мне же казалось, что я веду себя спокойно, что это только взрослые какие-то неуклюжие и замедленные, словно спят на ходу. Во все время детства мне не хотелось есть дома, потому что мои друзья, как и я, постоянно что-то ели по садам и огородам: недозрелые яблоки, с ужасным вяжущим вкусом, зеленые кислые абрикосы, страшно терпкие ягоды терновника, вишневую смолу, текущую из трещин древесной коры, зеленые вишни с белыми косточками, ароматные и душистые цветы акации, даже мел - и все это казалось необыкновенно вкусным, и толк в этой еде понимали только мы.

Появившись на свет в таком прекрасном и чудесном крае, я был совершенно очарован своими первыми впечатлениям и переживаниями от соприкосновения с его загадочной и таинственной жизнью. Она словно говорила моей душе, что так было и неизменно будет всегда - столь же прекрасно и удивительно, как во время моего рождения. Неуловимое видение радостного и сияющего мира обрушилось на мои чувства всем великолепием цвета, звука, ощущений и непередаваемого переживания самого процесса таинственной и непонятной жизни. Еще больше взволновало и впечатлило детскую душу то, чего я еще не мог выразить словами, но что действенно и удивительно нежно обнимало ее и утешало загадочным ощущением невыразимого безсмертия, сущность которого не мог я понять и представить.

Находясь постоянно среди сверстников, меня не покидало удивительное ощущение, подобное сокровенному пониманию, что нечто во мне безсмертно и будет существовать вечно. Что-то необыкновенное и предельно ясное окружало меня со всех сторон, но более всего пребывало внутри меня и, словно немеркнующий свет, ясно открывалось моему сердцу. Оно являлось мною и было безсмертно. Оно не могло умереть, ибо не ведало смерти. То, что пребывало внутри, было больше и важнее того, что находилось вне меня, ибо оно являлось главным, тем, ради чего существовало все остальное и даже я сам. Оно определяло все вокруг, то, что оставалось внешним и не имело этой жизни, которая жила во мне в великом молчании и покое, и к которой так трудно оказалось вернуться став взрослым.

Тогда мне представлялось, что это ощущение, неотъемлемое как воздух, которым мы дышим, свойственно всем людям. Находясь в этом безсмертном “нечто”, похожем на сферу, не имеющую границ, мне было легко и свободно жить, потому что в этом пребывала сама жизнь или, точнее, оно само было жизнью. Это удивительное неведомое ведало жизнью и подсказывало детскому сердцу как нужно жить.

То, что пребывало внутри, было больше и важнее того, что находилось вне меня, ибо оно являлось главным, тем, ради чего существовало все остальное и даже я сам. Оно определяло все вокруг, то, что оставалось внешним и не имело этой жизни, которая жила во мне в великом молчании и покое, и к которой так трудно оказалось вернуться став взрослым.

Только много лет спустя мне удалось понять, что это состояние детства, неумирающее и вечное, есть переживание постоянного самообнаружения или откровение души, существующей в чистоте народившейся жизни, неразрывно связанное с Богом, сказавшим о детях удивительные и мудрые слова - "таковых бо есть Царство Небесное" (Мф 19:14).

Безсознательно вечность еще присутствует в детстве во всей своей открытости, пока душа, только что вышедшая, словно из Божественной колыбели, из вечности, и несущая ее в себе, не отуманена никакими домыслами и догадками. Именно это ощущение вечной жизни ценно в детстве любого ребенка, оно придает глубокий смысл и полноту этому периоду жизни. Если бы я тогда мог выражать свои переживания, я бы неустанно благодарил Бога за неизреченные радости этого неисчерпаемого мира. Днем и ночью сердце мое было наполнено дивным переживанием таинственного безсмертного бытия, смысл которого и слова для него пришли ко мне гораздо позже…

В жизни казачества той далекой поры в станицах и хуторах весь уклад определяли старики. Молодежь, проходя мимо них, всегда кланялась, а взрослые почтительно снимали шапки. Пьянства не было, пьянчуг наказывали розгами. А вот петь любили все. И эту любовь к пению довелось увидеть и мне. Даже колхозы потом не смогли отбить у казаков любовь к своим протяжным песням, в которых просилось на степной простор что-то манящее, родное и привольное. Когда после потери хутора наша семья жила уже в станице, то в поля и с полей ездили в грузовиках, из которых всегда неслась веселая мелодия. А когда начинало закатываться солнце, то эти мелодии, казалось, перетекали с одного края станицы на другой, и издалека неслись долгие протяжные казачьи песни без единой согласной. Помню, как догорающий вечер раскидывал над степью необъятный звездный купол и представлялось, что поет весь степной край песню несломленной свободы, песню чистой казачьей души. Думалось, что открывшийся мне мир добра и счастья навсегда останется со мной, как и то незабываемое любимое детство, которое стало частью моей души и вошло в плоть и кровь.

Когда Федору было 17 лет неведомыми путями жизнь сблизила его с двумя тридцатилетними парнями. Один из них работал журналистом и писал стихи, другой имел статус литературного критика для своего друга-поэта. Моим новым друзьям удалось приобщить меня к поэзии, и я пообещал друзьям, что тоже начну писать стихи и отдавать им для просмотра. Но прежде чем окунуться в поэтческую творческую жизнь, я задумался: нельзя говорить чужим языком, даже языком стихов Есенина и Блока. Нужно писать свое и о своем, а самым близким для меня тогда были Кубань и Дон, казачество и его трагическая судьба, открывшаяся моему сердцу в гениальном романе “Тихий Дон”. Отец часто говорил мне, что это единственный роман, в котором есть половина правды!

Я обратился к казачьим песням Кубани и Дона и у меня кое-что стало получаться. Наставники одобрили мои первые творения, показав их какому-то таинственному мэтру поэзии, худому, в круглых очках, похожему на поэта Хлебникова. По его словам, эти стихи были близки к народным песням, и посоветовал отдать их местным композиторам. Некоторые стихотворения переложены были на музыку и их исполняли местные оркестры, другие песни попали на танцплощадки, отдельные песни отослали на пробу в Москву известной тогда певице, но из этого, кажется, ничего не вышло.

Из своих песен на тему казачьего фольклора мне запомнилась только одна. Смутно помню несколько строк, хотя стихов набралось довольно много. Какой-то профессиональный критик отметил, что в отдельных песнях есть некоторые удачи на основе народного творчества Дона.

Кажется, это было что-то в таком роде:

По бережку сыпучему,
С колючею осокою,
Слезу пролив горючую,
Я провожала сокола.

Пряча в сердце боль-тоску,
Я бежала к мил-дружку.
Слезы капали в песочек,
Где со мной стоял дружочек.

Родна матушка звала.
Дом простыл мне не со зла.
У досчатого причала
Я колечко потеряла.

Потеряла, бледная,
Где с милым распрощалася.
Мечта моя заветная
С осокой повенчалася…

Обрадованный первым успехом и подстрекаемый жаждой тщеславия, я засел за сочинительство, считая его творческим процессом и не понимая, что это разные вещи. Сочинял долго и упорно, исписав большую стопку листов. Затем попытался официально издать свои стихотворения, но потерпел фиаско.

Но история сурово прошлась по югу России. Семья моего отца из двенадцати человек жила в ту далекую пору на своем хуторе, владея наделом пахотной земли в сто гектаров, из расчета десять гектаров на одного человека. Но весь быт и уклад этой семьи пошел прахом во время большевистского террора. Карательные отряды окружали станицы и хутора, пока они все не вымирали до последнего человека. Всей семье пришлось скрываться, чтобы спастись от уничтожения. На Кубани начался человеческий мор. Распухшие от голода люди лежали, умирая, вдоль железной дороги. Подавать милостыню запрещалось под страхом расстрела. Отец рассказывал, что детям насыпали в тарелки мел и заливали водой. Эта вода с мелом называлась “молоком”. Им чудом удалось выжить, но затем наступила страшная пора коллективизации.

Бабушка нутром учуяла беду и пыталась предостеречь деда: - Алексей, бачишь, люди кажуть, шо надо в колхоз идти! - А на кой он мне? Только трактор с Германии купили. Нет, Мария, не пойду! - И семья попала под раскулачивание. Чтобы не угодить в лагерь, братьям пришлось бежать из станицы.

После долгих скитаний отец Федора - Федор Алексеевич был зачислен моряком в Черноморский военный флот. Но во время очередной “чистки” выяснилась его принадлежность к “врагам народа”, и угроза репрессий неотвратимо возникла снова. На работу с клеймом “враг народа” устроиться было невозможно. Оставалась лишь тяжелая и изматывающая профессия, на которую мало кто шел, - кочегаром на паровоз, где нужно было за каждую поездку забрасывать в пылающую жарким пламенем топку несколько тонн угля. Благодаря сметливости, умелым рукам и тому, что Федор Алексеевич Бескровный не боялся грязной работы, перед молодым парнем со временем открылась возможность стать помощником машиниста товарных поездов, а затем и старшим машинистом на пассажирских линиях. Так железная дорога вошла в жизнь нашей семьи и во многом определила постоянные переезды с одной станции на другую.

Отец, как железнодорожник, мог безплатно один раз в год ездить с семьей куда угодно по всей стране. И детские переживания от прочитанных путешествий стали неожиданно входить в мою жизнь, превратившись в увлекательные далекие поездки с моими родителями. В памяти осталась сказочно прекрасная картина: поезд медленно двигался по узкой насыпи через безкрайние синие озера Карелии, словно плыл по небу, освещенному низким незаходящим солнцем. Затем была поездка в Ташкент, где пустыня предстала перед моими глазами необъятным песчаным океаном, по которому неторопливо плыли необыкновенные создания со странным названием “верблюды”. Тогда душа моя еще настолько пребывала в себе самой, что никаких других впечатлений от дальних поездок не осталось, кроме ощущения тихой спокойной радости от живого и неуловимого бытия самой души.

Глас Божий, пробуждающий душу человеческую из духовного усыпления, всегда приходит к ней отрезвляющим глаголом Небес: “Покайся!” А душа ничем не может ответить Богу, кроме слов, идущих из самой ее глубины: “Господи, помилуй!”

Из умиляющего пения церковных певчих в моей памяти осталось это часто повторяемое и щемящее душу трогательное прошение, а из давних советов бабушки, доверительно сообщавшей мне свои молитвенные познания, я запомнил, что у этой молитвы есть удивительная сила, сродни заклинанию. Когда это пришло на ум, мне показалось, что в моей душе блеснул лучик надежды. Я сразу же принял твердое решение ухватиться за одну эту молитву и никогда не оставлять ее, чего бы мне это ни стоило.

От действия простенькой молитвы “Господи, помилуй!” становилось все легче и легче, но она требовала полного сосредоточения, всего внимания ума и забирала много душевных сил, что раз от разу побуждало меня к поискам уединения. Такое отделение от дружеских компаний, в то время как я слыл веселым и компанейским парнем, вызывало недоумение и непонимание, но юношеский возраст и веселый нрав покрывал все недостатки моего общения, а покладистый характер проявлялся в теплых и дружеских отношениях со всеми людьми.

В 1969 году Федор Бескровный, отслужив 2 года в стройбате, поступил на вечернее отделение филфака университета в г.Ростов-на-Дону. Промысл Божий познакомил его с верующим художником, который дал Федору почитать Библию.

Евангелие: это было не чтение, это был слезный поток, безостановочно струившийся из моих глаз. Никогда еще не приходилось мне так сладостно рыдать над книгой. Сердце мое нашло истинный свет высочайшей Правды, оставленными Самим Богом. Рыдания очистили мою душу, она чутьем ощутила истинность евангельских слов, и в нее вошло нечто иное, заставившее ее трепетать неизведанной мною до сей поры чистой радостью от присутствия живой веры, которая осязаемо начала жить в сердце и уже не покидала его. Затем я попробовал читать Ветхий Завет и поразился силе его высказываний и художественной мощи повествования, но понял, что эта книга требует неспешного чтения и порождает множество вопросов…
- Старайся постоянно читать Евангелие, - посоветовал мне художник. - Но нужно еще уметь молиться.
- Молиться я умею! - взываю “Господи, помилуй!”
- Этого мало, нужно обязательно выучить молитву из Евангелия, которая называется “Отче наш”. Ее дал нам Христос. И еще есть сильная православная молитва, называемая "Иисусова молитва"… Живи по совести и с молитвой. А к Церкви ищи свой путь…

Оставив все недоумения и вопросы о жизни Православной Церкви в атеистическом СССР (и настоящее воцерковление) на потом, я полностью отдался новому ощущению. Тихо и незаметно вера оживала во мне и оживляла душу и сердце. Куда бы я ни шел, ее мягкое и кроткое тепло всегда согревало меня.

Теперь мне сильно хотелось отстать от всего дурного и непременно начать жить по совести, хотя я все еще плыл по течению, и мне было очень стыдно. Но что значит жить по совести? Это представлялось невыполнимой задачей, превосходящей мои силы. Тем не менее, вера возродила угаснувшее было желание пребывать в молитве, которую я узнал. Другие молитвы, кроме Отче наш и Иисусовой, мне не были известны. И все же самое главное - понимание необходимости серьезно заняться молитвенной жизнью уже созрело во мне, и этот путь виделся моему сердцу, как самый естественный для меня, а остальное, верилось мне, Господь приложит.

Откуда-то, словно исподволь, я начал чувствовать, что отныне я уже не один, и Бог незримо сопутствует каждому моему шагу. День за днем вера в Христа и Иисусова молитва напоминали о себе в моей душе и не оставляли ее, даже когда я находился на лекциях в университете или был занят работой на телевидении.

Как-то весной, повторяя молитву, я спешил ранним утром по привокзальным городским улицам к телевышке, возвышающейся над городом. Маленькие желтые домики, словно цыплята, выглядывали из-под начавших покрываться нежной зеленью пышных куп тополей и кленов, освещенных чистым золотистым светом утреннего солнца.

… необычное сияние наполнило весь воздух и затопило все пространство передо мной. Необыкновенная тишина разлилась вокруг. Стало непривычно тихо и все звуки нарождающегося утра словно исчезли и растворились в этом трепетном безмолвии. Это живое молчаливое сияние было повсюду - на домах и деревьях, на городских холмах, с рассыпанными по ним многоэтажными зданиями, во всем необъятном небе и на тонких розоватых облачках, неторопливо плывущих над телевышкой. Оно струилось внутри меня и очень тонко и необычайно нежно как будто говорило мне беззвучно своим невыразимым смыслом, напрямую общаясь с моим сердцем: “Я - вера твоя, береги меня…”. Молитва словно ожила в нем с удивительной силой, хотелось жить и дышать всей полнотой души со Христом и во Христе.

В этой краткой биографии мы опускаем вышеестественные Божии явления и дары, что переживал Федор в этот и другие дни. Старец ахимандрит Кирилл (Павлов) мудро вел свое любящее духовное чадо и до времени скрывал в своем сердце невероятную жизнь Федора, чтобы не навредить становлению будущего Старца в смирении и “во всяком благочестии и чистоте”. В 2012 году Федор, ставший уже безмолвником иеромонахом Симоном, открыл современным ищущим Правды верующим душам свою жизнь в автобиографии "Птицы Небесные". К ней мы и отсылаем, здесь же очерчиваем лишь контуры, основные этапы его жизни, не дерзая преждевременно касаться того, что требует неспешного и осторожного благоговейного чтения. Мы в смирении понимаем, что такие дары даются немногим и проявляются уже смолоду. Нам же стоит стремиться стяжать такую же веру и упование на Христа, как у Старца Григория (Безкровного), ведь каждому Бог дает таланты в меру Промысла Божия о нашей конкретно жизни…

Отец Симон так трактовал эти направляющие моменты жизни, промыслительно данные свыше:

По святой премудрости Своей, Ты, Боже, на мгновение приоткрываешь нам пути наши, чтобы мы на краткий миг увидели горизонты, к которым предстоит идти, а затем, закрывая видение их, побуждаешь сердца наши к душевному очищению от застарелых грехов и постыдных привычек, замутняющих ясность нашего духовного зрения…

Осенью 1973 Федора Бескровного удивительно быстро перевели на дневное отделение 5-го курса филфака Ростовского университета, взяв обещание в течение полугода досдать учебную программу по тем предметам, которые не преподавались на вечернем отделении. Теперь он начал получать стипендию.

Родители с тревогой замечали религиозные изменения, творящиеся с сыном:

- Вот, мать, скажу тебе, - как-то заявил при мне отец, обращаясь к ней.
- Если он еще начнет кланяться на иконы, то пиши пропало…
- Не знаю, как этому помешать, а остановить сына нужно! - решительно ответила она. - Слишком он за свои молитвы взялся, это не к добру!

Что-то глубоко потаенное, словно наощупь, пыталось пробудиться в моей душе. Это чувство еще не вполне проявило себя, но превосходило полнотой своей жизни все то, что я в то время чувствовал и понимал. Оно звало меня идти дальше земного счастья обычной семейной жизни, обещая нечто совершенно иное и непредставимое и полностью несопоставимое с семейным уютом и его заботами. Дух искал выхода и жаждал молитвенной свободы, для которой дом, и даже город становились препятствиями…

Соблазны заблуждений, носящих обманчивое название науки, обернулись разочарованием в носителях и творцах сбивающих с толку теорий и домыслов, этих изменивших свое обличие современных колдунах и жрецах псевдорелигии - “научного прогресса”, ставших, скорее, ее жертвами, чем создателями. Больше всего испытывалось мое терпение нападками и злобной иронией, звучавшей из уст запутавшихся в жизни циников, которые нутром ощущали нашу полную противоположность в душевном устроении. Когда у таких людей нет очевидных доказательств своей правоты, они прибегают к злобной иронии и ожесточенной язвительности, глумясь над чужим убеждением, невольно проявляя скрытую ненависть. Тот, кто еще не оставил своей гордости и не пришел к смирению, признав свое безсилие в устроении жизни без Бога, что еще может породить, кроме злой иронии и желчи?

Господи, вот, я стою пред Тобою, гордый и несмиренный, и навеки отказываюсь от своей пустой гордости ради обретения безчисленных щедрот Твоих, которые Ты изливаешь на преданные Тебе души, вышедшие из среды торящих широкие пути, ведущие в бездны отчаяния!

Достоевский ошеломил меня: прочитать его романы и остаться прежним было невозможно. После Евангелия эти глубокие книги на долгое время стали для моего сердца живым источником евангельской жизни, произведя переворот в моей душе. В ней словно всколыхнулось и укрепилось все то, что таилось в сокровенных глубинах - стремление к молитве и монашескому пути. Роман “Братья Карамазовы” определил окончательно мое направление - неустанный поиск Бога и ведение целомудренной жизни, чтобы жить пусть и не в монастыре, но монахом.

Однако, несоответствие моего нового мировозрения и продолжающегося однообразного существования в большом городе с унылой перспективой зарабатывания далекой пенсии удручало и угнетало меня, лишая всяких надежд и погружая в уныние… В итоге я окончательно утвердился в своем выводе, что обучение тому, что я считал ложью, неприемлемо для меня, и дальше такую учебу предолжать невозможно. Во мне созрело осознанное решение отправиться на поиски Бога…

Ревностная молитва и религиозное усердие день ото дня все больше крепли и усиливались, так что мне иногда не приходилось даже прилагать особых усилий, чтобы подолгу пребывать в молитве. Достаточно было только отстраниться от всего окружающего, как ощущение безпредельного покоя переполняло мое сердце.

Лето 1973, монахиня-гречанка, встреченная Федором в Абхазии:

- Ищи прежде всего Царство Небесное и иди в монахи, не ищи мирского… Иди к Богу налегке.
- Так это же нужно от всей жизни отречься? - ее пожелание поставило меня в тупик.
- Да какая это жизнь? Вся жизнь - это пока детство длится, а потом - мертвые хоронят своих мертвецов… Ты молиться умеешь?
- Немного умею… - смущенно ответил я.
- Вот тебе четки, читай “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!”
И она, благословив, вручила мне стертые от долгого употребления четки, которые я с благоговением сжал в руке.
- Да пребудет с тобой милость Божия, дорогой мой! - попрощалась она со мной и снова перекрестила меня.

Теперь я стал включать в свои молитвеннные занятия и молитву о других людях, в первую очередь о родителях, используя, пока еще очень неумело, четки, подаренные монахиней-гречанкой, затем о тех, кто наставил меня в вере, и еще о тех, кто помог мне, хотя бы раз, в трудные минуты, или сказал, хотя бы однажды, доброе слово. Чувство единства со всем миром начало жить в душе с необыкновенной силой, побуждавшей меня ради молитвы уединяться в парках и садах, где, целуя шершавую кору кленов, я говорил со слезами: “Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе! Я очень сильно люблю Тебя и хочу любить еще больше! Учи меня и вразумляй, ибо не ведаю я, грешный, путей своих и, тем более, Твоих путей, но хочу вечно пребывать с Тобой и в Тебе!” Живое присутствие Бога иногда настолько захватывало меня, что я подолгу стоял неподвижно, уединившись от всех людей и боясь, что это ощущение может покинуть меня. Боже, я был полон удивления от действия Твоего во мне и от животворящей и трепетной истинности таких простых слов: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!” Кроме молитв, теперь мне стали нравиться и поклоны, которые я включил в свой ежедневный распорядок…

Что особенно трудно было вынести родителям, так это мой ранний ежедневный подъем в 4 часа утра, для чего я ставил будильник, который будил всех в доме.
- Отец, слышишь? - торомошила его мама ранним утром. - Сын опять поднялся в такую темень!
- Ничего, потерпи, мать! Когда устанет, бросит! - отвечал отец недовольным голосом.
Понимая, что своими ранними подъемами и поклонами я доставляю мучения своим родителям, я начал с четырех до семи часов утра уходить в Ботанический сад, где, стоя в лесу, молился и делал поклоны, невзирая на дождь, снег или мороз. Обстановка в нашем доме, в связи с моей религиозностью, накалилась до предела…

 
Подошла ранняя весна 1974 года, просушившая вытаявшие из-под снега тротуары и развесившая на ветках вербы пушистые сережки. За зиму мне удалось купить выцветшую штормовку, потертые джинсы и плохонькие полукеды, так как обувью магазины тогда нас не баловали… В начале апреля, сжигаемый жаждой найти Бога, сблизиться со Христом и посвятить Ему свою жизнь, я вышел утром из дома, чувствуя холодок под ложечкой и особенно - в ногах, потому что еще подмораживало по утрам. Как обычно я попрощался с ничего не подозревавшими родителями, полагавшими, что я отправился на занятия в университет. Теперь я уходил из дома и из этого города, как мне верилось, навсегда, отрекаясь даже от родителей и отвергая всякую мысль о возвращении или крушении моих надежд, чтобы жить с Богом и в Боге. Только одно это желание увлекало меня в долгие странствия - странствия не тела, а души в поисках Бога… Город юношеских поисков и разочарований уплывал под крылом самолета в небытие. “Хорошо, что есть Тот, Кто победил мир!” - шептал я себе, прощаясь со своей юностью, полный самых воодушевляющих надежд и ожиданий…

Простите меня, мои любимые, милые сердцу, отец мой и мать моя, через века вечности я обращаюсь к вам: мир, покой и спасение душам вашим, победившим меня своим непоколебимым терпением и безпредельным смирением родительской любви.

 
Весна и начало лета 1974 прошли в Грузии, которая не стала для Федора второй родиной. Живого монашества он там не встретил. Искал он горы, так и оказался высоко под пиком Казбека, работая на турбазе в селе Сиони (1200 м от уровня моря).
Была и поездка на автобусе в Осетию вдоль Дарьяльского ущелья в село Казбеги:
- Там в мощном и потрясающем воображение пейзаже было нечто завораживающее, и сердце мое, как будто примирясь со всеми невзгодами, стало ощущать себя странником, созерцающим не мир обычных людей, а чудесный мир Божия творения…

Грустная история приключилось между мной и директором турбазы в Сиони:
- Иди сюда! - крикнул он. - Садись, ешь!
Мне придвинули пирог с крапивой. Я присел на свободный стул и отведал немного пирога. Директор разлил по стаканам водку и один такой стакан, наполненный доверху, подал мне:
- Пей!
- Я не пью!
- Пей, ты что нас не уважаешь? - побагровел он.
- Вас уважаю, а водку пить не стану! - твердо ответил я, решив, будь что будет.
Компания глухо зашумела. Взгляды посуровели.
- Ага, вот ты какой! Приехал сюда, скрываешься! И город твой мы знаем - все воры! (Так и называют они его: "Ростов-Папа"). Наверно, сам украл что-нибудь и скрываешься здесь! - разбушевался директор. - Чтоб завтра духу твоего здесь не было!..

Куда лететь? Этот вопрос был для меня решен еще раньше, когда я сильно замерзал от ночных холодов, потому что топливо - мелкие прутья сухого кустарника быстро прогорали и комната мгновенно выстывала. Приходилось согреваться под одеялом своим дыханием. Высовывая голову из-под одеяла, я иногда рассматривал карту Советского Союза, висевшую на стене над моей головой. Смотреть на Северный полюс или Сибирь было очень неприятно из-за холода в комнате, так как каменные стены совершенно не прогревались. Невольно взгляд обращался к югу, к самой южной республике. Как мне представлялось, самой теплой горной страной был Таджикистан, потому что южнее Памира располагались только Афганистан, Пакистан и Индия. На Таджикистане я и остановил свой выбор.

Так странник Федор оказался в середине лета 1974 года в Таджикистане (авиарейсом Тбилиси-Душанбе) и устроился в горы на московскую сейсмостанцию ИФЗАН СССР с местным неофициальным названием "Халтуробад", откуда и написал как-то 1-ое письмо родителям…

Экономя деньги, я стремился есть очень мало, в основном, виноград. Его огромные сладкие кисти вполне насыщали меня. Заканчивал я свой “обед” ароматной и удивительно вкусной лепешкой. В этот раз, чувствуя сильный голод, я намеревался по пути из библиотеки зайти в аэропорт, чтобы выпить там чая и купить какую-нибудь недорогую булочку. У входа в аэропорт неожиданно, к своему полному удивлению, я увидел отца и мать, стоявших с чемоданами в руках на ступеньках аэровокзала. Они смотрели на меня остолбенев, не веря своим глазам:
- Сынок! - радостно вскрикнула мама. - Ты пришел нас встречать? Откуда ты узнал, что мы только что прилетели? Мы хотели все сделать тайно, чтобы тебя не безпокоить…

Я обнял родителей, но они никак не могли поверить, что я ничего не знал об их внезапном прилете… Из рассказа мамы выяснилось, что они с отцом продали свой дом и прилетели в Душанбе, чтобы здесь подыскать себе жилье, желая поселиться поближе ко мне. Я так рада, что мы тебя увидели! Когда самолет приземлился, я от радости закричала: “Отец, прилетели!” Все люди захохотали…

Итак, предполагая отречься от мира, я вновь очутился в миру и, оставив отца и мать ради Бога, я снова оказался с ними под одной крышей. Как ни ломал я голову над вопросом - почему так вышло? - не смог найти никаких объяснений случившемуся. Лишь гораздо позже мне стало понятно, что если Бог ни один волосок на голове не оставляет не сосчитанным, то тем более - грехи человеческие. Не может быть истинным отречение от мира по своей воле и невозможно оставить ни одного человека, особенно родителей, не вернув им нравственные долги - долги евангельской любви. Мой жизненный урок от Бога растянулся на многие годы, годы постепенного понимания истинных духовных отношений как с родителями, так и с теми людьми, с которыми Бог привел встретиться. Впереди предстояло главное - обучение послушанию Богу через послушание духовному отцу…

Странник Федор пытался самостоятельно искать Бога в горном уединении, не понимая пока еще, что к Нему вполне приходят лишь через Церковь и послушание…

10 лет Федор Бескровный жил и блаженствовал как дитя в Боге в горах долины Сурхоб Южный (Кызыл-Су): сначала на таджикских сейсмостанциях: “Конгурт”, “Сари-Хосор”, “Богизогон” (“Воронье место”) в легендарно красивом заповеднике Сари-Хосор. Об этом крае я уже вздыхал, устремляя взор в ту сторону, где над хребтами стояли белыми причудливыми башнями высокие кучевые облака. Даже небо всегда казалось там другого цвета, которого больше нет нигде на земле. В этой прекрасной долине мне предстояло молиться, жить и работать. В сердце поднимались горячие волны благодарности к Богу, подарившему мне такую красоту на долгие годы. Я чувствовал себя так, словно оказался в каком-то неведомом крае, которого как будто нет на земле, и он существует сам по себе, отрешенный от всякой земной суеты, весь исполненный света, воздуха и чистого дыхания таких близких и кротких небес. Этот край как-то сразу стал частью моей души, словно он ждал меня все эти годы…

Потом таджикская станция "Пештова" на долгие годы. Понимая, что Богизогон не стал местом спасения для моей души, я устремился всеми помыслами в Пештову, избрав для себя это прекрасное место условием своего непременного спасения: “В таких уединенных и удаленных от всех людей горах не спастись просто невозможно!” - думал я, и мечты и надежды снова волновали мое сердце. Напарнику Авлиекулу рассказал, что у меня есть проблема: родители просят, чтобы я чаще навещал их, и мы договорились сменять друг друга, как потребуют обстоятельства…

В Душанбе со мной в 1978 году произошел странный случай, который меня сильно напугал. Я ехал в троллейбусе, народу было много, и я стоял, держась рукой за поручень. Чтобы не отвлекаться, я закрыл глаза и настроился на молитву. Хотя глаза были закрыты, я продолжал ясно видеть мелькающие здания, дорогу, прохожих, идущих по тротуару, и всех, кто стоял рядом в троллейбусе. Я в испуге открыл глаза: вид обычных людей и городской улицы успокоил меня, но когда я снова закрыл веки, то ничего не изменилось. Все продолжало оставаться четко видимым и ясным, как с открытыми глазами. Это состояние было настолько необычным, что мне стало не по себе: “Господи, Боже мой!” - взмолился я. - Забери у меня это навсегда, потому что я не знаю, что мне с этим делать!” Видение исчезло и больше не повторялось, хотя оставило в душе некоторый страх перед неизвестностью того, что совершается глубоко внутри меня…

В мае 1978 в горах прошли сильные грозы. И когда погода прояснилось, я выехал в кишлак (за 30 км от станции Пештова), чтобы отправить почту, потому что из-за дождей вышли все сроки. У реки мы остановились - брод исчез. Сильное течение, изменившее свой цвет с голубого на желтый, клокотало у берегов. Попав в безвыходную ситуацию, я решил довериться моей помощнице. Кобыла долго нюхала воду, выбирая переправу, потом осторожно зашла в стремительно несущийся поток. Ей удалось пройти больше половины разлившейся реки, но все же сильный напор течения, вздувшегося большим буруном справа, сбил ее с ног и нас стремглав понесло по реке. Над бурлящей водяной поверхностью остались только наши головы - ее и моя. Так молиться, как тогда, в паводок, - всем сердцем, - я молился Богу впервые!
Ухватившись за шею лошади, я отдался на волю течения. Чуть пониже оно с грохотом разбивалось о большие валуны. Моя лошадка упрямо боролась за наши жизни и наконец она все же смогла встать на ноги, а затем, дрожа всем телом, выбралась на берег. Спасибо тебе, моя спасительница! Удивительно, что почта в рюкзаке за спиной не успела намокнуть. Но в душе осталась память об иной молитве - сильной, целеустремленной и горячей, а также желание когда-нибудь обрести ее навсегда…

Уму, запутавшемуся в своих умозаключениях, Православие вначале видится как одна из религий, ничем не отличающаяся от остальных религий, пока еще не побежденной временем по неким таинственным законам существования самих религий. Лишь окунувшись в очистительные воды животворящей благодати, сердце открывает для себя, что Православная Церковь была, есть и будет извечно Церковью победительницей, побеждающей не силой доказательств и принуждения, но исключительно силой своей истинности…
 
Будучи невоцерковленным, я был слепым по отношению к Церкви и усиленно искал в горах то что скрыто - святую благодать вне церковных Таинств. Я все еще больше находился вне стен Церкви, чем в ее ограде…

 
Потом Федор Бескровный обрел верующих друзей и они вместе работали на горной гидрометеостанции не так далеко от Душанбе. Потом стали жить в “домашнем монастыре”, часто совершая дальние походы по горам Таджикистана всем братством и с гостями. Как-то попал Федор Федорович и на чудесный Памир, самое удивительное место в Советском Союзе.

1983: “домашний монастырь” в Душанбе: Тот небольшой маленький флигель дома на тихой зеленой улочке, который родители выделили мне и в котором одно время жили квартиранты, нам теперь очень пригодился. Мы с Виктором (в будущем ставшим отцом Пименом) договорились поселиться в нем и больше не разлучаться, чтобы жить по установленным правилам, как в монастыре… Одну комнату мы сделали молитвенной, где разместили наши общие иконы, поставили столик для лампад и свечей, на пол положили коврики, чтобы делать поклоны и, сидя, молиться по четкам. Другую комнату сделали жилой на таджикский манер, постелили недорогой ковер и курпачи (узкие и тонкие азиатские ватные коврики, обшитые шелком), купили таджикские одеяла, чтобы жить, молиться и спать на полу в совершенной простоте. Деньги и еда у нас были общие, а покупки совершали по общему совету…

Так раньше Федор описывал прекрасное свое пребывание в этом флигеле в 1979 году:

Сидя на полу с книгой, у раскрытого настежь окна, слыша распевающих на все голоса скворцов, я любовался нежными молодыми листьями винограда, насквозь просвеченными весенним солнцем, словно детские ладошки на свету, и мне казалось, что я чувствую биение каждой жилки на нем и каждое дыхание легкого ветра в бездонном небе, скользящем сквозь листву.

 
1984: сильная магия шаманки: Втроем (с Максимом) мы посетили далекую Хиву, где, помимо старины, столкнулись впервые с каракалпакским шаманизмом. Тогда древности восточных городов произвели на нас сильное впечатление. В этих исторических и архитектурных центрах в давние времена были захоронены главы различных суфийских орденов, которым поклонялся народ, и реально ощущалась некая мистическая сила, присутствующая в таких местах. Позднее, отвечая на мой вопрос, старец Кирилл (Павлов) объяснил мне, что имитация диаволом благодати может осуществляться до очень высоких степеней, но полностью отличается по своей сути от истинной благодати.

Когда мы приехали к древнему памятнику XII века, нас поразило большое число людей, которые варили в огромных котлах мясо поблизости от необозримого кладбища. На нашу компанию никто не обратил внимания, кроме молодой женщины, похожей на шаманку, сновавшей среди сидящего у котлов народа и читавшей им какие-то молитвы. Пристально взглянув на нас, она быстрым твердым шагом подошла к нам:
- Идемте со мной, я вам тоже прочитаю молитвы.
- Мы в них не нуждаемся. - ответил я. - Просто хотим посмотреть древний памятник…
- А, просто… - усмехнулась она.
Глаза ее неприятно сузились и шаманка забормотала заклинания. Я почувствовал в голове странное оцепенение, которое, по видимости, ощутили и мои друзья.
- Идите за мной, - приказала женщина и повела нас к какому-то пустому навесу. - Рассаживайтесь!
Мы повиновались ей, как завороженные.
- Ты где живешь? - уставилась она холодным взглядом в мои глаза.
- В Душанбе.
- У тебя дом есть?
- Есть.
- Один живешь?
- Один, - механически отвечал я и думал: “Зачем я все это говорю?”
Мне стало не по себе. Шаманку кто-то окликнул и она оставила нас.

- Ребята, нужно уходить! Как вы себя чувствуете?
- Жуткое состояние… - ответил Виктор.
Максиму, похоже, стало совсем плохо. Заметив, что шаманка возвращается, я быстро предложил:
- Ребята, молимся про себя все вместе, иначе отсюда не выползем…

Женщина присела рядом на какой-то пень. Она собиралась что-то сказать, но молчала. Лицо ее приняло свирепое выражение.
- Слушай, я к тебе приеду, буду у тебя жить. Давай мне свой адрес. Я шаманка в третьем поколении…
Несмотря на тошноту, я с усилием молился. То же самое делали и остальные.
- Ага, вот вы как… - процедила колдунья и забубнила свои заклинания.
Затем остановилась:
- Что-то голова заболела… - со стоном сквозь зубы протянула она и быстро вышла из-под навеса.

Мы поднялись и поспешили убраться подальше от этого места. Виктора стошнило, у нашего друга Максима носом пошла кровь, кое-как придя в себя, мы подвели итоги нашей “встречи”:
- А сила у нее страшная… - заметил Виктор.
- Так и помереть можно… - отозвался Максим.
- Парни, пока ясно вот что: в такие дела лучше не соваться и осмотр азиатских древностей вообще следует прекратить. Здесь нам делать нечего… Но вот что ценно: ведь как нам помогла Иисусова молитва!
- Это верно, - согласились друзья. - Без молитвы от колдунов никак не отбиться…

 
весна 1985: начало пробуждения: Если летом пустыня - это безжизненный лик смерти, то зимой и весной - это безконечный разноцветный живой простор ярко-зеленой травы и множества цветов, особенно - качающихся под ветром красных маков. По зеленеющим холмам блеют отары, слышны крики пастухов и во всей панораме чувствуется что-то библейское. Взобравшись на холм, стараясь не наступать на цветущие пламенеющие маки, я открывал Псалтирь и с огромным наслаждением читал вслух псалмы. Так началось пробуждение моей души под первым веянием милости Божией. Живительные строки псалмов словно возродили онемевшую и оцепеневшую от страданий душу и показали полную несопоставимость благодатной помощи Священного Писания и тщетности какой бы то ни было опоры на мирскую литературу и музыку, которые хотя и помогли пройти без большого вреда опасные стремнины юности, но не смогли дать никакой поддержки в суровых жизненных испытаниях. Перерасти эти ложные надежды помогли лишь духовные постижения, рожденные Евангелием и словами святых, познавших Христа…

Мне вновь сильно захотелось исповедоваться, каяться и причащаться в Церкви, повторяя снова и снова чудесные стихи 50 псалма:

“Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши, внегда судити Ти. Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренныя. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом владычним утверди мя…”

июль 1987, Свято-Троицкая Сергиевая Лавра: 1-ая исповедь архимандриту Кириллу (Павлову):
Долго и сумбурно я рассказывал о своей жизни, захлебываясь слезами. Духовник внимательно слушал, не перебивая и не задавая ни одного вопроса, а затем сказал: - Нельзя жить в тупике. Нужно расти. Бог долго поливает дерево, а если не растет, срубает.
От старца Кирилла (Павлова) я вышел через другую дверь, словно неся в груди светлый огонек свечи. Внутри что-то тихо светилось, согревая душу… Лучше него я еще не встречал в жизни человека! Именно в Лавре, под благословением преподобного, под родной рукой старца и в присутствии его святой души я понял то, в чем серьезно ошибался:

Святые люди всегда были, есть и будут, несмотря ни на какое коммунистическое или иное засилие. Приходилось встречать священников, соблазненных привилегиями и церковной карьерой, но были и такие светильники Божии, как отец Кирилл и множество подобных ему старцев, пронесших несокрушимую веру во Христа через все испытания и оказавших неизмеримую благодатную помощь множеству верующих. Эти удивительные люди воплотили в себе совершенное уподобление Христу.

 
июль 1988: генеральная исповедь (за всю жизнь) архимандриту Кириллу (Павлову):
Со слезами на глазах, краснея от стыда, я читал старцу длинную летопись своих грехов,записанную мною в толстую общую тетрадь. Он терпеливо слушал, не перебивая. Когда я закончил чтение, то не мог поднять глаза от стыда, но когда они встретились с глазами моего батюшки, то нашли в них столько любви и тепла, что я прижался головой к его колену и разрыдался.
- Ну, ну, Бог простит тебя, чадо! - ласково утешил мою душу старец и прочитал разрешительную молитву…

Старец Кирилл (Павлов) поставил меня в тупик, благословив заканчивать мое жительство в пустыне и готовиться к поступлению в семинарию в этом году, в августе, чтобы затем стать монахом и быть зачисленным в Лавру. В то время зачисление в Лавру было доступно только через семинарию.
- Простите, батюшка, если у меня в миру были такие сильные брани богооставленности, то смогу ли я их выдержать в монастыре?
- Сможешь, сможешь! Это у тебя лжеверие в собственные мозги! Слушай, что говорит сердце… В миру ты сам себя хранил, а в монастыре будет хранить тебя милость Божия! - успокоил меня старец.
- Батюшка, а как же пустыня и горы? Сколько лет я провел в них ради молитвы, смогу ли я прожить без всего этого? - взволнованно спросил я.
Лицо Старца Кирилла стало строгим, и он внушительно произнес: - Чтобы по-настоящему подвизаться в пустыне, нужно пройти монашескую школу в монастыре, по крайней мере, 3 года! А потом снова можешь поехать в горы…

Выйдя от батюшки, не в силах сдержать свои чувства, я поспешил к преподобному и встал возле раки у колонны и взмолился я всем сердцем:

“Господи, Иисусе Христе! Все, что избирал мой ум в своем неведении, каждый раз было ошибкой! Отныне предаю себя в руки Твои и не буду никогда больше придумывать себе своего спасения, а пойду за Тобой туда, куда Ты Сам направишь меня, неразумного, по Твоей святой воле!”

июль 1988, Душанбе, голос Матери Божией:

Дома я рассказал родителям о благословении поступать в семинарию, чем очень обрадовал их… За несколько дней до отъезда в Москву и Лавру, на рассвете, когда я лежал на своем узеньком ложе, необыкновенно мелодичный, глубокий, нежный и ласковый женский голос, краше которого я никогда не слышал на свете, позвал меня: “Федор, молись…”
Он настолько явственно прозвучал изнутри, откуда-то из самого сердца, что я замер от удивления: волны тихой радости и благодатного счастья затопили душу. В комнате ощущалось присутствие такой кроткой и нежной души, что слезы брызнули из моих глаз. “Пресвятая Богородица, спаси меня!” - начал молиться я у икон и молился, вытирая руками бегущие слезы, до тех пор, пока утренний сумрак не вспыхнул первым лучом солнца, ударившим в окно.
При ярком свете утра сомнения начали одолевать меня: “Может быть, мне это показалось?”
А сердце, наперекор сомнениям, волнами благодати удостоверяло меня, что есть только один такой удивительный голос, милее и роднее которого нет ни у кого из людей - сладкий голос благодати, голос Пресвятой Богородицы! Вместе с этим ощущением сердце обрело уверенность, что все пойдет как нужно и помощь Матери Божией будет сопровождать все перемены, которые произойдут в моей жизни…

июль 1988: вопрос Старцу Кириллу (Павлову): - Как понимать чудеса, если они происходят в нашей жизни, разъясните, пожалуйста! - спросил я, рассказав ему об услышанном мною, как я считал, голосе Матери Божией.
- Что, что? Матерь Божия? - старец пытливо посмотрел мне в глаза. - Ну-ка, подробнее!
Я, как мог, попытался передать свои ощущения.
- Вот что, Федор, это хорошо, что Пресвятая Богородица утешила тебя и убрала все сомнения. Но вот тебе мой совет:

Никогда не вдавайся в подобные явления и голоса! Помни что ты грешник и что тебе еще предстоит спастись! Кайся, молись и не думай об этом.
А как понимать чудеса? Как заповедали святые отцы - не принимать, и не отвергать, считать себя недостойным всяких чудес. Так не впадешь в ошибки.

Однажды в семинарском храме мне неожиданно довелось увидеть глазами и ощутить всей душой, как Святой Дух сгущается, уплотняется и, словно текучая благодатная сущность, входит в потир, стоящий на престоле. Это переживание стало сопровождать каждую литургию. На исповеди я, волнуясь, рассказал тогда батюшке Кириллу об этом видении.
- Ты, вот что, не увлекайся этим… Пусть тебе было дано познать действие благодати, но ты лучше не принимай такие видения и не отвергай. Считай себя недостойным их - и будешь в безопасности.
Слово отца Кирилла было для меня законом. После этой беседы видения прекратились, хотя осталось небольшое сожаление, что литургии стали как прежде, без подобных откровений.

 
ноябрь 1988: Федор Федорович Бескровный стал рясофорным послушником (коротко: иноком) Свято-Троицкой Сергиевой Лавры без изменения имени.
И вот мы, четверо семинаристов, волнуясь, смотрим на закрытые двери комнаты, где заседал Духовный Собор Лавры. Референт наместника спокойно поглядывал на нас, ведь он видел такое не впервые. Вначале по одному вызывали семинаристов старших классов. Все они получили благословение на поселение в монастырь как послушники. Их счастливые лица не нуждались ни в каких комментариях. Наконец настала моя очередь: войдя, я перекрестился с поклоном на икону преподобного Сергия, взял благословение у наместника и встал перед Собором старцев, сидевших полукругом.
В центре, за письменным столом, восседал внушительного вида архимандрит, наместник (т.е. заместитель настоятеля, когда настоятелем обители считается патриарх) монастыря, обладавший необыкновенно красивым голосом…
Слева от наместника, у краешка стола, сидел мой родной батюшка старец Кирилл. Вдоль стен на стульях чинно восседали старые седые монахи и духовники, занимавшие в Лавре различные должности.
Совершенно не помню вопросов, задававшихся мне, потому что испытывал сильное волнение. В конце этих расспросов о моей жизни, наместник спросил не слишком ли рано я подал прошение на поступление в послушники, проучившись в первом классе всего несколько месяцев? Я отвечал, путаясь в словах, что мое давнишнее зрелое желание - стать монахом в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, которую люблю больше всего. Наместник поглядел на собравшихся старцев: - Ну что, отцы, берем?
Мой духовный отец архимандрит Кирилл ответил за всех с доброй улыбкой: - Берем, берем!
Я поцеловал руку у наместника и вышел, не чувствуя ни себя, ни своего тела…

Теперь, когда я стал послушником, мне уже не нужно было дожидаться духовника в той тесной комнатке для паломников. Монахи, пришедшие на исповедь, собирались возле кельи старца в монашеском корпусе на втором этаже. На полу в коридоре лежал длинный ковер, заглушавший шаги приходивших, пахло ладаном, свечами и непередаваемым ароматом благодати, веявшим от кельи отца Кирилла. Даже стоять рядом с дверью его кельи, ожидая своей очереди, было для моего сердца большим утешением после дневной суеты и послушаний… В келье у батюшки справа у стены стоял узенький топчан, на котором он иногда отдыхал, слева находился диван для гостей, где не раз приходилось сидеть и мне, когда старец болел и принимал приходивших на беседу лежа. В углу, за лампадами, мягкой позолотой сияли старинные иконы, по стенам были развешены картины на евангельские темы… За окном старца висели прозрачные пластмассовые кормушки для птиц, всегда доверху заполненные семенами. В стенках кормушек были сделаны маленькие отверстия, и множество синиц, воробьев и даже больших голубей вытаскивало себе корм из этих отверстий. Позже келейник по секрету сказал мне, что батюшка выписывает журнал “Юный натуралист”. Меня особенно удивила детская чистота его интересов.
 
Но в решении сложных вопросов монастырской жизни в условиях политического давления и в распутывании сложнейших проблем человеческих судеб более мудрого человека, чем отец Кирилл, в Лавре не было. К нему обращались за советом умудренные жизнью владыки и отцы лавры, приходили преподаватели из семинарии и академии, и все они обретали у старца вразумление и утешение, унося с собой духовные плоды этих бесед: глубокую мудрость и рассудительность отца Кирилла, к которым у него был божественный дар… И это удивительное сочетание божественной мудрости и любви старец являл нам на протяжении всей своей жизни.

весна 1989: постриг в мантию с именем Симон новым наместником Свято-Троицкой Сергиевой Лавры:

Чин пострижения произошел так, словно я попал в какое-то иное, неземное измерение, через которое все слова и монашеское молитвенное пение слышались как будто издалека, а то, что видели глаза, словно происходило в каком-то золотистом тумане, озаренном огоньками свечей.
Нас одели в длинные белые рубахи, и мы поползли по узкому коридору, который образовали монахи, закрывшие нас с двух сторон своими черными мантиями. Я полз вторым и постоянно упирался головой в ноги ползущего впереди медлительного послушника. Народ, собравшийся в храме, пытался заглянуть через головы монахов, старательно закрывавших нас от любопытных паломников. Затем дружеские руки подхватили и подняли нас. Перед нами стоял новый наместник, незнакомый мне и сменивший прежнего, ставшего епископом, и духовник Лавры - милый моему сердцу архимандрит Кирилл.

Как постригали стоящего рядом послушника, я не видел: сердце колотилось, в горле постоянно пересыхало, ноги дрожали. Наконец, подошла моя очередь. Помню, я должен был три раза взять ножницы с Евангелия и отдать наместнику, помню, как должен быть ответить, согласен ли я добровольно стать монахом. Затем с моей головы крестообразно состригли волосы, и множество заботливых рук стали одевать меня в монашеские одежды. Помню, что я отчетливо услышал свое новое монашеское имя “Симон” и удивился, почему именно это? Но затем полюбил его так, что совершенно забыл свое мирское имя.

Пришел я в себя уже после того, как увидел, что полностью одет и стою в мантии, в клобуке, который съезжал мне на глаза, с четками в одной руке, а в другой - с крестом и свечой. Наместник прочитал молитву и вручил нас в духовное окормление архимандриту Кириллу, который сказал нам краткое наставление и тепло поздравил новопостриженных. После этого братия начала подходить к нам на братское целование и каждый спрашивал: “Что ти есть имя, отче?” На что нужно было четко называть свое монашеское имя…

Затем, с пением и свечами, братия проводила нас на вечернюю трапезу, после чего нас оставили на ночь в алтаре главного храма, чтобы мы в бдении провели всю ночь. Мы уселись на скамьи в алтаре и взялись за четки. Все в душе моей было переполнено такой благодатью, что я плохо соображал, что со мной происходит. Ни тела, ни самого себя я не чувствовал, буквально плавая в преизбытке благодати, которая, казалось, струилась безпрерывно и нескончаемо с купола храма.

Утром, вместе с братией, мы присутствовали на молебне преподобному Сергию, а затем с зажженными свечами отстояли на амвоне литургию, во время которой нас причастили. На обеденную трапезу нас, с пением и свечами, монахи повели через лаврскую площадь. В трапезной мы сидели перед лицом наместника и старцев с внешней стороны стола. Есть перед ними было неудобно, поэтому я съел только хлеб и выпил чай. После чего мы в алтаре молились до вечернего богослужения, в течение которого вновь стояли на амвоне, держа в руках зажженные свечи. Так продолжалось трое суток…
После окончания трехдневного укрепления в монашестве нам дали отдохнуть один день…

1989: Изощряйся, не ставь дело выше людей ("авва Дорофей": 1/8 - это само дело, 7/8 - хранить душевный мир)

Количество послушаний в Лавре увеличивалось все более и более. Чем больше стараний приходилось прилагать к тому, чтобы выполнить в срок одно поручение, как сразу добавлялось несколько новых послушаний, которые нужно было успеть сделать. Эконом передал мне все строительные работы по переделке старых корпусов монастыря, строительство новых келий для монахов, заодно добавив в послушание слесарную мастерскую с людьми особого склада, молчаливыми и сдержанными, а также гараж с шумливыми и веселыми водителями. Эта безпокойная внешняя деятельность забирала все мои силы, которых оставалось только на то, чтобы поздно вечером падать в своей келье на койку и засыпать. А утром, после братского молебна преподобному Сергию, вновь спешить на послушания, которые были “выше поста и молитвы”, но больше походили на изматываюшую работу.
Конечно, во всей этой суете душа находила полезные уроки, в основном, в терпении и в отсечении своей воли. Но, замечая, что не все и всегда удается сделать так, как наметил эконом или наместник, или же видя, что рабочие не исполняют требуемое задание в срок, допускают небрежение в работе и совершают ошибки, во мне стала появляться раздражительность, нетерпимость к недостаткам, гнев и выговоры. Мной начало овладевать уныние, переходящее в отчаяние, от невозможности удерживать в этой повседневной суете, напоминающей больше аврал, хотя бы малую молитву.

В таком совершенно разбитом и подавленном состоянии я пришел к Старцу Кириллу:

- Батюшка, простите, не получается спасаться: все теряю - и благоговение, и терпение… Не могу удерживать молитву в страшной суете. Что делать? Подскажите!
- Не унывай, старайся стяжать в каждом деле мир душевный и непременно спасешься.
- Как же это сделать? Объясните, прошу вас!
- Никогда не ставь дело впереди людей, всегда цени людей больше любого дела. И во всех своих послушаниях подвизайся стяжать благодать. Всегда и во всем стремись обрести в душе мир Божий, которым можно горы передвигать, а дела к нему приложатся.
- А как обрести его, отче дорогой, когда я с людьми с утра до вечера?
- Исполнением заповеди Божией: “Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божиими нарекутся”. Это главная заповедь!
- А как же любовь, батюшка?
- Прежде любви стяжи мир духа и благодать и лишь затем можно говорить о любви Христовой. А без благодати - какая любовь? Одни страсти человеческие, да. Если в сердце не обретем Христа, то нет никакой возможности для возникновения в нас истинной любви…
- Отче, мне по-прежнему ничего не понятно и даже кажется, что невозможно стяжать благодатный мир в такой суете…
- А ты изощряйся, - и все получится! Бог благословит тебя, чадо!

Утешенный, я вышел от духовника полный решимости испытать на деле, что значит - “изощряйся”. Несмотря на помыслы недоверия, я ревностно взялся за стяжание душевного мира. Испытав первые ошибки и неудачи, обнаружил, что старец Кирилл дал мне сокровенный ключ ко спасению. Прежде мне казалось правильным добиваться от рабочих неуклонного исполнения указаний эконома или наместника, даже за счет ссор и раздражения. Теперь же, убедившись в безрезультатности прежнего подхода, я начал все усилия прилагать к тому, чтобы любое дело выполнять с миром души и в доброжелательном отношении к ближним. И чудеса последовали за чудесами. Чудесным стал выглядеть для меня каждый день: машины с раствором, которые раньше опаздывали, теперь приходили в срок, строительные материалы поступали без опозданий, работы пошли успешнее и качественнее, на лицах рабочих появились улыбки. С удивлением я заметил перемены в самом себе и у строительных рабочих. Нам стало радостно встречаться утром на распределении работ и всякое дело начало спориться, не вызывая у нас душевного надрыва…

Как только исчезла раздражительность, в душе появился пусть небольшой, но устойчивый мир. Как-то незаметно, словно исподволь, как подснежник из-под снега, пробилась молитва. С молитвой душевный мир начал крепнуть, а вместе с ним окрепла и молитва. Теперь послушания, сколько бы их ни было, перестали приводить к унынию и отчаянию. В моей монашеской жизни забрезжил свет - возможность победить внешнюю суету через победу над суетой внутренней…

Обретя некоторую уверенность в том, что, несмотря на суету, удалось “изощриться” и с помощью старца Кирилла определить главную цель монастырских послушаний - стяжание душевного мира, сердце мое переполняли благоговейная любовь и благодарность к отцу Кириллу, а также совершенное доверие ко всем его мудрым советам.
- Батюшка, не знаю, как выразить вам словами, насколько я вам благодарен за помощь и поддержку! - часто сами собой вырывались эти признания из моего сердца.
- Ну-ну, смиряйся и спасешься! - улыбался мой духовный отец.
- А можно спросить, отче?
- Спрашивай, спрашивай, слушаю.
- Кого можно назвать мирянином?
- Того, кто верит в незыблемость мира и вещей.
- А кто такой святой человек?
- Тот, кто убежден в незыблемости Бога, пребывающего в его сердце. Незыблемость мира и вещей - ложь. Незыблемость Бога и благодати - истина, то есть правда. Поэтому одни люди пребывают во лжи, а другие в правде, да…
- Батюшка, а почему в горах и в пустыне, где пришлось приложить столько сил, желая обрести Бога, я не смог прийти ни к какой серьезной духовной жизни? И лишь когда попал в монастырь, у меня словно открылись глаза?
- Потому что мир постоянно обманывал тебя, дорогой отец Симон, и вел к гибели. А Господь неуклонно выручал тебя, и вел к спасению, да…
- А чем обманывал меня мир?
- Привязанностью, - старец немного помолчал. - Никогда ни к чему не привязывайся, кроме Бога, иначе мир снова обманет тебя.
- А в монастыре есть привязанности?
- И в монастыре можно привязаться к наградам и карьере, подобно мирским людям, да. Самая большая скорбь для тех, кто ищет спасения, видеть вокруг себя людей, обманутых миром, и понимать, как трудно им помочь. Обманутых и плененных миром, да… - отец Кирилл опустил голову, задумавшись.
- А чем можно помогать людям, отче?
- Словом и еще больше - молитвой. Мы в монастыре помогаем людям словом, а пустынники - молитвой. Поэтому ищи молитву, отец Симон…

21.09.1989: рукоположение в иеромонахи на Рождество Пресвятой Богородицы:

благочинный: Собор старцев благословил тебя рукополагаться в иеромонахи! Готовься! Скоро будем тебя рукополагать… Получив наказ от благочинного еще раз пройти генеральную исповедь, я снова засел за общую тетрадь, вспоминая забытые грехи, ранее грехами не казавшиеся…
Приехал владыка, и на литургии все совершилось так быстро, что я не сразу осознал случившееся. Когда я положил голову на престол, а архиерей возложил на нее руки, из моих глаз хлынули слезы, заливая облачение. Затем я благодарил владыку, наместника, батюшку Кирилла и всех служащих отцов…
По уставу Лавры мне необходимо было служить 40 литургий подряд. В этот период моего служения я не чувствовал ни своего тела, ни земли под ногами от благодати, переполнявшей мое сердце.
День за днем я выходил на литургию и постепенно стал постигать тонкости богослужения и прилагать больше внимания к молитвенному предстоянию у престола, запомнив основную последовательность службы…

Однажды, исповедуясь, я сказал, что имею сильное желание когда-нибудь обрести уединение, чтобы там начать искать Бога.
- Это неправильное желание, отец Симон, - твердо сказал Старец Кирилл.
- А какое правильное?
- Правильное желание - это стремление, где бы ты ни был, пребывать в единении с Богом, в Котором нет никаких желаний. А уединение Он даст, если нужно! Понял?
- Понял, отче, благословите!

Но что особенно меня привлекало в старце Кирилле - его любвеобильная рассудительная мудрость, мирный спокойный характер, смирение и кротость - все это как будто растворялось в присутствии его мягкой и нежной благодатной силы, окутывающей неизмеримой любовью души всех, кто вступал в общение с отцом Кириллом. Хотя я периодически видел его молящимся по четкам, но чаще находил старца глубоко погруженным в чтение Евангелия.

- Батюшка, простите, можно у вас спросить, если это удобно?.. - как-то осмелился я задать ему волнующий меня вопрос, когда в келье никого, кроме нас не было.
- Конечно, конечно спрашивай…
- Скажите, пожалуйста, как вам удалось стяжать такое мирное состояние духа и такую благодать? Иисусовой молитвой?
- Мне не довелось сугубо заниматься Иисусовой молитвой, а все свое внимание я обратил на чтение Евангелия, чтобы всем сердцем вникнуть в Его сокровенный смысл. Так Господь укрепил меня через слово Божие, которое стало всей моей жизнью и молитвой…

Да, я не встречал еще никого, кто с таким вниманием и сосредоточением, как старец Кирилл, читал Священное Писание. Он весь погружался в чтение, и тогда становилось ясно, что он не просто читает слова Христовы, а живет ими, дышит ими, впитывая в себя их благодатную суть.
С тех пор я серьезнее и внимательнее стал относиться к своему монашескому правилу, чтению канонов, акафистов, Евангелия и Псалтири, стараясь не рассеиваться ни на одном слове. А когда замечал, что ум уходит в мечтания, старался снова возвращать его к тексту. Такое внимательное чтение священных текстов постепенно открыло мне молитвенную суть этого процесса, когда душа вбирает в себя не только слова, а сокровенный смысл того, что они передают. Так чтение монашеского правила, благодаря опыту старца Кирилла, стало для меня молитвенной практикой наравне с Иисусовой молитвой. Впоследствии, уже в горном уединении, пришло умение читать духовные книги, не прерывая Иисусовой молитвы, что впоследствии оказалось по плечу и некоторым близким отцам и братии.

- Батюшка, почему вы никогда не говорите как другие духовники: “Сделай то-то и то-то”, а всегда советуете? Или часто сами спрашиваете: “А как у тебя на сердце?”
- Видишь, в чем дело… - помолчав, сказал он. - Наши поколения слишком слабы, чтобы со всей решимостью следовать воле Божией, услышав прямое благословение духовника. Если получивший такое благословение не исполнит его, то будет виновен сугубо: перед Богом и перед духовником. А совет он может принять или же отклонить, тогда вины на нем не будет. Поэтому я предпочитаю давать советы, а слушающий волен выбирать, как ему поступить, - по совету ли или последовать своему решению. Но в случае непосредственной опасности для души ближнего иной раз необходимо прямо указать на требуемое действие, дав свое благословение. На все нужно иметь рассуждение, Симон…

 
май 1989: Предварительно отец Пимен и я обсуждали со Старцем Кириллом (Павловым) возможность создать скит для молитвы в горах Таджикистана. Батюшка не был против, но рекомендовал вначале присмотреться к обстановке на месте. После пасхальных торжественных богослужений эконом Пимен и я попросили благословения у наместника Лавры съездить в горы
помолиться. Думая помолиться в горах от всей души, я улучил момент и пришел к Старцу Кириллу:

- Батюшка, прошу вас, научите меня правильно молиться, потому что я все время сомневаюсь, верно ли я молюсь!
Затаив дыхание, я сидел на стуле, сжавшись в комок и боясь нарушить глубокое молчание, в которое погрузился старец. Наконец, он промолвил:
- Похвальное желание, отец Симон, похвальное, да… К сожалению, мне Иисусовой молитвой серьезно заниматься не пришлось. Но я слышал, как учили молиться Глинские Старцы.
° Во-первых, для занятия ею нужно как следует смирить тело. Человек ты еще молодой, поэтому прежде всего нужно научиться совершать поклоны с Иисусовой молитвой: земные - в посты и обычные дни, и поясные поклоны - по субботам, воскресеньям и в праздничные дни. Совершай поклоны до телесного изнеможения, потому что когда устает тело, то страсти тоже изнемогают, а помышления значительно уменьшаются. Это - то, что относится к телесному правилу.
° Теперь - то, что относится к обузданию речи или нашего злейшего врага - языка. Для его усмирения и даются в монашеском правиле каноны и акафисты - Иисусу Сладчайшему и Матери Божией - акафист Благовещения. Наилучшее же правило для обуздания многоглаголания, которому цены нет, одно - это благое молчание. “На кого воззрю? - говорит Господь. - Только на кроткого и молчаливого, трепещущего словес Моих”, да… то есть не говорить попусту, а лишь по делу и на пользу душевную себе и ближним. Это во-вторых.
° А вот что касается сугубо монашеского правила, которое, однако, и мирянам полезно: Иисусова молитва со вниманием и с полным сосредоточением ума. Собери его со всем тщанием в самом себе, не давай ему шататься туда-сюда, ибо он постоянно норовит убежать в мир. Сиди на низкой скамеечке, не сутулься, дыши тихо и ровно, оставь все заботы и попечения о мирских делах и даже о монастырских. Если чувствуешь усталость, можешь стоять на коленях, опершись локтями на стул или табурет, но дело не в этом: с великой мольбой сердечной говори в себе, то есть мысленно: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!”
° Если будешь соблюдать это правило, не оставляя его и не делая больших перерывов, к тебе непременно придет милость Божия и ты стяжешь дух мирен, дух благодати. Так заповедали молиться Глинские старцы.

- Отче, я читал в “Добротолюбии” и в рассказах Странника духовному своему отцу, а также слышал от братии, что есть молитва с дыханием. Нужно ли мне ею заниматься? - вспомнил я разговоры среди монахов, которые обычно велись в великом секрете.
Вот что скажу, отче Симоне: тебе так постоянно молиться не благословляю, ни к чему это, да… Многие монахи сильно повредили себе здоровье дыхательной молитвой… А у кого из отцов ты читал о такой молитве?
- У преподобного Григория Синаита, Каллиста и Игнатия Ксанфопулова. Мне монахи говорили: когда сильно борют страсти или обуревают дурные помыслы, тогда можно молиться следующим образом. На медленном вдохе говоришь “Господи Иисусе Христе”, а на медленном выдохе - “помилуй мя!” Во время рассеянности ума такая молитва с дыханием хорошо помогает. Еще мне монахи рассказывали: когда чувствуется сильное разжжение похоти или приступы гневливости, то можно прибегнуть к следующему способу. Медленно и глубоко вздохнуть с мысленным произнесением “Господи Иисусе Христе”, потом в совершенном молчании задержать воздух в легких и медленно выдохнуть с мысленными словами “помилуй мя!”
- Не советую тебе делать это часто, отец Симон! Все подобные искусственные приемы - лишь поддержка в молитвенной практике, больше уповай на покаяние и на помощь Божию! А в блудных бранях нет ничего лучше любезной для сердца молитвы: “Пресвятая Богородица, спаси нас!”
В келье вновь наступила тишина. Я старался как следует усвоить наставления отца Кирилла, а он молчал, перебирая четки.
- Батюшка, а в рассказах Странника есть другой способ молитвы Иисусовой: произносить “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!” на каждый удар сердца. Я тоже пробовал в пустыне по пульсу молиться… - признался я.
- Как, как?.. Ну-ка повтори! По пульсу? - старец близко наклонился ко мне.
- Ну да! Прижимал пульс в левом запястье пальцами правой руки и так молился… - почувствовав изучающий взгляд духовника, я покраснел.
- Ни в коем случае, ни в коем случае, иеромонаше… Ведь это все относится к благодатной молитве или, как ее называют кавказские подвижники, - самодвижной… Такая молитва приходит лишь с благодатью и то не ко всем, а кому дано! Иначе только сердце испортишь, не стоит, не советую… Лучше отдай все свое внимание возлюбленному Христу, чтобы возлюбить Его всем сердцем, всею душею, всем разумением своим и всеми помышлениями своими! Так-то, молитвенниче и пустынниче… - улыбнулся старец.
- Возрастай-ка лучше в покаянии, в смирении да в послушании… Кто искренно, без хитростей и приемов прилежит к этим добродетелям, тот и стяжает в свое время непрестанную молитву…

весна 1990: Архимандрит Пимен с иеромонахом Симоном попросили у наместника разрешения съездить в горы Абхазии для поправки никудышного здоровья отца Симона. Старец Кирилл благословил их посетить бывших лаврских отцов, которые уже несколько лет подвизались в горах и присмотреть место для уединенной кельи поблизости от отца Херувима… Быть проводником вызвался бывший мастер спорта по туризму, чадо отца Кирилла. Впоследствии он стал уважаемым иереем…

Пока гости из Москвы отдыхали у гостеприимных монахолюбивых праведников в Сухуми, с гор приехал иеромонах Паисий за продуктами. Познакомились и решили вчетвером утром выйти в горы…

Добрались в горах и до бывшего лаврского насельника, пустынника Херувима. Под большим деревом прятался неприметный домик, собранный из расколотых на доски бревен, вставленных в пазы вертикальных столбов-опор. На порог вышел маленький монах с детским добрым лицом. Приглядевшись, я заметил, что он находился в почтенном возрасте, лет около шестидесяти. Монах приветствовал нас кротким тонким голосом: “Аминь!” Это и был наш иеродиакон Херувим…

Так шла беседа монахов:

- А как здесь с уединением? - спросил отец Пимен у иеромонаха Паисия.
- Нормально, - неопределенно ответил тот.
- Бывает, заблудившиеся туристы приходят. Ведь тропа еще действующая, - принялся пояснять тоненьким голоском отец Херувим.
- Прошлым летом я собирал грибы. Прихожу, записка лежит: “Спасибо за еду и отдых. Заблудившиеся туристы”.
- Иногда они делают привал в лесу. Слышно, как поют и играют на гитаре…
Мы с архимандритом переглянулись.
- Охотники заходят? - не удержавшись, спросил я.
- Пока еще не было… - задумчиво сказал иеромонах Паисий.
В это время гулкий выстрел покатился эхом по ущелью. Я в недоумении посмотрел на отца Паисия.
- Ну, это далеко стреляют… - успокоил он.
- Вот братьям, которые живут пониже, приходится трудно. К ним приходят лесники и заставляют работать на своих огородах. Если что не так, грозятся сдать в милицию…
В воздухе повисло молчание. Отец Паисий, мечтательно глядя в окно, неожиданно перешел к другой теме:
- Знаю одно тайное место в горах. Самое уединенное и отдаленное. Называется Псху. Сам я еще там не бывал. Мечтаю поехать, глянуть, что и как. Там когда-то жили монахи, около трехсот человек. Поэтому сейчас это место закрыто для поселения, особенно для монахов…

Этот рассказ произвел на нас впечатление. В названии “Псху” было что-то такое манящее и родное, что мы с отцом Пименом мгновенно решили, что в оставшиеся две недели непременно попробуем добраться до Псху…

Пасху 15 апреля 1990 года отцы Пимен и Симон с встретили в сухумском соборе. В один из послепасхальных дней на заре машина на Псху уже стояла возле дома, фыркая мотором…

Наступил праздник Пресвятой Троицы. Верующие села Псху собрались в доме голосистого певчего, знатока церковных уставов. Его брат окончил семинарию в Сергиевом Посаде и служил священником в Минводах. Архимандрит Пимен взял на себя ведение праздничного богослужения, мне отвел дьяконские обязанности. Певчий хозяин, как регент, возглавил местный клирос. На службу пришло человек пятнадцать, в основном пожилые женщины, и несколько мужчин, ставших позади.
Когда местные жители запели, мы с архимандритом переглянулись. Такого пения мы еще не слышали. Все пели, кто как умел. Но все голоса перекрывал оглушительный бас регента. Несмотря на громогласное пение, которое больше походило на крик десятка голосов, в сердце росла и ширилась необыкновенная благодать. Сила молитвы этих простых людей была велика. Глядя на их раскрасневшиеся умиленные лица, я подумал, что эти верующие похожи на взрослых детей. Чистые, искренние души воспевали воскресшего Спасителя так просто и с таким воодушевлением, что мы больше не обращали внимания на нестройное пение. Я стоял лицом к иконам, стараясь незаметно утирать слезы, бегущие по щекам…

Это не служба, а просто какое-то потрясение… Нужно непременно сюда вернуться!.. Так мы и решили, глядя на вечернюю зарю, играющую алыми отблесками на серебряных скалах Бзыбского хребта…

1990, Лавра: Когда наш сбивчивый рассказ перешел к поездке на Псху, старец Кирилл радостно оживился:
- Вот-вот, Псху! Именно Псху! Это ваше место. Расскажите подробно, что видели!
Перемежая свое повествование восторженными восклицаниями, мы старались не упустить ни одной подробности и детали…

 
февраль 1991: состояние моего здоровья вновь стало сильно ухудшаться. Третий месяц меня сотрясал сильный кашель, от которого я начал изнемогать… Видя безуспешность всякого лечения, я принялся пить антибиотики, но вместо выздоровления сильно себе ими повредил.Слава Богу, нашелся один здравомыслящий доктор. Эта женщина, лаврский врач, сразу же сказала мне:
- Батюшка, никакие лекарства вам не помогут! Нужно срочно менять климат…
С этой рекомендацией мы с моим другом отправились к старцу Кириллу. Он глубоко задумался, молясь про себя.

Часто нам приходилось видеть, как отец Кирилл не спешил отвечать. Он закрывал глаза и погружался в глубокую молитву. Казалось, он дремлет, низко опустив голову. Мы иной раз с отцом Пименом переглядывались - может быть, старец задремал? Но духовник поднимал голову и, прямо глядя в глаза, давал такой точный и ясный ответ, что мы только диву давались, поражаясь глубине духовной мудрости этого ответа, благословенного свыше.

Вот и на этот раз наступило долгое молчание. Мы сдерживали дыхание, стараясь не потревожить старца. Мучительно хотелось кашлять, и я пытался подавить кашель как мог. Наконец старец открыл глаза и повернулся к нам:

- Вот что я вам скажу. Я не против вашего благого желания начать молитвенную жизнь в уединении. Только мой совет вам такой. Нужно, чтобы в горах у вас был храм и литургия. Без церкви можно пропасть. У нынешних поколений нет той духовной силы для борьбы с врагом напрямую, какая была у прежних отцов. Но, чтобы удостовериться в истинности воли Божией, благословляю вас обоих съездить к старице Любушке под Петербург. Когда вернетесь, расскажете мне, что она вам ответит.

Любушка Сусанинская: - Вот что я вам скажу, - слово в слово повторила старушка слова отца Кирилла. - Поезжайте на Кавказ, это хорошо. Дело благое. Молитесь там Богу, это тоже хорошо. Но если вы не построите храм, враг одолеет вас. А с храмом все будет хорошо. Молитесь и служите литургию. Бог поможет! Бог поможет!.. Она перекрестила нас, и мы вышли от блаженной в счастливом состоянии духа…

Оставался нерешенным самый главный вопрос, как уезжать из Лавры на Кавказ: официально, с прошением, или уехать тайно? Мы не допускали мысли о том, что нас могут отпустить официально. Прежде об этом не могло быть и речи, чтобы не попасть под запрещение в служении. Долгое время нам не удавалось прийти к единому верному решению. Тем временем наши сборы продолжались, и с отъезжающими паломниками нам удалось отправить в Абхазию часть нашего груза. Наш выбор начал склоняться к тому, чтобы уехать тайно, оставив письмо начальству с объяснением причин отъезда. Мы много молились перед тем, чтобы сказать это отцу Кириллу. В конце концов мы пришли вечером к нашему старцу:

- Батюшка, простите нас. Мы хотим поступить так: помня о том, что вы благословили для пустыннической жизни прожить 3 года в монастыре, этот срок пройден и позволяет нам уехать в горы этой весной, чтобы успеть к зиме построить келью. К наместнику нам страшно обращаться, чтобы не попасть под запрет и чтобы не подвести вас нашим отъездом. Поэтому у нас остается только один вариант: Уехать тайно и оставить в канцелярии монастыря письмо, объяснив причины нашего отъезда…

Старец молчал, глядя в темное окно, в котором отражался огонек лампады.
- Что вы нам посоветуете и правильно ли наше решение?

Мы застыли в ожидании. Отец Кирилл опустил голову на грудь и молчал, ища решения у Господа. Не осмеливаясь его тревожить, мы тоже молчали. На колокольне уже отзвонили одиннадцать часов. Пора было уходить, а батюшка молчал. Я начал знаками показывать архимандриту, что, кажется, нам лучше уйти, но мой друг взглядом убедил меня сидеть. Так прошло около получаса. Старец поднял голову и бодрым, уверенным голосом сказал:

- Нет, отцы, ваше решение совершенно неправильно! Пишите наместнику прошение о разрешении построить скит в Абхазии как подворье Лавры. Смело идите к нему, он благословит!

Пока мы раздумывали о наших прошениях, у моего друга произошло важное событие, которое нас обоих сильно смутило. Из Патриархии сообщили, что указом Святейшего Патриарха Алексия архимандрит Пимен назначен игуменом возрождающегося монастыря и должен принять обитель, переданную государством Православной Церкви. Нам стало понятно, что наше дело принимает очень серьезный оборот.
Мы вновь поспешили к старцу за разрешением наших недоумений. Я с одышкой поднимался на второй этаж вслед за быстро идущим отцом Пименом, недоумевая, как я смогу ходить в горах, особенно с тяжелым грузом.

Отец Кирилл начал молиться, закрыв глаза, когда услышал новость из уст моего друга. После долгих молитв он внимательно посмотрел на архимандрита, потом на меня. Мы с волнением ожидали его слова:

- Что ж, попробуй отказаться от игуменства. Напиши прошение, что хочешь подвизаться в молитве в горах.
- И тебе, отец Симон, - обратился ко мне батюшка, - нужно написать такое же прошение и просить разрешения подвизаться в молитвенном уединении вместе с архимандритом Пименом.

И, глядя вприщур на отца Пимена, добавил, улыбнувшись:
- Все же от своего послушания ты не уйдешь…
Но тогда мы не поняли смысла этих последних слов Старца…

март 1991: Через неделю мы получили от наместника Троице-Сергиевой Лавры официальное разрешение на отъезд в Абхазию для строительства скита с сохранением нас в списках братии. Еще он благословил казначею и вновь назначенному эконому оказывать нам всяческую помощь и содействие…

Подошло время прощания с Лаврой. Отслужив литургию, мы приложились к святым мощам преподобного Сергия и помолились в его келье, прося помощи у Матери Божией. Затем пришли к старцу попрощаться.
- Скажите, батюшка, как нам жить в уединении? Кто будет старшим или старшим будет один из нас попеременно? - задал вопрос духовнику отец Пимен.
- Вам надлежит хранить монашеский устав. Старший из вас архимандрит. Ему и следует оказывать послушание.
Старец обратился ко мне:
- Слушайся его, он - начальник скита, а ты его помощник!
Отцу Пимену отец Кирилл сказал:
- А ты, как старший, не пренебрегай советами младшего. Живите в мире и единодушии. Но помни, отец архимандрит, что от игуменства не уйдешь…

(благодатная связь Старца Кирилла и ученика Симона в Святом Духе):
Мой друг, получив благословение, вышел. Я, улучив минуту, горячо сказал:
- Батюшка дорогой, нам тоже очень жаль с вами расставаться! Я не знаю, как там, в горах, буду без вас…
- Духом, Духом будем вместе! - тихим, но твердым голосом ответил отец Кирилл и добавил: - “Симоне Ионин, любиши ли Мя?”
- Люблю, батюшка. Вы знаете, что я люблю вас…
Мне тогда слова его показались красивой аллегорией. Я еще не постигал всей благодатной силы, которую старец вложил в них…

 
Половина лета 1991 прошла в трудах строительства Иверского скита на хуторе Решевей в 12 км от села Псху…

К сожалению, постепенно в наших отношениях стали возникать недоразумения, вызванные моим неправильным поведением. Архимандрит Пимен предпочитал командный стиль управления, который обычно распространен в монастырях. Присмотревшись к нам, ребята стали держаться поближе ко мне, с удовольствием выполняли мои просьбы. Отец Пимен все чаще оставался один, и ревность начала проникать в его сердце. Это было видно по тому, как часто у него стали хмуриться брови. Я упрямо не хотел принимать отношения “подчиненный и начальник”, твердо зная, что для лесной жизни они не годятся. Моя вина состояла в том, что наших молодых помощников надлежало тактично обратить к искреннему послушанию и уважению к начальнику скита и моему другу личным примером в послушании, что, конечно, принесло бы пользу всем нам. Но во мне также возник ропот из-за того, что командные методы распространялись и на меня. Это начало сказываться на нашем общении. Мне стало интереснее общаться с простыми, не имеющими никаких претензий парнями, чем с суровым, нахмуренным архимандритом, которому необходимо было подчиняться. Однажды я, под действием душевного сопротивления, воспротивился какому-то его приказанию. Мой друг вышел из себя и закричал на меня:
- Когда же это кончится? Ты что это себе позволяешь?
Прости меня и мое упрямство, мой добрый старый товарищ! К вечеру мы помирились, и все же постижение сути истинного монашеского послушания пока еще мне упорно не давалось. Я понимал, что поступаю неправильно, но никак не хотел это признавать…
Нам, оказавшись в Сухуми, захотелось дозвониться до батюшки. Сначала со старцем разговаривал отец Пимен, потом он передал трубку мне:
- Батюшка, как же так? - в моем голосе прозвучала боль. - Почему все время виноват только я и никогда не виноваты другие? Как мне правильно поступать?
- Пойми, отец Симон, только ты и есть истинный виновник во всех искушениях… - чувствовалось, как старец Кирилл улыбается при этих словах. - Когда ты как следует это поймешь, все твои проблемы закончатся! Подвизайся, смиряйся и трудись во славу Божию… С Богом, дорогой!

УРОК смирения: стоило мне смириться и подчиниться послушанию, - и урок зачтен:
На Псху вскоре приехал знаменитый старец и с ним группа почитателей из Москвы. Начальник скита отец Пимен объявил, что почтить приехавшего духовника - наша святая обязанность, и собрал всех, чтобы в полном составе отправиться в Псху. Мне очень не хотелось бросать только начавшуюся молитвенную жизнь и окунуться в сельскую суету, но, помня наставление старца Кирилла, сказал:
- Как благословишь, отче!
Архимандрит Пимен внимательно посмотрел на меня и вдруг принял мою сторону:
- Отец, кто-то должен остаться в скиту, пока нас не будет… А если эта встреча получится интересной, то мы с тобой вдвоем снова сходим к приехавшему старцу!
Для меня изменение отношения отца Пимена стало настоящим откровением: стоило мне смириться и подчиниться послушанию, которому противилось все мое сердце, как мой друг сделал шаг навстречу и отменил это послушание. “Значит, Бог смотрит на наше намерение больше всего, вот как! - отметил я для себя. - Когда я отсекаю свою волю, то именно этого ждет Господь. И потом уже не имеют значения никакие наши действия…”

Чем больше мне открывался мудрый совет батюшки о послушании, тем больше требовалось от меня самоотречения. Однажды, в один из осенних дней, отец Пимен объявил: - Завтра все идем на Псху! Отец, ты идешь со мной? - испытующе поглядел на меня отец Пимен.
- Благослови, отче! - с готовностью ответил я, с ужасом представляя себя за чисткой орехов в окружении женщин. Мой ответ пришелся по душе архимандриту. Он подумал и сказал: - Знаешь, отец, я сам схожу и посмотрю, нужна ли наша помощь на Псху…
Моя душа преисполнилась благодарности к отцу Кириллу за его проницательные советы: на наших глазах начальник скита набирался опыта и мудрой зрелости, что вызвало к нему всеобщее уважение…

 
На Троицу 1991 года: отцы Пимен и Симон обрели место для отшельнических келий на притоке Грибза реки Бзыбь, что примерно в 15 км выше Иверского скита на хуторе Решевей.

Солнце снопами золотых лучей высвечивало поляну, сияющую яркими солнечными пятнами. Она вся казалась одним огромным храмом с белой колонадой деревьев, а куполом был бездонный голубой небосвод. Левее по склону, журча, пробивался родник. Окаймляли это дивное место такие же высокие пихты, похожие на зеленые башни.
- Слава Тебе, Боже! - в радости воскликнул я. - Это поистине наше место, а храм наш будет в честь Пресвятой Троицы!

- А вот этот засохший бук нужно спилить, он может упасть! - заметил отец Пимен, стоя возле гигантского сухого бука.
- Как скажешь, отец! - с готовностью согласился я, доставая двуручную пилу из рюкзака.
Нашей пилы едва хватило на то, чтобы немного двигать ею, так как, дойдя до половины дерева, толщиною в два обхвата, его и мои пальцы почти упирались в ствол. Полдня ушло на то, чтобы пропилить примерно две трети бука, потому что его древесина по твердости походила на камень. Этот бук был огромен и высок, метров сорок высотой. При взгляде вверх было заметно, как легкий ветерок раскачивает его макушку.
Мы продолжали пилить, и тут услышали громкий треск - начал трещать ствол.
- Отец, внимательно смотри, куда эта махина будет падать, чтобы она нас не убила! - предупредил я.
Отец Пимен, окинув взглядом огромный бук, прикинул, куда ему отступать.
Неожиданно, словно выстрел, раздался ужасающий треск и громадное дерево скололось не по распилу, а на высоте метра три от земли. Вся огромная древесная туша, скалываясь, устремилась на моего бедного друга. Он начал медленно пятиться, не слыша мой крик: - В сторону!
Пятясь и отступая от надвигающегося на него огромного комля дерева, отец Пимен споткнулся и упал. Это спасло его. Ствол пронесся над ним и с грохотом завалился вбок, поломав множество мелких деревьев. Пила осталась в незаконченном распиле и, тихонько звеня, покачивалась на ветру.
- Ты жив? Не убило тебя? - бросился я к товарищу, помогая ему подняться.
- Кажется, жив… - оглядывая себя, бормотал мой друг. Огромный ствол лежал неподалеку, молчаливо свидетельствуя о пронешейся рядом смертельной угрозе. Знаешь, наверно, правильнее всего сделать так, - принял решение архимандрит. - Ты строй здесь келью и церковь, а я займусь постройкой скита. Так будет лучше!
Такого поворота событий я не ожидал, и мне стало очень жаль этой перемены настроения в душе отца Пимена, но делать было нечего - пришлось согласиться. Минувшую смертельную опасность он принял для себя как предостережение.
- А у старца Кирилла я спрошу благословения на наше решение… - закончил отец Пимен.

 
14.08.1992 в Абхазии началась война с Грузией. В самом начале августа 1992 года Пимен прислал записку: “Святейший патриарх Алексий назначил меня настоятелем монастыря. Нужно ехать”. В скиту Решевей мы застали нашего начальника в спешных сборах.
- Хорошо, что ты спустился! Проводи меня в Сухуми. Видно, от воли Божией не уйти! Второй раз уже назначают игуменом. Кажется, оно и есть мое настоящее послушание… - задумчиво промолвил архимандрит…
Бог также перед войной вывел из Псху молодых послушников, уехавших в Россию вместе с отцом Пименом.

- Знаешь, а кое-что я все-таки понял в скиту, - доверительно сказал мне архимандрит, когда мы шли по тропе на Псху. - И мне кажется, я понял самое главное - почему люди к тебе тянутся! Теперь я буду совсем иначе вести себя с ними, все будет по-другому! - твердо сказал он.
- Ну, дай Бог! - пожелал я ему успеха. - Тебе расти, а мне умаляться! Такая воля Божия… Все-таки у нас в скиту что-то начало действительно получаться, и за все я тебе очень благодарен, отец Пимен!

 
зима 1992-93, отец Симон в Иверском скиту на Решевей: Возле скита повалил густой снегопад и быстро закрыл всю тропу. Зима пришла внезапно, очень рано, и перекрыла все возможности для налета грузин в долину реки Псху. Но тревога за будущее села и его жителей не покидала наши сердца…

В этот зимний период на меня особенно глубокое впечатление произвели изречения египетских отцов из “Древнего Патерика”. Из них мне открылось, что цель поста состоит не столько в обуздании тела, сколько в обуздании помыслов.
Опыт горной жизни показал, что если поститься с утра, то к двенадцати часам дня помыслы начинают успокаиваться. А если поститься до трех часов, то они усмиряются настолько, что становятся почти незаметными. Поэтому я решил твердо придерживаться такого распорядка, исключив также и воду, которую я пил в три часа.

Зимой такое пощение не выглядело слишком обременительным. Нужно было только не застревать на мыслях о еде и воде. Но когда зима пошла на убыль, а солнце стало погорячее, такой распорядок потребовал значительных усилий воли. К тому же мне нельзя было оставлять хозяйственные работы. Так изо дня вдень началась борьба за чистоту помыслов и обуздание страстей. И начать пришлось со страсти чревоугодия, которая при малом и однообразном питании норовила довести до отчаяния. Тем не менее ежедневный распорядок постепенно сам начал помогать мне, вырабатывая привычку к его соблюдению, которой подчинилось сначала тело, а затем, в некоторой мере, и помыслы. Удивительно, что червивые макароны, пролежав зиму на чердаке, полностью очистились от червей и стали съедобны. Возможно, мороз сделал свое дело и помог мне с питанием.

В конце февраля 1993 и в марте повалили такие снегопады, как будто к весне началась настоящая зима. Почти до конца марта я оказался заперт в снежном уединении, чему не очень огорчался. Тихая, монотонная и молитвенная жизнь внешне выглядела простой и однообразной. Но что в ней начало меня удивлять, так это то, что душа как будто потихоньку стала приходить в себя. Такое переживание можно сравнить с тем состоянием, когда человек пробуждается от глубокого обморока или просыпается после тяжелого сна. Глаза словно начали видеть мир заново: они замечали не только снег, но и каждую снежинку, не только зимний лес в пушистой снежной бахроме, но и каждую тоненькую веточку, согнувшуюся под тяжестью снега и ожидающую прихода весны, прихода теплого и ласкового солнца…

 
октябрь 1993: Мирная жизнь наконец-то пришла на Псху… Людской радости и восторженным поздравлениям в связи с окончанием войны не было конца. Удивительно, что никто из воевавших жителей села на фронте не погиб, все живыми вернулись домой. Основной вопрос, который теперь волновал собравшихся, заключался в следующем: как жить дальше? Общее мнение верующих выразилось в одном пожелании: “Конечно, строить Церковь на Псху в благодарность Матери Божией!” Это решение поддержали все…

 
август 1995, Сергиев Посад: Как только узнал, что Старец Кирилл принимает, я сразу оказался в его келье:
- Батюшка, я вас не утомлю, если буду спрашивать?
- Нет, не утомишь, спрашивай. Я уже почти здоров, - улыбался отец Кирилл, глядя поверх очков. По-видимому, перед моим при­ходом он читал Евангелие, так как оно лежало у него на груди по­верх одеяла. Тумбочка рядом с диваном была заставлена лекар­ствами и пузырьками. Что там у тебя накопилось? - Духовник взял епитрахиль, лежащую на столике в головах.

После исповеди я задал свои вопросы:
- Мне братья на Псху задают вопросы о мо­литве и духовной практике. Не знаю, говорить полезное из отцов и из опыта или же лучше молчать, сознавая свое недостоинство поучать людей? Если не говорю, то благодать в сердце становится обильней, но тогда оставляю ближних, страдающих рядом. Если же говорю, она ослабевает, и я вижу, что сам немощен и слаб и да­же хуже собратий своих…
- Для того чтобы говорить полезное для спасения самого се­бя и ближних, имея некоторый молитвенный опыт, необходимо еще иметь духовное мужество не потворствовать немощам ни своим, ни немощам ближних. Только если чувствуешь, что име­ешь его, говори. А когда сознаешь, что слаб, то молчи. «Следует сначала научиться, а потом учить, стать светом - и освещать, прикасаться к Богу - и приводить к Нему», по слову святителя Григория Назианзина.

- Ясно, отче. В этом году я начал записывать все, что удалось узнать о действиях Иисусовой молитвы. Когда я пишу, лучше запо­минаю. Не знаю, стоит ли вести такие записи, батюшка, или в них нет никакой необходимости?
- Пиши, пиши, когда-нибудь все пригодится, да… - Отец Ки­рилл снял очки и внимательно посмотрел на меня.

- Только всег­да себя укоряй… И все сверяй с Евангелием.

Заповеди Святого Евангелия являются опорой для просвещения сердца и его раз­умения. О чем оно говорит? О свободе человеческого духа от греха и смерти, духа, преображенного благодатью, - это высшее при­звание человека, когда он становится свободен во Святом Духе от рабства страстей и помыслов: «Так всякий из вас, кто не отрешит­ся от всего, что имеет, не может быть Моим учеником»! Эта сво­бода приходит к кроткой и смиренной душе, которая не кичится полученным Божественным даром, когда человек прекращает за­нимать себя построениями своего эгоистического ума и освобож­дается от густой сети дьявольских помышлений. Такой человек радуется, именно радуется, истинной радостью. Чему же он радуется? Спасению других - и без всякой корысти обращает все силы на помощь ближним словом и делом, а больше всего - молитвой…

- Батюшка, время от времени ум как будто заволакивает какая-то пелена робости и страха перед обстоятельствами, а также не­приязни к отдельным людям. Тогда страшно вернуться обратно в безмолитвенное состояние, словно Бог отходит от души, и нет сил преодолеть эти греховные ощущения…

- Когда мы рассмотрим и глубоко осознаем свое чувство страха, робости или неприязни, то увидим, что обретенная нами в молит­ве благодать, какой бы малой она ни была, тем не менее - это Бо­жественная сила, которая неподвластна унизительным греховным страстям. Рассей на этот счет все сомнения!

- Чистый свет благодати не омрачен никакими заблуждениями, он и есть полное просвещение человеческого духа. Чтобы стяжать такое вселение Святого Духа, никогда не увлекайся монастырской суетой, не го­воря уже о мирских попечениях, и не ищи в отшельничестве ниче­го человеческого и земного. Тогда Бог приложит все необходимое, что является мудростью просвещенного сердца. Святой Дух - это исконная наша обитель в просвещенном сердце, исполненная све­та и совершенной радости…
- Толь­ко нужно помнить, что, как бы сильны ни были посещения благо­дати, свободное произволение человека всегда остается с ним, ибо наш Бог есть Бог человеколюбивый… Если ты постигнешь на деле, а не на словах, что единственная истина - это Христос, живущий в нашем сердце, ты постигнешь и то, что такое просвещение сердца, потому что заповедь Его есть жизнь вечная (Ин. 12: 50)…

- Отче, дорогой, это очень высоко для меня. Достаточно и непре­станной молитвы - помолчав, ответил я.
- Когда-то тебе «Лествица» преподобного Иоанна Синайского казалась превосходящей твое разумение… - Старец приподнялся на подушках. Легкая улыбка осветила его худое болезненное ли­цо. - Нельзя оставаться младенцем по уму, следует расти духов­но: Духа не угашайте (1 Фес. 5:19).

- Что выше дара чудотворений? Безстрастие души, вошедшей в покой Божий. Здесь ты еще силь­но хромаешь, и нужно много, очень много поработать над собой, чтобы очистить душу от пагубных страстей. И в этом, конечно, первая помощница - непрестанная молитва, которую ты сподо­бился получить. Потому что без непрестанной молитвы монах будет блуждать в трех соснах, в трех соснах, да…

Я молча слушал батюшку, затаив дыхание.

- Необходимо идти дальше по духовному пути, Симон, возрас­тать от силы в силу, как учили отцы! Ведь спасение как начина­ется? Когда в душе возникает стыд и сильное укорение даже за самый малый дурной проступок и даже помысел. Хочешь возлю­бить Христа? Побеждай до конца страсти! Что такое страсти? Та же самая тюрьма. Да что там, хуже любой тюрьмы! Из человеческой тюрьмы выпускают, когда срок окончится. А тюрьма страстей - безсрочная, у нее сроков нет! Может душу навечно упрятать… Вот от этого и надо спасаться всеми силами и помощью Божией, чтобы быть там же, где Господь! Борьба со страстями - это великие скор­би, а борьба с помыслами - превеликие страдания… Когда пости­гаешь, что все люди страдают, то и сам сострадаешь им в молитве и так обретаешь помощь Божию…

- Отче, мне прежде представлялось, что с обретением непре­станной молитвы все скорби закончатся, а они, похоже, только на­чинаются… Так ли это? Разъясните…

- Мир любит мстить, и более всего он мстит тем, кто отрекся от него. Как ни странно, даже церковные власти могут принимать участие в гонениях на монашество, как показывает история… Ра­ди того, чтобы пребывать свободно во Христе, монах отрекается от мира, дабы стоять в духовной свободе, как говорит апостол Павел (Гал. 5: l), но может вновь попасть в зависимость от политической или идеологической системы, всуе иждивая лета своей жизни…
- Истина - это свобода во Святом Духе, и ради нее монах отре­кается даже от самого себя, становясь блаженным или юродивым.
- Многие думают, что Христос приходил на землю и распялся для того, чтобы мы умели правильно свечки зажигать в храме. Избегай этого поверхностного понимания и стремись, отец Си­мон, пока жив, постичь Евангелие как можно глубже! Христос сказал ученикам в молитве Своей к Отцу Небесному: Освяти их истиною Твоею; слово Твое есть истина (Ин. 17:17). Вот к этой-то истине и следует всемерно устремляться!

Вне церкви невозможно стать христианином. Никакое христиан­ство не может быть безцерковным. Но когда сообщества христиан связывают монаха, идущего к Истине, политическими или идео­логическими обязанностями, - это последнее и очень тяжелое ис­кушение после клеветы. Поэтому ради стяжания Истины - Христа, подвижник избирает совершенное удаление от всякого общения и ограничивает себя так, как не могут ограничить его никакие цер­ковные уставы и постановления. Так он приходит к безграничной свободе во Святом Духе и пребывает в ней, словно птица небесная…

Что еще сказать тебе? Нельзя удаляться от исповеди, литургии и причащения. Невозможно выйти из духовной связи со всеми святыми и преподобными. Не отделяясь духовно от Церкви, мо­нах отделяется от навязываемых Церкви мирских установлений, не борясь с ней и с ее внутренними немощами, но молясь о всех членах Православной Церкви! И если он возвращается обратно в мир, то лишь тогда, когда имеет на это прямое веление Божие…

Когда мир сей обнажает свою скрытую суть, то обнаруживается, что он более суров и безжалостен, чем это представляется душе. И только монах, отрекшийся от мира всецело и не находя в нем ни­чего ценного, не страшится его суровости. Он страшится оскорбить грехом Бога, Который становится для него - все во всем (1 Кор. 15: 28), а не тот мир, который он попрал своей безграничной свободой, отряхнув его прах со своих ног…

- Батюшка, выходит, идут тяжелые времена, о которых пред­упреждали нас святые отцы?

- Да, отче Симоне, и нужно тем более быть настороже, чтобы не оказаться обманутым этим миром, который есть лжец и нет в нем истины от начала. Сначала штрихкоды введут, потом личный но­мер, потом печать… Близ уже, при дверех! Берегитесь, берегитесь, да… А вот это старенькое серебряное Евангелие для тебя…

Старец Кирилл утомленно закрыл глаза, отдыхая. Я тихонько поцеловал его отекшую руку и, взяв Евангелие, на цыпочках вышел из кельи.

 
нач.лета 1996, Сергиев Посад: Улучив свободное время, я пришел к отцу Кириллу, который возлежал на своем диванчике с деревянной спинкой, укрытый оде­ялом. В келье стоял запах лекарств. Батюшка все чаще прихвары­вал, и келейник делал все возможное, чтобы не обременять старца посетителями…

- Одно только жаль… Вроде послушников много на Псху приехало, а послушания не признают. Тут же и клевета достает… Из-за этого трудно, батюшка. Одному одно надо, другому - другое: на всех не угодишь.
Старец усмехнулся:
- Послушай, отец Симон, кто не способен ладить с разными людьми, не достиг духовной зрелости. У такого человека, как водит­ся, тяжелый характер, да… Неужели ты хочешь завязнуть в этом?
- Нет, батюшка.
- А раз так, то запомни: когда мы всем желаем спасения, тог­да каждый человек будет вызывать у нас сострадание. Это тебе мой совет.
- Спасибо, отче.
- Так испокон века ведется, каждому свое, - продолжал отец Кирилл. - Ты о своем спасении думай, тогда и остальные подтя­нутся!

- Как-то весной сидели лягушки в луже во время полнолуния и квакали: «Прыгали мы на луну, да не допрыгнули! Глупость все это! Зря только силы и время потратили. Где теперь те, которые подались луну искать? Их и след простыл… А здесь хоть и мелко, да спокойно!» Но вот наступило жаркое лето, и высохла лужа, а те лягушки, которые за луной погнались, хотя на нее и не забра­лись, нашли большое привольное озеро. Очень они переживали об оставшихся собратьях, которые разочаровались в поиске и погиб­ли в пересохшей луже, но уже ничем не могли им помочь. Так-то, отец Симон…

- А насчет всякой напраслины никогда не безпокойся: на кого клевету не лили, тот еще Богу не молился! - Старец лежал, полуприкрыв глаза. - Ведь все дело в любви: любить людей - зна­чит не осуждать их. Они живут как могут, а ты живи как должно жить, - ради любви!

- А как у тебя дела с молитвой?
Он повернул ко мне лицо, еще больше похудевшее, со впалыми щеками. Седые волосы на его голове еще поредели. Вид у батюшки стал как у милого доброго ребенка, только очень мудрого и седого. Я кратко сказал старцу о том, как непрестанная молитва учила ме­ня и наставляла, и спросил его мнение об этом опыте.
- Это есть вторая вера, отец Симон. Первая вера - от слушания наставлений, вторая вера - от непосредственного опыта. Набирай­ся ума-разума. Теперь эта молитва - твой постоянный учитель. Через нее подает Господь силу разумения.

- Если все, что сотворил Бог, хорошо, весьма хорошо, тогда все видимое есть благо. И толь­ко ум, ослепленный эгоизмом, воспринимает в этом благе угрозу для себя и страх. Из чего следует, что нужно бороться не с людьми и обстоятельствами, а с проявлениями эгоизма собственного ума. Каждый человек живет в мире сем, глубоко погруженный в свой эгоизм, накопленный с самого рождения. Если мы не боремся с эгоистическими наклонностями, они становятся греховными мыс­лями и поступками, таким образом убивая нас. Поэтому, отец Си­мон, чтобы «возлюбить Бога до ненависти к самим себе», нет смыс­ла искать виновников вне себя, потому что истинные виновники всего дурного и греховного и есть мы сами, как несколько лет тому назад я тебе говорил, но ты тогда еще не был готов принять этот со­вет.

- Когда ум очистится от эгоизма, он видит мир таким, каким он был сотворен Богом, - чистым и совершенным, как одно всеобщее благо. К этому образу умного благодатного видения и ведет твое сердце непрестанная Иисусова молитва.
- Батюшка, дорогой, простите меня за то, что я очень медленно усваиваю все то, что вы мне говорите! Иной раз даже с трудом вас понимаю, - смущенно признался я старцу.
- Медленное, но глубокое усвоение истины полезнее скоропа­лительного и поверхностного понимания. Последнее быстро теря­ется и плохо усваивается. К действительной духовной жизни душа возводится Богом постепенно, сама того не замечая, потому что «не приходит Царство Небесное с ожиданием».

- Внутреннее хране­ние - единственно стоящее делание в жизни. Ум страшится такого делания. Поэтому для благодатного стояния в различных скорбях, которые создает нам безблагодатный ум, необходимо мужество. Затем, конечно, требуется разумение. Сам Господь дает нам способ­ность Духом Святым понимать слова духовного отца, сказанные им по благодати, иной раз - для опыта, а иной раз - для утешения.
- Отче святый, сомнения часто обуревают меня в уединении, правильно ли я поступаю. Одни помыслы говорят, что правильно, а другие сбивают с толку, утверждая, что мои поступки греховны.
- Есть сомнения по уже совершившемуся обстоятельству, а есть иные сомнения по предстоящему действию. - Проникновенный голос отца Кирилла окреп и налился силой. - Когда факт совер­шился, мы не должны роптать и противиться, чтобы не запутаться в сомнениях. Если ошиблись, то каемся и просим у Господа про­щения и вразумления.

- Когда же нам предстоит что-то сделать и мы сомневаемся, а духовник не находится рядом с нами, для этого есть молитва Иисусова, как свидетельство свыше. Вот Иисусовой молитвою и пред­варяй каждое свое дело и поступок. Верь только молитве, а не по­мыслам, которые лживы и лукавы. Из-за греховности ум видит все шиворот-навыворот, а когда он чист, то видит все как оно есть - как мир, существующий в Боге.
- Забывчив я, отче, враг выкрадывает у меня через рассеянность памятование о том, что всякое дело следует предварять сугубой молитвой! Неоднократно корю себя за невнимательность и хорошо знаю, что всякое дело следует предварять сугубой молитвой, а вни­мание все еще у меня хромает.
- Конечно, конечно… Греховный ум согласен делать все что угодно, только бы не внимать сердечной молитве. Господь истре­бляет грех, а не души. Все беды существуют для нашего вразум­ления и возвращения к покаянию. Ими Бог пресекает всеобщую греховность. Если мы болеем, то больше для пользы душевной, а если здоровы, то здоровы для служения Богу и людям.

- А умираем для чего, батюшка?
- А умираем для нашего смирения, чтобы встретиться со сми­ренным Богом! Потому что для нас жизнь - Христос, и смерть - приобретение (Флп. 1: 21). Как же нам извлечь из всего непосред­ственную пользу? Конечно, постоянной покаянной молитвой до последнего вздоха. Но мы знаем, что она и там не заканчивается… Почему? Потому что молитва становится сладостным делом для то­го, кому она открылась. Разве не так? Кавказские отцы-пустынники только ею жили и с ней ушли ко Господу… - Отец Кирилл говорил эти слова закрыв глаза, словно беседовал со своей душой. Тем не ме­нее каждое его слово, словно гвоздь в стену, вонзалось в мое сердце.
- Даже умереть в подвиге молитвы лучше, чем безсмысленно жить, изменяя Христу в греховных помыслах, тем самым предавая Его любовь. Почему мы так поступаем? По забывчивости, потому что забываем, что предстоим пред Христом каждое мгновение. За­бывчивость - большой грех для монаха, когда он забывает Бога! Борись за внимание, отец Симон, борись изо всех сил… Что для это­го нужно? Конечно терпение! Как отцы нам советуют? Упал, под­нимайся. Снова упал? Снова поднимайся! Так стяжается смирение. Точно так же поступай с умом. Отвлекся? Возвращай его назад. Снова ум отвлекся? Снова возвращай его в себя. И так до конца, до самого спасения… Как сказано: Царство Небесное силою берет­ся, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11: 12).
- Понимаю, отче. Помолитесь, чтобы мне Господь дал смирение, хоть каплю… - Я глубоко вздохнул, вспомнив свои горделивые и тщеславные замашки.
- Господь наш Иисус Христос, будучи Богом, смирился до смер­ти крестной. Мы же из крайнего смирения нашей смертной плоти восходим к обожению, благодаря Его любви. Без благодати мы ста­новимся смертны, с благодатью - безсмертны. Она трудно приоб­ретается, но легко теряется. Учись хранить эту Божественную ми­лость и беречь. Благодать есть залог нашего безсмертия во Христе…
- Батюшка, прошу прощения, но в этой земной жизни трудно верится в безсмертие…
Отец Кирилл приподнялся на локте и открыто и ясно посмотрел мне в глаза:
- Это потому, что ты еще не пришел в духовную меру. Чтобы постичь это, требуется великое разумение… Живя в теле смерти, мы видим, что страсти временами тянут нас отпасть от Божией благодати, в которой единственно мы можем действительно ощу­щать себя безсмертными, победившими смерть и воскресшими прежде своей смерти. Земная жизнь, отче Симоне, неизбежно поворачивается к нам одним своим лицом, и это лицо скорби. В мире скорбни будете, - так говорил Спаситель (Ис. 16: 33). Не омраченная скорбями духовная радость возможна лишь на «краю желаний», то есть в вечности. А до той поры, непостижимой и ис­тинной, с нами пребывает одно покаяние. К любой радости всег­да примешивается скорбь о ее утрате. В чем состоит наш мона­шеский подвиг? В отречении от мира и обретении Божественной благодати. Она и есть реки воды живой, которые потекут из на­шего чрева, победившего плоть.

- Всякое духовное знание, которое мы собираем, усваивается лишь в уединении. Совершенная мера монашества - безмолвие. Непреходящий плод - чистота сердца. Полнота монашеского совершенства - безстрастие. Безстрастие - это и есть сокровенный вход в безсмертие, оно само есть безсмертие, ибо Божественная любовь безстрастна, можно сказать, безстрастная страсть… Чтобы быть человеком в истинном смысле этого слова, спасение должно стать высшей целью…

Старец умолк. На колокольне гулко пробили часы.
- Батюшка, благодарю вас, отдыхайте. Простите меня и благо­словите! Опять забывчивость подвела…
Я осторожно вышел из его кельи, сознавая, что старец отдавал в этих беседах последние силы. Рядом отворилась дверь: келейник молча укоризненным взглядом проводил меня…

 
лето 1996, беседа на Грибзе о самодвижной молитве с иеромонахом Симоном:
Под вечер птицы распелись взахлеб. Свист соловьев сотрясал горную поляну, утонувшую в нежной зелени молодых папоротни­ков. Мягкие лучи заходящего солнца потухали в кронах деревьев, отбрасывающих длинные тени. Напротив, высоко в небе, пламене­ла вершина Чедыма. После чая и краткого отдыха, под могучими буками и высокими пихтами зазвучала молитва. Всенощное бде­ние перемежалось громким уханьем филина. Рано утром на одном дыхании прошла литургия. За утренним чаем разговор пошел о молитвенной жизни.

- Отец Симон, как мы можем определить благодатного челове­ка? Очень интересно послушать, - улучив момент, обратился ко мне новый послушник. - Он что, всегда веселый?
- Евгений, веселость не всегда является признаком благодати, как часто понимают люди. Отец Кирилл нам всегда говорил, что благодать - это непрерываемый мирный дух или особая тихость души, которую дает Бог, как сказано в молитве елеосвящения, «в тихости милующий».
- Это верно. Нигде в Евангелии не видно, чтобы Христос был веселый, а большей частью печальный и скорбящий, - заме­тил послушник Аркадий. - Только как прийти к этому миру ду­ховному? Сколько ни молюсь, ничего не имею подобного, - с го­речью произнес он.
- Потому что мы молимся рассеянно! Борьба с рассеянностью в молитве очень важна в молитвенной практике. Посмотрите, в Добротолюбии - там даже главы о молитве обозначены так: «О вни­мании и молитве». В этом вся суть молитвенной практики…
Мои слова братья выслушали внимательно.
- Неужели можно молиться не рассеиваясь? - спросил иеромо­нах Ксенофонт, пощипывая свою длинную бороду.
- Самому человеку без помощи Божией этим не овладеть. Но ес­ли мы будем неотступно прилагать усилия к стяжанию такой вни­мательной молитвы, Бог приходит на помощь, укрепляя нас своею бла­годатью.
- Это ясно, отче. Но как стяжать помощь Божию, все равно не­понятно…
- Давай, отец Ксенофонт, посмотрим на это с другой стороны. Почему множество тех, кто постится и совершает ночные бдения, пребывает в разных телесных страданиях и ревностно подвизается, - мы видим ущербными и озлобленными?

Потому что подобало бы им прежде всего с помощью благодати Божией обрести послушное, доброе и любящее Бога и ближних сердце, а затем сделать сердце кротким, не дерзким, милующим и сострадательным. Они не поспешили вна­чале избавиться от земных привязанностей к чревоугодию, сребро­любию, к почету и уважению, к пристрастию к родным и близким, отсекая эти привязанности через душевную боль и скорби.

Как же им обрести помощь Божию и в чем, если они, оставив постройку духовного фундамента, начали сразу возводить кровлю - поиски помощи Божией в нерассеянной молитве и полном уединении?

Все помолчали, обдумывая услышанное.
- А я вот смотрю на вас, отец Симон, и думаю: неужели вы в разговоре не рассеиваетесь и молитва у вас не прекращается? Братья говорят, что вы молитву имеете! А меня даже сомнение берет… - Послушник Евгений недоверчиво покрутил головой. - Поделитесь…

- Отцы и братья, я и сам раньше не предполагал, что такое воз­можно. Находил некоторые описания непрерывной (самодвижной) молитвы у гре­ческих Отцов в Добротолюбии, а также у наших преподобных: Нила Сорского, Паисия (Величковского), Оптинских Старцев, Серафима Саровского, у святителей Игнатия (Брянчанинова) и Феофана За­творника (Вышенского), которого, кстати, очень люблю, но считал, что это было возможно только в те времена.
«Откровенные рассказы странника» и житие преподобного Василиска, пустынника Сибирского, многое мне разъяснили, а по устным рассказам пустынножителей Кав­казских понял, что немало людей стяжало непрестанную молитву. Если кто читал книгу «Граждане неба» Свенцицкого, там об этом хорошо написано.
Среди монахов, которые на Кавказе недавно подвизались, многие имели самодвижную молитву, как они ее называли… Это Глин­ские Старцы, например, особенно, отец Серафим (Романцов) и отец Виталий (Сидоренко), который в Тбилиси потом уехал, - большую благодать через нее стяжали.

- Мне, батюшка, даже простая Иисусова молитва никак не дает­ся, помыслы сбивают, сонливость наваливается. А что такое самодвижная молитва, не могу даже представить, не понимаю, - заду­мался иеромонах Ксенофонт. На его смышленое лицо набежала тень.
- Пока такую молитву не имеешь, ничего не понятно. А если уз­наешь хотя бы чуть-чуть, то все видишь иначе. Просто не оставляй усилий, и помощь Божия тебя не оставит, - со всей искренностью посоветовал я ему.

 
начало зимы 1996, палата в «Кремлевке»: Старец Кирилл лежал в больничной пижаме, худенький, бледный, с заострившимся носом. Но глаза его смотрели молодо и зорко…
- Теперь буду долго жить (врачи ему вставили батарейку на сердце). Рад бы уйти к Господу, да чада не отпускают. Устраивают со­вместные молитвы…
На исповеди я, захлебываясь слезами, мучаясь и терзаясь, по­ведал, что теряю молитву и слабею душевно, не ведая, где же конец этим скорбям.

- Скорби - наши учителя, отец Симон, - наставил меня духов­ник, сняв с моей головы епитрахиль после разрешительной молит­вы и присев на больничную койку. - Никогда не оставляй покая­ния, никогда. Во всех наших испытаниях оно незаменимый друг и помощник. Исповедующихся много, а кающихся - мало, да… Цер­ковь учит людей и ведет их к Богопознанию, а не к одной только нравственности, как ее понимает мир. Наша цель - постижение Бога, а исправление греховных привычек - это средство для обре­тения благодати. Поэтому покаяние состоит в изменении, исправ­лении себя, а не только в раскаянии в содеянных грехах. «Держи ум свой во аде и не отчаивайся», сделай покаяние и обуздание ума своей духовной практикой. Чем креп­че в нас добродетели, тем меньше у нас препятствий на духовном пути… Почему ты так приуныл при малейших затруднениях, отец Симон? - внезапно спросил Старец.
- Грешен, батюшка, изнемог… - Я опустил голову.
- Не так нужно помышлять, отец Симон, не так… Тот, кто познал, насколько душегубительны страсти, понимает и то, что всякое зло, что есть в мире, исходит из нашего сердца, как его обиталища. По сути, понимая все это в полноте, мы обнаруживаем себя заживо в аду. Но такое разумение без помощи Божией выдержать человеку невозможно… Необходимо крепко-накрепко за­помнить, что всякие страсти, которым время от времени предается наш ум, подобны граду, побивающему добрые всходы в душе!
- Что есть причина скорбей? Страсти человеческие… С благодатью серд­це освобождается от бремени мира сего и его страстей, постигая Христа в самом себе. Освобождение же от гнета страстей и есть безстрастие. Если мы не теряемся сами и держимся за Христа, то ни­какое искушение не сможет сбросить нас в пропасть.
- Отче, дорогой, я полностью разбит и подавлен, не знаю, смогу ли я еще когда-нибудь приблизиться вновь к тому, как вы благосло­вили мне жить, - утверждаться в непрестанной Иисусовой молит­ве. Мне кажется, что я ее теряю… - В сильном томлении духа сами собой изливались мои сокровенные душевные терзания.

- Когда ты болен и болезнь не проходит, помни, что она поистине послана тебе Богом для духовного обучения в искреннем смире­нии, поэтому не пугайся таких обстоятельств, возрастая в молит­ве, когда здоров. Если ты подавлен скорбями, напоминай себе, что твои несчастья пришли к тебе по твоим грехам для твоего упраж­нения в покаянии, потому сделай покаяние и обуздание ума своей духовной практикой. Неисходно следуй евангельским заповедям и взойдешь к полноте благодати Божией. Будь неизменно терпе­лив и через смирение придешь к Христовой Любви. Если молит­ва вошла в сердце, то ее уже не утратишь, даже если очень захо­теть… Так говорили Глинские светильники Божии…

Когда суровые обстоятельства ослабляют твое усердие, нужно всегда возгревать молитву, возгревать, отец Симон, чтобы она не остыла. - Старец приподнялся и приблизил ко мне голову. - Мир души, которому я учил тебя, со временем приводит к безстрастию, а безстрастие - это дыхание безсмертия… Истинная любовь во Христе приходит только в безстрастии…
Корень этого безстрастия, или мира души, - смирение, плод - безстрастная любовь. Стяжи безстрастие, Си­мон, даже ценой своей жизни, ибо, утратив жизнь, обретешь ее во Христе… Ревнуй о безстрастии, если желаешь узнать, что такое возлюбить Бога всем сердцем твоим, и всею душою тво­ею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, - промол­вил отец Кирилл, твердо и ясно выговаривая слова.

Но меня охватили сомнения.
- Отче, это стяжание безстрастия в моем нынешнем устроении может растянуться на долгие годы… Успею ли я?
- Не на долгие годы, а на всю жизнь монашескую, отец Симон, должно стремиться к достижению безстрастия. Разве страстная душа может возлюбить Бога и ближнего всеми своими помыш­лениями? Разве Христос любил страстно? Или страстно описание любви у апостола Павла? Помнишь, как сказано: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносит­ся, не гордится, не безчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все по­крывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1 Кор. 13: 4: 7) Именно поэтому любовь никогда не перестает… - Духовник устало откинулся на подушки. - Христос любил всех безстрастно, как Бог, и сострадал всем, как Человек. Так и нам подобает стремиться к тому, чтобы уподобиться своим любящим сердцем Господу и при­йти в меру полного возраста Христова! (Еф. 4:13)

 
начало лета 1997, паломничество на Афон:
Старец Кирилл: - Ну, на месяцок можно попробовать на Афоне… Ищи дальше духовное знание, отец Си­мон, не останавливайся. Может, на Афоне найдешь кого-нибудь из прежних отцов, которые вразумлены Духом Божиим…
Духовник прикрыл глаза, словно засыпая.

Наместник Троице-Сергтевой Лавры поначалу строго отнесся к моей просьбе:
- А что ты в Греции будешь делать? Там же ничего нет! Знаешь, что такое «грек»? Это - грех!
Такого толкования я прежде никогда не слышал, поэтому осме­лился возразить:
- В книге «Жизнеописания Афонских подвижни­ков благочестия XIX века» и в Афонском Патерике описано мно­жество великих святых и достойных подвижников. Мне хотелось бы им поклониться. И еще я очень люблю Иверскую икону Божией Матери, в честь которой у нас скит назван в Абхазии. А эта икона находится на Афоне.
Настоятель заложил руки за спину и несколько раз быстрым шагом прошелся по кабинету.
- Ладно, убедил. Ступай к казначею. Он тебе выдаст нужные средства на билеты и дорогу.
 
Визу в Грецию на месяц мне сделали быстро. Я попрощался с отцами в Лавре, взяв от них письма к знакомым монахам, и, не помня как, будто в мгно­вение ока, очутился в Салониках. Только что прошел небольшой дождь, который не прибил даже пыли. На замутненном желто­ватом горизонте тянулись невысокие, выгоревшие от жары хреб­ты, с зелеными пятнами виноградников и небольших рощиц. На окрестных холмах дома с красными черепичными крышами, слов­но привстав на цыпочки, загляделись в морскую даль. «На Таджи­кистан немного похоже, - подумалось мне. - Только дух лучше, православная страна как-никак!»

 
сентябрь 1997, Свято-Троице Сергивая Лавра:
Первым после Афона я встретил наместника Лавры:
- Ну, как впечатления?
- Тело вернулось, а сердце осталось на Святой Горе! - Эти слова вырвались из души сами собой.
- Вот как? А Кавказ? - Архимандрит сдвинул брови, смотря на меня в упор. - Там же теперь спокойно?
- Нет, отец наместник: то бандиты, то разбойники, по-прежнему диверсии продолжаются…
- Тогда, отец Симон, вот что… - последовал за небольшим мол­чанием решительный приказ настоятеля.
- Хватит бандитов и раз­бойников: благословляю ехать на Афон! Теперь тебе желательно поближе познакомиться с монашеской жизнью на Святой Горе! Скажи отцу Кириллу о моем благословении…

Отец Кирилл после больницы лежал в келье:
- Афонец приехал? Рассказывай, рассказывай, отец Симон, как съездил на Святую Гору! - улыбаясь, приветствовал мое появление любимый и поста­ревший, но все еще бодрый и жизнерадостный духовный отец. Мой рассказ, взволнованный и сбивчивый, старец выслушал очень вни­мательно:
- Что ж, это воля Божия! Учись дальше искать пути свои, как Бог вразумит и наставит, да… Доброго держись, дурное гони, отец Симон. Испробуй на опыте афонского жития! - старец помолчал, о чем-то думая. - Но все же Абхазию не забывай…

Когда я сравнивал Отца Кирилла со старцами Афона, мне уже было абсолютно ясно, что если бы он жил на Святой Горе, а не в Троице-Сергиевой Лавре, то он бы там не только не потерялся, а в чем-то даже превосходил бы греческих отцов, наверное, жиз­ненной мудростью и опытом. Старец Кирилл навсегда остался для души и сердца единственным и неповторимым духовным отцом и настав­ником. Сравнивая его с игуменом афонской Великой Лавры архимандри­том Филиппом, очень похожим на Старца Кирилла, Старцем Харалампием из Дионисиата или с Ефремом Катунакским, сердце мое все равно выбирало безраздельно любимого и родного духовника, в то же время почитая всех афонских подвижников…

зима 1994-95, Грибза: ОБРЕТЕНИЕ САМОДВИЖНОЙ МОЛИТВЫ

Самодвижную непрестанную молитву немало людей стяжало и в наши дни…

Постепенно снег завалил все подходы к поляне, и даже сама поляна превратилась в один большой пушистый сугроб, по которому метались длинные языки декабрьской метели. Научившись поддерживать ровный жар в печи гнилушками, я понемногу стал приходить в себя и начал забывать о летней суете. При виде обильных снегопадов душа успокоилась, избавившись от опасения нежданных гостей. Молитва все больше преобладала в дневном и ночном распорядке…

Между тем зима разворачивалась во всем своем великолепии. Сверкающий мириадами солнечных бликов зимний лес сиял в окошках кельи фантастическими декорациями. Лунные морозные ночи мерцанием снежных искр прогоняли всякий сон. Время от времени я служил водосвятные молебны и кропил келью. Хотя борьба за ночное бдение не ослабевала, она приняла совершенно иной характер (чем в прошлую "страшную" зиму на Грибзе - читайте в "Птицах Небесных"). Поставив высокий пень, я усаживался на него с четками в руках, высовывал голову в маленькое окошко на морозный воздух (как мне на исповеди советовал Старец Тихон Агриков в Сухуми), и без устали предавался Иисусовой молитве. Завораживающая своим великолепием ночь торжественно плыла над кельей, сменяя созвездие за созвездием. Потрясенный красотой ночной молитвы, я жалел время, которое впустую тратил на сон и нелепые сновидения.

Именно тогда ночная молитва открылась мне как безмолвная беседа со всем Божественным мирозданием, с безконечно любимым и родным Христом. В душе прочно утвердилось понимание того, что этот молитвенный опыт навечно стал моим достоянием. И если еще будут безчисленные падения и поражения, моя душа всегда будет помнить ни с чем несравнимую красоту молитвенного бдения и неуклонно станет стремиться упрочить и закрепить свое молитвенное открытие.

С тех пор ночь стала для меня особым молитвенным таинством, неизмеримо превосходящим все земные восторги и утешения. Ночные бдения далеко отогнали дремоту и вялость и превратили каждую ночь в духовный день сладкой молитвы и слезного покаяния. Слезы безостановочно текли из глаз при одном воспоминании имени Иисуса, молитва лилась легко, словно сокровенная мелодия души. Я молился неустанно, не разделяя сутки на день и ночь, уже не связывая ее ни с какой погодой, с ее снегопадами, с метельным завыванием или кротким сиянием месяца и Млечного пути над головой. Тогда мое молитвенное правило составляло восемнадцать часов в сутки, шесть часов я оставил на отдых и сон, с перерывом на обед, заготовку дров и выпечку лепешек.

Прошло и отпелось радостное Рождество 1995 года. Молитва поглотила все мое внимание и время. И в этот период в коренном зубе появилась сильная боль, мгновенно возвратившая меня в мир скорби и болезни. День ото дня пульсирующая боль становилась все сильнее. Изнемогая, я попробовал выдернуть больной зуб пассатижами. Но как ни пытался я захватить этот зуб железными концами пассатижей, они срывались с зуба, повреждая десну. Несмотря на все свои отчаянные усилия, я только отломил себе кусочек больного зуба. В один из таких моментов борьбы с больным зубом мне вспомнился совет из церковного календаря, что при зубной боли нужно обращаться к священномученику Антипе. Обессилевший от болезненных приступов, я опустился среди ночи на колени и обратился ко святому с просьбой о помощи. Затем положил голову на пол и, утомленный болью, неожиданно заснул. Проснулся я от ночной тишины, наполненной удивительным покоем. Дрова прогорели, и печь начала остывать. Звезды висели в окне, глядя в келью сквозь плексиглас.
Что-то новое в этой ночи заставило меня прислушаться: за окном было тихо. Тогда я обратил внимание внутрь себя и с радостью обнаружил, что больше не чувствую никакой боли - она исчезла полностью. Боже, как сладко было молиться Тебе в те далекие Святки, как слезно благодарило сердце мое Тебя, Боже, за все Твои милости и за помощь святых Твоих!

Моей любимой иконой, которую я привез с собой из Троице-Сергиевой Лавры, была фотография Иверской иконы Матери Божией, которую мне подарили православные гости из Америки, как их тогда называли - “зарубежники”. Она представляла собой фотографию с иконы, написанной на Святой Горе Афон. С этой иконой в то время происходило множество чудес и исцелений. Фотография была небольшого размера и вставлена в простенький деревянный киот со стеклышком. Однажды зимним погожим утром, молясь перед ней, я заметил на фотографии капельки маслянистой жидкости. Полагая, что внутрь попала вода, я открыл киот и, протерев иконочку рукой, ощутил при этом тонкое благоухание.

“Странно, - подумалось мне. - Что это может быть?” Растерев этой рукой лоб, я задумался: “А можно ли мне молиться этой иконе? Ведь капли на ней могут быть проделками бесов…” К тому же эта икона пришла ко мне из Зарубежной Церкви, с которой Русская Православная Церковь тогда не состояла в церковном общении. Сильно смущенный этим обстоятельством, я отставил ее в сторону. Как только я пришёл к такому предположению, туча помыслов сомнения, неверия и хулы окутала меня, и все эти мысли одна за другой забушевали в моем уме. Потрясенный натиском помышлений, я сжал голову руками. Сильное уныние охватило сердце, словно железным обручем, и поселилось в груди. Молитва прекратилась, а без нее отчаяние в моем спасении начало безжалостно убивать меня. Чтобы осознать случившееся, я попытался размышлять, стараясь определить, не от зарубежной ли иконы со мной приключилось такое тяжкое испытание. Если это отчаяние и тоска связаны с ней, тогда лучше убрать ее из кельи. Но куда же деть эту икону? Взяв киот и не совсем понимая, что происходит, я вышел из кельи на порог и сразу увяз по пояс в сугробах. Задыхаясь от усталости пробивать дорогу в снегу, я отыскал дупло в стволе большого бука и положил в него икону. Но при возвращении в келью еще более тяжкое состояние душевной мертвенности и полной гибели навалилось на меня. Я пытался молиться, но молитва вязла на языке, а сердце совершенно не откликалось на слова молитвы, словно умерло от отчаяния.

Осталось еще одно средство (по совету Старца Кирилла, испытанному в прошлую "страшную" зиму на Грибзе): писать Иисусову молитву в тетради. Временно приходило облегчение от этой неимоверной душевной тяжести, но затем снова тяжкая тоска сдавила мое сердце с жестокой и неумолимой силой.

“Кому же мне теперь молиться? - замелькали в голове помыслы. - Христу не могу, а любимую икону Матери Божией я унес в лес… Получается, что я предал и Саму Пресвятую Богородицу? Как же мне теперь жить?” Безсмысленность положения отрезвила меня. “Нет, не оставлю Матерь Божию, даже если умру в таком ужасном состоянии!” Я бросился в лес по старой борозде, проваливаясь и оступаясь в глубоком снегу. Достав из дупла Иверскую икону Матери Божией и обливая ее горячими слезами, я прижал святыню к груди обеими руками: “Мамочка моя Пресвятая, - взмолилось мое сердце. - Не оставь меня в этой напасти, как Ты всегда не оставляла меня! Смилуйся надо мной, окаянным, и прости! Теперь никогда не оставлю Тебя вовеки!”

При этих словах в сердце моем словно вспыхнул сильный огонь. Он в мгновение ока сжег все мои сомнения и развеял отчаяние, как будто новые силы влились в мою грудь. В сердце неожиданно что-то дрогнуло раз, другой, затем еще и еще… В нем с каждым толчком сладостные звуки сами собой стали складываться в слова молитвы: “Господи! Иисусе! Христе! Помилуй мя!” Несказанно потрясенный никогда раньше не испытываемым переживанием, я застыл на месте: сердце само, без всякого понуждения, молилось сладчайшим гласом Иисусовой молитвы. Эта молитва пронизывала все мое тело с головы до ног. Заливаясь слезами радости, я поднялся в свою келью, не веря произошедшему со мной чуду. Мне казалось, что сейчас этот невероятный дивный сон рассеется и все станет вновь таким же обычным, как прежде.

Но действие молитвы продолжалось, не ослабевая ни на миг. Смотрел ли я на иконы, молитва не прерывалась - сердце молилось само, источая из глаз непроизвольные слезы. Смотрел ли в небо, молитва текла, не останавливаясь и застилая глаза слезами. Из-за слез все окружающее я стал видеть в расплывчатом и радужном свете.

Ум ушел из головы и опустился в сердце, став с ним одним целым, обретя удивительную ясность. Голова освободилась от прежней тучи помыслов, словно ее умыли изнутри святой водой. Слово “Иисус" стало самой желанной жизнью моего сердца и соединилось с ним неразрывной связью. Помыслы исчезли в безпредельной и безмолвной ясности сердца, в котором жила и двигалась Иисусова молитва.

Разогрев себе на печи обед из крупы и гороха, я втайне боялся, что эта чудесная молитва исчезнет при резком движении. При этом все приходилось делать медленно и осторожно. Во время еды молитва пульсировала внутри, словно живой и благодатный родник. Благодать источалась из сердца, как будто из него текли “реки воды живой”. До вечера, а затем до глубокой ночи душа моя пребывала в самодвижной молитве и не желала оставлять ее даже на краткое мгновение. Но тело устало и требовало отдыха. Закрыв глаза, я слушал, как молитвенные гласы тихо раздавались в сердце, словно тонкие хрустальные колокольчики. “Может быть, я уже не смогу никогда заснуть?” - подумал я, так как все для меня в эту удивительную пору было внове. Не помню, спал я или нет, но когда я приподнял голову от деревянного изголовья, часы показывали, что прошло всего два часа. В окне горел и переливался трепещущим светом Сириус. Близилось утро… “Господи, неужели молитва остановилась?” Я прислушался к себе - сердце непрерывно молилось, как прежде: “Господи! Иисусе! Христе! Помилуй мя!” И снова горячие слезы благодарности Богу и Матери Божией залили мое лицо и грудь от избытка непередаваемого счастья.

В таком безпрерывном молитвенном горении прошел почти месяц. За окном зашумели и засвистели февральские вьюги, предвещая приход марта, а с ним долгожданного тепла и неистощимой нам радости весны. Постепенно, день за днем и ночь за ночью, привыкая к новому состоянию души, я осторожно попробовал прикоснуться внутри к этому непрестанно пульсирующему молитвенному роднику, чтобы немного определить, как мне обращаться с присутствием самодвижной молитвы в моем сердце.
- Если я осторожно останавливался на одном слове “Иисусе”, молитвенный родничок в сердце начинал биться в такт со словом “Иисусе, Иисусе, Иисусе…”
- А когда я останавливался вниманием на словах “Господи” или “Помилуй мя”, эта удивительная молитвенная энергия нежно и мягко возвращалась к полной молитве “Господи Иисусе Христе, помилуй мя”.
- Когда сердце желало помолиться о здравии близких людей, поминаемых мною, молитва сама включала в себя память обо всех этих людях.
- Если я начинал поминать усопших, самодвижное действие молитвы включало в себя памятование всех, кого я помнил и знал.

Теперь литургия, вместе с непрестанной молитвой, изменилась полностью: таинство богослужения стало живым и словно наполнялось новой жизнью. Стоя на коленях и обнимая маленькую чашу с Кровью Христовой, я подолгу умолкал у престола, слушая, как молитва возносит свои тихие небесные гласы, внимая ей всем сердцем, душой и умом. Читая литургические молитвы из служебника, я вначале опасался, что утрачу молитву, но оказалось, что она продолжает звучать в сердце и при чтении молитв и Евангелия.

Постепенно мне открылось, что самодвижная молитва не исчезает, когда мне хотелось почитать Жития святых или Древний Патерик. Это открытие потрясло меня своей простотой: читая духовные книги, я мог воспринимать текст ярко и живо, а молитва звучала в сердце, словно сопереживая глубокому смыслу этих книг. Преподобные Иоанн Лествичник и Исаак Сирин как будто заговорили с душой новым, глубоко проникновенным и благодатным языком, а Евангелие начало открывать ей свои таинственные, неизведанные духовные пласты, которые прежде оставались для меня прикровенными. Если до этого времени я воспринимал лишь слова евангельских изречений, то теперь благодатный, возвышенный смысл поучений Христа, словно буравом, проникал в самые глубины моего сердца. Каждый стих на страницах Евангелия оставил на себе слезы моей пробудившейся души.

С особой благодарностью я поминал этой животворящей молитвой своего любимого Старца Кирилла! Как мне хотелось увидеть его, прижаться лицом к его теплой руке и поведать ему обо всем, что случилось со мной. Четки теперь перестали быть необходимыми, но я продолжал еще по привычке вести счет молитв, хотя в этом уже не было особой нужды. В утренние и вечерние молитвы по четкам я включал поминовение о здравии и упокоении всех людей, записанных в моих помянниках. Обычно особую четку я посвящал своему духовнику.

В один из мартовских дней, когда молитва сама изливалась из сердца, вместе с молением о здравии моего духовного отца во мне возникло непередаваемое реальное ощущение, что дух Старца Кирилла целиком вошел в мою душу и таинственно соединился с нею неразрывными узами. Весь его духовный опыт, вместе с повествованиями старца о молитвенном опыте Глинских старцев, неожиданно обрел глубоко в моем сердце свое неисходное пристанище. Дух любимого батюшки начал жить внутри сердца так, словно мы с ним никогда не разлучались. Что бы я ни делал, молился, кидал снег или пилил дрова, казалось, Старец Кирилл, вместе со всем его многострадальным жизненным опытом, присутствует во мне и передает моей душе сокровенную мудрость о Боге, о людях и обо мне самом, открывая эти знания отчетливо и ясно, без всякого размышления.

Как будто старец мягко и нежно, как отец сыну, указывал моей душе на все ее грехи и ошибки, от которых она еще не избавилась и над которыми ей еще предстояло потрудиться. Все мои недостатки, будь то в Троице-Сергиевой Лавре или в Иверском скиту, предстали предо мной в своей откровенной ясности, без утайки выявляя мои заблуждения. Без всяких размышлений и логического анализа моему сердцу стало понятно, как нужно спасаться в монастыре, как спасение обретается в уединении и что для этого необходимо сделать. Но больше всего удивило, взволновало и потрясло мое сердце, что Христос и Старец Кирилл стали в нем едины и нераздельны. Молясь непрестанной молитвой Сладчайшему Иисусу, сердце вспоминало духовного отца, а вспоминая духовного отца, оно молилось и поливало горячими слезами умиления стопы Возлюбленного Господа Иисуса.

И все же сомнения и тут не оставляли своих попыток проникнуть в мое сердце: “А вдруг то, что происходит со мной, - это прелесть? Может, я стал просто живым магнитофоном? Не лучше ли оставить эту молитву и вернуться к прежнему состоянию?” Но как я ни пытался не обращать внимания на звучащую внутри молитву, исторгающуюся из недр души, она приковывала все мое внимание, и слаще ее ничего не существовало в целом свете! И эта самодвижная молитва не была похожа на механическую запись бездушной машины. Каждое слово Иисусовой молитвы, источающейся из сердца, звучало необыкновенно кротко и чисто, исполненное смиренной любви и горячего трепетного покаяния.

Это непрестанное молитвенное движение поддавалось мягкому и осторожному изменению: я мог по желанию молиться медленно, впитывая всей душой и всякой клеточкой тела каждый звук благодатного воздыхания, или позволять самодвижной молитве звучать внутри очень быстро, и она оставалась чистой, кроткой и покаянной. Пропитанная непрестанной молитвой и ее сладкой покаянной мелодией, душа моя забыла дни и ночи, упоенная чудесной небесной мелодией сердечной молитвы. И только скудость оставшихся запасов еды заставила меня вспомнить, что мне еще предстоит спуск вниз, в Иверский скит, а затем выход на встречу с новой жизнью, преображенной Иисусовой молитвой.

Великий пост 1995 года пришел с оттепелями и постоянной мучной похлебкой, которую я пил, вместо круп, запас которых полностью истощился. На вкус мучной напиток не был особенно приятным, но он легко растворялся в желудке и успокаивал в нем ощущение голода. Однако даже это ощущение голода теперь отступило на задний план, покоренное согревающим и насыщающим душу счастьем благодатного присутствия в сердце покаянной непрерывной молитвы. Ум полностью жил словами молитвы, которые порождали в душе волны любви, источающейся на весь мир, и в этой любви не оставалось места для чувства голода.

Чем ближе подходило время прощания с Грибзой, тем более непонятной представлялась моя дальнейшая жизнь. Множество вопросов волновало меня:

° Выдержит ли непрестанная молитва столкновение с действительностью, когда хлопоты и попечения обрушатся на нее со всей силой?
° Или мне необходимо оставшиеся годы провести в полном затворе?
° Останется ли молитва во мне, когда я встречусь с людьми?
° Что мне говорить, как поступать?
° И самое главное: удастся ли мне когда-нибудь увидеть своего духовного отца и рассказать ему обо всем, что произошло со мной?

Но тихий и смиренный голос, молитвенно изливавшийся из сердца, успокаивал и согревал душу, без слов сообщая ей свой сокровенный смысл:

“Не оставлю тебя, если будешь всегда смиренным и кротким. Подскажу тебе все,
ибо дух Старца твоего с тобою вовеки. Ничего не бойся,
ибо Сама Истина - Христос живет посреди твоего сердца…”

Со слезами на глазах я отвечал этому тихому смиренному гласу: “Непостижимая Премудрость Божия, Господи Иисусе Христе, славлю и восхваляю Тебя всей душой, всем сердцем и каждым своим помышлением, слава Тебе и хвала отныне и вовеки…”

Призывные голоса проснувшихся водопадов возвестили приход весны. Дождавшись крепкого наста, похрустывая промерзшим снежком, я спустился к тропе. Возле водопада снег закончился. Крокусы, подснежники и примулы росли прямо на тропе, и я старался не наступать на эту трогательную и беззащитную красоту, осторожно ставя ноги на землю. На пути к скиту приятно было идти по мягкой тропе, согретой весенним полуденным солнцем. Порывистый теплый ветерок овевал лицо. В душе легко струились слова “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!” Зная, что медведи в это время выходят из берлог, я громко читал молитву вслух, стараясь попадать в такт с каждым своим шагом. Мне не хотелось нос к носу столкнуться с медведицей.
И все же я не избежал неожиданной встречи. За очередным поворотом я остановился как вкопанный: в пяти метрах от меня стояла медведица с двумя годовалыми медвежатами, настороженно глядя в мою сторону. Я замолк, но никакого страха не ощутил. Внутри, как драгоценный алмаз, всеми гранями переливалась Иисусова молитва. Мы молча смотрели друг на друга. Сердце источало любовь и сострадание не только к медведице, но и ко всему живому, что окружало меня. Лесная красавица с тихим рыком легонько шлепнула лапой первого медвежонка, таращившего на меня свои круглые глазенки. Тот кубарем улетел в кусты. Вслед за ним побежал второй медвежонок. Медведица неторопливо и с достоинством скрылась в кустах. Это семейство показалось мне таким милым, что я бы, наверное, всех их расцеловал, если бы это было возможно.

 
нач.мая 1995, Псху:
Больной зуб вновь начал побаливать. Лесничий обратил внимание на мой страдальческий вид:
- Что, зуб болит, отец Симон? Зубного врача у нас нет, но зато есть человек, который в свое время работал у него помощником, когда стоматолог приезжал на Псху лечить людей еще до войны. Он оставил помощнику препараты для пломбирования зубов и кое-какой инструмент. Если желаете, я могу с ним переговорить! - Шишин вопросительно посмотрел на меня.
Я согласился на это предложение, так как Москва еще только маячила где-то далеко за горами, а переход через границу выглядел какой-то рискованной авантюрой.
Вечером за мной пришел зубной “специалист”, и мы отправились к нему домой. Материал для пломбы у меня есть, а инструмент, правда, не очень современный… - смущенно признался он. - Если потерпите лечение без укола, когда я вам начну обрабатывать зуб, то я, батюшка, к вашим услугам! Когда я увидел устройство, которым зубной “техник” намеревался сверлить дупло больного зуба, мне стало не по себе. Этот механизм представлял собой большое деревянное колесо с ручкой, похожее на колесо от старинной прялки, от него шла веревочная передача к маленькому колесику, вращающему сверло. Но отступать было уже неудобно, и я уселся на стул рядом с этим нелепым агрегатом.
- А помогать мне будет моя жена, - сказал мне мой “доктор”. - Она крутит колесо, когда я обрабатываю зуб. Вообще-то я этим делом не занимаюсь, но ради вас, батюшка, постараюсь вам помочь! Зина, иди сюда!
Из соседней комнаты вышла его супруга и смущенно поздоровалась со мной, села за это устройство и завертела деревянную ручку на колесе. Оно со скрипом и грохотом начало вращаться. Бывший помощник стоматолога решительно принялся сверлить мой зуб. Сверло ходило ходуном и било по больному зубу. Похоже, зуб не очень поддавался старому затупленному сверлу.
- Не желаете немного самогона для храбрости, батюшка? - сочувственно обратился ко мне “стоматолог”. - Очень уж крепкий у вас зуб…
Я отрицательно закрыл глаза… Скосив глаза на супругу “стоматолога”, которая без остановки крутила большое колесо, я увидел, что она вся взмокла. Мой доктор, заметив, что его жена устала, сказал ей:
- Хватит, Зина. Теперь осталось батюшке пломбу поставить…
 
Если бы не горячая молитва в сердце, которая уменьшала боль при сверлении зуба этим чудовищным устройством, я бы, наверное, не выдержал этой процедуры. С новой пломбой в зубе я шел под ночным звездным небом. На душе, несмотря на перенесенные мучения, было так хорошо, что Иисусова молитва изливалась из сердца сама собой в благодарственном безмолвном молитвословии Богу. Сильно утешенный ею, я еще долго молился в свой комнатушке наверху в доме доброго пасечника.

Самый удивительный вывод, который можно было сделать после всех моих переживаний и приключений, привел меня к пониманию того, что самодвижную непрестанную Иисусову молитву враг одолеть не может, если в душе не возникнет согласия на его соблазн и склонение ко греху.
° Когда зло нападает на душу, утвердившуюся в молитве, оно только закаляет дух человека, а также укрепляет его стойкость и терпение в различных испытаниях.
° Зло, не желая этого, своими нападениями начинает способствовать спасению молящейся и кающейся души.
° Враг, заметив, что его коварства и лукавства не только не вредят душе, преображенной Иисусовой молитвой, но и приводят к спасению от греха, сразу отбегает от такой души, словно опаляемый огнем.
    Это невероятное открытие потрясло меня своей простотой. Уже лежа в койке, я продолжал благодарно молиться. Любовь к Богу расширяла сердце до безконечности, а слезы сбегали по щекам, промочив подушку и подрясник.

 
нач.июня 1995, Троице-Сергиевая Лавра:
Наиболее подробно Старец Кирилл расспрашивал о действии Иисусовой молитвы, а на мою горячую благодарность за обещанное единение с ним в Духе он, помолчав, заметил:
- Об этом пока никому не рассказывай, храни втайне до времени, пока не укрепишься. Не торопи события.

- Сумей закрепить то, что даровал тебе Господь еще в юности. Невозможно увидеть Бога и остаться живым, говорится в Священном Писании. А то, что ты тогда жив остался, просто невероятно. Об этом тебе раньше я не хотел говорить - зелен ты был. А теперь скажу: храни себя в смирении, это первое, затем - в мире душевном, это второе, а третье - в рассуждении. Живи осторожно, мудро, “во всяком благочестии и чистоте”…

- Батюшка, если по милости Божией, в сердце родилась непрестанная самодвижная молитва, то что дальше делать? Неужели на этом весь духовный путь и заканчивается?
- Нет, дорогой мой, - мягко улыбнулся отец Кирилл. - Это только начало духовного пути, так мне говорили еще Глинские отцы. Тот, кто сподобился такой молитвы, должен суметь ее удержать и утвердиться в ней, не возгордиться, жить в крайнем смирении и простоте… Следуй за святыми отцами, и Господь откроет тебе все, что нужно, в свое время.

добавка от 1997:

- Иди средним путем, отец Симон. Средний путь назван золо­тым или царским путем, ибо ведет к умиротворению ума, очище­нию сердца и закреплению его в непрестанной молитве, за кото­рой следует святое созерцание, если Бог того сподобит… Поддер­живай не этот мир, суетный и привременный, но поддерживай и укрепляй Царство Божие в самом себе. О горнем помышляйте, а не о земном (Кол. 3: 2). Так спасешься сам и тысячи вокруг те­бя, по словам преподобного Серафима, да…

Еще несколько раз я приходил к батюшке на исповедь и беседу. Келейник нас не безпокоил, и мне посчастливилось услышать от старца несколько сокровенных советов, которые удалось записать:

- Важнейший принцип в духовной жизни - понять различие между обычным умом и благодатью. Тогда душа всегда будет выбирать благодать и отвергать помыслы. Никогда не верь помыслам, ибо их творец - отец лжи и говорит только ложь. Что такое помыслы? Пустая работа ума, которой управляет диавол. Точной картины никогда не будет, и даже внешне правильные доводы все равно являются ложью. Никогда не смешивай благодать с работой ума и не доверяйся его усилиям обмануть тебя! Люди пытаются имитировать благодатную жизнь, но все это только изощренные подделки, приносящие разочарования…

- А чему нужно довериться, отче?
- Сначала нужно довериться слову духовника, а затем велениям благодати, которая стяжается покаянной молитвой.
- А к чему приводит благодать, батюшка?
- К истинной вечной жизни во Святом Духе, которая дается нам через Господа Иисуса Христа от Бога Отца. Но попасть в нее очень трудно.
- Почему же? - недоуменно спросил я.
- Потому что необходимо отказаться от личных устремлений и поисков земного счастья.
Отец Кирилл помолчал и затем продолжил:
- Единая воля Бога на земле, которая хочет всем спасения, - как русло главной реки, реки вечной жизни, все остальное - тупиковые ответвления, становящиеся болотом.
- А что нужно сделать, батюшка, чтобы не попасть в такое болото?
- Следует до конца жизни возрастать в смирении. Чтобы духовно расти, нельзя бояться ни скорбей, ни искушений. Смирение проходит безбоязненно все искушения… Всегда иди вперед!

- Отче, прежде я держался того, что нужно во всех случаях ожидать худшего, тогда никакое дурное обстоятельство не сможет похитить душевный мир. А теперь полагаю, что лучше настраивать себя на хорошее и, когда оно действительно произойдет, благодарить за это Бога! А если не случится, не расстраиваться. Как правильно спасаться? Подскажите!
- Все эти способы всего лишь этапы духовного роста. Но опираться на них - значит считать этот мир чем-то стоящим. Если бы он существовал постоянно, то был бы с нами всегда. Но всем нам придется этот мир когда-нибудь оставить, и в этом - его ложь и предательство! Что он такое? Всего лишь “похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…”. Лучше держаться одного Бога, Который никогда не подводит и в Котором нет ни тени изменения! Ищи в Нем мир души - и спасешься…
- А как же заповедь - “Возлюби ближнего как самого себя”?
- Сначала исполни, что сказано: “Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Эта есть первая и наибольшая заповедь”. Вот тогда и ближнего возлюбишь как самого себя! А если начать с ближних, можно сильно запутаться… А чтобы в этом не запутаться, нужно помнить, что единственная цель жизни на земле - это смирение. А единственная цель духовной практики - покаяние. Кто это постиг в мире душевном - освобождается от всех скорбей еще в этой жизни…
- А после смерти можно спастись, отче?
Весь этот процесс очищения от грехов должен произойти пока мы живем в теле. После смерти это выполнить невозможно. Тогда нужно уповать только на молитвы Церкви… Поэтому время дорого, отец Симон! Когда дух человеческий достигает здесь, на земле, единения со Христом, он обретает вечную жизнь в Пресвятой Троице. Если с помощью благодати спасешься здесь, то спасешься и там!