Путь к Богу

Сообщающееся исступление этого часа и этого места. В секундном потрясении, когда не владеешь собой, мучительное ощущение своего полного одиночества в каком-то склепе, обреченном на самое горячее присутствие молимого божества, раздирает вам грудь и душу, вырывает трепещущее сердце и бросает его в лепту паломников — пылающий куст, форма которого украшена таким образом распеваемыми ими молитвами.

Мне показалось, что все огромные небеса и тучи, все неизмеримые в длину и ширину пространства были черными и лишенными света. И что имея отношение к жизни пребыванием в преддверии рая, я чувствовал пришедшее издалека потрясение от священного обряда1

На плоском берегу мрачного моря, где сходятся песок и волны, освещенные белоснежные скорлупки, — пять маленьких куполов — и затем пределы и затяжки сводов, и арочный портик, перекрытый цилиндрическими вторжениями, оживляемый толпой снующих по паперти людей и рассаживающихся за столами в трапезной; и четыре затененных крыла Иверского монастыря, окружающих храм, и четыре их фасада, обращенных в ночь, — три к морю и один к горе.
Стоя у скамей, куда привел меня брат Хрисанф, мы в течение нескольких часов непрерывно наблюдали обряд. Хрисанф встал слева от нас и запел.

Безумная, поразительная усталость. Подумать только — всю вторую половину дня по страшной жаре мы спускались с горы и, смертельно голодные, должны были объяснять причины нашего прихода в монастырь, где уже побывали шесть дней назад: "Мы пришли на праздник Девы Марии, послушать музыку, посмотреть обряды, пережить все это вместе с вами, потому что питаем к вам огромную симпатию". Наивный и принявший все за чистую монету Хрисанф тут же дружески подтолкнул нас к церкви, провел в темноте через плотную толпу паломников и поставил нас в трансепте1 среди привилегированных гостей, в адском пекле — прямо против епископа и рядом с огромным пустым проемом над иконостасом, где горят бесчисленные свечи... ведь мы же вернулись, чтобы послушать музыку и посмотреть обряды.

Минула полночь, возбуждая рассудок. Стоя у скамей, мы чуть не падали от усталости. Прошло два часа, доведя до крайности бедных полусонных стариков, рухнувших на колени с искаженными лицами. Мы умирали от голода, стоя совсем близко от алтаря, и ждали, когда же все это кончится. Муки от музыки все усиливались; я вспоминал свою бедную жизнь, вновь переживая уже забытые дни и измерял скрытые в ночи страны, которые отделяют меня от дома, где сейчас спят мои близкие и друзья! И в то самое время, когда вокруг все крепко спит, какое дьявольское мистическое исступление царит под этими сводами, — и мне тут же показалось, что все это я вижу с неба, — откуда, куда должны доходить молитвы, — в виде тонкой теплой дарохранительницы, словно алебастровая ваза, оживляемая огоньком лампады.

Специально приехавший епископ из Салоник одет в фиолетовую мантию; он будет возглавлять это богослужение у гробницы — это индусское явление, наследие минувших эпох, исчезнувших народов, страшных культов. До самого утра епископ будет стоя присутствовать здесь, не проронив ни слова и не издав ни одного жеста, но явно в качестве посланца небес. Тишина, установившаяся благодаря сонному состоянию большинства присутствующих, заснувших или вышедших, чтобы прикорнуть где-нибудь в закутке двора, а то и прямо в переполненных трапезных залах, возбуждает у приглуповатых служителей ощущение всей важности выполняемой ими роли: на рассвете церковь должна раскалиться от молитв!

Муэдзины, скликающие с минаретов правоверных в предвечерний час, — это ничто; ускюдарские дервиши тоже не отличаются столь явной исступленностью: крики души, крики диких зверей и ночных хищных птиц. Кажется, что набухшие виски вот-вот лопнут, на побагровевших лицах вырисовываются узловатые вены. Эти четверо или пятеро, упрямо продолжающие однообразную страстную песнь, опершись на подлокотники скамеек, конвульсивно закидывают головы и направляют свои взоры в черноту купола. Нас, безмерно подавленных, окружает необъяснимый покой; ночь, море, гора — мы, задыхающиеся от ладана и воскового аромата купола, резкий возглас мучительного призыва. Наконец, закрыв глаза, я вижу черный саван, усыпанный золотыми звездами. В саване я, но неведомый звездам!
Словно чучело, меня тащат в трапезную.

Долго скрываемое раздражение нарастает и, наконец, прорывается. Вся эта монашеская братия, зубчатые стены, анахроничные крепости, вся эта сволочная челядь, или ангельская красота, и монастырское заточение, и пирующие елейно-слащавые восторженные паломники, и два этих добрых гостеприимных брата из Каракала; брат "Золотой цветок"1 настолько сдержанно и настолько кокетливо дает почувствовать свое вполне реальное превосходство, — о, с меня довольно, впрочем, как и всей этой нежной природы, пышущей силой и радостью, — все это испокон веков ежедневно предстает перед незыблемым морем, привозящим и увозящим восторженных и продажных паломников!

Хрисанф — золотой цветок (греч.) (прим. перев.). 100