Путь к Богу

«20 лет в Шлиссельбургской крепости»

 

Фигнер Вера Николаевна родилась в 1852 году. Воспитывалась в Казанском институте благородных девиц, изучала медицину в Швейцарии. С 1876 года жила в Санкт-Петербурге, была членом революционного кружка, примыкавшего к «Северной революционной-народнической группе» (с 1878 года «Земля и воля»). Вера Фигнер — одна из создателей Военной организации партии «Народная воля». После убийства императора Александра II и казни первомартовцев пыталась восстановить ослабленную арестами организацию. Арестована в феврале 1883 года в Харькове, в 1884 приговорена к смертной казни, замененной вечной каторгой. В 1884—1904 годах — в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости. С 1904 года в ссылке. В 1906 году эмигрировала, за границей развернула кампанию в защиту политзаключенных в России. В 1907—08 годах — член Партии социалистов-революционеров. В 1915 году вернулась в Россию. С марта 1920 года жила в Москве. Автор мемуаров «Запечатленный труд» (т.1-3). Умерла в 1942 году.

Когда и при каких обстоятельствах возникли дружеские отношения между высшим иерархом Русской Церкви митрополитом Антонием (Вадковским) и выдающейся по уму и энергии аристократкой княжной Марией Михайловной Дондуковой-Корсаковой, все душевные силы которой были сосредоточены в области религиозной мистики, — я не знаю. Но Мария Михайловна с самого начала знакомства с нами выражала глубокое почтение к своему другу-митрополиту и свое настоятельное желание, чтобы мы увиделись с ним. Она подготовила и уровняла ему путь в Шлиссельбургскую крепость, и он явился.

Он пошел к нам после обычного опроса каждого из нас комендантом:
— Желаете ли принять петербургского митрополита?
Отказался только Лопатин.
Среди торжественной обстановки, в приподнятом настроении обеих сторон митрополит вошел, высокий, статный, в белом клобуке, ещё увеличивавшем рост, — в клобуке, где на белом поле красиво сверкал большой бриллиантовый крест. Белый клобук прекрасно оттенял здоровый румянец лица с чисто русскими, немного расплывшимися от возраста чертами. А блеск бриллиантов как будто мягко отражался в серо-голубых приветливых глазах. Наружный вид был в высшей степени привлекательный и приятный.

Просто, не ожидая, что я пойду под благословение, он протянул руку для пожатия.
— Вы, кажется, давно в заключении? — начал он своим ласковым, серьезным голосом.
— Скоро будет 22 года.
— Ах, как долго! Верно, уже привыкли, как Бонивар в Шильоне, пожалуй, будете жалеть, выйдя из тюрьмы.
— Ну, что вы? Возможно ли жалеть о тюрьме, в которой пережито так много тяжелого, — с живостью возразила я.
— Вы ведь не верите в личного Бога… Но неужели никогда в трудные минуты ваша мысль не обращалась к Небу и вы не искали утешения в религии?

Я ответила правдиво. Я сказала, что вера, которая была привита мне в детстве матерью, очень религиозной женщиной, рассеялась во мне без особой борьбы и колебаний уже в 17-летнем возрасте. Был период, когда с юношеским задором и насмешкой я относилась к мнимым христианам, которые вместо самоотвержения и любви к человечеству все свое христианство полагают в постах, молитвах и исполнении обрядов. Социалисты по своим высоким требованиям к личности казались мне гораздо более близкими духу Христа, чем эти люди с их формализмом, нетерпимостью и связью с полицейской государственностью.
Позже, благодаря серьёзному отпору со стороны матери, на которую я распространяла свои остроты, я стала сдержаннее, когда однажды за обедом мать, евшая постное, не поднимая глаз от тарелки, твердо и проникновенно сказала мне:
— Надо уважать чужие мнения: - Я ведь никогда не смеюсь над твоими.
Этот простой урок, простые с чувством сказанные слова я никогда не могла забыть.

Когда же в трудные первые годы заточения мне казалось, что на земле для меня ничто уже не существует, что я отрезана от всего и всех и брошена в безнадежное, безбрежное одиночество, в котором ни одна человеческая душа не услышит моего голоса и не скажет слов сочувствия, — в эти трудные первые годы я с тоской думала о том, зачем я потеряла веру! Зачем для меня не существует некто, который все видит и всех слышит?

Мне страстно хотелось, чтобы этот некто, этот всеведущий ведал то, что переживает моя душа; чтобы он, этот везде сущий, присутствовал и здесь, в моем одиночестве… Если никто не слышит, не может слышать, пусть услышит он.
— Но что же в таком случае поддерживало вас во все эти долгие годы? — спросил митрополит.
— Как что? Меня поддерживало то самое, что двигало и на свободе. Я стремилась к общественному благу, как его понимала. В мою деятельность я вкладывала все силы и шла без страха на все последствия, которыми грозит закон, охраняющий существующий строй… Когда же наступила расплата, то искренность моих убеждений я могла доказать только твердым принятием и перенесением всей возложенной на меня кары…

Митрополит казался тронутым. Он поднял кверху мягко блестевшие голубые глаза и с чувством тихо проговорил:
— Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие спасутся!
Он поднялся со своего места.
— Вы скоро покидаете эти стены? Чего пожелать вам?
— Пожелайте найти плодотворное дело, к которому я могла бы прилепиться, — сказала я.
— А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением…
Стоя перед ним, я с удивлением посмотрела ему в глаза…
— Нет! Это было бы лицемерием, — сказала я.
— Так позвольте мне перекрестить вас?
Твердо и сурово я повторила:
— Нет.

Высокий иерарх поклонился, и белый клобук исчез за дверью.
Последняя сцена сильно взволновала меня. Зачем он предложил мне эти вопросы? Ведь я не могла ответить иначе! Разумеется, я произвела на него неприятное, жесткое впечатление, а между тем он мне так понравился… Но разве могло быть иначе?

Боярыня Морозова пошла в ссылку и на голодную смерть из-за двуперстного знамения, а теперь, хотя дело не шло об исповедании веры, неужели я могла покривить душой и играть комедию из боязни не понравиться духовной особе?..

Быстро-быстро ходила я по своей камере, митрополит обходил других товарищей. Везде одно и то же: в детстве верил, а потом веру утерял.
Один, как Антонов, — потому, что не совершилось чуда, которого он жаждал и ждал; или потому, что нравственный уровень священнослужителей не отвечал высоте проповедуемого ими учения.
Другой, как Морозов, — под влиянием естественно-исторического мировоззрения, того пантеизма, который признает высшим началом начало жизни, разлитой во всем существующем в природе.
— Не странно ли, — сказал митрополит у Карповича, — что хорошие русские люди, уходя из детства, утрачивают религию?

Посещение митрополита Антония внесло большую пертурбацию в наш застывший микрокосм: каждый спешил поделиться впечатлениями. Рассказы, то трогательные, то вызывающие улыбку, сменялись один другим.

Так, у Попова, поговорив о Ростове-на-Дону, по которому собеседники оказались земляками, митрополит спросил:
— Благодаря чему вы переносите свое четвертьвековое заключение?
— Я знал одну старуху, — отвечал Попов, — все ее дети умерли от нищеты и болезни; родственники выбросили ее, как ненужную ветошь, на улицу, и жила она мирским подаянием…

Когда ее спросили, каким образом она может переносить свою жизнь, старуха отвечала: «Господь, Царь Небесный, в милосердии Своем создал для несчастных терпение». То же скажу вам и я…

***

…В первых числах октября 1904 года, когда я была уже в Петропавловской крепости, митрополит Антоний сверх моего ожидания пожелал снова увидеться со мной.

Меня вызвали в приёмную при квартире смотрителя Петропавловской крепости Веревкина, сослуживца погибшего в Шлиссельбурге артиллерийского офицера Похитонова, вместе с которым он сражался под Плевной. Уже не было той торжественности, того парада и необычайности, которые в Шлиссельбургской крепости так приподнимали нервы. Скромная гостиная с тусклой мебелью, и митрополит Антоний, сидящий на диване…

Он снял обременявший, но весьма украшавший его клобук, и передо мной оказался простой деревенский священник с обнаженным теменем…
Разговор коснулся моих товарищей, оставшихся в Шлиссельбурге, девяти вечников.

От родных я узнала, что вышел манифест по поводу рождения давно ожидаемого наследника. Мне было важно знать, изменит ли это участь моих товарищей в Шлиссельбурге. Я спросила митрополита, не знает ли он чего-нибудь об этом, не было ли у него разговора об этом с министром внутренних дел Святополк-Мирским, когда он просил свидания со мной.
Нет, не знает.

В таком случае, не может ли еще побывать у него и узнать, распространяется ли манифест на шлиссельбуржцев, или они будут «разъяснены», как это не раз было в прошлом. Узнать мнение Святополк-Мирского было потому важно, что толкование манифестов, составленных обыкновенно в общих выражениях, зависело от усмотрения министров: хотят — распространят, хотят — нет…

Я спросила у него при этом, какое впечатление произвела на него наша Шлиссельбургская тюрьма.
— Мне кажется, им не так плохо и, быть может, выйди они на свободу, им стало бы хуже…

Я была возмущена. Было очевидно, что мой собеседник совершенно лишен воображения и не может реально представить себе, что значит лишение свободы, одиночное заключение, каторга без срока... Было ясно, что всего прошлого Шлиссельбургской тюрьмы он не знает и судит по тому, что видел теперь, когда режим после 20 лет смягчился. Мук отрезанности от жизни, деятельности и друзей он не понимает, и так как видел оставшихся в живых узников твердыми и несломленными, то считал, что им хорошо. О мертвых, покончивших с собой и сошедших с ума он не слыхал.

Я стала говорить. Я рассказала сжато и в сильных выражениях историю нашей каторги. Рассказала о Минакове, Мышкине и Грачевском, этих протестантах против нестерпимого режима, ценой жизни купивших облегчение для других.
Я сказала ему, что угроза возврата к прошлому никогда не переставала висеть над нами, и еще недавно, спустя 20 лет начала нашего скорбного пути, нас снова хотели сжать в железные тиски, подчинив первоначальной жестокой инструкции.

Я рассказала о том, что было всего два года назад — 2 марта 1902 года, как за ничтожное нарушение дисциплины ночью один товарищ был связан в сумасшедшую рубашку и чуть было не задушен в незримом бессильном присутствии всех нас…

Рассказала и том, как протестовала я против этого насилия, сорвав погоны со смотрителя тюрьмы, за что должна была предстать перед военным судом и быть подвергнута единственному наказанию за «оскорбление действием» — смертной казни.

Митрополит словно прозрел. Он был взволнован, потрясен. Он заразился тем внутренним волнением, от которого трепетала я, и, прощаясь, сказал, что непременно не забудет впечатления, произведенного нашей встречей…

Не забыла его и я, не забыла его терпимости, его отзывчивости…

Тюремная газета "Мир всем" № 6-7

 

---

 

Митрополит Антоний (Вадковский) как тюремный служитель. Воспоминания Елены Вороновой, много помогавшей арестантам

15 ноября 2012 года исполняется 100 лет со дня кончины митрополита Антония (Вадковского). Митрополит Антоний (Вадковский) занимал Петербургскую кафедру с 1898 по 1912 годы. Приведенные воспоминания свидетельствуют об особом внимании митрополита к узникам. Как видно из мемуаров Веры Фигнер, он сумел завоевать расположение даже закоренелых атеистов и активных богоборцев. Некоторых из них ему удалось направить на путь истинный, о чем свидетельствует Елена Воронова.

Несколько лепестков

Я хочу здесь обратить внимание всех на одну сторону деятельности митрополита Антония, которая мало кому известна и по которой можно его уподобить святителю Митрофану и святителю Тихону Задонскому, — это его тюремная деятельность. Очень ошибаются те, которые думают, что она ограничивается только тем, что он в первые дни Святой Пасхи объезжал все тюрьмы и посетил один раз Шлиссельбургскую крепость. Эти поездки были, так сказать, явной частичкой его тюремной деятельности, того же, что делал Владыка тайно для «страждущих и плененных», какую материальную, нравственную и духовную поддержку он им всегда оказывал, каким молитвенником перед Богом и заступником перед Царем он для них был, того и не перечислить.

На странницах журнала «Русский Паломник» и в газете «Колокол» я не раз описывала посещения любвеобильного Владыки тюремных лазаретов, указывая при этом на то благотворное влияние, какое он оказывал на души заключенных. Посещения митрополитом Антонием «отверженных и заключенных» в светлые дни Пасхи Христовой можно было поистине сравнить с солнечным лучом, «ласкающим и греющим», проникающим сквозь тюремные решетки. Простота и ласка, с какими Владыка подходил к узникам, действовали на них смягчающим и умиряющим образом. Он подходил к ним не как «власть имеющий», а как добрый, всепрощающий отец.

Помню один трогательный факт в последнее посещение Владыкой чахоточного тюремного барака. Один умирающий юноша очень страдал, был в сильном возбуждении, когда же Владыка к нему подошел и перекрестил его, он схватил его благословляющую десницу, прижался к ней холодеющими устами и успокоился. Когда я потом наклонилась над ним и спросила, рад ли он, что получил благословение Митрополита, бедняга только улыбнулся. Ответить он был не в силах. Через несколько минут он тихо скончался.

Любовь и милосердие Владыки к кающимся узникам простиралось на них не только когда они находились в узах, но и тогда, когда они покидали тюрьмы. В особенности любовно и ревностно заботился Митрополит Антоний об узниках-юношах, окончивших свой срок наказания. О них болела его душа, их хотелось ему укрепить на добром пути.
Одним он доставлял занятия, чтобы они могли честно зарабатывать себе хлеб; для других хлопотал о сокращении или прекращении высылки и полицейского надзора, чтобы они могли окончить прерванное учение; третьих — бедняков, которым предстояла этапная высылка на родину, он отправлял за свой счёт.

Материальную помощь больным узникам он нередко оказывал через члена тюремного Комитета Е.П. Устрецкую, которая усердно посещала тюремные лазареты и по благословению Владыки доводила до его сведения о их нуждах и просьбах. Через нее же он посылал им не раз книги духовно-религиозного содержания.

Замечательно то, что Владыка не забывал тех узников, в облегчении участи которых принимал участие. По тому, что он помнил их имена, я заключала, что он о них молился. Приведу один пример его трогательной заботливости о них.

Один 18-летний юноша Михаил Никонов, вовлеченный в преступную партию, был приговорен военным судом к смертной казни. Он глубоко и искренно раскаялся в своем преступлении, добрый милосердный Владыка выхлопотал ему помилование — казнь была заменена каторгой.

Прошло два года. Приближалась Пасха. За несколько дней до праздника я приехала к Владыке по тюремным делам.
— А в какой тюрьме находится теперь Михаил Никонов? – спросил меня Владыка.
— В пересыльной, — ответила я.
— Вот о чем я вас попрошу вас, — продолжал Владыка, — на третий день Пасхи я буду в пересыльной тюрьме и желал бы, чтобы после молебна, который буду служить в тюремной церкви, когда все узники будут подходить под мое благословение, Михаил Никонов подошел бы ко мне последним, отдельно, я хочу преподать ему особое благословение. Прошу вас съездить, заявить об этом тюремному начальнику. С радостью исполнила я это поручение и до сих пор не могу без волнения вспомнить, как все это произошло.

Когда Никонов приблизился, Владыко положил свою руку на его голову, долго держал ее на ней и смотрел прямо в глаза юноши своим ласковым, проникновенным взором, затем тихо сказал ему несколько слов. Что он сказал ему, я не расслышала, хотя стояла очень близко, но была глубоко тронута тем, что произошло дальше. Благословение Владыки, его взгляд и слова так подействовали на юношу, что он точно преобразился. Владыка уже ушел в алтарь, а он все еще стоял на своем месте, не двигаясь.

Надзиратель подошел к нему, сказал, чтобы он за ним следовал, а он точно его не слышал. Бледный, взволнованный, он обвел взглядом все предстоящее начальство, затем увидел меня, и тут-то произошло что-то, совсем непредвиденное, необычайное, — юноша, как бы повинуясь непреодолимому желанию излить пред кем-нибудь свои чувства, забыв о всякой дисциплине, быстро подошел ко мне, обнял и заплакал…
Этот искренний порыв молодой души положил на всех присутствующих хорошее впечатление.

Не без следа прошло для души Никонова это доброе отношение к нему Владыки. Он прожил после этого недолго, его перевели в Вологодскую тюрьму, и он окончил там свою молодую жизнь в скоротечной чахотке. Незадолго до кончины он с признательностью вспоминал о «добром Митрополите» и просил тюремное начальство присланную ему Владыкой икону Казанской Божией Матери и Евангелие с его собственноручной надписью отослать в деревню его бабушке. Это предсмертное желание юноши было исполнено. И спустя некоторое время я получила письмо от бабушки, в котором она писала о том благоговении и радости, с какими она приняла это святительское благословение ее любимому внуку.

Так заботился Владыка о хотя и виновных, но кающихся и сознающих свою вину узниках, а о тех же, которые попали в тюрьму по роковой случайности или по навету злых людей, он рыдал еще более и, если узнавал о таких, добивался их помилования. Приведу такой пример.

В самое тяжелое время нашей революции 1905 года, когда многие люди точно обезумели и действовали, как в угаре, было произведено нападение на отделение Санкт-Петербургского ломбарда на Большом проспекте Петербургской Стороны. При этом пострадали совсем невинно два легковых извозчика, Селезнев и Емельянов, оба крестьяне Тверской губернии. Дело было так. К ним подошли несколько молодых людей, хорошо одетых, выдали себя за приезжих туристов, наняли катать их по островам и велели на завтра опять за ними приехать.

На другой день, покатавшись немного, они приказали подвезти их к тому дому, где помещалось отделение, и подождать их. Ничего не подозревая, извозчики исполнили это приказание. Через несколько времени раздался шум, стрельба, и они увидели своих седоков, бегущих к ним с револьверами в руках, — они вскочили в их пролетки, приставили дула оружий к их шеям и велели гнать лошадей. Охваченные паническим ужасом, извозчики ударили по лошадям, но вскоре были схвачены как соучастники, судимы военным судом и приговорены к долголетней каторге.

Владыка, ознакомившись с обстоятельствами их дела, убедился, что они не были преступниками, а только невольными соучастниками преступления, выхлопотал им помилование. Накануне дня своего Ангела митрополит Антоний получил от военного министра отношение, в котором извещалось о Царской милости для Селезнева и Емельянова — об их помиловании. Добрый Владыка, желая меня порадовать, прислал мне копию с этого отношения. На другое же утро я поехала с этой радостной вестью в тюрьму, и мне предоставили право самой объявить ее узникам. Интересно было наблюдать то различие, с каким они приняли эту радость.

— Сегодня день Ангела Первосвятителя нашей Церкви, митрополита Антония (Вадковского), я привезла вам от него великую радость, он выхлопотал вам от Государя Императора помилование.

Емельянов, которому было всего 20 лет, просиял, из глаз его полились обильные слезы радости, он быстро, истово стал осенять себя крестным знамением и все повторял: «Я молился Богу! Я молился Богу! Я молился Богу!»

На Селезнева, у которого было трое детей, известие произвело совсем другое действие. Он побледнел и точно застыл на месте. Затем, взглянул на икону, медленно перекрестился, и несколько крупных слезинок медленно скатились по его щекам… Он не сказал мне ни одного слова, даже не взглянул на меня, он был слишком потрясен.

Прямо из тюрьмы я отправилась в Александро-Невскую Лавру поздравить Владыку с днем его Ангела. Я чувствовала себя до того счастливой, что даже странным казалось, что все встречавшиеся со мною не разделяют моей радости, не ликуют вместе со мной, не знают о случившемся. От секретаря Владыки я узнала, что он нездоров, не принимает поздравлений.
— Передайте, пожалуйста, Владыке, — сказала я, — что я его поздравляю, и скажите ему, что я принесла ему драгоценный подарок.
Петр Иванович с недоумение оглядел меня и мои руки.
— Скажите ему, что я принесла ему благодарные слезы помилованных каторжан, я сейчас у них была.
— Владыка очень, очень рад и благодарит Вас, — сказал мне Петр Иванович, вернувшись от Владыки.

Много, много еще подобных фактов могла бы я привести из тюремной деятельности митрополита Антония (Вадковского), но он делал их тайно, не пришло еще время оглашать их, о них знают только те, кому он благотворил. О них знает Господь Сердцеведец, перед Лицом Которого предстоит теперь душа доброго Владыки.

Скажу только несколько слов о моем последнем свидании с ним. Я была настолько счастлива, что беседовала с ним 23 октября, за несколько часов до того, как он потерял сознание. В этот день Владыка, несмотря на слабость, служил молебен в своей церкви. Я приехала к нему в первом часу. Узнав, что Владыка утомлен после молебна, я хотела удалиться, но добрый Петр Иванович, к моей несказанной радости, удержал меня и пошел обо мне доложить.

Владыка принял меня в своем рабочем кабинете. Никогда не забуду я этой с ним беседы и как благодарна я за нее Господу. Владыка был особенно ласков, спрашивал о моей тюремной деятельности, о последней поездке в Шлиссельбургскую крепость. Когда я сообщила ему о нескольких помилованиях, лицо его осветилось радостной улыбкою. «Слава Богу! Слава Богу!» — произнес он. Видя его таким бодрым, я сказала ему: «А я надеюсь, дорогой Владыко, что Вы на этой Пасхе опять посетите все тюрьмы, узники по Вас соскучились, они ждут Вас». На эти слова Владыка ничего не ответил…
Помолчав немного, он произнес медленно, с ударением: «Когда поедете по тюрьмам, всем узникам передайте мое благословение… мое благословение», — повторил он. При этом ответе сердце мое невольно сжалось…

Опасаясь утомить Владыку, я встала, опустилась перед креслом, на котором он сидел, и просила его благословить меня на продолжение моей тюремной деятельности. Он с любовью исполнил мою просьбу. Когда я выходила из кабинета и уже взялась за ручку выходной двери, точно какая сила побудила меня еще раз оглянуться на Владыку. Он ласково улыбнулся и кивнул мне головой.

Когда я передавала узникам прощальный завет Митрополита Антония — его последнее им благословение, многие из них плакали и осеняли себя крестным знамением.

Вечная тебе память, добрый печальник о всех, «в узах и пленении находящихся».

Тюремная газета "Мир всем" № 6-7