Война в русской прозе о Великой войне Ярослава Шипова

Великая тайна войны

Священник Ярослав Шипов

 

Немецкие танки «Тигр» фото - января 1944 года

Рассказ «ОТВАЖНЫЕ»

Теплым майским утром дядя Коля вышел во двор поиграть на гармошке. Такие выходы у него иногда случались. Был он в старой солдатской гимнастерке с медалью «За отвагу», старых галифе и на сей раз почему-то без всякой обуви. Впрочем, солнце уже нагрело асфальт, и дяде Коле было не холодно. Он наяривал свои любимые песни, да все малоизвестные - не из тех, что звучали по радио, а дивизионные, полковые, а то и вовсе - батальонного масштаба.
Мы с приятелем катались по двору на трехколесных велосипедах и слушали дядю Колю, который был достопримечательностью нашего дома.

Взрослых, особенно женщин, восхищала история его женитьбы. Дядя Коля всю войну прослужил шофером и в Берлине, остановившись на каком-то перекрестке, влюбился в регулировщицу. Тут же из кабины грузовика предложил ей руку и сердце, но девушка лишь отмахнулась, дескать, вас таких тыща за день, а предложения будут рассматриваться после войны. Потом, когда дядя Коля возвращался домой, эшелон остановился на каком-то полустаночке рядом с санитарным поездом. Доблестный боец пошел с чайником за водой и встретил свою регулировщицу: вместо правой кисти у нее была перебинтованная культя - вероятно, зацепило осколком. Дядя Коля повторил предложение - девушка заплакала. Тогда он перехватил ее свободной рукой за талию поперек туловища и с барышней под мышкой пришел к своему вагону. Там барышню приняли, усадили за стол.
- Знакомьтесь, - говорит дядя Коля, - это моя жена… Как тебя зовут?
- Татьяна… Таня… Но все мои документы в санпоезде…
- Это мы решим, - заявил дядя Коля.
Сходил к медикам, отвоевал документы. Потом привез тетю Таню в Москву и сыграл свадьбу. Эта романтическая история и превратила его в местную достопримечательность.

Жили они тихо и почти незаметно: дядя Коля работал шофером грузовика, тетя Таня опекала дом и сынишку, который был младше меня и потому интереса для совместных игр не представлял.
Не знаю, за что дядя Коля получил «Отвагу», - фронтовики не любили рассказывать о войне, но склонность к лихим поступкам в нем определенно присутствовала. Мы это знали, и потому теперь, когда ему наскучило наше общество и он пошел через арку в переулок, мы на своих велосипедах поехали за ним. Выйдя на середину проезжей части, дядя Коля запел громче прежнего и пустился в пляс. Поскольку нам запрещалось уходить со двора, мы наблюдали из подворотни. И тут произошло событие, подобного которому я никогда больше не видывал, и благодаря которому дядя Коля накрепко запечатлелся в моей памяти.

К поющей и пляшущей достопримечательности приблизился автомобиль «Победа». Машин тогда было не много, а в нашем переулке они вообще появлялись редко. Водитель посигналил, требуя освободить дорогу. Ничего не добившись, остановился. И тут дядя Коля, не переставая играть, ступил на бампер, затем на крыло, на капот и наконец на крышу, где и продолжил пляску с притоптыванием: тогдашние машины легко могли выдержать подобное обхождение. Автомобиль не двигался, чтобы не сбросить танцора. Потом дверца открылась, и вышел водитель - в кителе, с погонами майора.
- Сейчас дяде Коле достанется! - сказал приятель.
Но офицер с любопытством взирал на происходящее и молчал. Зато женщина, сидевшая на переднем сиденье, что-то визгливо кричала ему.
- Фифочка, - заключил мой приятель.
А майор вдруг тоже начал притоптывать. Дядя Коля, добившись такого успеха, спрыгнул на асфальт, и у них завязался обычный для фронтовиков разговор о том, кто где воевал. Среди орденских планок майора мы заметили особо ценившуюся нами ленточку «За взятие Кенигсберга» - похожую на георгиевскую, но не оранжевую, а ярко-зеленую и тоже с тремя черными полосочками.

Женщина вышла из машины, хлопнула дверью и, раздраженно стуча каблуками, направилась в сторону метро. Майор даже не глянул ей вслед: вероятно, дама, которую он провожал майским утром, была не особенно дорога ему.
- Мымра, - сказал приятель.
А фронтовики сдружились и не хотели расставаться. Но тут подъехала еще одна «Победа», майору пришлось вернуться за руль, чтобы освободить переулок, и дядя Коля, сыграв на прощание вальс «Дунайские волны», ушел домой.

После войны он проработал шофером лет тридцать, потом стал терять зрение, и медкомиссия лишила его водительских прав. У сына была уже своя семья, и он, судя по всему, помочь родителям не мог. Тогда тетя Таня выучилась печатать на машинке одной рукой и работала с почти профессиональной скоростью. И если до сей поры она одной левой управлялась с хозяйством: пеленала ребенка, мыла полы, стирала, готовила, то теперь домоводство перешло к дяде Коле. А тетя Таня все той же левой зарабатывала на жизнь.
Кстати говоря, у нее тоже была медаль «За отвагу».

 

Рассказ «ВЕЛИКАЯ ТАЙНА ВОЙНЫ»

Давно это было. Работал я учителем в школе. Однажды зимними каникулами выпало мне дежурить по учебному заведению. А у нас тогда гостили ребятишки откуда-то из провинции. И как раз в день моего дежурства они встречались с двумя земляками: оба - полковники, оба - Герои. Прежде никогда друг друга не видели - познакомились здесь, в школе.

Ребятишки расспрашивали их о войне, полковники вспоминали, и неожиданно из частных воспоминаний сложилась картина грандиознейшего, даже по меркам той войны, события… Надо заметить, что событие это как блистательная военная операция описано в учебниках истории, в энциклопедиях. Однако всем описаниям присуща странная закономерность: если о развитии наступления рассказывается более или менее подробно и обстоятельно - то есть вполне в традициях военной историографии, то победное завершение операции излагается с неожиданной лапидарностью: «К утру 17 февраля окруженная группировка была ликвидирована, противник потерял пятьдесят пять тысяч убитыми». Думается, и не самому великому полководцу понятно: уничтожение пятидесяти пяти тысяч хорошо вооруженных солдат, поддерживаемых танками и артиллерией, - дело хотя и выполнимое, но далеко не простое. Естественно возникает мысль о необходимости затяжных, упорных боев на весьма обширной территории: артподготовка, авианалеты, танковые атаки, захват передовых рубежей… Но ничего подобного в описаниях мы не найдем - победа словно падает с неба. Об этом загадочном разгроме и вспоминали фронтовики, пришедшие на встречу со школьниками. Однако по порядку.

Сначала требовалось рассказать, за что получена Золотая звезда. Танкист в дни Курской битвы пригнал с поля боя целехонький «Тигр», который долго и безуспешно расстреливали на полигоне, после чего решили оснастить наш танк Т-34 более мощными пушками. Вероятно, на полигоне побывал не один «Тигр», но то ли этот был первым, то ли дерзость разведывательного экипажа восхитила военачальников… По дну оврага они проникли в расположение противника, заглушили мотор, вскарабкались наверх, обнаружили несколько бочек с горючим - полевую заправочную станцию, дождались, когда подойдет вражеский танк, захватили его и погнали к своим.
- И вот, гоним обратно, - рассказывает полковник, - впереди Т-34, следом «Тигр», на башнях - красные флажки, то есть: танки на марше. Я сижу в «Тигре», вдруг: ба-бах! Что-то в нас попадает. Молнии по всей башне! Гоним дальше. Опять: ба-бах! Опять молнии! Смотрю в прицел - а там прекрасная цейссовская оптика, вижу: на опушке рощицы молоденький сержантик суетится возле сорокапятки. Заряжает: ба-бах! Снова попал, снова молнии! Пушчонка слабенькая, броню не пробьет, но искры-молнии по всей башне летают - страшно. Зарядили орудие, взял я повыше - по деревьям, выстрелил - всю рощу щепками завалило. Гляжу - сержантик потащил пушку в сторону - меняет позицию… грамотный! Я потом сходил к нему, познакомился. Похвалил за меткость, за выучку. Говорю: тебе бы, брат, не сорок пять миллиметров, а восемьдесят пять - ты бы с твоими талантами столько техники покрошил бы… Растолковал насчет красных флажков на броне, а то у него упущение в образовании было… Вот за этого «Тигра» мне и присвоили…

Второй полковник во время войны служил минометчиком. Он скупо сказал, что в феврале 1944 года его дивизионные минометы вступили в бой с превосходящими силами противника и бились до подхода крупных соединений нашей армии.
Школьники ничего не поняли, пришлось объяснять…
- Была такая Корсунь-Шевченковская операция, - начал Герой-минометчик.
Герой-танкист с пристальным вниманием посмотрел на него.

…В детстве и отрочестве мне довелось переслушать великое множество фронтовых историй: война завершилась недавно и полностью владела памятью общества, а большинство взрослых мужчин были фронтовиками, и потому их знакомство друг с другом начиналось со слов: «А вы на каком фронте?..». Так бывало и в ресторанах, и возле пивных, и в купе дальних поездов, и в тамбурах электричек… Слушая эти разговоры, я всякий раз терпеливо ожидал момента, когда выяснится, что собеседники хотя бы раз за время войны оказывались рядом. Таковое почему-то случалось всегда: один, скажем, воевал на Волховском, другой - на Воронежском, но потом по каким-то причинам одного куда-то перебросили, и выясняется, что второй в то самое время тоже был в том самом месте. Эти совпадения представлялись мне настолько обязательным моментом всякого взрослого разговора, что их отсутствие вызывало подобие безпокойства. Впрочем, я знал одно место, куда, как мне казалось, попадали почти все: Секешфехервар. На моей памяти ни один человек не сумел произнести это слово правильно, однако стоило мне для подсказки прошептать пару любых слогов этого слова, как обнаруживалось, что оба фронтовика там бывали. Так вот: слушая Героев-полковников, я тоже ждал своего момента. И дождался. Причем шептать ничего не пришлось.

- Наши войска тогда окружили огромную группировку противника, - продолжал минометчик, - даже не окружили, а скорее - обошли ее: фронт переместился далеко на запад, а около семидесяти пяти тысяч немцев остались у нас в тылу. Командование как-то не обращало на них особого внимания: готовилось стратегическое наступление, а эти - ну и пусть себе бродят по степи: подвоза боеприпасов и продовольствия нет, побродят-побродят да и сдадутся в плен. Тысяч, если не ошибаюсь, восемнадцать действительно сдались. Остальные, не сумев пробиться к своим напрямую, решились на сложный маневр: объединив все войска, пошли в глубь нашей территории, чтобы затем развернуться и выйти к линии фронта в каком-то другом месте, более подходящем для прорыва. Похоже, этот маневр оказался для нашего командования полной неожиданностью. Говорилось о возможном перемещении небольших разрозненных групп противника - на этот случай и оставили кое-где у дорог артиллерийские и минометные батареи, пулеметные гнезда. Окопались мы посреди степи на холмушке, живем день-два-три, ждем, когда вражеская группировка сложит оружие и можно будет догонять своих - отправляться на передовую.

И вот как-то утром слышим с запада гул. Пригляделись в бинокль - немцы: впереди - бронетехника, а следом - пехота и пехота, до горизонта. У нас тягачи были, мы могли уйти вместе с орудиями, и нас бы за это, наверное, даже не наказали - больно уж несоизмеримы силы: несколько человек против огромной армии. Но это я сейчас понимаю, задним числом, что называется, а тогда мысль такая никому в голову прийти не могла: только бой… Открываем огонь, они - из танков и самоходок по нам. А миномет, он ведь - для навесной стрельбы, можно и по закрытым целям, но никак не для артиллерийских дуэлей в чистом поле. Да еще и дивизионный - самый большой: его если взрывной волной с места своротит, назад сразу не возвернешь. Зато уж мина: диаметром - с трехлитровую банку, убойная сила - страшенная. Ей хоть куда попади: по живой силе, по технике - жуть, что творит! А торопимся - мажем, мажем и все равно спешим: хочется побольше успеть, пока минометы не покорежило да нас не поубивало. И тут вдруг грохот с другой стороны - с востока. Глядим: танки, самоходки… наши! Мы сразу попадать стали… А танков - десятки, сотни…

И наступил момент…
- Вот! - подхватил полковник-танкист. - В одном из них был и я. Нашу танковую армию перебрасывали тогда к линии фронта для подготовки стратегического наступления. Сначала шли рассредоточенно, а в этом месте начинались овраги, и мы должны были пройти между ними по старому шляху: у каждого на карте он был отмечен особой стрелочкой. Выкатываемся к нему, а тут какая-то куча бронетехники, и по ней миномет бьет. У нас приказ был: в боестолкновения не вступать, да и вообще не задерживаться, но мы, конечно, по паре снарядов высадили… не задерживаясь… Ну и все: костер…
- Точно, - подтвердил минометчик, - вся их техника враз полыхнула. И башня! Башня от какого-то танка летит над огнем, как картонка, и вращается… Жуть!..
- Да, помню, - кивнул танкист, - самоходка слева от меня шла, после ее попадания башня и улетела…

У этих ребятишек был в их далекой провинции школьный музей. Для музея они собирали материал. Записав ответы Героев, школьники, похоже, весь материал собрали. И посему перешли к чаепитию. Минометчик, у которого в далекой провинции еще оставалась родня, вел земляческие разговоры, а танкист, давно утерявший связи с теми краями, продолжал вспоминать войну и тихонько рассказывал:
- Приходим в пункт назначения - небольшое село. Спим кое-как, кто где. Утром надо гнать дальше - нет горючего… Ждем. Самолет разбрасывает листовки. Мой заряжающий читает вслух: «Корсунь-Шевченковская группировка противника уничтожена, немцы потеряли пятьдесят пять тысяч убитыми». И позавидовал: «Везет же, - говорит, - соседям: награды получат, а то, может, и отпуска». Я ему, мол: при таком сражении и у соседей, небось, потери немалые… А он: «Слышь, - говорит, - командир, тут написано, что главную роль в разгроме сыграли мы - наша танковая армия то есть». Решили, что политотдел, как обычно, напутал. К полудню подвозят горючее, заправляемся. Вызывают к начальству. Приказ: двадцать машин - обратно в степь. Цепляем бульдозерные ножи и начинаем утюжить шлях - тот самый, по которому вчера прошли сотни танков. Там - месиво: глина, трупы, стрелковое оружие… «Похоже, - думаю, - листовка была правильной, и в политоделе на сей раз ничего не перепутали». Мы ведь на этом марш-броске не могли оценить происходившее: пехоты, конечно, было много, но она разбежалась, все попадали, паника… Знаете, киношники любят: пехотинец пропускает над собой танк и вслед ему бросает гранату… Это нормально, этому всех пехотинцев учат… Но когда на тебя идут сотни - сотни! - танков, когда земля ходит ходуном, а голова лопается от рева моторов, психика не выдерживает… Из-за распутицы мы старались идти не колонной, использовали всю ширину шляха… Получается, что ни у них вариантов не было, ни у нас… Такой марш-бросок получился… Ну, растолкали месиво по оврагам, возвратились в село.

На другой день прибывают англичане - военный атташе и еще несколько человек из посольства: заграница не верит сообщению о ликвидации вражеской группировки. Действительно: позавчера было огромадное войско, а вчера его нет - так не бывает. Начальство приказывает мне везти англичан. Дело в том, что я до войны еще окончил технический вуз и знал английский. А во время войны бывал в Америке: принимал «Шерманы», так что разговаривал свободно. «Шерман» - неинтересный танк, кстати… Ну да ладно: приказывают везти союзников. Атташе залезает вместо заряжающего, еще один англичанин - с фотоаппаратом - сверху, на броне. Приезжаем к битой бронетехнике. Фотограф в восторге - знай себе щелкает. А атташе высунулся из люка: «Где уничтоженный противник?» Веду к оврагу. Он подошел, глянул и сразу же - наизнанку. Отдышался, попил из фляжки крепкого чаю и: «Где линия обороны?.. Где позиции артиллерии?.. Где воронки от авиабомб?.. Предъявите мне след хотя бы одного автомобиля, конной повозки, хотя бы одного сапога!» Ну где же я ему все это найду? «Здесь, - показывает, - следы только от танков». - «Так уж, - объясняю, - получилось».

Он постоял и говорит: «Любит Бог, вас, русских». - «При чем, - спрашиваю, - тут Бог?» - «А при том, - отвечает, - что, кроме Бога, в разработке уничтожения никто не участвовал: вашему командованию вложил в голову мысль о переброске танковой армии по этой дороге на запад, немецкому командованию - о выходе из окружения по этой же дороге на восток, потом двинул вас навстречу друг другу - гениально… А Генштаб ваш, - говорит, - к разгрому никакого отношения не имеет: там и сейчас толком не знают о происшедшем».

Допили мы с полковниками школьный чаек да и разошлись. Вот и все, что запомнилось. Давно это было…

 

Рассказ «ЗАПАДНАЯ ОКРАИНА»

Весной ночная смена кончается уже засветло. Пока руки в керосине отмоешь да пока пере­оденешься, солнце успевает под­няться над Ваганьковской рощей. Теплый свет его падает сначала на некрашеный до­щатый забор, потом на стоящие у забора ав­томобили и наконец на утоптанную до ка­менной твер­дости землю ремонтного двора.
Горько пахнет тополиной листвой, пылью железнодорожных откосов, желты­ми цветочками мать-и-ма­чехи.
Сереге спешить некуда, да если б и было куда - сил нет. Забравшись на крышу «эмки», он засыпает. На ши­рокой крыше соседнего «хорьха» спать, конечно, удоб­нее - можно вытянуться, с боку на бок перевернуться, но «хорьх» - розовый, а «эмка» - черная: быстрее на­гревается. За забором, рядом совсем, громыхают составы, па­ровозы ревут и свистят, но Серега не слышит - не может слышать: устал.

Просыпается он в полуденный час от негромкого, но неожиданного здесь, в мастерских, пиликанья гармошки: привалясь к бамперу «студебеккера», сторож Ландин рассеянно наигрывает вальс «Амурские волны». Серега по багажнику сползает на землю:
- А где народ-то?
Ландин перестает играть.
- На митинг ушли, к железнодорож­ни­кам, - отвечает он, глядя вдаль.
- А что такое?
- Война кончилась, - объясняет Лан­дин, удивленно посмотрев на Серегу.
- Совсем, что ли?
- Совсем.
- Везде?
- Вроде, - пожимает плечами сторож.
Серега трет спросонок глаза, зевает и задумывается.
- Знаешь чего, - просит Ландин, - не в службу, а в дружбу: сколоти мне какой-никакой костылик, а то, вишь, с места сдви­нуться не могу.
- У тебя ж был?
- Психанул сегодня на радостях, об же­лези­ну обломал…
В углу двора, возле «тигра» без башни, ва­ля­ются об­ломки ландинского костыля. «Тигр» этот попал сюда с на­шей техникой еще в те времена, когда мастерские за­нимались ремонтом танков. Теперь на плоскостях его корпуса рихтовали жесть, а в катках гнули прутки и трубы.
Померились ростом, получилось, что костыль надобно делать чуть выше Сереги. Сходив в столярку, он скоро принес не очень красивую, но достаточно прочную опору для Ландина.
- Углы ножичком подстрогаешь.
- Какой разговор! - Ландин об­ра­до­ван­но подхва­тил костыль. - Самое то, что надо!

Остался б Серега - все равно опять в ночь, - да голодно, вот и приходится идти домой.
На Хорошевке военнопленные раз­во­рачивают строительство: роют под фун­да­менты котлованы, пилят доски, вы­гру­жают из машин кирпичи.
- Эй! - окликает знакомый немец, ко­то­рый как-то попадал на работу в Серегины мастерские.
Несколько человек подходят, сдер­жан­но здороваются, выясняют, слыхал ли Серега об окончании войны, после чего с явной ра­достью сообщают, что нашли наконец одного, который воевал под Москвой, и указывают на пожило­го офицера.
- Наро-Фоминск, - говорит Серега, во­п­росительно глядя в глаза военноплен­ного.
- Я, я! - немец кивает.
- Каменка, - уточняет Сергей и пов­то­ряет: - Дерев­ня Каменка, река Нара.
- Я, я! - Присев на корточки, он на­чи­нает щепкою чертить на земле схему. Показывает, где стояла их часть, где была артиллерия, где танки.
Серега со всем соглашается и, сев напротив, показывает, каким путем водил он разведчиков в немецкий тыл. Офицер, тыча пальцем то в схему, то в Серегину грудь, сбивчиво и - странно - с очевидною радостью, словно однополчанина встретил, все рас­сказывает и рассказывает что-то своим по-немецки.
Подошел молодой, не видавший войны конвоир. Нем­цы извинились за приостановку работы, и те, кто знал по-русски, при­ня­лись разобъяснять ситуацию.
- Правда, парень? - спросил кон­во­ир. - Сколько же тебе годов-то было?
- Червонец.
- Ну ты даешь! Покажь медальку-то хоть! Или не заслужил?
- Дома, - устало отвечает Сергей, - в другой раз как-нибудь.
Немцы интересуются, отчего Серега в такой день не веселится, не празднует, дескать, неужели ему в день, когда окончилась война, «не карашо».
- Хорошо-то хорошо, - вздыхает Серега. - Да только… - обводит их тусклым взглядом. - Лучше б ее вообще не было.
Тут, усиленный рупором, с противоположной стороны улицы доносится резкий гор­танный окрик. Немцы тотчас расходятся и вновь берутся за кирки и лопаты.
- Ихний начальник, - неодобрительно усмехается конвоир. - Вредный до ужаса - людям и поговорить не дает!
На прощание он пожимает Сереге ру­ку…

Возле бараков, среди развешанного белья веселится народ: патефон на табуретке, бабы, бабы, бабы да пяток мужиков. Один летун - при наградах, руках и ногах, и где ж его только отыскали такого? Остальные - калеки: у которого рукав в кармане, у которого деревяшка из галифе торчит, а есть и вовсе безногий, на тележечке. Отталкиваясь чурками, он подпрыгивает - танцует, и с дробным лязгом ударяются оземь колеса-подшипники, а лицо уже побагровело от боли.
Приближается идущий на посадку зеленый «Дуглас». Качнувшись с крыла на кры­ло, машина проносится над самыми головами, отчего сохнущее белье перехлестывается через веревки. Бабы машут вслед самолету кулаками, но он уже исчезает за забором Центрального аэродрома.

Мать в комнате. Сидит за столом. На столе бутылка вина и завоеванная Серегой медаль.
- Кого ждешь? - спрашивает Серега, ре­шив, что мать совсем сбрендила и вновь стала ждать отца, хотя в сорок четвертом они даже могилку отыскали.
- Тебя, - отвечает мать. Встает, под­ходит к нему. - Если б не ты, если б не ты, - начинает плакать. - Я не знаю… - Вдруг в голос кричит: - Сережа! - и судорож­но при­жи­мает его к груди.
Он терпеливо дожидается, пока схлы­нут рыдания, по­ка обессиленно опустятся руки.
- Ну ладно, мать, чего ты? Нормальный ход!
- Да-да, - кивает она, - конечно. Ты садись, садись. Сейчас я примус разожгу, кашу согрею, и пообедаем, и отпразднуем, садись… - и уходит на кухню.
Серега садится к столу. Давясь слюною, глядит на за­куску: ломоть хлеба, вареную морковину, соевые батон­чики и горсть сухо­фруктов. В животе начинает скрипеть, бур­чать, булькать, но все равно хорошо и клонит ко сну.

Друг Сашка стучит в окно. Приходится встать и открыть форточку.
- Чего тебе?
- Слышал?
- Да слышал, слышал, все уже знают!
- Плотва пошла!
- Чего? - ошарашенно шепчет Серега.
- На Таракановке плотва пошла - сменщик мой тридцать штук с утра заловил, так что давай скорей. Два крючка у меня есть, нитки есть, пробки найдем где-нибудь, червей у кавалерийской школы нароем, а удочки на берегу вырежем. Половим до темноты, а там, может, и на ночь останемся, костер разведем…
- На ночь я не могу, мне в ночь работать.
- Чегой-то? - удивляется Сашка. - У нас на авиационном так всем выходной дали.
- Ладно воображать-то: «на авиационном, на авиационном». Мы всю войну танки ремонтировали - тоже не хухры-мухры. А потом… может, и у нас дали - не знаю. Я ж когда уходил, никого, кроме сторожа, не было… Да дело не в этом. Боюсь, мать не отпустит - она на кухне, мимо не проскочить…
- Через окно!
- В форточку не пролезть, а рамы заклеены.
- Открой, все равно теперь уже тепло будет!
- А и вправду!
Прислушиваясь, не идет ли мать, Серега быстро надрезает ножом полоски бумаги, отворяет окно и выпрыгивает.
- Крупная плотва-то?
- Ну! Хорошая, говорят!
И они бегом бросаются к Таракановке.

 

Рассказ «ЕХАЛ Я ИЗ БЕРЛИНА…»

Когда началась война, Борьку пристроили денщиком к важному командиру. Сашку пока не надо было пристраивать - годов не хватало. А он взял да и убежал. В местечке говорили, что во всем виноват священник, с сыном которого Сашка был дружен. Дескать, ходил к ним в дом, портился, портился и со временем испортился до того, что выкинул этот неумный фортель и воюет теперь на передовой.

Был он балагуром, шутником, слегка разгильдяем, а такие в окопах ценятся. Правда, за достоинства он однажды и пострадал. Прибыв как-­то с донесением в штаб, Сашка решил перед обратной дорогой слегка вздремнуть - день выдался жарким, и бойца разморило. Только устроился в тенечке под деревом, подходит офицер: «Ты, брат, с передовой?.. Чего там у вас нового?.. Совсем ничего?.. Жаль… Да мы тут, корреспонденты, сидим и который день никаких новостей - ничего передать не можем, начальство ругается». А по всему фронту тогда действительно было затишье. Уснул Сашка, но его опять разбудили: пришел другой корреспондент. Потом - третий. Разговаривать с ними доблестному воину надоело, и он брякнул: «Фон Бока в плен взяли». Третий убежал. Потом приходили еще какие-­то, может, даже первый и второй, переспрашивали, и Сашка, не открывая глаз, сквозь сон отвечал: «Взяли, взяли… Фон Бока… да». А корреспонденты бросились на узел связи, созвонились с Москвой, там проверили, сказали: дезинформация. И тут Сашку разбудили всерьез - двое автоматчиков. Объясняться пришлось в особом отделе. А он только и мог сказать: «Они спать не давали». «Что мне с тобой делать?» - спросил особист. «Отправьте домой, товарищ майор, в смысле на передовую», - попросил Сашка. «Опять шуточки? Отправлю, но сначала сортир вымоешь до полного блеска, а то эти корреспонденты все загадили». - «Разрешите выполнять, товарищ майор?» - «Выполняй. Потом доложишь мне - я проверю».

Война Сашкина протекала, на его взгляд, великолепно: всего три ранения, и те - легкие, он даже в тыловые госпиталя не попадал. И с перевязанной грудью, и с подвешенной на шею рукой, и с костылем дальше медсанбата не отлучался. Заслужил две «Отваги», «За освобождение» и «За взятие» городов и вывел название своей части непосредственно на рейхстаге.

У Бориса баталия оказалась совсем иной: всегда при генерале, при теплых штабах, а уж наград - без счету. Но и Борис получил ранение. Обидное - в самом конце войны. Когда их танковая колонна вошла в очередной чешский город и Борис, сидя на броне рядом со своим генералом, готовился ловить букеты цветов, как это было доселе, кто-­то открыл огонь. Командующий спрятался в люк, Борис вниз головой нырнул следом, однако карманы галифе у него были набиты всякими боевыми трофеями, и он застрял, так что нижняя половина туловища с дрыгающими ногами осталась над танковой башней. Вражеская пуля попала в такое место, что ранение сделалось вдвойне обидным. Бориса наградили орденом, какового у него еще не было, и отпустили домой. Пользуясь штабной связью, он разыскал младшего брата, и они договорились возвращаться на родину вместе.

Ехали в литерном поезде, в прекрасном вагоне, отдельном купе. Сашка пригласил офицеров и пировал, рассказывая без умолку байки и анекдоты, а Борис ничком покоился на верхней полке, с трудом опрокидывая подносимые стопари. Когда все разошлись и Сашка рухнул, чтобы уснуть, Борис похвастался, что везет с собой целый вагон добра. Свесив голову, он говорил про дворцы и замки, где размещался на постой генерал, про музейные ценности, антикварное оружие, напольные часы, обещал поделиться… Младшему брату это было совершенно неинтересно, и он захрапел.

На другой день празднование победы продолжилось: все так же сидели за столом офицеры, все так же лежал на верхней полке Борис. Он никак не возражал против гостей - гости помогали ему спуститься, когда настигала надобность. И вот в какой­-то момент, когда Сашка из купе отлучился, офицеры стали обсуждать слух о проверке, которая будто бы ожидает всех то ли в Бресте, то ли где­-то еще. Дескать, энкавэдэшники устраивают жестокий шмон, и один генерал уже лишился звезд всего за пульман трофеев.

Борис попросил снять его и потихоньку ушел в направлении хвостового вагона. Отсутствовал долго - часа два, так что о нем уже все забыли. Вернулся измочаленный, с двумя сабельками в руках. Сабли затолкали под стол, раненого подняли на полку, и все продолжилось своим чередом. Ночью голова, свесившаяся с полки, заплакала: целый вагон антиквариата пришлось опростать - всех здешних стрелочников до конца дней процветанием обеспечил! Младший брат, не выразив нисколько сочувствия, опять захрапел.
А в Бресте никакой проверки и не случилось.
Борис хотел застрелиться. Офицеры успели отнять наградной пистолет и спрятали его внизу - благо раненый самостоятельно не умел спуститься.
В общем, доехали сабельки да напольные часы, которые не удалось вытолкнуть из вагона по причине болезненности задних мышц.

После войны братья оказались в Москве: Сашка стал водителем автобуса, а Борис - хозяйственником в министерстве. На семидесятилетии старшего брата, когда вспоминали о войне и дошли до возвращения в литерном поезде, Сашка между прочим обмолвился, что это он и пустил слух про шмон. Борис долго смотрел на него с недоумением, а потом произнес:
- Зачем?
- Ты ж мне спать не давал: только глаза закрою, а ты про всякую ерунду.
- Ничего себе ерунда - целое состояние!
- Да пропади оно пропадом, - и зевнул.
И полились на него яростные стенания. Но Сашка недолго слушал, он сказал: «Спать охота», - и уехал домой.

 

Рассказ «ЗА ТЕНЬЮ»

Баба Гаша из деревни Рысово Новгородской области рассказывала мне, как вскоре после войны, году, кажется, в сорок шестом, а может, и в сорок пятом, проходили через ее деревню немцы. Несколько раз. Когда парами, а когда и поодиночке.
Она не могла точно вспомнить при­чи­ну, вынуждавшую их возвращаться из пле­на пешим путем: не то обво­рованные, не то проигравшиеся, не то отставшие от эше­лонов - ну да речь о другом: шли.
Рысово было в ту пору обыкновенной, разоренной мором и голодом деревенькой дво­ров до тридцати - малолюдной и почти без му­жиков. Хотя прежде здесь насчитывалось более сотни изб, но это давно, до коллективизации. Самым дорогим достоянием послевоенных рысовских хоро́м были скорбные фотографии погибших родственников. У бабы Гаши погиб на войне муж Николай. Строгий и ясный лик его осенял из фотографической потусторонности все остававшиеся этому дому дни и ночи.

И вот в такую деревню, в такой дом приходили немцы. За скудный харч, за ночлег в сарае они выполняли посильный труд по двору и шли дальше. Никто их не обижал, разве только несмышленый народ - ребятишки: то освистают, то «немец-перец-колбаса», а то и камнем вдогонку запустят, - взрослые же относились к ходокам бесстрастно. По молодости я недоумевал: как так? Баба Гаша в ответ начинала смеяться - вздрагивая плечами, но совершенно молчком: у нее был только один зуб, и рта она не раскрывала - стеснялась. Я же еще более горячился, мол, как же так: может, именно они и убили вашего Николая, а вы?.. В мгновение она становилась серьезной и тихо соглашалась: да, может. Потом, жалостливо поглядев на меня, спрашивала:
- А что же оставалось делать?.. Смотреть, как они сгинут с голоду? Подкармливали… Мужики вон наши - все калеками по­возвертались: у кого ноги нет, у кого - руки, кто - контуженый, в ком - дырок, как в решете, а и те - дадут работенку да и покормят…

Как-то двое немцев подрядились по­править ей загородку. Сделали. Потом, стало быть, сидят в избе за сто­лом и лопают пост­ные щи с ржаным хлебом. Тут заявляется бригадир - он с костылем шастал, и костыль этот самодельный сильно по полу громыхал. «О-о, - говорит, - да у тебя гости! Кто ж такие?»
Агафья - а тогда она была не бабой Гашей, а кол­хозницей Агафьей Орловой - и отзываться на этот пустой вопрос не стала. «Не помню, косили мы в тот день или лен теребили: еще до рассвета из дома ушла, а вернулась аж к вечеру - сил никаких нет, а он с глупостями, будто не видит сам, кто они».
А бригадир и говорит: «Форма вроде германского образца, а сами что-то на немцев и не похожи».
Агафья отвечает ему: мол, немцы, до­кументы показы­вали, из плена идут. Они до­с­тают документы, протяги­вают бригадиру, а тот лишь отмахивается: не верю, дескать, подделка.
Тогда один заявляет: «Я - Вебер, он - Браун», - интересно, что фамилии эти баба Гаша запомнила, но произносила на свой лад: «Вебирь и Бряун».
Бригадир им снова напоперек: «Бы­ва­ют такие Вебер и Браун, что и не германцы вовсе». Они разобиделись и стоят на своем: мы не другие какие-нибудь. А он опять: «Что я, германцев не видывал? Не знаю, как они робят? У них, - говорит, - души в безнадежной трезвости пребы­вают, потому робят они справно. А вы понаделали - кое-как: столбы неровно стоят, жердины при­колочены криво, а грязи, грязи по­на­топ­та­ли», - и рукою махнул.

«Ну, значит, - рассказывала мне баба Гаша, - они исть перестали, вынают из карманов нарочитые тряпочки - ложки завертывать. Сперва, конечно, вытерли ложки этими тряпочками - чисто-начисто, потом завернули, поспрятывали, поднялись - ну, как тебе по команде! - и ушли. Да: “спасибо” сказали… Мне и ладно: ушли так ушли, мне и до изгороди дела не было: лишь бы крепко, чтобы скотина не забредала. Дал бригадир наряд на завтра, вышла я за ним на крыльцо, глядь: немцы работу свою нарушают. Что ж ты, - говорю, - ирод хромой, нат­ворил? Из-за тебя они теперь разорят все, бросят да и уйдут. Не бросят, говорит. И пошкандыбал себе. Ну, утром собирает он нас на работу, гляжу - все порушено: ох и посмеялись бабы-то надо мной! Зашла, правда, в сарайку - спят работнички… Что делать? Оставила на крыльце чугунок с остатками щей, сковородкой прикрыла, а на сковородку еще утюг сверху - чтобы, значит, кошки с собаками не залезли. А когда воротилась, все уже было переделано: столбушок к столбушку, жердина к жердине, где понакопано было - дерн, дорожка песочком посыпана… Одно слово - германцы».

Приходили и еще, но тех баба Гаша перезабыла, а этот случай запомнился. Ве­ро­ятно, из-за вмешательства бригадира, вмешательства, придавшего событию неожиданный поворот. Бригадир, кстати говоря, последнее свое ранение получил на одной из центральных улиц Берлина.
Ходоки эти появлялись нечасто, тем не менее встречи с ними были достаточно заурядны; в селе, где стоит церковь и где погост, на котором покоятся теперь смиренные косточки Агафьи Орловой, немцы даже захаживали в храм помолиться, и никто их не выгонял, никто не трогал, хотя знали, что веры они - иной.

Понятно, что пешком пробирались толь­ко те, у которых лучшего выбора не было. Однако сдается мне, что путешественники, отроду не полагавшиеся на авось, имели весьма точное представление о характерах и обы­чаях народа, через землю которого им - отвоевавшим­ся - предстояло проходить без оружия и без всякой еды.
Они не могли не знать, что русские после драки кулаками не машут, они должны были догадываться, что злопамятство здесь не в чести, им дано было увидеть - и в дни опьяняющего триумфа, и в дни бесславия своего, - как милосерден этот народ к убогим, нищим, к попавшим в беду.
- Вы с ними вроде бы как со стран­ни­ками? - уточнял я у бабы Гаши.
- Что ты, желанный! Странников в хоромине спать укладывали, а этих - нет: в баньке там или в сарае каком, а в доме - в доме нет… Встанут утречком, выйдут на дорогу и бредут: куда тень - туда и они. Так и шли за своей тенью.

 

Рассказ «ВЕСЕННИЙ СОН»

Городишко этот знаменит лишь своим прошлым: в конце девятнадцатого столетия некая предпринимательница, скупив в округе леса, основала здесь бумажную фабричонку, которая вскорости начала поставлять бумагу двору его императорского величества и королевским дворам Европы. Продукция, надо признать, отличалась высочайшим качеством: белизна - белее первого снега, плотность такова, что чернила нисколько не расплываются, а водяные знаки - любой сложности, по заказу.
Дело велось с размахом, но осмотрительно: из сотни деревьев ежегодно вырубалось только одно, и на его место непременно высаживалось малое деревце хвойной породы.
Фабрикантша облагодетельствовала город железнодорожной веткой, школой, больницей, церковью, магазинами, народным домом - театральным зданием с механизированной сценой и, наконец, - «рейнскими погребами», в которых к стакану деликатнейшего вина бесплатно прилагалась телячья котлета. Монополька была изгнана в сельцо верст за десять, и это вызвало гнев губернских властей. Полицмейстер срочно выехал наводить порядок да в тот же день ни с чем и вернулся - своенравная барынька даже не соизволила явиться на станцию, и встречала полицмейстера лесная стража - дюжина мужиков как на подбор: все могучие, с бородами, все в одинаковых кафтанах, у каждого за плечом ружье. Высокий гость плюнул в сердцах на перрон и тем совершенно исчерпал содержание своего визита.
Потом, правда, в каком-то собрании, губернатор сумел уговорить фабрикантшу, и вертеп был приближен к городу на три версты.

В двадцатых годах эта одинокая женщина скончалась голодной смертью.
Фабрика и доныне стоит: она сильно выросла и производит дешевый гофрированный картон. Служит и железнодорожное полотно, не ремонтировавшееся, впрочем, со времени дровяных паровозов, служат и больница, и школа, и народный дом, и магазины. Церковь вот только снесли да лес повырубили.

По всему видно, что хвалиться сегодня нечем. Но разве может провинция без хвастовства? Нет, конечно. Даже при самой бледной выразительности бытия какой-нибудь повод да найдется: на безрыбье, известное дело, и рак - рыба, а на безлюдье и Фома - дворянин. Однако ругать за это провинцию не следует, так как происходит упомянутое хвастовство не столько от самомнения граждан, ее населяющих, сколько от неукротимой любви этих граждан к родной земле.

Наш городишко тоже отыскал повод похвастаться: «Про Семакова слышали?.. Нет?.. Как кто такой? Герой! Всамделишный! И всяких прочих орденов и медалей - без счету».
Семаков - достопримечательность местного масштаба и ничего более. Был некогда депутатом, дремал в президиумах, выступал на собраниях, печатал статьи в районной газете, потом начисто отошел от общественных мероприятий, купил в пустующей деревеньке избу и уединился для охоты и пчел, которых в иные годы держал семей до пятидесяти.
Говорили, что жена Семакова «вольничает». Я про это совершенно ничего не знаю, однако известно, что она лет на двадцать моложе его, как будто бы весьма недурна собою, что детей у них нет и что супруг с весны по ноябрь далеко в лесу, то есть, конечно, о семейной гармонии говорить в данном случае затруднительно.
По всей вероятности, Семаков приметил ее в ту пору, когда находился возле самой вершины районного Эвереста. А потом он гору оставил, да и сил, наверное, поубавилось… Эти обстоятельства едва ли могли притягательным образом подействовать на молодую красавицу.

Родом он был вологодский - из Устюга, кажется, или из Тотьмы - не помню, боюсь соврать. Упоминал он оба города: в одном родился, в другом учился, из одного призывался, в другой с войны возвращался. Можно предположить, что где-то там - в Устюге или в Тотьме - была у него прежде иная семья, но только предположить, потому что и об этом я ровным счетом ничего не знаю.

Однажды мне довелось провести у Семакова в гостях целый день, и то, что он рассказал мне, заслуживает куда большего внимания, чем свойства его семейного жития, которые, сколь ни были бы они грустны, вряд ли обнаружат в себе хоть гран неожиданного. Сдается, время непохожести несчастливых семей куда-то кануло.

Произошла наша встреча на весенней охоте. Я искал дорогу к труднодоступному мху, славившемуся обилием глухарей, не нашел и коротал вечер на тяге. Место казалось мне вполне подходящим, однако ни одного выстрела сделать не довелось. Между тем совсем неподалеку стреляли, и весьма часто. Я подивился - по моим расчетам, вокруг широко расстилалась ненаселенная глухомань, болота, и вдруг… Переночевав у костра, отправился в направлении вечерошней канонады, вышел на заросшее мелким березняком поле - посреди поля стояла изба. Вот так, вполне нечаянно, я и оказался у Семакова в гостях.

Мы, понятное дело, представились, а Семакова именовали редкостно - Дорофеем Дормидонтовичем, - и разговор естественным образом склонился к обсуждению прежних имен.
- У нас там, - начал Семаков про Устюг или про Тотьму, - что ни старик, то по нынешним временам какая-нибудь диковинка. На грамотных батюшек, видно, везло - грамотные священники обычно по-гречески увлекаются. Вот, скажем, дядька мой - Платон Афанасьевич или сосед - Каллистрат Валерьянович… Старшую мою сестру Хионией зовут, младшую - Мелитиной…
Он перечислил еще десятка полтора родственников и знакомых, и это все были Нифонты, Маркеллы, Пантелеимоны и даже один не то Лавр Флорович, не то Флор Лаврович - сугубый, конечно же, латинянин.
Потом Семаков угостил меня чаем с лепешками, - которые пек вместо хлеба, - весьма, кстати говоря, приятными на вкус, и вызвался проводить до глухариного тока.

Шли мы по узкоколейке, проложенной в довоенные времена и брошенной в начале шестидесятых. Местами ивняк и лещина подступали уже к самому полотну, однако между рельсами оставалась еще тропинка - твердая и сухая, по которой можно было идти гуськом - так мы и шли: впереди Семаков, я - следом. И разговаривали.
- А как вы сюда попали? - спросил я его.
- После войны-то? Приехал знакомые места посмотреть - и остался.

Я ведь воевал здесь. Об этом, правда, мало кто знает. Воевал, понимаете ли, так, что ни одного выстрела и не сделал - из окружения выходил. Аккурат по этому узкоколу. Вообще-то мы южнее стояли… Под Москвой наступление давно идет, а мы ждем-пождем. Ну, в феврале-марте командование стало примериваться: то деревеньку какую возьмем, то высотку. Немцы вышибут - мы по новой. Вот так с пушчонкой однажды и влипли: сунулись удирать - сзади танки, мы в лес - там болото, обогнули болото - немецкая часть стоит, мы дальше на север. Вдоль линии фронта и шли. Километров сорок, наверное. И все с пушечкой, а боезапасу - один снаряд: подорваться вместе с орудием в случае крайней необходимости…

Подошли к реке. Деревянный мост, некогда переброшенный через нее, давно разрушился, однако в нагромождении балок Семаков знал надежный ход, и мы, карабкаясь, медленно, но вполне благополучно переправились.
Мне доводилось слышать множество военных историй, однако я впервые находился с фронтовиком в местах его боевых действий, в местах, что немаловажно, почти не изменившихся за полвека, да еще и время года совпало…

- Мы чего шли к северу? Знали, что здесь, в болотах, сплошной линии фронта нет, и надеялись проскочить где-нибудь. Вот до этого места ползли трое суток - по десять верст в день. Хорошо еще, что снега не было. Огня не разводили: лапнику наломаем, уляжемся потеснее - вот и вся ночлежка, околеваем, но спим. Харч давно кончился… Ну а сюда вот, к реке, вышли и поняли: не видали мы еще настоящего лиха… По мосту не перебраться - охрана, а река разлилась так, что… ну как сейчас!..

Сейчас лес был затоплен. Из темной, почти черной воды торчали кое-где верхушки цветущей вербы. Я спросил Семакова, что же тут охраняли немцы? Оказалось, узкоколейка использовалась для снабжения войск.
- Танки по ней, конечно, не перебросишь, но живую силу, продовольствие, боеприпасы да орудия, если небольшого калибра, - можно. Тут вагончики были, платформы, паровозики-«кукушки» - движение круглые сутки шло. Специальные бригады путь ремонтировали, словом, жизнь кипела. Ну и охранялось все по высшей немецкой категории…

Решили переплавляться. Отошли от дороги подальше, связали из валежин небольшой плот - нескладный, помню: все бревна разной длины - топорами-то не постучишь, так что – где длинное, где короткое… Ну вот, закрепили пушечку и - сначала пеше, потом вплавь, потом опять пеше - выбрались кое-как. Целый день потеряли! Прошли маленько, - а дело к ночи уже, - сбегал один на разведку, говорит: так и так, впереди поле, на поле деревня, у опушки - сарай. И мы из последних сил как рванули в этот сарай… Затолкали пушку, попа́дали на гнилую солому - и как не было нас… И вот ведь, брат: знали, что немцы кругом, но… какое там! Помню, последняя мысль была: пусть хоть убьют, только бы не будили.

Проснулись к полудню. Выглядываем - рядом с сараем этим… ну, метрах в пятнадцати - проселочная дорога, и следов на ней немецких - полным-полно, да все свежие, прямо на глазах жижей затягиваются. То-то, думаю, фрицы мне снились, - а они несколько раз снились: смеялись, кричали что-то, но я все равно не просыпался - сил не оставалось, так что наплевать мне на фрицев было… А тут гляжу: не сон это - шли они вот здесь, совсем рядом, и смеялись, и разговаривали… Ну ладно. Просидели до темноты, а есть охота!.. Направили одного в деревню. Возвращается: вареной картошки принес и рассказывает, что с утра мимо сарая нашего прошло четыре немецких взвода, вот так-то…

Чудо нас сберегло, не иначе - надо же: никто не заглянул в ворота. Сидим мы, значит, продрогшие и не знаем, куда дальше двигать. Ночью подваливают разведчики - наши, стало быть: тоже в деревню шастали, деревенские их и навели. Пушку заставили бросить: мы ее, понимаешь, волокли, волокли, столько мук из-за нее перетерпели и - на́ тебе. Но пришлось, с нею бы нам не выбраться. Вывели нас разведчики, сдали куда положено, тут, само собою, начались допросы, расспросы… Про это я не люблю распространяться - невеселые времена…

Ну вот мы и пришли.
Подошли к стрелке - они и раньше попадались, ответвления от основного пути, однако нужный мне поворот был именно у этой стрелки. Здесь нам предстояло расстаться.

Семаков обрисовал дальнейшие ориентиры, я поблагодарил и на прощание поинтересовался, с чего это он оставил шумную деятельность?
- А, это… Да никакой тут загадки нет: врать надоело. У нас ведь главное дело власти - народ обманывать… Так что бросил все и купил последнюю избушку в той самой деревне, которая нам жизнь спасла. Это, конечно, чудо, что немцы нас, спящих, миновали. А другое чудо в том, что все мы, кто пушку тащил, с войны вернулись.
Я признался, что не понял его.
- Мы тогда научились, можно сказать, самому главному: мы усвоили, что война - это, прежде всего, тяжелейший труд. Жуткий, нечеловеческий! А уж стрельба, взрывы, ранения, смерть - так, десерт. В общем, заматерели мы за те дни, и воевать нам стало полегче. Хотя, конечно, и нас подырявило…
- А Героя, - спрашиваю, - вы за что получили?
- Героя? Это позже, за форсирование Днепра… А пушечку все равно жалко… Ну ладно, бывай здоров.
На этом расстались.
Спустя несколько лет я узнал, что на месте достопамятного сарая Семаков построил часовню.

Ярослав Алексеевич Шипов, священник, проза о Великой Войне:
рассказы «Отважные», «Великая тайна войны», «Западная окраина», «Ехал я из Берлина…», «За тенью», «Весенний сон»