Расскажу я тебе одну историю. За давностью лет, авось, и можно уже, Бог простит. Ты-то не намного моложе меня, и помнишь славные те советские времена и весёлые комсомольские годы…
Жил я тогда в Новосибирске, рос с матерью, без отца, без сестёр и братьев. Ситуация вполне социалистическая. Наша однокомнатная квартирка выходила окнами прямо на площадь Станиславского. Это на левом, непрестижном берегу. Район наш был заводским, заселённым в основном рабочими и итээровцами, трудившимися на множестве когда-то эвакуированных от фашистов предприятиях, за двадцать пять лет разросшихся на военных заказах до гигантских размеров. Тут вперемежку стояли серые громады сталинского ампира, новенькие "хрущёвки" и страшные деревянные бараки, частный сектор плавно переходил в прихватываемые городом деревни, а весь горизонт сплошь украшали дымы исполинских труб. На них по ночам ещё огоньки горели, чтобы самолёты не зацеплялись. От копоти кроме тополей у нас никакие деревья не выживали. И от этого было очень странно жить на площади Станиславского или ходить по улице Немировича-Данченко. Притом, что все музыкальные и драматические театры, консерватория и филармония, театральное и хореографическое училища располагались в Центре, на противоположном, правом берегу Оби. Я долго недоумевал по этому поводу, пока, будучи уже взрослым, не познакомился с одним архитектором. Отец, которого тоже был архитектором, и даже главным.
Так вот, во время войны и после, отец моего знакомого, по личному заданию Сталина, возглавлял разработку генерального плана застройки Новосибирска. У Сталина была идея переноса столицы, и объяснялась она многими причинами:
- Во-первых, конечно, военными: Москва оказалась в зоне досягаемости современным ему оружием - прежде всего, самолётами.
- Во-вторых, стратегическими: за Китаем к Советскому Союзу должны были присоединиться Иран, Афганистан и Индия.
- Ну, и мистическими: коммунисты не переносили "соседства" с Кремлёвскими святынями.
План был утверждён, кое-что - оперный театр, вокзал, НИИЖТ, партшкола, совнархоз и ещё несколько "римских" гигантов построены или же начаты… Но потом вождь как-то неожиданно умер, а главного архитектора на многие годы отправили по лагерям. И всё было забыто: и величественная библиотека с колоннадой как у храмов в Афинах, и, вроде Римских, публичные бани с открытыми бассейнами и садами Семирамиды, и речной порт с маяком как в древней Александрии. Но, не случилось большевикам собрать в одном месте все эти семь чудес света…
Вот посреди этих, задуманных или уже осуществлённых чудес, была и наша площадь. Её название довольно прозрачно намекало на некую функциональную проектную заданность. И действительно, площадь Станиславского предназначалась для массовых театрализованных действий под открытым небом. Но не просто театрализованных, вернее, - театрализованных, но не просто. Ведь религиозная ритуальность многих коммунистических празднеств уже не нуждается в доказательствах. Я имею в виду и планируемые когда-то на нашей площади ночные факельные шествия, наподобие фашистских. Да! Вообще, все те физкультурные парады зари построения светлого будущего, тщательно разработанные режиссёром Мейерхольдом, просто переполнены масонской символикой и мистическими знаками. Он ведь был членом "русского Восточного отряда Ордена Тамплиеров"!
Так что, ещё в раннем детстве знал я от мамы, что наша площадь представляет собой самый-пресамый настоящий театр под открытым небом: посредине круглая сцена, охватывающие дома являются ярусными ложами, с которых выглядывавшие в окна зрители должны были встречать идущие от площади Маркса - с востока на запад - колонны участников действа, образно раскрывающего смысл того или иного праздника. Представить только, как развивалось воображение ребёнка: жить прямо в театре! Особенно ясно это виделось зимой, когда снег пышно усыпал огромный, щедро освещённый завьюженными фонарями круг, и вся площадь легко представлялась белой-белой сценой. Сверху я смотрел на метания вокруг ламп снежинок, и внутри меня всегда невольно звучала музыка. Да, конечно, тот самый вальс Чайковского… За этот вид мы особо любили свою квартирку, в которую заселились прямо из роддома. Да, из роддома - так что я не успел вкусить радостей общежития в бараке.
У моей мамы сердце замирало просто от слова "театр", ибо она, итээровка (инженерно-технический работник) с Сибсельмаша, была страстной балетоманшей.
Каждое воскресенье она в обязательном порядке бывала на спектаклях нашего знаменитого оперного театра, часто даже дважды: утром со мной на детском, вечером на взрослом представлении. Впрочем, опять таки зачастую со мной. Она постоянно вспоминала о том, как ещё студентками они с подружкой выходили на сцену в мимансе "Ивана Сусанина". В нашем платяном шкафе, на верхней полке, рядом с её получкой бережно хранились все премьерные программки и билетики за пятнадцать или двадцать лет. Особо лежали в неведомо откуда взявшейся у неё коробке из-под гаванских сигар те же программки, но с автографами Зиминой, Крупениной, Рыхлова. А на стене, над старым, с откидывающимися валиками пружинном диваном, на котором я спал, висели любовно вырезанные из газет фотографии Крупениной и Гревцова в "Спящей красавице" и "Лебедином озере".
Вообще "Лебединое озеро" в нашей семье было чем-то культовым. Я с самого раннего возраста знал все основные мелодии, рассказывал наизусть либретто и даже, когда в долгие мамины вторые смены оставался один, то играл только в бой Зигфрида и Ротбарта. Я попеременно надевал или белую рубашку, подпоясанную шарфом, воображая себя принцем с деревянными плечиками вместо арбалета, или накидывал старую огромную шаль с кистями, и, зажав в кулачках широкие концы, размахивал ими как коршун крыльями. В начале я сам напевал музыкальные темы, а потом, когда стал постарше и пошёл в школу, то включал складной чемоданчик-проигрыватель, ставил заезженную до икоты пластинку и изображал безкомпромиссную борьбу светлых и тёмных сил. Естественно, Зигфрид в нашей комнате всегда побеждал, как и на сцене.
Нужно сказать, что я рос очень красивым и умным мальчиком. Но я это не для самохвальства говорю, нет, просто для того, чтобы ты мог правильно понять ход моих мыслей того периода, да и атмосферу, что меня окружала. Ибо за эту красоту меня все вокруг любили. Мама, конечно, в первую очередь, но любили и соседи, и воспитатели в детском саду, и учителя в школе, и одноклассники. При этом любовь окружающих не превращалась в какое-то баловство, потакание в капризах, нет, просто я всегда чувствовал, что меня как-то все уважают и всегда ждут чего-то особого, обязательно правильного и разумного, в моих поступках. Это было очень даже требовательное восхищение.
То есть, постоянно окружаемый таким вниманием, я не мог себе позволить ту же мелочность, суетливость, страстность - хотя такого слова в отрицательном смысле в те времена не употребляли. Я не участвовал в хулиганских ватагах, не пил в подъездах, не курил в школьном туалете, но это не раздражало моих сверстников, не вызывало против меня агрессии или насмешек. С учителями отношения тоже были как-то изначально взрослые.
В общем, я к своей красоте относился как к некоему предопределению, очень серьёзно, как музыкант или художник к своему таланту. Можно сказать, ответственно. Как к избранничеству. Своей ли романтической натурой, чрезмерным ли родительским честолюбием матери-одиночки, или просто как ответ на безпросветность собственного нищенского существования, но мама это избранничество во мне культивировала, и я рос словно принц крови в изгнании, в ожидании совершенно особого, неминуемо необычайного и великого будущего. В какой-то степени этому ожиданию способствовало и отсутствие зрительного образа отца, которого я никогда не видел даже на фотографии, и поэтому мог фантазировать, ничем не стесняясь. Понятно, что при этом и понятия о семье были у меня тоже фантастическими. Как всякий принц, я, естественно, ждал встречи со своей принцессой. Ибо должен был наступить тот день, когда я найду её, заколдованную злым магом, совершу подвиг и освобожу от чар.
После школы я поступил в новосибирский НИГАИК. Но не от особой тяги к электричеству, нет! Просто в школе хорошо шли математика и физика, а из технических вузов этот был самый близкий к дому. Учиться я сразу же стал хорошо, на жизнь взирал активно, и вскоре был выбран комсоргом группы, а потом и курса.
Вот тогда я и познакомился с Еленой. В первый раз её образ запечатлелся в моей памяти ещё на вступительных, вспышкой мелькнув посреди россыпи лиц других абитуриентов. Потом пару раз мы встречались в коридорах, но всё мельком, издалека украдкой оглядывая друг друга, а познакомились, когда она сдавала мне взносы своей группы. Я случайно коснулся её руки, и обжёгся. Её тоже ударило электричеством, мы разряженно рассмеялись!
И вдруг в тот же вечер опять сталкиваемся в фойе оперного театра! Я выходил из музея, где всегда любил перед началом спектакля или в антракте послушать очередное воспоминание его хозяина, старичка-немца, и действительно в буквальном смысле столкнулся с ней, разглядывавшей галерею артистических фотографий.
Она - я - и здесь! Да ещё именно на "Лебедином озере"!
Это была судьба, и мы сразу приняли это. Даже разговор у нас вдруг пошёл как продолжение непрерываемого, когда-то давным-давно начатого, словно мы были уже знакомы миллион лет. Помню, как мы торопились, перебивали друг друга, прыгали с темы на тему, и абсолютно во всём соглашались. Нам вокруг всё было совершенно одинаково известно. Новое узнавали только друг о друге, но и тут только самое приятное: она закончила детскую музыкальную школу, тоже любила Чайковского и обожала его "Шестую", "Франческу" и, конечно же, "[Лебединое] Озеро". В тот вечер её место было в последнем ряду второго яруса, посредине, напротив дирижёра. А я, пользуясь правом завсегдатая, которого с трёх лет знали все дежурившие в зале старушки, стоял у стены прямо позади её. И как же тогда звучал для нас оркестр! И танцевала молодая Гершунова.
Мы встречались по любой возможности: пораньше приходили в институт, на перерывах между лекциями удивительно разом находили друг друга в укромных от чужих глаз уголках. Осенними, а затем и зимними вечерами до самой ночи гуляли по освещённому новыми яркими фонарями городу. А если мороз не позволял, то сидели у кого-нибудь в общаге, и говорили, говорили, говорили. Познакомились с её родителями, это были очень простые советские люди, тоже заводчане. Отец токарь, мама технолог. Младший брат учился в шестом классе. Они были рады нашей дружбе, совершенно во всём доверяя нам. Обычно её мама приглашала меня на воскресный пирог. Потом мы с её папой играли в шахматы.
И самыми чудесными были минуты, когда Елена садилась за инструмент (фортепиано). Как она играла? Бог весть, но мне нравилось до сердечных сбоев. А вечером - спектакль. Конечно же, театр был для нас святилищем, - ведь он свёл нас вместе, раскрыл, обнажил наше душевное созвучие. Когда я провожал её, то, не смотря ни на дождь, ни на мороз, две слишком короткие остановки от Башни до Телецентра мы всегда шли пешком. И в понедельник утром - новая встреча в институте.
А вокруг опять было только всеобщее обожание. Нами любовались преподаватели, нами гордились однокурсники, и все оберегали наши чувства и отношения, как нечто хрупко хрустальное от любой, даже случайной внешней грязи. Действительно, мы были чудесной парой. Помню, что даже когда мы просто шли за руку по улице, встречные прохожие обязательно оглядывались нам вслед. Отношения же у нас с Леной были самые чистые, самые целомудренные: мы сразу и просто знали, что придёт время, и мы станем мужем и женой. А пока мы были принц и принцесса. Ведь нам едва-едва было по восемнадцать.
К лету меня подключили к составлению списков для стройотрядов. Стройотряды, как помнишь, были для студенчества тогда чем-то эпохально значимым и необыкновенно романтичным. Сколько с первых тёплых деньков уже было вокруг предстоящего разговоров и баек старшекурсников, их восторгов и анекдотов, да и целенаправленная комсомольская пропаганда работала великолепно. Так что мы, первогодки, ждали трудового лета как чего-то совершенно сказочного: ну как же, мы сами, своими руками построим дома, мосты, пристани, которые потом будут стоять чуть ли не века и прославлять своих создателей. А за это ещё получим свои честно заработанные рубли. Вот мы с Еленой и решили, что я перенесу её фамилию в список моей группы, лето мы проведём вместе, а осенью, как получим расчёт, сыграем свадьбу. Пусть самую скромную, но на собственные, а не на родительские деньги.
Наш отряд отправлялся на самый ближний к городу объект, в райцентр Колывань, на строительство детского садика. Все выехали как положено, а вот именно меня вдруг задержали в райкоме комсомола по каким-то недоимкам в проводившемся тогда Ленинском зачёте. Проводив автобус с ребятами, я ещё четыре дня околачивался в городе, ненавидя всё и вся, ругая Новосибирск вместе с плавящемся от жары асфальтом, тополёвым пухом и отсутствием воды в кранах. Всё время в райкоме или кого-то не оказывалось, или про меня забывали, а когда вспоминали, то теряли нужные папки. Но я упёрто и терпеливо проламывал все бюрократические баррикады. И меня наконец-то отпустили. Был конец дня, но я, не дожидаясь следующего утра, прихватив с порога давно уложенные вещи, сразу же махнул на автовокзал.
Приехал в райцентр совсем уже затемно, стал расспрашивать редких прохожих про стройку, про то, где ночуют приезжие студенты-стройотрядовцы. Какая-то старушонка очень убеждённо направила меня к пустующему в летние каникулы общежитию местного СПТУ. Почти всё помещение стояло тёмным, только посредине первого этажа горело несколько закрытых бумагой окон.
Когда я вошёл в ярко освещённую комнату, то, даже зажмурившись, сразу понял, что здесь жили не наши.
Одуряющая вонь от разбросанной везде сохнущей рабочей одежды, посредине, покрытый несколькими слоями грязных газет, большой стол, весь заполненный объедками, пустыми консервными банками, бутылками и окурками. Вдоль стен на железных кроватях развалилось с десяток полураздетых кавказцев…
Я чуток испугался, хотя в то время и не слыхивал о национальной розни. Мы, русские, да ещё и в Сибири, этого уж точно тогда не понимали.
Но меня, вдруг, в несколько голосов разом, очень приветливо заприветствовали. Самый молодой вскочил, освободил край стола, подложил свежей еды и налил стакан водки. У них, оказывается, был траур: кого-то придавило упавшей трубой, и они третий день не работали, не брились, а только пили. Я под их сошедшимися взглядами залпом выпил за умершего, и меня сразу сильно развезло. Короче, я там и заночевал, если это можно так назвать. Позже откуда-то пришли ещё несколько человек, принесли ещё водки. Все что-то шумели на своём языке, иногда немного переводя для меня. Забавно было, ничего не понимая, слушать, как здоровые, мясистые, заросшие до самых глаз чёрной щетиной мужики, неожиданно писклявыми тенорками что-то горячо доказывали друг другу, яростно жестикулируя сильными волосатыми руками.
Я всё сильнее хмелел, улыбался всем и испытывал самые дружеские чувства к гостеприимному ингушскому народу. Угомонились только к утру. Перед этим совершенно точно уговорились о том, что я плюю на свой стройотряд, перехожу к ним на освободившееся место у бетономешалки, и на строительстве моста зарабатываю за два месяца столько, сколько бы заработал на детсадике за год. Тогда хватит на самую настоящую свадьбу, на которую я, естественно, и пригласил их всех!
Заработать денег, да ещё столько, сколько "зашибали" "чурки" на своих "шабашках", - у нас о том и мечтать было трудно. А сколько они зарабатывали? Об этом мы только косвенно могли судить по их дорогой, небрежно носимой одежде, золотым зубам и новым машинам. Да ещё по оккупированным гостиничным ресторанам и кафе, где вечером русский человек выглядел белой вороной. Понятно, что мне, выросшему на мамину зарплату, в полусне рисовались самые радужные картины. Проснувшись после обеда, я опять выпил с кем-то за дружбу и отправился искать своих, чтобы объявить об изменениях личных планов. Когда я наконец-то добрался до стоянки нашего стройотряда, то там никого из ребят не было. Все работали на объекте, но двери были нараспашку. Я бросил рюкзак в мужской комнате, а сам зашёл в девичью, вычислил по вещам Ленину кровать, и лёг поверх одеяла. Хотел сделать сюрприз. И сделал…
Она вошла неожиданно, тяжело прижимая к груди полную трёхлитровую банку молока. Не было видно её лица, только тёмный в проёме контур и белое молоко у груди. И я сразу, как это у нас было обычно, стал как бы продолжать наш непрерываемый разговор. Я говорил и говорил, полупьяный, воодушевлённый гостеприимством новых друзей и их неожиданным щедрым предложением. Я рассказывал о том, какие это хорошие мужики, с какими понятиями чести, умением уважать чужое достоинство. И о том, как я уже пригласил их всех на нашу свадьбу…
Вот, когда я произнёс эти слова, банка из её рук выскользнула и как-то негромко разбилась о покрытый линолеумом бетонный пол. Зато громко, пронзительно громко закричала Лена, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. Я ничего сразу не понял, только почувствовал какую-то беду. Разбитая банка явно была не в счёт. Пока поднялся, вышел в коридор, там уже никого не было. Позвал, сначала тихо, потом громче. Вернулся и попытался собрать осколки, порезался, бросил, и пошёл её искать. Елены не было нигде. Я обошёл несколько ближних улиц, дворов, даже протрезвел. Встретил наших ребят, возвращающихся со стройки, и с ними опять пришёл в общежитие.
Лена не вернулась и к ужину! Почему я не продолжал её искать в ту ночь? Это было какое-то наваждение: я вдруг уснул. Глубоко и безпробудно выключился до самого утра. Утром, понятно, ни о каких кавказских заработках не было и речи, я пошёл на стройку со всеми. Но Лена не вышла на работу! Это было уже что-то. В обед мимо нас пронеслась кавалькада местной молодёжи на мотоциклах. На заднем сиденье одного из "Восходов", крепко обхватив руками рулящего парня, сидела она!
Как я дожил до вечера, не объяснить. Весь вечер и всю ночь я бродил по кривым улочкам Колывани, заглядывая чуть ли не в каждое окошко отчего-то очень крохотных, но обязательно двухэтажных домишек. Заслышав где-нибудь мотоциклетный треск, я бежал в ту сторону, но никого уже не заставал… Утром мне девчонки рассказали, что видели её на танцах в клубе, но только минутку.
Когда через пять дней Елена зашла забрать свои вещи, её было не узнать. Опухшее, разъеденное мошкарой лицо, потрескавшиеся губы, и глаза - страшные, дикие глаза затравленной рыси. Я пытался остановить, силой удержать её, умолял объясниться: может, я в чём-то перед ней виноват? Но она как бы меня и не видела.
Она не уехала в город, а крутилась здесь же, каким-то образом став лидером местной шпаны. Они круглыми сутками безпробудно пьянствовали, всё так же ревя моторами по ночным улицам, а днями загорая на берегу заболоченной Чаусы. Я ни с кем не разговаривал, работал, хотя, конечно, всё валилось из рук. Ребята тоже у меня ни о чём не спрашивали, лишь как могли, дружно и тактично поддерживали, даже несколько раз тайно ходили к Елене на переговоры. Но никто у неё ничего не смог выяснить. Так тянулось недели две, пока в одну из таких безумных пьяных ночных гонок она не разбилась, на большой скорости, вместе со своим новым дружком, врезавшись на мотоцикле в придорожный столб. Когда её на "скорой" увозили в городскую больницу, она только просила наших девчонок передать мне, что я "опоздал"…
Из-за травмы головы и нескольких переломов она взяла "академический", отстала от нашего курса и на год вовсе пропала из вида. А я? Я, конечно, страдал, мучался. Караулил около подъезда. Стоял под окнами… Её родители жалели меня, но тоже ничего не могли сказать утешительного…
Сейчас трудно объяснить, тем более как-то обвинять или же оправдывать себя. Но и возраст, наверно, был ещё не тот, не мужской. И ещё в это время меня стала сильно увлекать политика. Брежневский маразм крепчал, разрушая школьные идеалы, реальность совершенно расходилась с плакатными призывами, светлое будущее явно откладывалось. Не для всех конечно. Были где-то и обкомовские дачи, были рядом и блатные детишки. Как такового "заговора" у нас в институте не было, но мы, несколько друзей, получали из Москвы самый разнообразный самиздат и распространяли в студенческой среде. Ладно, это разговор особый, но за свои фрондёрские взгляды и диссидентские высказывания я был снят с комсоргов, получил строгий выговор с занесением, и потом вообще одно время в воздухе висел вопрос об отчислении из института. Но, как-то обошлось. Видимо, кто-то из преподавателей всё же заступился, а мне тогда показалось, что всё решается само собой, и я даже долго не удосуживался даже задуматься на эту тему. Сейчас понимаю, что, скорее всего, это был наш проректор Юрий Иванович. Светлой памяти человек!
Так что, когда через год мы с Еленой очень изредка случайно и сталкивались где-нибудь в коридоре, то делали вид, что не замечаем друг друга. Ещё через два - она вышла замуж за какого-то курсанта из военного училища.
А ещё через год, уже перед самым моим дипломом, мы с ней всё-таки оказались рядом на чьём-то дне рожденья. Общаговская команда шумела и гремела, однако для танцев места не хватало, и все разом, прихватив магнитофон и портвейн, вдруг куда-то пропали, оставив нас в комнате одних.
И тогда она, как когда-то в дни нашей дружбы, начала говорить, словно продолжая только что прерванную тему. Совершенно безстрастным голосом Елена рассказала, что случилось с нами в то лето…
Когда я не приехал ни в первый вечер, ни во второй, она немного обиделась и пошла с девчонками в клуб на танцы. В знак протеста. И получилось так, что привыкшая к своей постоянной защищённости, вернее, - к защищённости нашей с ней любви со стороны всех окружающих, она совершенно безответственно позволила поухаживать за собой, - даже не понимая, как это можно воспринимать всерьёз, - молодому тонкоусому красавчику с золотой фиксой и короткими ногами. Она открыто потешалась над его писклявыми буратинными комплементами, и так же, не думая, - не подозревая! - ничего дурного, позволила ему пойти провожать её ночной окраиной. Ведь она была принцессой, моей принцессой для всех!.. Только когда он, зажав мозолистой ладонью рот, завалил её в кусты, до неё стало доходить, что происходит. Конечно, она царапалась, кусалась, плакала и умоляла пощадить, но разве что могло остановить это животное…
А я ведь пил с этим, с расцарапанным лицом! Пил и смеялся…
А затем она просто спасала меня! Она жертвовала собой, честью, именем, чтобы только я не узнал, не догадался, что же с ней произошло. Ведь по мирскому как? - Кровь смывается только кровью. Но что бы смог сделать я, восемнадцатилетний, почти мальчик, с этими: не знаю, как и сказать, но "людьми" всё же не получается…
Это они бы меня убили. Елена понимала и спасала меня…
Вот так, сам теперь видишь: никакие мы, монахи, не ангелы и не мертвецы. Люди мы, грешные люди. Видишь, даже руки затряслись, а ведь столько лет прошло. Господи помилуй!
Окончил Новосибирское художественное училище. Работал художником-постановщиком в различных театрах страны.
С 1982 года и поныне – реставратор и художник Русской Православной Церкви. Принимал участие в реставрации и росписи храмов России, Молдавии, Украины. Восстановил несколько сотен икон, расписал два храма в Сибири.
Член Союза писателей России (секретарь Правления Союза писателей России).
Автор многочисленных публицистических статей на религиозные, национальные, политические, социальные и культурологические темы.
Печатается в журналах «Сибирские огни», «Сибирская горница», «Простор» (Алматы), «Москва», «Новая книга России», «Ориентация», «Крещатик» (Берлин), в газетах «День литературы», «Новосибирский епархиальный вестник»;
на интернет-сайтах: литературном «Русский переплет», Православном портале «Русское Воскресение», ветеранском «Art Of War».
В 2010 опубликовал сборник публицистических статей «Русские для России».
Промысел Божий о человеке
Комментарии
Задайте ВОПРОС или выскажите своё скромное мнение:
Братья, наступил год юбилея Победы
Братья, здравствуйте!
Наступил год юбилея Победы, будете ли вы делать тематическую рубрику или раздел?
Если - да, то возьмите мою поэму о деде, прошедшем Хасан, всю войну от Волховского фронта, через Сталинград, до Кенигсберга, и опять на Восток, на Большой Хинган. Два Красных Знамени, две Красные Звезды, медали... При том - отец пятерых детей.
http://rospisatel.ru/dvorzov-poema.htm
С уважением,
Дворцов Василий Владимирович
Русская Победа в Великой Отечественной Войне 1941-1945
Да, дорогой Василий Владимирович, теперь Ваша поэма есть на нашем сайте: velikaya-vojna-1941-1945-vasilij-dvorcov-pravyj-mir
Что человеку надо - ПРАВЫЙ МИР - о Победе Русского Духа в Великой Отечественной Войне 1941-1945
Нужно ли нашим детям знание русского древнего церковнославянского языка?
"Церковнославянский язык надо вводить в школы", - заявил ректор МГУ Виктор Антонович Садовничий.
Естественно, идея появления церковнославянского в школе, пусть и факультативно, вызвала шквал эмоций…
Меняя язык, можно и рассеять нацию, и возродить…
Сомерсет Моэм, британский прозаик и по совместительству разведчик, как-то заявил:
"В русской литературе поражает ее исключительная скудость. Критики признают, что их интерес к произведениям, написанным до XIX века, носит чисто исторический характер, так как русская литература начинается с Пушкина…"
Да, нами потеряны восемьсот лет нашей собственной культуры, потому что мы не знаем церковнославянского - языка высших смыслов. Ведь на протяжении восьми веков он был языком не только богослужения, но и философии, литературы. Сейчас уже очевидно, насколько критична потеря этих столетий - для общества. С XVIII века, после Петра, церковнославянский становится только языком Церкви, но Церковь же его и сохранила. Нация формируется языком. Кровь и почва в этом процессе вторичны. Именно язык созидает народ, через язык в нацию входят, вживаются и новые этносы, и новые пространства. Да и сам народ изменяется языком: меняя язык, можно и рассеять нацию, и возродить…
Без правды жить легче, да помирать тяжело
Городова: Церковнославянский - язык, на котором идет богослужение в Церкви. Нигде больше услышать его нельзя, на нем никто не разговаривает, даже священники между собой. То есть язык это мертвый. Зачем нашим и так перегруженным детям забивать голову тем, что им никогда и нигде не пригодится?
Афанасьева: Забивать голову, говорите? Мертвым языком? Не соглашусь. Один пример. Возьмем популярное слово "менеджер": у нас есть топ-менеджеры, менеджеры среднего звена…
Городова: Как говорил Михаил Задорнов: "Куда ни плюнь, всюду бренд-менеджеры…"
Афанасьева: Берем словарь: "Менеджер - это управляющий компанией, банком, финансовым учреждением, их структурными подразделениями; профессионал, наделенный исполнительной властью". Теперь поговорим о русском слове "управляющий". А именно о его корне - "прав". Этот корень выражает понятия, основополагающие для мировоззрения русского человека. А начало он берет именно из языка церковнославянского. Да-да, именно в церковнославянском как имеющем южнославянское происхождение сохраняется основное, первичное значение лексемы "правый". А в южнославянских странах, например в Болгарии или в Сербии, и по сей день, если вам укажут путь направо, то нужно направиться… прямо. По-сербски: прав, прави - прямой, прямолинейный, а право - прямо; то же и в болгарском: прав - прямой, ровный; прав път - прямая дорога. И дальше, внимание, речь пойдет не столько о филологии, сколько о мировосприятии, о том, какое видение мира формировал язык наших предков.
Городова: Вот как, исследователи древнего языка могут рассказать о тех, кто на нем говорил, побольше археологов?
Афанасьева: Конечно, изучая язык, можно много рассказать не только о внешней стороне жизни конкретного человека или целого народа, но и увидеть, на чем строился, - не быт, внутренние основы жизни. Тут самое интересное. Смотрите, в наших богослужебных текстах Дух Божий, Дух Святой именуется Дух Правый.
Тот, кто хоть раз исповедовался, помнит, что в 50-м псалме, покаянном псалме царя Давида, есть такое прошение к Богу: "Сердце чисто созижди во мне, Боже, и Дух Прав обнови во утробе моей". Это на церковнославянском, так молились наши предки. И не только молились дома и в храме. По Псалтири обучались грамоте. И корень "прав" усваивался не просто как "правый" (левая рука, правая), но как прямой, истинный, верный, настоящий, справедливый, законный, чистый, непорочный, честный. Причем нужно помнить: все эти слова восходят к понятию высшей Правды. Божьей Правды, то есть к тому прямому-правому пути, который указывает нам Господь. Правда - одно из свойств Божьих, - справедливость, бесконечное и нелицеприятное правосудие. И в текстах Церкви эти понятия по отношению к Богу повторяются непрестанно.
Городова: То есть наши предки через тексты молитв, ход богослужений усваивали: Правда - это свойство Божие.
Афанасьева: Русский народ всем сердцем воспринял церковное именование Христа "Солнцем Правды". В Вологодской губернии, например, даже земное солнце называлось в народе "праведенышко". "Не в силе Бог, а в правде" - эти слова святого князя Александра Невского выразили глубинное понимание мироустройства русским человеком. И смотрите, в русском языке, как ни в каком другом, проявилась эта непреложная соотнесенность земных законов с законом Божьим. У нас суд земной уже изначально раз и навсегда назван тем, чем он должен быть, - правдой. "Русская Правда" - это свод законов Древней Руси. А слово "право" - гражданское право, уголовное право, правосудие?
А что такое совесть? Это "со-ведение" правде Божьей, то есть соотнесенность ума, сердца и воли человека с духовно-нравственным законом, установленным Богом. Возьмем русские пословицы и поговорки:
У Бога правда одна.
Правдивый человек не покривит душой.
Без правды жить легче, да помирать тяжело.
Бог тому дает, кто правдой живет.
Все минется, одна правда останется.
Здесь же "правый человек, праведный, праведник" - правдивый на деле, праведно живущий, во всем по закону Божьему поступающий. Предки говорили: "Правого Бог правит". А о бессовестном: "В нем правды нет" - значит, в нем нет совести. В пословицах ясно видно, как народ замечал несоответствие правды Божьей кривде человеческой, которую он наблюдал вокруг себя, а подчас и внутри себя:
По правде тужим, а кривдой живем.
Про правду слышали, а кривду видели.
Велика святорусская земля, а правде нигде места нет!
Праводушие, то есть прямодушие и откровенность, испокон веков почиталось на Руси. А вот криводушие в русском сознании - главное свойство дьявола. Поэтому враг рода человеческого в русском и церковнославянском языках называется "лукавым", то есть кривым, коварным, ведь корень "лук" (а в церковнославянском еще и его вариант "ляк") имеет первоначальное значение "кривой, изогнутый, непрямой". Такой этимологии нет ни в греческом, ни в латинском, ни в западноевропейских языках.
Городова: Как в молитве "Отче наш…". Мы просим: "…но избави нас от лукаваго", то есть просим Бога избавить нас от зла, обозначая главное его свойство - лукавство, ложь.
Афанасьева: Да, а если грешный, порочный человек хочет переменить свою жизнь, очистив сердце покаянием, о нем говорят: он исправляется. Мы сейчас уже не замечаем в этих словах исходного смысла, но именно укорененные в церковнославянском слова формировали образ мыслей и принципы наших предков. О нравственном, честном, надежном человеке говорится, что он хороших правил. "Правило, править, исправлять" и даже наш "управляющий" - эти слова соотнесены с Божьей Правдой, с Богом. А слово "менеджер"?
Городова: Выходит, зачем-то переименовав управляющих в непонятный нам англицизм, мы оторвали слово от понятия "правда". От соотнесенности поступков "людей, наделенных властными полномочиями", не только с Богом, но и со справедливостью? И даже с правом? Вынули управленцев из поля, создаваемого полюсами "правда, Божья Правда" и "кривда, ложь", освободив их от связи с этими нравственными представлениями?
Афанасьева: Оторвали от корней, от русского восприятия мира. Еще важный момент: в одной из молитв церковнославянскому слову "Управитель", относящемуся ко Христу, соответствует греческое слово, произносимое как κυβερνήτης (кивернитис), - кормчий, рулевой, а в переносном смысле - правитель, руководитель. Греческий глагол, от которого произошло слово, имеет значения: управлять, править, вести и прежде всего управлять кораблем, а потом уже - в переносном смысле - управлять, руководить вообще. Каким только западноевропейским лексемам, обозначающим управление и руководство, не послужило основой это греческое слово! Тут и губернатор, и гувернер, и даже… кибернетика! К этому корню относятся в европейских языках и термины, обозначающие политическое правление, правительство. Например, в английском: govern - управлять, командовать, владеть, government - управление, губерния, правительство; во французском: gouvernant - правящий, управляющий, правитель, gouvernement - правительство, образ правления.
И только в русском языке и других славянских языках управлять, распоряжаться, начальствовать, повелевать, руководить - значит править. В русском языке понятие управления государством, правительства оказалось навечно соединенным с понятием правды, той высшей правды, которая есть установление Божье, с Правдой Божьей.
Не случайно в Тамбовской губернии распоряжаться большаком в доме называлось правдить, например, могли сказать: "У нас еще дедушка правдит". Причем это слово одновременно значило и делать что-то по правде, и делать это добросовестно, как должно, исправно. В той же Тамбовской губернии хозяин, большак, старший в доме именовался правдитель, а начальствовать, управлять значило правдовать. Власть же государственная всегда соединялась в народном сознании с отношением главы семьи - отца - к остальным ее членам, то есть с домочадцам. "Государь правит царством, а хозяин своим домом", - гласит русская пословица. Не зря царь величался на Святой Руси царем-батюшкой! Так, в русском языке, образовавшем одно неразделимое целое с языком церковнославянским, явственно выразился народный идеал. Поэтому церковнославянский не только живой язык, он хранитель основ общества. И активное возвращение его в нашу речь, в нашу жизнь - не просто вопрос филологии или дань истории.
Российская Газета - rg.ru/2018/11/22/nuzhno-li-nashim-detiam-znanie-drevnego-iazyka.html