«Твой дом - тюрьма»

Акцию протеста, прошедшую 2 августа 2004 года в Минздраве РФ, мы действительно хорошо спланировали. Хотя придумать и провести - далеко не совсем одно и то же. Во время проведения акции там было больше импровизации. Ведь любая акция подобного рода рассчитана на общественность, и преподнести ее в лучшем виде, чтобы всем было максимально понятно, - это задача участников акции. Как задача импровизированного театра пантомимы довести до публики содержание спектакля, чтобы даже ребенку понятно было, все происходящее на сцене. Так и мы четко, доступно и понятно тогда показали, почему собрались здесь. Куда и к чему ведет этот закон «о монетизации льгот», для и без того сокращающегося населения РФ.

Наступил день одновременно второго и третьего слушания в Госдуме РФ проекта Зурабовского федерального закона ФЗ № 122 - 2 августа 2004 года. Мы, разделившись на три группы, ровно к одиннадцати часам подошли к дверям Министерства Здравоохранения, что на Неглинной. Нас было около тридцати человек.

Посмотрев, все ли нацболы на месте, я, одетый в форму МЧС, вошел в министерство. Ребята с респираторами на лицах ринулись за мной. Мы подошли к вахте, и я сообщил сидящему за трибункой мужику, что это учения МЧС. Отрабатываем эвакуацию работников в условиях чрезвычайной ситуации. И пошел через турникет, вахтер, видимо, что-то хотел сказать мне, но тут все так же быстро посыпались через проходную.

После негромкого, но настойчивого стука я аккуратно вошел в 217-й кабинет на втором этаже. Милые и спокойные административные работницы готовились к обеденному перерыву. С порога я им сказал тихо: «Здравствуйте, без паники, извините, пожалуйста, но у нас учения МЧС, спуститесь вниз и отметьтесь там на санитарном посту». Одна из женщин, улыбаясь, сказала: «А нам такие штучки тоже дадут?» - и показала на наши респираторы. «Конечно, - ответил я, - выдадут на время. И сумочки личные не оставляйте, чтобы претензий не было…».

Респираторы показались им необходимыми, ведь в известной книге Ильфа и Петрова «Золотой теленок», у кого не было противогазов, укладывали на носилки и отправляли на лекцию в медчасть. Эта веселая история въелась глубоко в подсознание большинства наших сограждан старше двадцати пяти лет. Поэтому наши действия не вызвали каких-либо сомнений в правильности наших поступков. Наши сограждане воспринимают подобные вещи с юмором и пониманием.

Я взобрался на подоконник, открыл окно и тут же засыпал спокойный и ровный под окнами асфальт разлетевшимися листовками. «Отмена льгот - преступление против народа!»

Внешняя группа уже была у дверей Минздрава и скандировала: «Зурабова в отставку! Нет - отмене льгот!».

Вокруг толпились уже репортеры и жадно снимали все подряд. Было два или три ТВ-канала и десятка два фотографов. Вокруг стояли еще просто журналисты с диктофонами и блокнотами.

Но об этом чуть ниже. А пока мы продолжали скандировать и, размахивая флагами, разбрасывать листовки.

Спустя час я решил перейти ко второй, более важной, части нашей акции. Я позвонил на третий этаж к Глобе-Михайленко, которому я дал второй портрет Путина. Анатолий сказал, что только что выбросил его. Достав из своего пакета портрет Путина, я направился к окну. Встав коленками на подоконник, я не спеша высунулся из окна и, держа портрет над головой, громко закричал: «Долой престолонаследника!»

Со второго этажа не услышать меня стоящим внизу журналистам было бы сложно. Так же намеренно медленно я размахнулся и резко швырнул этот портрет с удивленным ликом президента РФ Путина вниз, вдоль стены, чтоб никого случайно не зацепить. Щелкали фотовспышки, шумели проезжающие машины, но зрители на мгновение затихли. Вдруг обозначилась заметная пауза, портрет короткими рывками, как на замедленной съемке уплыл вниз. Все звуки слились в один всеобщий городской гул, который вдруг разорвал звон битого портретного стекла. После этой непроизвольной, внезапной и короткой, но емкой паузы, снизу опять послышались громкий крик, гиканье и свист. Первым закричал и засвистел Веста, нацбол, который был старшим за группу поддержки внизу.

К этому времени внизу уже стоял наряд ППС милиции. Затем приехал еще наряд на газели, за ним - автобус с ОМОНом с митинга КПРФ. Там им все равно делать было нечего. Здоровые, сытые, крепкие с засученными по локоть рукавами, вывалились они, покручивая и играя дубинками. И в ожидании следующих приказов.

С ними почти одновременно приехал в пилотке генерал милиции Козлов, который, подождав немного, отдал приказ сначала растолкать по машинам скандировавших ребят и женщин внизу, затем штурмовать нас. Солдаты с дубинками слегка пригнувшись побежали друг за другом гуськом в здание.

Нашу дверь омоновцы не смогли форсировать. Она просто не поддавалась. Ждать спасателей со спецснаряжением они, разумеется, не стали и поступили по-военному хитро. Оказывается, соседний кабинет № 219 был раньше такой же смежный, как наши два кабинета, и туда вела отдельная дверь, впоследствии забитая фанерой и заштукатуренная. Тут-то они и начали нас штурмовать, используя в качестве стенобитного орудия стремянку. Сделав в стене дыру, похожую на бойницу, примерно 40х50 см, они по очереди стали залезать внутрь и, побив каждого «для порядку» дубинками, стали вытаскивать из кабинета.

В комнате, куда нас втащили, проводился личный обыск каждого. Тут же нас опрашивали. Переписывая и проверяя данные, согласуя с изъятыми документами при обыске из карманов. Помню, как рядом стояла и улыбалась Лирка, говоря, что у меня на спине порвали в клочья майку.

Обыскав, они стали вытаскивать нас на улицу. Там погрузив всех в автобус, с гоготом, постукивая по спинам палками, повезли в Таганское ОВД. В ОВД, продержав всех в позе досмотра, как в фильмах про Чили во время военного переворота в сентябре 1973 года, еще минут десять, периодически нанося удары по спине и ногам, нас повели оформлять протоколы.

Меня встретил молодой дознаватель, который, сдерживаясь, начал допрос. Но пока ритуально доставал бумагу и раскладывал все на столе, между прочим задавал мне вопросы, что мы там устроили. Я объяснил про зурабовский закон, про ветеранов и инвалидов, про льготы…

И тут он внезапно заорал:
- А в чем виноват простой сержант, которому прострелили вы руку из строительного пистолета? А у него семья, мать, дети!
- Вы - сумасшедший, если верите в эту чушь, или никогда не видели в глаза строительного пистолета и понятия не имеете, как он действует.

Дальше я не стал ничего объяснять, а он понял, что меня развести на такой глупости нельзя. И продолжил допрос уже сдержанным голосом.

В отделении милиции нас продержали сутки. Ломали ребят. Именно тогда сломали двух ребят, кто участвовал в акции. Один сознался мне сразу, подойдя прямо в отделении. «Макс, - тихо сказал он мне доверительно, - я тебя сдал, сказал, что всем командовал ты».

Другой косвенно и намеками дал понять спустя три месяца, но окончательно сознался уже только после моего освобождения. За что спасибо им обоим. Страшное дело, если веришь людям, которых искренне считаешь друзьями, а они, улыбаясь в глаза, творят страшные вещи против вас. Мне потом пришлось еще неоднократно столкнуться с подобными явлениями, но все это люди были чужие. А эти ребята - почти родные мне люди, сколько акций совместных за спиной! Я могу простить многое, и слабость, и предательство, в общем, наверное, нет такого греха, который нельзя простить, кроме лжи.

Пытали всех серьезно, пакеты на голову, непрерывные удары в пах… Много всего там было с ребятами.

Особенно поразил меня Сережа Ежов, которого, наверное, толком не били вообще никогда в жизни. Студент исторического факультета Рязанского университета, он выглядел по-детски наивно. Очень домашний ребенок из приличной семьи. Я как-то с недоверием отнесся к нему перед акцией, но впоследствии понял, что ошибался. Из кабинета убоповцев он вышел просто никакой. Оглушенный и не понимающий, что происходит. Еле отвечал на вопросы, половину из которых просто не слышал.
Питерцы выстояли, как всегда, молодцами. Чемодан - матерый, уличный боец. Худенький, невысокий Олег Беспалов. Взгляды обоих просто исключали любую мысль об измене.

Когда уже стемнело, убоповцы вошли к нам в камеру, где все мы находились. Незадолго до этого парень из Рязани, Янов, сказал: «Давайте все сцепимся и больше никого не отдадим. Они ведь сейчас всех нас по очереди перебьют. Больше никого не отдадим».

Убоповцы потребовали меня. Ребята меня сразу вытеснили в самый тыл камеры. Сцепились в локтях. Убоповцы сказали, что сейчас пустят в камеру газ, на что в ответ грянул мой любимый «Варяг»:

Я был потрясен, был готов выйти из камеры, чтобы не навредить другим. Но меня не выпустили ребята. Вышел дежурный по отделению офицер и сказал этим ментам «в штатском»: «Всё, выходите отсюда». Чечен-убоповец начал что-то ему тихо, но резко выговаривать. «Всё, задолбали. Вон отсюда!» - вскипел дежурный. Убоповцы отступили, двери камеры захлопнули. Нас до утра оставили в покое.

На следующий день, 3 августа 2004 года, часть из нас повезли в Таганский суд, где благополучно и осудили. Административный приговор был - штраф, одна тысяча рублей. Это за мирную акцию, где не было сказано никому и грубого слова! Хотя материальный вред - заблокированные две входных двери стоимостью по три тысячи каждая (результат экспертизы) - как-то оправдывал такое решение. Мы не возражали и не собирались его оспаривать. Сергей Ежов, кстати, впоследствии даже успел оплатить штраф.

Гришу Тишина и Кирилла Кленова оставили дальше ломать в отделении. А нас, осудив, выпустили в зале суда. Мы поехали к Грише Тишину домой в Новогиреево. Поужинали и легли спать.

Утром позвонил телефон, и я взял трубку. Мол, это прокурор Петров, и отцу Григория надо прийти к нему, так как сын арестован. Я ответил, что отца Гриши нет и когда будет неизвестно. Голос спросил, когда передать повестку. Мол, сын его ждет, и пусть возьмет теплые вещи. Хорошо, говорю, позвоните через пару часов. Через некоторое время позвонил Анатолий, отец Григория. Я пересказал ему весь разговор. Анатолий сорвался на меня. Выругавшись, он приказал подробно расспросить у прокурора, что, где, куда нужно придти и где находится его сын. Ругаться он умел, я, помню, вспотел, слушая его и понимая, каково ему сейчас.

Я так переволновался, что, после того как положил трубку, меня быстро сморил сон. Не знаю, сколько я проспал, час или около того, но уже в третий раз зачирикал телефон. Я поднял трубку, и тот же спокойный голос меня спросил: «Это опять вас беспокоит следователь Петров из прокуратуры, вы передали Анатолию Сергеевичу мою просьбу?» Опасаясь, как бы еще чего не натворить, я сразу сказал, что Анатолий просил подробно узнать что, как, куда и к кому подойти. Он просто сказал: «А я тут у вас, возле дверей стою, заберите повестку, и там все подробно написано». И я поверил.

Я посмотрел в глазок: там метрах в четырех, возле лестничной площадки, стоял мужчина. Лица в глазок не рассмотришь, но видно было, что он стоит один. Дверь открывалась туговато, но, когда я открыл, из-за двери ввалил УБОП. Далее были и крики, и наручники, и порванный рот. Брюхатый подполковник положил меня лицом в пол, заломав руки. Я боковым зрением видел, как он вытащил из моего заднего кармана паспорт с тремя сотенными бумажками. И, отправив все по своим разным карманам, не переставая держать меня за руки, что-то начал бормотать.

Через минуту подошел ко мне другой офицер, посмотрел на меня и встал мне на лицо обеими ногами. У меня в голове, помню, пронеслось, как в «Саше» Некрасова:

Помню, как надо мной потом смеялись сокамерники. Мол, я забыл самое главное - в какой стране я живу. Откроешь дверь соседу, а получишь путевку пилить лес в Сибири, или строить БАМ до следующей жизни. «Вообще же тебе повезло, раньше ''не за что'' редко меньше восьми давали, а ты вон на пятерик съехал. Счастливчик!» - веселым и беззубым ртом хрипел старый зэк, похожий на ежа, а с ним гоготали глотки зэков помоложе. Мне тоже было смешно и весело от их добродушного смеха…

Минут через десять приехал вызванный убоповцами наряд милиции. Питерцев и Ежова передали им. Меня в наручниках четыре убоповца почетно подвели и посадили в свой огромный черный «мерседес». В наручниках я болтался на поворотах то в одну сторону, то в другую. Не то что я худой был, салон был внутри огромный, хоть в футбол играй. Опера сели на заднем сиденье по бокам, один из них с переднего пассажирского места стал говорить: «Ну, что, Громов? Вот, Мишка позвонил Володе. Сказал, что нацболы совсем ох…ли. Разобраться надо… Ну, он к нам, конечно. К кому еще? Так что все теперь, считай, приехал. А предупреждали ведь…»

Лобовое - единственное не тонированное почти стекло в автомобиле, открывало мне огромное небо. И я думал, как же моментально отчистилось будущее от былых проблем. От долгов и работ, от бытовой спокойной жизни, от разговоров с матерью и вопросов начальника. Как вдруг легко и просто сразу стало…

А где-то там меня ждала еще ничего не подозревавшая Машка, отправившая до сентября родителей на дачу, чтобы прожить этот месяц дома со мной… И ничего теперь больше нет и не существует, будто и не существовало никогда. Нет прошлого и нет будущего, а меня теперь как новорожденного, только упакованного в наручники вместо пеленок, будут носить и передавать из рук в руки, сажать из машины в машину, кормить, поить и обувать. Вот только любить не будут меня мои новые приемные родители. А только бить, унижать и попрекать с дикой ненавистью в глазах, какую в обычной жизни не встретишь.

Привезли всех оформлять в какое-то неизвестное мне отделение милиции. Продержав там немного, нас в наручниках повели по кабинетам оформлять задержание.

Затем была прокуратура. Там меня быстро опросил молодой дознаватель Алимов. Он предоставил мне адвокатшу. Молодая девушка была, по всей видимости, их человек. Она, поговорив со мной пару минут наедине и поприсутствовав на допросе, взяла с собой протокол допроса, вчерашнее решение суда с приговором и спросила, что сказать или передать и кому. Я, дав ей телефоны, попросил передать все ребятам. Больше этого приговора, как и протокола, я не видел, как и саму адвокатшу. Впоследствии ребята пытались ее разыскать, дабы забрать бумаги. Но ее, как водится, и след простыл.

И тут пришел в кабинет зашел фээсбэшник по прозвищу Чечен. Человек, ненавидящий нацболов, и, по всей видимости, сделавший нашу ликвидацию смыслом своей жизни. Алимов сначала не понял, кто он такой, видимо, принял его за какого-то моего доброжелателя, который пришел меня выручать, и стал его выгонять из кабинета, пресекая попытки Чечена показать удостоверение. Но в конце концов Чечен что-то шепнул ему на ухо, и Алимов выпустил меня в коридор посидеть и поговорить с ним.

Он рассказывал мне зачем-то о разных ситуациях в Чечне, как арестовывал чеченцев с эмвэдэшными удостоверениями. Как изымал у них оружие вместе с этими удостоверениями. Говорят, он очень злился, что нацболы прозвали его Чеченом. Впоследствии ребята как-то узнали его имя и фамилию - Андрей Асланов.

Чечена явно очень возбуждала война с нами. Он изучал нас, читал «Лимонки» и книги Лимонова. Видимо, посмотрев популярные тогда фильмы про террористов начала ХХ века, он себя чувствовал спасителем России или более того - спасителем Российской империи. Но он явно не был заурядным исполнителем приказа, не просто вцепился после команды «фас».

После этого меня опять пригласил Алимов, мы немного поговорили с ним, он задал мне свой дежурный вопрос: кто нас финансирует? Он задавал мне этот вопрос многократно, всегда, когда появлялся, и постоянно недоверчиво мотал головой, говоря, что не может быть, чтобы мне никто не платил. И удивлялся, что я Лимонова покрываю, все равно уже сижу и буду сидеть много лет. Но я говорил правду, что делаю что-то, только отталкиваясь от своего мировоззрения, и поступаю так, потому что не могу иначе поступать.

Потом оттуда меня повезли сразу на суд по мере пресечения. Меня посадили офицер и сержант в белую рабочую «семерку», с милицейской полоской и мигалками на крыше. Они привычно стали расспрашивать, за что и почему. После краткого рассказа ожидаемо удивились. Мы скоротали дорогу, размышляя о последствиях зурабовского закона, и подъехали к суду. Там было все очень быстро. Что-то сказал прокурор, что-то адвокат. Судья меня спросила, считаю ли я себя виновным. Я, разумеется, ответил, что нет. Она кивнула и вышла. Через несколько минут женщина вышла сообщить мне, что считаюсь социально опасным и что у нее нет уверенности в моей добровольной явке в суд, а посему избрать меру пресечения… - под стражей.

«Вам понятен приговор, подозреваемый?» Я кивнул, хотя что изменилось бы в моем положении, если бы мне не был понятен приговор и вообще не было понятно то действо, которое происходило здесь и заняло по времени едва ли более пятнадцати минут. Сначала мне показалось меньше, но в машине конвойные улыбнулись и сказали, что на административках дольше крестят, а тут за четверть часа управились.

При выходе из суда меня встретил Фомич и ввернул пакет с колбасой, батоном и минералкой. Спасибо Сереге, это был уже вечер, а я со вчерашнего не пил и не ел. В принципе, жара стояла сильная конечно, под тридцать точно было, и есть особо не хотелось. А вот пить… Без питья было тяжеловато сидеть.

Один из ментов открыл мне дверь их жигуленка, и я залез в машину. Я наивно улыбнулся мысли, что как шефу открывают мне дверь. Менты вежливо сказали: «Садись, политический, поехали дальше». Я сел, понимая, что моя ухмылка была сквозь слезы, я уже не сомневался, что теперь двери передо мной будут открывать и закрывать в течение нескольких ближайших лет. Так оно и было. За отсиженные годы я так привык к этому, что, даже заходя в туалет, забывал прикрыть за собой дверь.

Из суда нас отвезли на Петровку,38. После тщательного обыска - сразу в душ, где дали кусок хозяйственного мыла. Затем повели за матрасом и в камеру.

Там я оказался в одной камере с коренным жителем Петровки, 38, по прозвищу Князь. Князь был весь в татуировках, почти слеп и передвигался фактически на ощупь. Из татуировок я хорошо запомнил у него морду кота с надписью «КОТ». Я знал, что это означает Коренной Обитатель Тюрьмы.

Я, познакомившись, сразу упал спать и просто провалился в сон. Я точно знал, что на централе будет плохо со сном и надо отоспаться здесь. Потом Князь начал меня расспрашивать, кто и что я.

Расспросив меня для виду, кто я, он сразу мне сказал, что сидел с моим другом Алексеем Тонких, когда его привезли за Касьянова, в плечо которого Наташа Чернова попала яйцом в день выборов. Лешу взяли рядом с ней. И против них двоих выдвинули тогда обвинение. Но его выпустили через пару дней, Наташу освободили через три с половиной недели, 30 декабря 2003 года.

Спустя четыре месяца, после описываемых событий, в декабре 2004, Леша с Наташей примут участие в захвате АП (Администрации Президента) в Большом Черкасском переулке и отправятся на три года в лагеря. Лешу Тонких так же будут постоянно гнобить в ШИЗО и Оренбуржском ЕПКТ. Наташа сядет тоже с ним за захват АП и после года в Московском СИЗО № 6 в Печатниках проведет еще два года в Можайской женской колонии.

Князь сказал, что Алексей Тонких подтвердил якобы, что Лимонов пидор. Я ответил ему, что Леша не мог такого сказать и это абсурдная ложь. Это и была оперская фишка, с которой я неоднократно впоследствии сталкивался. Князь после моего ответа перестал со мной разговаривать, ограничиваясь общими фразами. Да и не особо-то хотелось. Меня никто не допрашивал, и я так и проспал оба дня.

Честно говоря, Князь мне не очень понравился. Петровка, 38, - временный изолятор (ИВС), там дольше двух-трех суток никого не держат. А Князь был явно коренным этой тюрьмы, и в баланду ему кидали куски мяса, ей-Богу, величиной с кулак. Кидали ему в шлемку самую гущу, такого в вольных столовых не увидишь. В отличие от меня грешного, у меня юшка - юшкой (похлебка, хлебово) и была, и все можно было просто выпить, как овощной компот. И сам суп наваристым не был. Я только в лагере узнал почему. Это такая тюремно-лагерная хитрость приготовления пищи осужденным. Мясо и суп варятся отдельно, потом наструганное мясо добавляется в вегетарианский суп, а на мясном бульоне варится каша, куда добавляют сою (заключенные ее называют «вискас»), а все идет в меню как каша с мясом. Простым заключенным достается бульон, непростым заключенным достается гуща. Если кому из приличных арестантов достается лишний кусок мяса, над ним начинают сразу зло шутить, что, мол, угодил администрации. Регулярная хорошая пайка в течение продолжительного времени может даже вызвать серьезные подозрения у арестантов и даже некоторые вопросы. В общем, мясо в тюрьме играет иногда очень серьезную роль.

Единственная польза от этой камеры - я узнал, что означает «телевизор» на камерном жаргоне. На стене, прямо над дубком, был железный ящик с тремя или четырьмя ячейками и двумя железными дверцами. Там обитатели камеры должны были хранить столовые принадлежности и продукты питания. Это и называлось «телевизор». Князь попросил убрать в «телевизор» свою шлемку с кружкой, а я спросил, что такое «телевизор», и он мне показал. Более мы с ним не общались, я читал камерные газеты и журналы, где, как во всех тюрьмах страны, самым приличным был «СПИД-ИНФО» полугодичной давности.

А Князь так и промолчал эти дни, хотя он был профессиональный стукач. Такие отбывают заключение в подобных ИВС и СИЗО. Он, конечно, не был таким монстром, как Леха-Сука, описанный Лимоновым в книге о Лефортовской тюрьме, но тоже делал свою работу, прощупывая первоходов. Я не уверен, но скорее всего там тоже стояли скрытые видеокамеры с микрофонами, по которым следователи, изучая подследственных, делали выводы, характеризуя их поведение и выискивая слабые места. Хотя впервые такое ощущение у меня появилось после нахождения под круглосуточным наблюдением в лагерной тюрьме в Уфе (ПКТ).

На вторые сутки к нам подсадили моего тезку по имени Максим, с которым мы немного пообщались. Он тоже готовился к СИЗО, но был уверен, что его подставили и он скоро окажется на воле. По какому делу он шел, я постеснялся его спрашивать, да и не нужно было.

Через двое суток нас с Петровки,38 (с шестью соратниками) этапировали на централ - в Матроску (СИЗО №1 г.Москвы «Матросская Тишина»). Уже смеркалось. Нас быстро перевели из автозака в здание СИЗО. Растасовав по сборкам, оставили там до утра. Мне досталась нежилая камера, которая была тогда на ремонте. Где-то на первом этаже. Нары, пол, стены - все в побелке. Черная засохшая параша. Кормушка на двери имела своеобразную форму: большое уходящее углом углубление в сторону продола от середины стальных дверей - через смотровые щели можно было просматривать камеру с разных сторон, увеличивая градус угла обзора. В отличие от традиционных дверей (тормозов по-тюремному), где волчок не дает возможности видеть то, что происходит по бокам входной двери, - такие тормоза были во всех общих камерах (хатах) этого централа, где мне пришлось побывать, - на кормушках не было дверцы. Окошко было не намного меньше.

Вдруг откуда-то сверху меня окликнули: «Слышь, братан, иди сюда. Кто ты?» Я пригляделся и увидел недалеко от окна дырку в потолке. Подошел, залез на грязную, испачканную побелкой ржавую шконку (спальное место в тюремных учреждениях), поздоровался и назвался. «Беда какая?» Я назвал статьи, и сразу мне уронили маленькую записку - малявку. Не помню содержание записки дословно, но суть сводилась к тому, что на централе положение нормальное и сейчас мне загонят грев. «Цинкуй, если что, братиш! - добавили сверху. - А пока - все, расход, на продоле неспокойно». «Благодарю, пацаны», - сказал я. И действительно, с хаты напротив мне сразу же загнали через хозбанду этот самый грев (передача - от слова греть): суточную пайку хлеба (полбуханки), две пачки «Примы», спички, пачку чая «слона», кипятильник, кружку, с полкило карамели и печенье.

Все это передали мне преступники - изгои этого мира, мира, который решил отгородить их от себя массой заборов, дверей и решеток, опутав пространство километрами колючей проволоки и оскалившись стволами автоматов, цепными псами и надзирателями. Меня признали за своего, за такого же бедолагу и преступника - только так, помогая друг другу, арестанты и выживают. Это люди, которые не были моими близкими и друзьями, но сейчас в эти строки я пытаюсь вложить искреннюю симпатию к ним. Ведь за все время заключения именно они, в отличие от надзирателей и вообще правоохранителей, сделали мне и моим друзьям-политзэкам столько добра, что относиться пренебрежительно к ним было бы, по меньшей мере, скотством.

Грев передали мне, по-моему, тяжелостатейники. С одним из обитателей этой камеры спустя пару недель, перед моим свиданием с адвокатом на сборке, мне довелось встретиться. Он прислушался к нашему разговору и понял, что мы политические. Присмотревшись, вроде как признал меня и спросил, не мне ли они загоняли грев. Арестант напомнил, что все пришло с его хаты, и меня он запомнил, потому что стоял тогда у кормушки на шнифтах («шнифт» - глаз, стекло (шнифт сломаю» - т.е. глаз выбью, или очки разобью), также косой, кривой. В данном случае дверной глазок. «Стоять на шнифтах», «стоять на тормозах» - стоять на стрёме, шухере т.е. возле дверей).

После непродолжительного общения он рассказал, что оспаривает большой срок - что за статья, я тактично не стал спрашивать.
- Есть надежда?
- Не было б, не стал бы возиться, - усмехнулся он.

Это был человек с интеллигентной внешностью и напоминал работника какого-нибудь конструкторского бюро. Седые волосы на две трети головы, чистый пиджачный костюм (держать в камере такой пиджак достаточно сложно)…

Стали подтягиваться хозбандиты (хозобслуга из осужденных, оставшихся до конца срока в СИЗО с понижением тюремного статуса у зэков - всё это ради выслуги УДО - условно-досрочного освобождения), дабы пообщаться и узнать, кто я и откуда заехал. Видимо где-то недалеко был варочный цех, и они, облаченные в фартуки, колпаки и простые робы с черными и белыми бирками на груди, подошли к кормушке моей хаты поговорить. Узнав, что я журналист некой газеты и что впоследствии смогу о них написать, сразу стали изливать мне свои обиды. Уверен, что ни один прокурор никогда не слышал столько жалоб от заключенных за годы инспекции тюрем!

Невозможно пересказать даже малой толики того, что мне довелось услышать - осталось ощущение бесконечной и невыносимой боли, которая вдруг потоком полилась на меня через кормушку. Это были рассказы о лжи офицеров, обещавших уже который год УДО, о кидалове (обмане) со стороны солдат, о тяжести тюремной лямки. О том, что кого-то обманули и безвинно осудили, что кто-то скоро выйдет - не потому, что дисциплинирован, а потому, что стучит на других, а им «стучать впадлу»… В общем, обо всем том, с чем позже мне пришлось сталкиваться ежедневно. Как лично, так и со слов других. Несмотря на то, что я еще не оправился от потрясения и понимал, что еще даже не начал отбывать срок, меня невероятно поразило все это, рассказанное серьезными и грубо напористыми лицами, которые плакать и жаловаться, в общем, не привыкли. Говорили они мне не для того, чтобы я исправил все это, а для того, чтобы вынес все на белый свет.

Один веселый парень тоже выскочил и начал наигранным голосом жаловаться на правосудие.
- Уйди, шмыра, на тебе клейма, падла, негде ставить, не морочь парню голову, - взъелся на него старый зэк.
- Что? Я тоже хочу пожаловаться, не все вам страдание лить. Я, что ль, не страдаю, и у меня кровь красная…
- Уйди, сказал, а то все сейчас убедятся, какая у тебя черная кровь…

Выглядело это смешно, однако серьезным было то, что мужики говорили большей частью правду. Несмотря на то что хозбандитам всегда жилось проще и легче, - и уж куда легче им было отбывать срок в СИЗО, тем более в таких тюрьмах, как «Матросская Тишина» или «Бутырка», - но неволя всегда остается неволей. Никакое, даже самое приятное, заключение не заменит воли, пусть грязной и холодной. Даже если некуда идти.

Ведь и бомжи, коих я видел немало, очень тоскуют по своим свалкам, вокзалам, рынкам и церквям, хвалят их и дружно ругают ментов, которые периодически гоняют бомжей оттуда. Не менее дружно они вспоминают хорошую выпивку и любимых подруг. Неудивительно, что зэки посвящают этим же темам почти 90 процентов своих разговоров…

Не помню, как долго тогда я слушал их, час или более того… Не знаю, долго ли бы я еще слушал, если бы из той же камеры, откуда мне загнали грев, зэки не сказали бы им - не мешать мне разговорами, дать отдохнуть и поесть по-человечески. И тогда один из хозбандитов, стоявший у кормушки с этими строгачами, вдруг резко сказал: «Все, хорош парня мучить, дайте поспать и осмотреться».

В камере все шконки были в известке и побелке. Присесть толком не было возможности - не то что лечь! Я пил всю ночь чай и, съев полпайки хлеба, удивлялся, что преступники в России обладают гораздо большей человечностью, чем многие «простые» сограждане. «Преступники», которые сразу оторвали от себя и передали еще совершенно не знакомому человеку частицу человеческого тепла. Чтобы передать мне хлеб, кто-то отказался от пайки - так вот просто и по-христиански значительно.

Спать на ржавых полосках шконок, да еще в известке, я так и не решился и остаток ночи просидел на какой-то газетке, принесенной мною с Петровки.

Утром, грохнув тормозами, вошел солдат. Он и повел меня на склад получать матрас и другие «принадлежности».

Когда меня подвели к общей камере с надписью «116», я услышал из-за дверей чей-то крик: «Тормоза!» Дверь открылась градусов на сорок и остановилась. Я пролез под цепью, стопорившей дверь на уровне живота, и протиснул перед собой матрас с пакетом, в котором было все, что мне загнали в этапке. Разогнулся - и на меня из-под лысых лбов уставилось два десятка пар глаз.

Через секунду меня обдал тошный, душный, измятый, как пар, воздух. Громкий гул, дым сигарет, вспотевшие голые торсы. В коридоре (на продоле) было безумно жарко, - но то, что творилось в хате, сложно было даже вообразить! Густой запах пота, затхлости, жареного лука с мясом, и лакировалось все это уже привычным запахом параши, к которому я начал уже привыкать еще на Петровке.

Я стал продираться сквозь эти запахи и эту чащу вспотевших, обильно татуированных тел. Перешагивая через те же голые торсы, руки, ноги - к дубку (длинному столу). За моей спиной агрессивно захлопнулась дверь (тормоза).

Весь пятачок между дубком и тормозами - три на три метра - был забит сидящими на кортках или на свернутых валиками матрасах арестантами. Количество их было сложно сосчитать - было их не менее двух десятков. Тратить силы на вдох и выдох тут было совсем не обязательно. Кислорода, как и воздуха в камере просто не было.

Август. На улице - под тридцать. В камере, рассчитанной на двадцать восемь человек, находилось тогда около девяти десятков зэков - число их постоянно менялось: в среднем от 80 до 90 человек. Какая температура была в камере, можно только догадываться.

Кто-то вовремя потеснился, и я, уронив свернутый пополам валиком матрас, подкосившись, сел на него. Точнее, упал. Страшно мутило от кисло-потного угара, глаза резал дым. Теперь я здесь надолго, сквозь пульсацию в висках, помутнение и удержание сознания подумал я.

Через несколько минут, пообвыкнув, я подтянулся к блатным. У них работали вентиляторы и были открыты окна, к которым их шконки были придвинуты почти вплотную. На улице прошел ливень, и чувствовалась легкая свежесть. В камере не было сквозняка, вентиляция не ощущалась, и стоило сделать два шага вглубь камеры, как сразу наступала та же самая мгла из дыма и запахов.

Представился, объяснил суть своего уголовного дела - «делюги», которое среди зэков еще называется «бедой». Они кивнули: мол, со временем обживешься и найдешь себе место. Выделили с общака трусы, носки, зубную щетку с пастой. Что-то еще, по мелочи…

Теперь у меня появилась возможность осмотреться. Слева и справа возвышались в два яруса стальные нары - двадцать восемь койкомест. В центре стоял дубок. Венчала все большая, высокая, состоящая из тумбочек колонна, «головой» которой был «телевизор» (т.е. ящик с ячейками). По бокам стояли два вентилятора, немного двигая тучу смога в хате. Под колонной стояли свободные от суеты шныри (обслуга блатных заключенных), посматривающие за происходящим в хате. Иногда во время конфликтов подходили и гасили все в зародыше, урезонивая парней, избегали драк. Порядок был на высоте.

За телевизором на окнах сидели дорожники (дороги - «тюремная почта», система верёвок, протянутых через окна, от камеры к камере по которым заключённые передают записки, продукты, сигареты), перекрикиваясь с дорожниками из других камер. Тюрьма жила своей жизнью, и наша камера была частью этого организма.

Это была первая в моей жизни именно общая хата. Она типовая, подобные я видел впоследствии и на Бутырках, и на Уфимском централе. Разница, может, лишь в том, что если где-то ширина была больше, то, соответственно, длина - короче. И наоборот. Не сомневаюсь, таких хат по всей стране и во всех централах подавляющее большинство, так что, вероятно, описывать я буду среднестатистическую рослаговскую камеру.

При входе, слева от тормозов, были два эмалированных умывальника с небольшими мартышками - зеркальцами для бритья, над раковинами висел на высоте двух метров второй «телевизор» (ящик с ячейками). За ними - сортир с двумя башмаками (или «параша», «дальняк»), закрытый высокой ширмой из клеенок, которые вешают в ваннах и душевых кабинках.

Далее - отгораживающая дальняк от жилой части камеры перегородка - слон, примерно метр высотой. За слоном находился «окоп»: место для обиженных, там был матрас, и спал там пинч, или пидор. Затем была занавеска - и начинались нары - спаренные сваркой меж собой шконки, меж ними были натянуты «парашюты» - из старых коней (шерстяных канатов) сплетенные гамаки. Такой же ряд шконок был на противоположной стороне камеры. Между шконками, почти на всем протяжении шел стол (дубок), с такими же длинными, как и стол, лавками по бокам.

«Дороги» - это система межкамерной связи, осуществляемой при помощи сплетенных из шерстяных и синтетических ниток канатных веревок. Шерстяные нитки брали из аккуратно расплетенных джемперов и носков, синтетические нитки брали из аккуратно расплетенных белых мешков из-под сахара. Это все долгая и кропотливая работа. Нитки получаются разной длины, особенно из мешковины. Бывают сантиметров двадцать - двадцать пять. Из мешка получаются их тысячи. Все их нужно аккуратно связать между собой в одну длинную нить. Потом через всю камеру шерстяные и синтетические нитки натягиваются по нескольку десятков жил, и их начинают сплетать. Синтетические нитки придают большую стойкость к трению о стены. Шерстяные нити делают их более прочными при натягивании. При рывке их порвать намного сложнее. Так получается «конь».

К «коню» привязывалось дорожником письмо или «кишка» (чулок или носок, куда набивались сигареты, продукты и подобные грузы). От окна к окну каждый вечер забрасывается «конь», и груз или письмо («малява») передается эстафетой из камеры в камеру адресату.

Возле окон стояли шконки - нижний их ярус занимали блатные. Над ними днем отдыхали, а ночью работали дорожники. Это не случайно. Ночью наверху устраивается что-то вроде почтового отделения, где разбирается почта: некоторые малявы, адресованные арестантам, оставались в хате, другие шли дальше. Все малявы, особенно с определенными метками, точковались, то есть учитывались. Делать это в каждой хате обязаны были все дорожники, ставя время прихода и отправки груза или малявы. Малявы, имеющие серьезное значение и адресованные смотрящим этой хаты лично, сразу передавались сверху вниз.

Сами «дороги», или «кони» (плетеные веревки для почтового межкамерного сообщения, к которым привязываются письма, передающиеся через окна) - днем снимаются. Но, если вдруг днем идет срочный цинк (сигнал, сообщение), и надо быстро что-то получить/передать, дорожник подымается, делает «брос» в соседнюю хату, откуда идет эстафета, получает мульку и сразу будит смотрящего, который бодрствует также ночью, когда «дорога» открыта. Или делает брос дальше и передает сообщение в соседнюю камеру.

Дороги служили для передачи продуктов и сигарет нуждающимся арестантам и подъема «общего» в «котловые» хаты, откуда уже шли на коррупцию (подкуп надзирателей, офицеров, вплоть до начальника тюрьмы, потому что деньги во все времена также ходили по тюрьме). Также на грев карцеров и многое другое, за счет чего жила тюрьма относительно спокойно, без пресс-хат, без беспредела следаков.

Также можно было адресно передать другу или подельнику продукты - всякое бывает. Я несколько раз слал сигареты друзьям, упоминая в приложенной записке дорожникам: «Шпана, в Х№*** (в хате такой-то) - голь полная, без сигарет вторые сутки парни сидят, не сочтите за труд поддержать босоту, с благодарностью Х№***». Бывало, переправлял и продукты, чай, сахар, особенно когда Гришу Тишина только этапировали с малолетки на Печатниках. Все это забивалось в кишки - матерчатые мешочки, привязывалось за оба конца вдоль коня, шло по трассе из камеры в камеру - и доставлялось адресатам.

Не зря дороги называют венами централов и тюрем. Есть «дороги» - есть жизнь, нет «дорог» - жизни нет, могила. Со временем «конь» изнашивается, и его нужно уже снимать с трассы. Но он еще служит для других задач - в качестве бельевых веревок или для плетения тех же гамаков (парашютов).

Дорожники - очень ответственные и внимательные люди. Это место еще и самое опасное - при шмонах надзиратели сразу бегут к дорожникам. А им надо успеть срочно все малявы спустить в соседние хаты, вместе с конями. Бывает, дорожники не успевают отправить малявы в другие хаты и тогда, взяв их горсточкой, съедают малявы прямо запечатанными - сразу по нескольку штук.

За спаленную маляву (попавшую к ментам) могут серьезно спросить, тем более если кто-то пострадает из-за этого. Например, ее пришпилят к делу, и она пойдет как доказательство виновности адресата или отправителя. Или используют спаленную маляву для давления на подельников; или получат возможность припаять еще несколько лет арестантам.

Камера была достаточно большая, неряшливо забитая арестантами, которые были везде. Они торчали с нижних и верхних ярусов. Подобно муравейнику, все вокруг двигалось и шевелилось. Арестанты беспрерывно менялись спальными местами: одни вставали - другие ложились. С верхних ярусов над дубком периодически натягивались плетущиеся арестантами кони. За дубком все кишело: пили чай, чифирь или голую воду с конфетами, кто-то уминал еду или что-то ей подобное, кто-то играл в нарды, кто-то писал маляву, кто-то делал удивительные поделки из хлеба, кто-то - из пластмассы и, насаживая на проволоку, плавил на лампадке.

На пятачке движение также не останавливалось: кто стирался, кто мылся возле рукомойника, кто-то на дальняке за ширмой издавал тяжелые запахи, кто-то чинил одежду, пытаясь при выводе нитки иголкой не поранить соседа, кто-то плел «коней».

При этом все бодрствующие курили, и мощный смог окутывал камеру. И все чередовали свои занятия с борьбой с бельевыми вшами. Кто-то бегал на дальняк и, поменяв там трусы, основательно начинал вычищать гнид, кто-то щелкал их, не снимая трусов, вывернув беспокоящий угол наизнанку.

На другом конце хаты, возле решки (решетки оконного проёма камеры), - подобно мухам, - бегали и суетились шныри, летая с невероятной скоростью. Готовили блатным какую-то еду и варили чифирь. Делали всё, даже меняли пепельницы.

После бритых затылков первое, во что уперлись мои глаза, - это шумевший телевизор. Большинство граждан бессознательно обращают внимание на движущиеся картинки на мерцающем экране. Наверное, эта привычка глубокого детства, когда на двух-шести каналах существовавшего тогда телевидения мультфильмы были явлением нечастым, и мы впивались глазами в телевизор с мыслями: «А вдруг?».

Телевизоры обычно «затягивали» в хату арестанты из местных или много лет живущих в Москве семей среднего достатка, которых на московских централах было немало. Чаще это приходилось делать проигравшие в карты, - на централе игра кипела, и игровых было достаточно в каждой камере. Кого-то просто разводили - в общем, прибегали к разным способам улучшения быта заключенных.

В некоторых хатах был только один телевизор, в других - несколько. У отдельных блатных телевизоры были прямо на шконках в ногах, привязанные ко дну второго яруса. Что-то схожее, казалось мне, должно было быть в североамериканских ночлежках или японских дешевых "сотовых" гостиницах, где человек в номере может находиться лишь в лежачем состоянии.

В этой камере было два общих телевизора для всех: один - в конце хаты со стороны окон, другой - на противоположном конце, прямо над умывальником и тормозами. И три телевизора было у блатных на шконках. Телевизор - ценная штука в камере.

Это было окно в другой мир. Сначала думалось, что это мир, который меня только что отторгнул, но, посмотрев в него пару дней, я понял, что не имел ничего общего с тем миром, который «прыгал» на экране телевизора.

В основном здесь смотрели МТV или «МузТВ». Телки, крали, сучки, самки и самятины - много всяких терминов и комментариев мне пришлось услышать по поводу выступавших особей женского пола. Все эти Бритни, Шакиры, Глюкозы, «Виагры» и другие глянцевые и однообразно блестящие фабричные «стрелки» и «белки» хором заигрывающе повизгивали, постанывали и, скалясь, похрюкивали с экранов, раскрывая свои напомаженные рты. Они сверлили зрителя хищными взглядами исподлобья - в разных постановочных позах, раздвигая и задирая ноги, - и пиная всех смотрящих ниже пояса.

Тему этих женских особей муссировала и обсуждала основная масса зэков. Видимо, исчерпав и без того немногочисленные темы, камерная масса цеплялась за увиденные агрессивно выпирающие из-под коротких юбчонок задницы и лобки, прыгая в глаза из коробки телевизоров, стучащие и бьющиеся в ритм. Зэки, разгоряченные, не могли оторваться от экранов и обсуждали всё: от внешних достоинств до «светских» слухов. Кто за кого «вышла замуж» и кто с кем и чем занимается… Даже «бабушки» Патрисия Каас, Мадонна или Алла Пугачева не оставались незамеченными. Особенно когда последняя вышла выступать с каким-то очередным молодым альфонсом - негритенком из «Фабрики звезд», все очень порадовались за старушку, логично рассудив, что с Галкиным она, видимо, уже развелась…

Думаю, что девять кухонь из десяти в России заняты подобными же разговорами. Но одно дело просто знать, а другое дело - это вынужденно видеть и слышать в больших дозах.

На фоне суток без сна - разговоры эти мне были не просто неприятны - все это казалось горячечным бредом тяжелобольного человека, бредом, который появляется на грани пробуждения и смешивает фантасмагорию ада с тяжелой серой явью. И вокруг - обсуждающие, жилистые, накачанные, бритые бандиты в одних трусах. Любой из них мог одним ударом сломать мне челюсть или отбить любой орган…

Больше суток я протусовался на пятачке. Лишь ночью следующего дня меня положили на спальное место. На двух вплотную собранных шконках я, завернувшись в простыню, был седьмым или восьмым человеком. Хотя и были мужики все здоровые, но нашлось место и мне. Но, тем не менее, лежа на боку и особо не вдыхая, удалось уместиться и мне.
Тут необходимо пояснить: несмотря на то что шконки стояли спаренные по две, в проходах натягивались из веревок, которые сплетались из распущенных свитеров или вязаных носков, так называемые парашюты. Это подобие гамака делало нары сплошными.

Вообще, я сам себе удивился, как я умудрился выспаться там за шесть часов. Например, чтобы перевернуться с бока на бок, нужно было отжаться от шконки одной рукой. Потом, поменяв руки, так же опуститься на другой руке, другим боком. При этом необходимо было еще и перекутать простынею другой бок, на который ты ложился. И ведь освобожденное место сразу замыкалось, и приходилось опять протискиваться между телами. Сон сдабривался бельевыми вшами, которые упорно грызли все, особенно на трусах в паху…

Чтобы не сойти с ума, я начал вспоминать известные мне стихотворения.

Я отвернулся от телевизора, спасаясь от мыслей, что силы ада меня посадили сюда, чтобы убить и я больше никогда не обниму девушки, не схвачу ее руками за голову и не поцелую - больше никогда… Но наткнулся взглядом на хохочущие бритые «заточки» (лица) тюремных жителей…

Стихи помогли. Стало отпускать.

К вечеру следующего дня меня совсем отпустило, стихи стали прорываться из памяти. И забивать адскую реальность. Иногда я перестал даже воспринимать окружающий мир и не слышал, что мне говорят. Зэки смеялись. Один сказал мне: «Ты общайся с другими, а то так башня съедет, и не заметишь. А у нас таких и так хватает, от них и проблем в хате больше всего».

Привычка читать стихи впоследствии у меня закрепилась, и, когда я оказался в одиночках (ПКТ), стихи были лучшими моими друзьями после «Отче наш». Забытые стихи там строчку за строчкой я собирал, как пазлы. Вспоминались те стихи, которые я никогда и не учил, а просто частенько перечитывал или читал другим.

В итоге я вышел из заключения мало-мальски нормальным человеком, что не могло не радовать друзей. Но до этого момента было еще ой как до Луны…

Я стал искать себе собеседников, которые наверняка здесь должны были быть. И нашел.

Там я познакомился с первыми в своей жизни сокамерниками, по «нормальной» сидке. Его звали Валера, он был первым в моей жизни сокамерником, с которым я сошелся. Он был татарин, москвич, но уроженец Казани, родители оттуда. Мусульманин, но носил православный крест. Крест был подарком друга. Для него распятие было не атрибутом верующего, а символом страдания. Валера объяснил, что была бы плаха - надел бы и ее. Профессиональный преступник, он был еще и наркоман, за что и сидел. Чем он промышлял, я не стал спрашивать, он же не сказал.

Однажды, проснувшись с уставшим лицом, он позвал меня позавтракать: чай с бутербродами с колбасой. Я сначала по привычке застеснялся, но, зная эту болезнь первоходов, он резко сказал:
- Здесь никому ничего просто так не дают, запомни это. Если дают, то, значит, бери, не бойся. Ход наш, людской…
Я запомнил.

Нарезав колбасы, пока я заваривал чай, он, усталый и изможденный, весь потный, молча присел. Я поднес кружки, он достал сахар, мы начали молча пить.

Пожевав немного, Валера сказал:
- Жуткий сон приснился. Вкалываю себе дозу - и вот-вот жду приход, - и ломает. Раз, два, пять, семь вкалываю, - всё обламывает кто-то. А оно уже вот-вот вставить должно, чувствую, как идет по вене, но опять ломает. Еле очнулся.
Рассказывал он все это очень тяжело, переживая все по новой. Ломки у него кончились на днях, но еще, видимо, не до конца все вышло. Так же сбивчиво, даже тяжело, он и всегда изъяснялся.

Но, поев, он немного развеселился… и мы заговорили о Китае, Лао Цзы, Конфуции, об их китайской истории вообще. Вспомнил про китайские шахматы.
- Китайские шахматы вообще отдельная история. Два дворца, между ними река… Пешка бьет назад, конь в одних случаях бьет так и так, в других - так и эдак… Голову сломаешь, иной принцип, все иное, живут и понимают все по-иному…

Отношение к жизни, даже к кайфу. При этом все китайцы любят простую наживу, взятки, сыто жрать и пить, но все это уравновешено у них глубочайшей философией и культом своего мировоззрения…
Редкий человек не читал Конфуция, и, наверное, нет такого человека, кто не знает хоть одно его изречение…
За ними будущее…
В будущее можно с собой взять любой порок, любой грех, но только в том случае, если ты туда идешь с основами мироздания… И философия Лао Цзы спасет будущее чье угодно. У них это всё есть, - у нас, русских, этого нет…
- Что ты хочешь, у них одной только государственности пять тысяч лет, всех переживут, как тараканы, и еще жить научат… А кто не научится, сгинет…

Положенцем централа был Володя Питерский, который жил как раз в этой хате. Когда я заехал сюда после сборки, Питерского не было. Он был тогда в ШИЗО. Через несколько дней он вошел в хату - здоровенный, с внушительным видом и громким голосом бандит. Шумя и громко разговаривая, вошел в камеру и стал рассказывать о ШИЗО. Шныри засуетились и стали готовить что-то съестное. Один из них стал настраивать душ.

Душ в камере представлял собой следующую конструкцию: на дыру дальняка накидывалась деревянная решетка, а с рукомойника, стоящего рядом с дальняком, скручивался гусак и накидывался простой домашний душ, затянутый сюда, видимо, через баландеров или ментов (т.е. через тип дорог «ноги»). Дальняк на централах везде затягивался занавесками - где из простыней, где из клеенки, как в этой камере.

Поздоровавшись со всеми и поверхностно обменявшись с братвой свежими новостями, Питерский пошел принимать душ. Тут и произошел следующий конфуз. Только начал Вова мыться, как заскрипели тормоза. Молодой пацан, стоявший у крана на стреме, сразу закрыл его, выключив, таким образом, душ, тут же скрутил душ и, вытянув из-за ширмы, сныкал его. Мужики столпились у входа. Вошли полковник прокуратуры в сопровождении нескольких офицеров из администрации учреждения СИЗО-1 «Матросская Тишина» и сам начальник тюрьмы.
- Жалобы, вопросы, предложения? - спросил работник прокуратуры.

Кто-то что-то спросил по мелочи. Оттолкнувшись от вопроса, полковник стал рассказывать сам, как после ремонта, который затеяли работники администрации, будет «хорошо жить». Рассказал, что скоро уберут «шубу» со стен, что скоро будет отдельно отгорожен дальняк и санузел, что скоро в камере будет народу поменьше. Вспомнил он и другие блага цивилизации, о которых я за несколько дней уже успел забыть.

Россказни эти мы слушали минут пятнадцать-двадцать. В конце концов полковник наговорился и стал сворачиваться.

Только захлопнулись тормоза, из-за ширмы просто вывалился Вова Питерский:
- Кому тут не терпелось вопросы задавать? Делать нечего? Я только намылился, как тормоза зашумели, шланг пришлось отдать. Стою тут, как инженер Гусев: воды нет, весь намыленный. Тут еще этот говорить начал, что скоро уберет занавески. Я думал, что он сейчас подойдет и заглянет сюда. И тут я весь в мыле и голый, - ругался он, шутя и смеясь, все зэки при этом тоже тихонько смеялись…

Здесь я впервые увидел, как один старый зэк, веселейший щипач, родом откуда-то с Кавказа, делает молодому зэку расческой и безопасной бритвой со спиленными пластмассовыми тормозами прическу перед судом.

Пластмассовые тормоза перед лезвиями станка спиливаются следующим образом. Из нитки плетется тонюсенький канатик - шнурок. Плетут его из трех жил ниток. Потом аккуратно его просовывают между лезвиями и путем трения просто перепиливают пластмассовый тормоз с двух сторон. В этом отношении самые хорошие станки - «ВIG» черный. Там этот тормоз вообще из металлической проволочки, и его аккуратненько можно сковырнуть заточкой (самодельным ножиком, чаще делавшимся из супинатора ботинок).

Потом эту проволочку можно тоже пустить в быт и сделать, например, из нее крючок для занавески на шконку или иголку, что, говорят, делают спецы. В тюрьме обычно ничего не выкидывают. Использованные станки идут на «мойки», лезвия, которыми потом пользуются для резки бумаги, или стрижки ногтей, или для чего-то другого. Пластмассовые основания пойдут на вешалки в стенах, которые необходимы, чтобы вешать одежду и пакеты с предметами первой необходимости, вместо тумбочек, которым места в камере просто нет. Над каждым спальным местом по нескольку штук пакетов всегда торчало.

А дальше так же расческой, как и в парикмахерской, ведет по волосам нужное расстояние и вместо ножниц работает станком. Все гениальное просто.

Только вот из зала суда на следующий день вышел не этот молодой заключенный, которому делали прическу, а старик, который стриг. Я попросился у его соседей на спальное место этого старика.

Там жили коренные обитатели хаты, которые уже там сидели по шесть-десять месяцев. Они меня приняли, так как я много им рассказывал о разных исторических личностях вроде Мао Цзэдуна, Пол Пота, Че Геваре и Ленине. Им нравились эти истории, и теперь я их травил перед сном. Я это рассказывал на втором ярусе, и слышно было многим.

Веселый парень, который в камере распускал свитера и мешки из-под сахара на нитки для «коней» (без определенных навыков это очень сложно сделать), мне тогда дал прозвище «Революция», которое пристало ко мне на все время заключения на Матроске и Бутырке.

Ну и, кстати, подскажу первоходам 4 момента.

Сразу приготовься: в камере скорее всего есть стукач. А помимо стукачей, в камерах могут быть еще и видеокамеры с микрофонами, теперь это удовольствие не дорогое. Я провел в такой камере несколько месяцев, где любое движение и любой звук были видны и слышны надзирателям. Задача стукача - вынудить тебя развязать язык. Излишнее любопытство по поводу твоей делюги должно насторожить. Такие разговоры можно сразу пресечь фразой: «С какой целью интересуешься?» После этого стукачи обычно прекращают свои расспросы.

Далее нужно разобраться в тюремных понятиях (основных законах, по которым живет тюремный мир, и которых придерживаются многие в стране, включая и ментов всех мастей, например ни один мент не сядет пить из одной посуды с отъехавшим или пидором). За спрос не бьют, если что-то не понятно, стоит переспросить. Хоть пять раз, но запомнить и вдолбить себе в голову местные законы. Если научишься в них ориентироваться, станет проще жить, любую опасность можно будет легче пресечь. Правила очень логичны. Сразу скажут что можно, чего нельзя, а ты уже сам решай, кем хочешь жить и как.

Первое время (трое суток) можешь сидеть и присматриваться, интересоваться, почему так, а не эдак. Но потом тебе будут предлагать те или иные обязанности, помочь в том или этом направлении. Далее уже смотри сам. В «людских хатах», где соблюдаются воровские законы и понятия, тебя ни к чему принудить не могут. На любое предложение ты можешь только сам согласиться, или отказаться. Но нельзя в хате лежать «балластом» («пассажиром»), необходима от тебя какая-то помощь. Иначе, к тебе, логично, будет остро негативное отношение.

Так вот, лучше научиться, первым делом, плести «коней», сразу проявить интерес к этому делу. Выбор полезного ремесла поощряется. Дело не хитрое, оно поможет осмотреться, привыкнуть к хате. Без дела не будешь сидеть, и подобная работа понадобится в любой камере, она не очень тяжелая и ответственная. Работай, плети, и осматривайся. Во время этого занятия тебя никто не имеет права что-то расспрашивать или мешать.

В тюрьме сидят люди бедные, но не спеши отдавать всё всем и сразу. На любую просьбу можно ответить: не имею возможности. Однако на «общее» грех отказывать. Это то, на чем стоит тюрьма, за счет чего выживают арестанты, и затягивают в хату «запреты», например телефоны, по которым ты звонишь домой.

Не обошлось и без косяков. У меня случилась совершенно глупая ситуация.

Обычно заключенные в переполненных хатах все свои столовые принадлежности хранят в наволочках, которые поперек натягиваются под столом в виде парусов. Располагаются они вплотную друг к дружке. В камере оказался один работяга из чувашского города Канаш; когда он узнал, что я вырос в Чебоксарах, то по-землячески предложил свою наволочку под мои столовые принадлежности. Я туда положил свою тарелку, кружку и ложку с пайкой.

Однажды мы решили попить чаю, и я на ощупь полез под стол за кружкой, до этого я лазил лишь за сахаром и хлебом. Второй раз я поленился отодвигать чье-то тело (за дубком все сидели очень плотно), дабы опять заглянуть под стол, и направил руку по привычному пути не глядя, но ошибся наволочкой и вытащил чужую кружку. Это была наволочка одного молодого таджика, который сидел рядом. Он жутко загоготал, еще чуть-чуть, и меня бы объявили крысой - а это страшное обвинение. Но ему на ухо что-то шепнул рядом сидящий друг, и он не стал «раскачивать базар», сказав лишь, чтобы я был аккуратнее и смотрел, куда сую руки.

- Аккуратнее, Макс, а то в чужой член упрешься и уедешь к пидору в окоп! - незло сказал парень по имени Саша, - молчаливый, молодой зэк-первоход, давно уже сидевший здесь на Матроске.

Я тихонечко извинился, таджик кивнул, вопрос замяли.

Но я ощутил холодок по спине. Это, конечно, была еще не смерть, но таким холодом потянуло, что проняло до глубины мозга. Будто просто мимо, где-то рядом прошелестела сестра старухи с косой, которая ходит с клеймом позора. Тут как тут, и сразу выжигает на лбу клеймо на всю жизнь. Ведь смерть здесь как таковая не так страшна. А вот моральная смерть - это уже настоящий ад для меня, как и для многих других. Пятно несмываемого постоянного позора, который никуда не уйдет.

И каждый может подойти к изгою и ударить или просто плюнуть. Так многие заключенные успокаивают себя тем, что унижают других. Тешат свою душу, поиздевавшись над другим, веря, что, опустив кого-то ниже, сам поэтому делаешься выше.

Поэтому в камере все следят за собой и другими, что накаляет еще сильнее атмосферу, и за этой духотой отношений физическая духота и жара уходят на второй план, и о них забываешь уже. Вот чем еще страшно заключение, и заключение не с простыми людьми, а с преступниками, с кем проводишь двадцать четыре часа в сутки. Измотанный, слабо соображающий, вынужденно общаешься с теми, кто по камерам слоняется с подросткового возраста. А есть и такие, кто отсидел больше, чем ты прожил.

И ни одно движение, ни один вдох не пройдет незамеченным. Потому что все ваши движения так или иначе характеризуют вас, только это нужно уметь читать. Здесь через полгода начинаешь потихоньку понимать этот невольный язык жестов и вздохов, а через десять лет зэк уже сразу понимает, что за человека только ещё вводит в камеру конвой. И слова «не понравился сразу» или «что-то в нем не то» имеют гораздо большее значение, чем в вольной жизни.

В принципе, как мне потом объяснил Саша, за этот проступок с меня не могли спросить. Ошибка налицо, вытащил и поставил на стол. Но если бы таджик скотиной оказался, то мог бы сразу и по зубам законно дать. Легко за косяк отделался, но тут и вообще страшного ничего не могло быть.

- Но в натуре, смотри, - говорит Саша, - а то действительно засунешь руку, куда не следует, и сразу окажешься там, где меньше всего хочешь оказаться. У тебя есть привычка о собственный член спотыкаться, неуклюжий ты. Привыкнешь со временем, понятное дело, но пока не привык, береги себя и свою честь. Замену не найдешь.

В общем, пока не берись за ответственную работу, на дорогу тем более не лезь. Сиди пока ровно, осматривайся. А то я видел, уже к шнифтовым (кто на тормозах стоит) пытаешься прибиться. Не торопись, все успеешь, ты здесь надолго.

Но, думаю, дело еще и в том, что мой друг, Сережа Соловей, сидевший в свое время за мирный захват башни Святого Петра в Риге и потом этапированный в Россию, освободился из самарской зоны весьма уважаемым человеком.

За пару месяцев до моей посадки, во время ввода в Тольяттинскую колонию спецназа ФСИН ему позвонили знакомые заключенные и сообщили о своей беде. Сергей попросил депутата Госдумы Виктора Алксниса вступиться за заключенных, поскольку повода вводить туда спецназ не было. За такое избавление от серьезных и массовых избиений многих сотен заключенных его стали уважать еще больше. И очень авторитетные люди.

Так вот он отзвонился к смотрящим за камерой авторитетным зэкам и подписался за меня. Ему пообещали, что со мной будет все нормально. Спасибо тебе за это, Сергей! А Виктор Иминтович Алкснис также и меня спас впоследствии, когда я находился уже в лагере, но об этом я расскажу позже.

В 116-й хате был пидор (пинч, обиженный, петух), который жил в окопе, рядом со «слоном», каменной перегородкой с «дальняком». Это была первая моя тюремная камера, и я ни разу не видел настоящего пидора, который выполнял соответствующие сексуальные функции, занимая соответствующее место в камере на полу. В общем, в полном смысле этого слова, в его самом что ни на есть тюремном понятии.

Жил он, спал, ел и вел себя как-бы естественно, ничего не замечая особенного в своем положении.

Тогда я стал помогать шнифтовым (стоял возле дверей вместе с другими заключенными, на случай если ворвутся надзиратели, аккуратно задержать их, мешаясь на пути в глубину камеры, чтобы блатные успели спрятать «запреты») и поэтому стоял недалеко от его окопа. Мы немного общались, к неудовольствию блатных: ведь пидор - он изгой, это обслуга, которая занимается еще и самой грязной работой, сексуально удовлетворяет всех, кто попросит, это не образец для подражания, и полезному он ничему научить не сможет.

Но мне было любопытно, почему он так живет? Его изнасиловали по беспределу или он сам решил выбрать себе этот путь? Но он так и не рассказал мне ничего, а напрямую я не спрашивал. Потом узнал, что все «обиженные», кого изнасиловали по беспределу, всегда сами рассказывают, если произошел беспредел. Этот же ничего не говорил на эту тему.

Тем не менее мне удалось его немного разговорить, и он успел кое-что рассказать мне о себе.

Звали его Леша, мама у него неоднократно сидела, видимо занималась всегда чем-то криминальным. Сам он с Южной Украины, учился, есть девушка со школы, но которая не пишет ничего. Приехал к кому-то в гости в Москву, здесь и заехал. Но за что, непонятно. У Алексея этого все было непонятно, он редко договаривал не то что до конца, редко доходил до середины. Таких в тюрьме называют «мутными».

По разговорам он немного напоминал школьника-хорошиста, который держится поодаль от школьной шпаны. Так и бегал, видимо, школа - дом, не более. Уроки, остальное время, наверное, огород, который он пару раз упоминал. Ни в каких секциях он никогда не состоял и никогда спортом не занимался, говорит - неинтересно было. Книг и журналов у него также не было, хотя если бы попросил, то ему наверняка что-то дали бы. Часто он, улегшись на свое место, долго созерцал что-то перед собой, прежде чем заснуть.

Немного забавно он читал письмо от своей мамы. Получив, он вцепился в него, открыл не сразу, сначала посмотрел на свет, пощупал, постучал им о колено, как сбивали всегда письма на одну сторону, чтобы открыть, хотя письмо было уже вскрыто цензором. Потом только заглянул в конверт и вытащил письмо. Развернув листки, стал читать.

До этого почти неподвижное лицо сразу наполнилось мимикой. Оно заходило, заулыбалось и закривилось, брови задвигались, глаза то расширялись, то превращались в узкие щелочки. Ощущение такое, как-будто он хотел при помощи пантомимы передать всем содержимое письма…

Общался с ним только я, но немного, и говорить с ним было не о чем. Кроме него самого, меня ничего не интересовало, а о себе, как я уже сказал, он рассказывать не хотел. Возможно, это было из-за того, что его развели на разговоре.

Например, если его мама зарабатывала проституцией и он сознался, то его легко могли записать в отъехавшие из-за маминого ремесла. Отсюда и до «рабочего пидора», кем он был, недалеко. Кто его знает. Внешне вроде привык, а в душе-то может все равно тяготило положение.

Но ложился он спать как ребенок: укладывался потихоньку, обстоятельно, заняв самое удобное положение. И поморгав немного, быстро засыпал.

Зэки нередко смотрели на комфорт пинча с некоторой завистью, многим бы здесь хотелось круглые сутки валяться, ничего не делать, курить «фильтр», ни в чем не нуждаться. Ему ведь всегда уделяли с общака сытую мясную и сладкую пищу. О бытовых предметах и не упоминаю, было у него все. И заметно было, что у Алексея отличный, новый и мягкий матрас. Единственно, из рядом стоящей параши тянуло, но это нюхали все.

Даже письма ему давали, не задерживая, и, подозреваю, всю корреспонденцию, ничего не лишая. Разница между отправкой и получением была обычно неделя, как он сказал. Это с Украины, что от матери, к тому же из ее заключения. У меня, например, только одно письмо пришло через четыре дня после отправки. Это где моя мама написала в марте 2005 года, что у нее сахарный диабет. Остальные все шли месяц. Иногда чуть дольше, иногда чуть медленнее. У Леши все с этим было нормально. В администрации хорошо знали, кто и в какой камере «обиженный» и, соответственно, уже получил свое. Зачем его еще лишать чего-то.

Никто не займет его место или даже просто не потеснит. Никто не попросит сигарету или конфеты с чаем. Потому-что автоматом станет таким же, как он - неприкасаемым. Даже накладывали ему баландеры в его личную миску (которая не была, как принято считать, дырявой, а выглядела обычной шлемкой) следующим образом. Подъехав к кормушке с обратной стороны двери, баландеры сразу давали хлебные пайки на всех, а затем начинали раздачу пищи. Шпана по очереди подавала шлемки в кормушку, где с обратной стороны «тормозов» баландер из хозобслуги наливал или накладывал порцию.

Когда подходил пинч, один из зэков должен был вылить ему только что налитую порцию из своей тарелки. Потом зэк подавал шлемку повторно, и ему наливали опять. Зэки делали это неохотно, потому что, напомню, стояла невыносимая жара, а с горячей алюминиевой шлемкой нужно еще успеть добежать до «дубка». А здесь еще пидор мешает. Но наливали, конечно. Ведь если никто не нальет ему, он ведь голодный останется. Не по-людски это. Так что при мне не было случая, чтобы ему не дали порцию. Хотя он не всегда ее и ел, бывало, поковыряет бульон в юшке, бульон же всегда нужен для желудка, а остатки - на «дальняк». Да у него в бауле были и «вольные» продукты.

Напоминаю, жил он достаточно сыто, но никто его такой «сытой жизни» не завидовал. Уж лучше, конечно, быть голодным, не спавшим, без сладкого и без сигарет. Не платить за всю эту сытость тяжелейшей ценой, которую платит пинч - своим телом и глубочайшим унижением. Не стать неприкасаемым.

Это тот самый случай, когда жить сыто и комфортно не значит быть счастливым. Сейчас у нас в стране большая проблема с этим пониманием, и многие продаются, торгуя честью, особенно судьи. И у меня ощущение, что на том свете они также окажутся в такой же шкуре и на таком вот месте. И вроде сыто и мягко все будет, но вот не сладко совсем.

Я задался как-то вопросом: а почему они неприкасаемы? Что именно заставило зэков так относиться к отъехавшим и обиженным и назвать их неприкасаемыми? Вот на воле ты же не знаешь, кто там отъехавший или нет. Не знаешь, кто в этом ресторане пил вчера из этого стакана, кто готовит эту пищу, но свой стакан упорно ни один из бандитов не носит и в ресторанах питаться не брезгует.

И есть такое понятие, что «в несознанку не канает». То есть если не знал, что тебя пидор угощает или что готовит какой-то отъехавший, то ты сам не «законтачишься» и не отъедешь. Хотя (поясняю в скобках), дело чести смыть все его кровью, - забить до смерти или просто убить такого пидара. Чтобы другим неповадно было так себя вести. Таковы суровые законы преступного мира.

Но почему так напряженно к этому относятся в тюрьме?

Я думаю, что это, как и все в тюрьме, просто выстрадано кровью и все законы направлены на выживание. Как техника безопасности или воинский устав, за каждой строчкой которых стоит много крови.

Человек, который не моет руки после «дальняка», может быстро оказаться под шконкой. Нечистоплотные люди - разносчики разной заразы. Дизентерия, глисты и много другой дряни, которой богата матушка тюрьма, передается в первую очередь из-за пренебрежения к собственной гигиене. Ведь попадают сюда часто самые что ни на есть отбросы общества. Бомжей, наркоманов и алкоголиков - здесь в избытке.
В общем, это элементарная безопасность, и презрение к таким людям, неприязнь к ним, обостряют бдительность. Зона риска, что еще сказать. Вот почему, думаю, о них еще говорят так, как не говорят более в заключении ни о ком - «неприкасаемые» и «на особом положении».

Первые тапки, которые загнали мне ребята с первой передачей, были тряпичные домашние тапочки. До этого я ходил по камере в ботинках на босу ногу. В носках было жарко, и в них сразу заводились вши. В кожаных ботинках бельевые вши не живут, как и вообще на коже. Так ботинки и носил на босу ногу, как сандалии. Две пары совершенно одинаковых ботинок купила мне и моему племяннику, который был уже одного роста со мной, моя мама. Купила она мне их перед поездкой в Литву. Я их надел, и через месяц-полтора сел в лукишкесскую тюрьму (следственный изолятор Лукишкес) в Вильнюсе за акцию протеста против визового режима для граждан России, ехавших в Калининград. Литовские чиновники снимали с поездов купивших билеты граждан России, не пуская домой. Мы провели акцию в поезде на границе, были арестованы, а затем были этапированы сначала на централ в Вильнюсе, а после суда в Провенишкинский лагерь. По литовскому закону нельзя было содержать с иностранцами литовских заключенных, и поэтому нас раскидали по одиночным камерам. Мы заняли все камеры ШИЗО лукишкесской тюрьмы. Надпись над входом в наш полуподвальный этаж была «arestantskaa».

В лагере в Провенишках на прожарке мне ботинки сильно изуродовали, положив подошвой, видимо, на раскаленные стальные уголки, расположенные полосками над прожарочной печкой. От нагрева подошва расплавилась, сильно деформировалась и выглядела ужасно. Хотя потом я в этих ботинках нормально ходил, они не текли и были вполне пригодны для носки. Просто была изуродована подошва. Но красоваться мне там было не перед кем. Тем более в камерах тюрьмы и лагерного изолятора, куда посадили всех нацболов, отделив друг от друга и от литовских осужденных.

Спустя полгода, когда я приехал домой в гости, мама обратила внимание, что Феликс (племянник) не носит свои ботинки, и отдала их мне. Именно в них я, спустя пару месяцев, заехал в московские тюрьмы. И вот они и были у меня вместо тапок.

Нацболы мне загнали в первые же дни передачу, где были простые, матерчатые, с глухими носками тапочки. В них ходят немолодые люди, они теплые, с резиновой подошвой и обшитым материей поролоновым подъемом. Простые домашние, немного советские коричневые тапки. Немного советские - ибо в СССР такие тапочки были почти в каждой квартире.

Ох, и намучился я тогда с этими тапками. Они сразу стали рваться, и через пару недель мне пришлось их серьезно чинить. Внутренняя часть сразу стала засаливаться, я уж не говорю о внешней, на которую садилась пыль бетонки, разная копоть и грязь с пола - все моментально оседало на них. А они впитывали в себя всё как пылесосы. Поэтому их приходилось периодически стирать.

Но грязь и стирка - мелочи по сравнению с моментально поселившимися в них вшами. При этом почему-то именно в левом тапке. Не знаю, чем он так вшам приглянулся и почему был совершенно отвергнут правый.

С одеждой было проще. Там, как только начинала чесаться какая-то часть тела, достаточно было снять, например, футболку и вывернуть в этом месте, - и вот она здесь, родимая. Плюс было лето и кроме трусов - никто ничего не носил. Вши любят селиться в швах, а на футболке их мало. С трусами сложнее немного, их просто так не снимешь. Хотя изловчиться можно, сидя на валике, не снимая, вывернуть нужный участок, и разобраться с вредителями. Плюс стирка.

Тапок же наизнанку не вывернешь. Подошва есть подошва, и туда, на стыке материи с подошвой в глубине тапочка, заглянуть можно, только разорвав тапок. Мне ничего не оставалось делать, как периодически ошпаривать их кипятком. Но это помогало лишь на пару часов. Потом созревали новые гниды, и все начиналось по-новому. А в мокрых тапках ходить как-то совсем не очень. Тем более под кипятком они ветшали и рвались с удвоенной силой. Следовало, конечно, просто оголить носок, разорвав его, но я просто не догадался тогда. Да и не думаю, что мне это хоть как-то серьезно помогло. Вши грызли ногу по всей окружности носка, скрываемого тапком. Еще по шву, расположенному на подъеме. В общем, опухшая от укусов нога, помню, покрылась мощными волдырями и выглядела страшно. Даже дегтярное мыло, заботливо загнанное мне нацболами, не помогало. Ходил я забавно, при первом удобном случае опирался на шконку и вытаскивал ногу из тапка. Или садился на лавку, если было свободное место.

И только когда я попал на спец (небольшая камера на 3-8 человек), меня научил один парень по прозвищу Химик, о котором я еще расскажу, как избавляться от вшей наверняка и надолго.

Но, вообще, здесь только резиновые сланцы могли спасти положение, и я передал через адвоката, чтобы мне их заслали.

Спустя месяц старый мой товарищ по ряду акций Наташа Чернова сделала мне передачу, в которой были новенькие сланцы. Эти сланцы были без преувеличения шедевр человеческой мысли. Таких я ни у кого более не видел ни до, ни во время, ни после отсидки.

Они были истинно банные, с прозрачными рифлеными жесткими массажными стельками. Нога на этих стельках никогда не потела, что было очень важно на такой жаре. Стелька держалась на водостойком клее. Этот клей держался очень долго, несмотря на то что при каждом шмоне его пытались немного разорвать надзиратели, но, убедившись, что они прозрачны и там сплошной клей, оставляли сланцы в покое. Так было даже в моем уфимском лагере, где штопанные и перештопанные сланцы уже были как сапоги у ковбоя Мальборо из известного фильма. Стельки сланцев уже висели на самом уголке их носка, пришитые одним стежком ниток. И только под конец срока, в последний мой заезд в ШИЗО, за полтора месяца до освобождения, - многократно чиненные сланцы мне порвали уже окончательно. А так стельки служили бы еще годы, если бы не испытание тюрьмой, которое ни для кого и ни для чего не проходит бесследно. Включая и самих надзирателей со всеми их начальниками вместе взятыми.

Внешне они были не менее уникальны, чем по своим, так сказать, техническим данным. Подошва была как платформа, высокая и здоровенная, примерно раза в полтора больше самой ступни. Выглядели они такими снегоступами, или, как их все зэки с тюремной прямотой и называли, - говнодавами. Моя босая нога в них выглядела почти как в ласте, а сам я в зеркале, худой, выглядел как гвоздь шляпкой вниз. Многие зэки, очарованные моими ластами, предлагали обменяться. Но я, разумеется, таких тапок не обменял бы ни на какие блага жизни, чувствуя, что они еще себя покажут, и оказался прав.

В них я прошагал весь срок. Но по-настоящему я оценил эти сланцы только в ШИЗО/ПКТ. Благодаря им я много сэкономил сил и нервов. Их подошвы были сделаны так, что при попадании на мокрую поверхность они совершенно не скользили и так и присасывались к мраморному полу, если их подошвы предварительно смочить. Там на растяжках первые минуты, пока влажная подошва, они держали отлично. Потом подсыхали и уже стоять приходилось своими силами. Но минут пять, а то и более того, я отыгрывал и сползать по стене начинал на пять минут позже. А пять минут - это очень много.

Дня через три меня и еще человек двадцать дернули в другую, как сказали, «нежилую», общую камеру. Там не было ничего вообще, кроме ржавых шконок, стола и лампочки. Мы все начали обживать хату.

Та еще камера: тусклый свет, потолок и стены - где в копоти, где пожелтевшие, словно там был недавно пожар. Стол, стены, потолок - совершенно черные. Единственное, что напоминало о цивилизации, это тусклая «лампочка Ильича», наверное «шестидесятка», на потолке. Подойдя к стене, и проведя по ней пальцами, я понял, что действительно все в копоти. Пожар точно был.

На «дальняке» стоял гордый унитаз, старенький и низенький, как в детском саду, но белый-белый, выделявшийся на фоне стен как единственный зуб у южноафриканца. Цемент, державший его, еще не засох до конца. Об этом сразу курсанули всех, чтобы народ не засиживался на нем, ногами не вставал. И вообще относился бережно к общему комфорту. Тут же его оградили кем-то пожертвованной казенной простыней, повесив ее на сплетенный из ниток тонкий, но прочный канатик.

Этой же ночью, шпана затянула в хату белые, из синтетических ниток, мешки из-под сахара - огромную стопку. Из мешковины уже к утру сшили скатерть на дубок.

То, что идем в нежилую хату, было известно заранее. «Нежилая» значило, что там все в запущенном состоянии и ее придется обживать, делать розетки, чинить, если сломан дубок, плести коней на дороги и многое другое.

Один зэк пошутил: «Сказали идем в нежилую, а оказалось, что в напрочь убитую». Веселье - обязательный и неотъемлемый камерный атрибут. Людей, кто любит и может шутить, в камере будут уважать и относиться к ним будут всегда хорошо. Позитив здесь не просто ценится, он жизненно необходим.

Здесь я познакомился с одним работягой-строителем, кажется, звали его Эдуард. Он был в принципе положительным человеком. Поймали его, так сказать, «на живца». Он шел из какой-то пивной в общежитие и увидел в парке спящего пьяного мужика, рядом с ним лежала барсетка. Работяга подсел к нему, на улице было пустынно, и когда он поднялся, то барсетки на скамейке уже не было. Он пошел дальше домой. А в итоге пришел сюда.

Через несколько минут, когда он уже отошел метров на тридцать, его задержал патруль и проводил в недалеко стоящий опорный пункт. Там ему, смеясь, показали телевизор, где была видна та самая скамейка, которая находилась под видеонаблюдением. Он тут же раскололся и написал «чистуху».

Сам он назвал это происшествие просто: «Бес попутал». Глядя на нескладную его фигуру, действительно поверишь, что его бес попутал. Не жил он никогда кражей, могу допустить, что со стройки мешок цемента мог толкнуть, да и что там еще стянуть можно, втихую от прораба. Но он ничего не рассказывал подобного, только что там-то хорошо заработал, а там кинули, - не более того. В отличие от некоторых других урок, которые, бывало, рассказывали смеясь, как где-то что-то стянули удачно или ограбили кого. Эдуард не жил преступным ремеслом, у него не было ничего особо рассказать на эту тему.

Этот работяга любил читать и собирать разные цитаты известных людей, он даже завел себе тетрадочку, куда записывал из журналов и газет разные изречения. Но особенно он любил Омара Хайяма. Выглядел он немного комично, впереди у него была лысина, с усиками «мерзавчиками», худощавый и высокий, но сильно сутулый, что придавало ему вид немного пришибленный. Он мне напоминал персонажа мультфильма «До свидания, овраг», там был подобный пес, который собирал книжки и мечтал научиться читать.

Я нередко наблюдал, как он очень трепетно доставал свою тетрадку. Перелистывал и думал о чем-то. Таких добрых философов, «от сохи на время», я встречал частенько, они часто попадались в разных камерах. Тюрьма таких делает еще добрее, чем они есть.

Он вообще с удовольствием общался только со мной, видимо, найдя понимание, которого не находил в других сокамерниках.

А через два дня, в день моего рождения, днюхи, 19 августа, он написал мне какое-то наивное тюремное поздравление. Где так же наивно подписался - Омар Хайям. Но мне очень понравилось, было в этом поздравлении много не по-тюремному наивного, трогательного и доброго.

Что у меня день рождения, он узнал, посмотрев у меня делюгу. Он не сразу поверил, что я политический. Много разных безумцев придумают разные истории о своей делюге, и, чтобы их сразу приструнить, можно попросить делюгу. Это сразу отрезвляет и заодно веселит окружающих. Обвинительного заключения у меня еще не было, но была прокурорская «предвариловка».

И не нужно объяснять, как такие островки радости, оформленные вниманием, особенно ценны. Мне казалось, что все были моему празднику скромно рады. И, скорее всего, многие действительно радовались. Сделать человеку праздник в тюрьме, по-моему, приятно всем. И вообще в экстремальных условиях особо трогательно видеть, когда люди становятся еще более человечнее. И только тараканы беспардонно лазали по этому пепелищу, везде, куда падал взгляд. И среди этого происходил праздник. Праздник для всех, поводом которому оказалось мое рождение.

Эдуард рассказывал мне, что у него где-то растет дочка, к которой он очень стремится.
Работяге дали два года. Думаю, что он, как прежде, работает на стройке и делает все для своей дочки. И не ищет более халявы, выучил навсегда, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Листает цитатники на перекурах и смотрит в открытое небо, о котором тосковал, лежа на шконке.

Но в этой камере я пробыл недолго. Вскоре меня перевели на Большой спец Матросского централа.

Примерно через полторы недели моего пребывания во второй общей хате меня перекинули на Большой спец Матросского централа. Было это в начале двадцатых чисел августа 2004 года.

Постоянные переводы из камеры в камеру очень утомляют и действуют угнетающе. Только привыкнешь к камере, к койке и к своему месту, которые делишь с тремя-четырьмя сокамерниками (это в 2004 в МЦ, сейчас такой уплотниловки в камерах нет), к соседям, к заковыристым характерам которых нужно притереться, к камерным сумасшедшим с неадекватным поведением и истеричным смехом, к клопам, наконец, которые становятся ближе всех и роднее в камере, в них течёт ваша кровь всё-таки… Мне иногда было смешно и весело смотреть на них, как они дружно улепётывают по постели или по телу в стороны. И злобное раздражение иногда как-то сразу исчезало само собой.

И вот опять рваный и неуклюжий переезд, равный, как говорят в народе, двум пожарам. Всегда есть опасность забыть в камере что-то нужное, книгу, одежду, тёплую куртку или ещё что-то не менее ценное, что скрашивает или упрощает жизнь в заключении. Попросить надзирателя принести «вдогонку» из камеры в камеру стоит пачки-двух сигарет или чего-то ещё не менее ценного, но это если на одном этаже, а если на другом корпусе (этаже) или тем более в другом здании, то вообще беда. Куртку или ботинки свои ты уже более не увидишь.

Потом на некоторое время тюремщики останавливаются и дают обжиться, ждут, пока привыкнешь. Через неделю-две или месяц-другой опять начинается всё по новой. Но то, как меня потом будут швырять по камерам (ШИЗО и ПКТ одиночкам) уже в лагере, с этими «переездами», разумеется, не сравнится. Здесь, как принято давно и везде говорить, было действительно - просто, как в пионерлагере…

Меня подняли с матрасом и вещами, кажется на третий или четвертый этаж Большого Спеца (БС). Мы с надзирателем поднялись по лестнице вверх на этаж к камере, почти сразу напротив лестничной клетки, только чуть правее. Камера, кажется, 146, или нет, скорее 148.

Надзиратель открыл тормоза и втолкнул меня… в совершенно пустую жилую хату. Никого в ней не было. Я оторопел, глядя на наполовину расправленные две шконки, молчащий телевизор и ещё тёплый недопитый на дубке чифирь. Такого со мной никогда не было и не будет, пока меня не переведут в одиночные камеры. Полностью пустая жилая хата. Наверное, такое бывает не со всяким видавшим виды заключённым.

Я себя чувствовал себя персонажем фантастического романа. Впервые почти за всё время своего заключения оказаться так вот вдруг - в одиночестве. Это было из области очевидного, но невероятного. Ну, была, конечно, сборка на Матроске, где вроде как один в этой ремонтной хате, но в то же время я не был один - долго слушал жалобы хозбандитов.

…Постояв немного, я поставил матрас у крайнего шконаря и стал умываться.

До этого в камерах, где я содержался, было трудно протолкнуться к умывальнику. Особенно долго там мылись мусульмане. Долго, трижды медленно и тщательно намывая лицо, натирая уши, ноздри, трижды полоща рот водой. С самого начала мне это напомнило ритуал. И только потом я понял, что это и есть неотъемлемый ритуал. Ведь прежде чем преступить к молитве, которая должна проводиться пять раз в день, нужно тщательно вымыться, чем они и занимались. Медленно, после каждого ополаскивания посматривая на меня через зеркала, видимо ожидая какой-то реакции. Объективно вели себя по-арестантски не солидарно - душ, раковина и дальняк за одной дверью ведь были.

Помывшись, я сел за дубок и стал рассматривать камеру.
Хата была небольшая, на восемь мест. Шконки стояли вдоль стен. Между ними почти вплотную дубок со скамейками, протянувшийся почти по всей длине двух стоящих вдоль шконок. Между скамейками и шконками расстояние было максимум сантиметров двадцать, и протиснуться можно было только боком. В конце дубка замер непривычно выключённый и молчаливый телевизор. Справа от входа был огороженный занавеской дальняк, за ним умывальник и тумбочка, выполнявшая роль буфета, на которой стояли кругали с кипятильниками и чайными ложками, пакетиками с чаем, барабульками (конфетами) и большой банкой кофе, в которой, как потом оказалось, был сахарный песок. Всё выглядело как обычно, чистенько и опрятно. Не камера, а жилая общежитская комната. Занавески только вместо решёток осталось повесить.

Минут через двадцать загремели тормоза, и вошли семь человек. Увидев меня, они тоже, видимо, удивились мне, но сдержанно разошлись по хате. Худощавый, с жилистым лицом парень подошел к железной эмалированной раковине и, умываясь, не глядя на меня, стал расспрашивать, кто я и откуда.
Объяснив, откуда меня перевели, я в общих чертах пояснил суть «делюги», чему он особо не удивился. Видимо, его «курсовали» о политических. Поговорив немного, он сказал мне располагаться и показал койку, которую я буду делить с другим пареньком.

Смотрящего, с кем я разговаривал, звали Дима. Молодой, сидевший с малолетки бандит. Весёлый и одновременно постоянно серьёзный, он к своим двадцати семи уже отсидел с перерывами восемь с лишнем лет.

Осмотревшись и обосновавшись, я пару дней отсыпался. После общих хат было особенно приятно выспаться на тихом и немноголюдном спецу.

Со временем я перезнакомился со всеми, но сошёлся с одним более чем неординарным пареньком. Его непосредственность я до конца оценю только спустя пару лет после знакомства, а вообще о нём я ещё не разу услышу даже после освобождения. Рыжий, немного с проседью, по-тюремному молчаливый и наблюдательный. Его все звали Химик, так он мне и представился.

Полноватый и слегка грузный, он умел и любил хорошо готовить. Розетка для «мамки» (спираль от электрической плитки, стелется на пол камеры) была около шнифтов, где я дежурил. Рядом со мной, готовя, он провёл много часов.

Он был достаточно начитан, и нам не было скучно. Мы о многом беседовали, но разговоры неизбежно сводились к разным видам оружия, преимущественно периода Второй мировой войны.

К оружию я всегда относился с уважением и немного разбирался сам, - в стрелковом, наверное, чуть лучше, чем солдат-срочник. Он же во всех видах, но, в отличие от меня, меньше в стрелковом и больше в танках, самоходных и обычных артиллерийских установках, миномётах разных калибров, как того времени, так и современных. Чуть позднее выяснилось - разбирался он не столько в артиллерийских установках и орудиях, сколько в мощности снарядов, взрывных и технических качествах - где, в чём, чего и сколько содержится, например тротила или динамита. Каков радиус осколочного или площадного поражения. Пробивная мощь бетона или брони, ну и подобного характера вещи.

Постепенно я стал понимать, что он если не профессионал, то практик. И практик очень высокого уровня. И я оказался прав, он был опытным взрывотехником, в чем я впоследствии и убедился…

Он не унимался и неустанно объяснял мне, как устроены те или иные взрывные устройства, как происходят различные выстрелы из гранатомётов или миномётов. Самые примитивные миномёты, сделанные из трубы и гвоздя, лёгкие пехотные установки, катюши времён Второй мировой, потом «грады», «ураганы», полковые «буратино», ПТУРСы и ПЗРКа. Основные принципы их действия.

Несмотря на то, что иногда голова распухала от потока этой информации, мне не было скучно слушать. И рассказывал он всё это не сухим армейским языком вчерашнего курсанта, как, к примеру, нам объяснял в армии на КМБ (курсе молодого бойца) простой сержант, пришедший только что после учебки, толкая сухие, уставные термины, нечто вроде «предназначенный для поражения живой силы противника» или «для уничтожения авто- и мотомеханизированных, лёгких и тяжёлых бронетехнических единиц»…

У него, наоборот, был очень доступный язык, не заходящий дальше примитивных терминов вроде «детонация» или «запал», ну и подобных им. В общем, терминов, которые мы слышим каждый день по телевизору. Говорил он ясно, как и мыслил в этой области. Такая привычка у него, как он признался, выработалась только в тюрьме. Вообще, на мой взгляд, это вырабатывается со временем у всех замкнутых людей, которые бывали неоднократно у следователей. Химик, как потом выяснилось, прошел серьёзную школу в этом отношении…

Постепенно мы добрались до различных химических реактивов. Здесь я ещё больший ноль, чем в оружии. Но он объяснял не столько с точки зрения понимания и познания взрывного дела, сколько давал общую картину. Как действуют кумулятивные снаряды, что это вообще такое за «кумулятивный эффект» и подобное. Сейчас я, правда, ничего не смогу вспомнить, даже приблизительно, из того, что он говорил.

О разных интернет-сайтах на эту тему, как и про все интернетовские «поваренные книги анархиста», у Химика было однозначное мнение, что всё это пишется фээсбэшниками. Для того чтобы «начинающие мудаки» лезли не в библиотеку за нормальной литературой, а пытались что-то сделать не выходя из дома, колдуя у плиты. И слегка подорвались, опалив рожу, чтобы не насмерть, а так, чтобы себя обнаружили, а вреда не принесли особо никому.

Он был по-своему прав, конечно.

А пока мы болтали о том о сём.
Химик неплохо рисовал и иногда рисовал «марки» - иконы на носовых платках, а потом бил с них татуировки. В общем, развит он был достаточно разносторонне по тюремным понятиям, то есть полезный человек.

Последнее, что я слышал о Химике, уже выйдя на волю, - что в итоге он стал невменяемым и сейчас лечится в психиатрической больнице. Дали ему сначала семь с половиной лет, потом его опять привозили, он мне писал в осуждёнку, что идёт опять по какому-то делу, или за скелеты в шкафу, или как свидетель.

Его подельнику Доценту дали девятнадцать, кажется, лет. Но основной срок он получил за неудачную попытку побега с прогулочного дворика. Конвойный не обратил внимания на количество вышедших, и не стали осматривать дворик. Доцент начал спускаться из дворика по сплетённой им верёвке, его увидели через видеокамеру и приняли…

Вообще-то это была не баня, а душ. В банный день, который полагался через пару дней, как я оказался в новой камере, нас повели в душевую в другом конце коридора. Сначала небольшой предбанник, что-то вроде раздевалки, с одной раковиной, как в школьных туалетах. Далее вместо унитазов три или четыре душевые кабинки. Синий кафель, открытое окошко в стене напротив входа, только зарешётчатое. Ну точно как в школе.

Едва я вошёл в душ, сразу заметил, что порог поставлен достаточно высоко. Не знаю, может, это было специально, но водосток в душе работал очень плохо, и вода уходила медленно. А разойдясь по всему полу, включая предбанник, поднималась выше щиколотки, но тем не менее не уходила в коридор.
Вода, конечно, радость большая, тем более после жаркой камеры. Кабинок было в два раза меньше, чем требовалось, и мы по очереди менялись. Сначала мылились, потом подходили под душ, всё как в обычной бане без парилки.

Наша камера была первая в коридоре, мы шли обычно в душ первыми, и душ был сухим и ещё не запаренный. Если, конечно, конвойные не начинали с того конца коридора, что как-то раз случилось. Тогда мы заходили уже в запаренный сырой душ. Мыло и полотенце с мочалкой, сменное бельё в пакете, бритвенные. Брился я всегда, несмотря на небольшую бороду, которая очень удобна в тюремных условиях. Но правку всё равно надо было делать. Шею и немного щёки надо постоянно брить. Всё это делать лучше на распаренное лицо. Зеркала вот не помню, было ли вообще, все обычно брились на ощупь. Что там в клубах пара разберёшь.

Старые зэки в бане всегда сразу начинают шутить: «Раньше заходили в баню, и, если не прикроешь задницу ногой, можно запросто девственность потерять. И не вздумай за мылом нагнуться, если уронишь, также можешь «отъехать», быстро кто-то может пристроиться сзади».
«Молодой зэк-первоход заходит в баню, мыло выскользнуло. Сразу с разных углов раздаётся: «О, отъехало!» Старые зэки, кто был поближе, кидались к мылу - а мне не взападло, мне пригодится, я не гордый», - шутили старые арестанты.

Разумеется, тёрли друг другу спины, делились мылом и станками. В конце помывки заходил конвойный и кричал, что пора заканчивать помывку. Все начинали вдвое быстрее намыливаться и отмываться. Время всегда давали впритык, и помыться должны были все камеры, которых пара десятков на продоле.
Все начинают одеваться во всё чистое, кто-то уже постирал и приготовил сменное белье, кто-то ещё будет стирать. Помывшись, мы также под конвоем шли в хату.

В первый раз, придя из бани в камеру, Володя меня спросил:
- У тебя как со вшами? Ты не подумай, здесь ничего нет зазорного, надо просто курсануть что и как.
- Да вроде удавил, а так бывает, но вот мылом дегтярным помылся…

Ко мне подошёл Химик и, смеясь, показал на моей свежей футболке прямо на груди ползущую вошь. Это из-за мыла, загнанного мне ребятами первой же передачей, его запах вытеснил вошь наружу.

Тут же Химик стал объяснять, как выводить вшей. Для этого надо было вскипятить полный тазик воды, если стирка, можно покрошить мыла, тем более если дегтярное - это вообще отлично. Мыло обеспечивало быстрое намокание одежды, и вши погибали сразу. Потом закрыть тазик на полчаса, тогда гниды успеют созреть и выведутся и тут же, разумеется, погибнут.

Это была первая ночь, которую я проспал хорошо, гнид не осталось, и сон был очень спокойный.

Так благодаря Химику я стал спать крепко, стирая таким образом почти ежедневно свою одежду и простыни до декабря, пока нас не перевели в осуждёнку. Хата была старая, и на меня накинулась целая армия клопов, но вши уже более не беспокоили. И всегда я вспоминал Химика с удовольствием и с признательностью.

Ещё не скоро, только в конце зимы, я встречу зэка, который тоже ловко знал, как с ними бороться. Это будет один древнейший зэк из Екатеринбурга. Он добавит к моим знаниям мудрость, что на одежде швы после стирки надо смазывать хозяйственным мылом. Точнее, промазывать. Тогда вши не могут зацепиться за швы. Так надо делать перед этапом, чтоб в «столыпиных» и автозаках не мучиться.

В конце августа 2004 года к нам в камеру втолкнули новенького, худощавого, отчего он казался высоким, совсем молодого парня. Всех немного удивили его длинные вьющиеся русые волосы, достающие до поясницы. Он с порога представился Константином, фамилия его была Василевский. Константин смотрел на нас, как и все первоходы, слегка испуганными, широко раскрытыми глазами. Сразу было видно, что наша камера была первой в его жизни. Только-только с Петровки,38.

- Ну, что встал? Заходи, - приветствовал его Саид.

Он неуверенно прошёл, ему показали на крайней шконке второго яруса единственное свободное место. Положил на место матрас, положил на дубок кругаль (кружку) и шлемку (миску) и тихо присел за стол рядом.
Я заварил ему двойной бомж-пакет, вытряхнул туда из банки остатки тушёнки. Кто-то заварил чифирь. Его накормили, он попробовал глотнуть чифирь и сморщился с непривычки. Но продолжил пить.

Ощутив тепло и слегка захмелев с чифиря, он явно отошёл от первого шока и испуга перед неизвестностью. Щёки у него порозовели. Стали знакомиться. Он рассказал немного о себе. Что закрыли его по ошибке и обвиняют в каких-то компьютерных махинациях. Что-то где-то он взломал или кто-то взломал, а на него свалил. Правду он не говорил, видимо не доверяя нам. А может, сам верил в свою невиновность искренне, как и основная часть арестантов, тем более первоходов.

Пообщавшись с ним немного, я сделал вывод, что если он не ребёнок по развитию, то подросток точно. Многие зэки страдают инфантильностью, но у Константина это было очень сильно выражено. В камере его прозвали Хакер.

То, что он не говорил сначала правды, я списал на осторожность и некоторое опасение, что в камере может быть стукач, который впоследствии сдаст его следствию. Но он не только не говорил правду о своей делюге (уголовном деле), о которой его спросили только при заезде. Он не говорил правду вообще. Или открывал её настолько мало, что невозможно было понять, где его маленькая правда, а где её нет. Это было плохим признаком.

Хотя я более склоняюсь к тому, что говорил он неправду скорее как ребёнок-сочинитель. Он просто рассказывал фантазии свои и фантазии, вычитанные им из Интернета. Просто ему веселее было в этом выдуманном им мире. Кажется, Корней Чуковский писал, что, если детям не читать сказок, они будут их выдумывать сами. Так и было с Костей Хакером.

Его «несло», и он во многом перебарщивал. Но арестанты этого не любят и воспринимают обычно как угрозу. Но его, видно было, не боялся никто, ну, живёт он в своём, придуманном мире и пусть живёт. У каждого есть свой мир. И Хакера никто из арестантов не останавливал. Тюремный закон - пусть делает что хочет, если это не во вред общему. Да и вообще в камере развлечений всегда мало, и подобные рассказы развеивали скуку, считали, видимо, арестанты. И ему самому нравилось, что его слушают.

Вот он, развлекая всех, и рассказывал о компьютерах, Интернете, как он раз работал на спецслужбы или на Министерство обороны в каком-то подмосковном секретном бункере в течение года безвылазно. Выходить оттуда было запрещено. Связь с внешним миром также была закрыта, соответственно никакой почты по Интернету, только письма на а/я №***** в конверте без марки. Под конец года основные вольные продукты были съедены. И ему с коллегами пришлось есть тушёнку 1950-ых годов выпуска и курить сигареты «Друг», популярную в СССР марку в 1950-е годы.

Все посмеивались над его длинными волосами, советуя побриться наголо, как все. Но он был уверен, что со дня на день его выпустят под подписку и он никогда не вернётся в тюрьму. Поэтому с волосами, которые растил много лет, расставаться не собирался.

Никто, в общем, не настаивал, философски наблюдая за молодым сокамерником. Зэки судят не по тому, что говорит сокамерник о себе. А по тому, как говорит. По характеру мышления и выводов. По взглядам и оценкам на различные темы. Это, наверное, скажет любой психолог-студент. Но тюрьмы и лагеря кишат психологами-практиками. Хотя в большинстве своём они не смогут как-то сформулировать и упорядоченно рассказать об этом. Как и не каждый, наверное, дворник, десятилетия проработавший на своём участке, сможет написать ясную книгу о своих знаниях.

Пытаясь отфильтровать что-то из сбивчивых рассказов Хакера, я составил для себя некоторое представление о его жизни. Как я понял, он был единственным сыном у одинокой матери. Об отце он не упомянул за всё время ни разу. Не знаю, кто была у него мама, но делала она для него многое. Например, компьютер у него появился, когда ему было одиннадцать. Прикинув, я подсчитал, что это было в середине девяностых, в разгар кризиса, когда о компьютере среднестатистический школьник не мог даже мечтать. До этого он был уже знаком с компьютерами, могу предположить, что бегал по компьютерным салонам, тогда они уже были. Может, мама работала в этой сфере.

С тех пор как у него появился компьютер, он, видимо, окунулся в него с головой. Засыпал и просыпался за ним. Мама помогала сыну развиваться в этой сфере, видимо не жалея денег. Мать его явно любила и всё прощала, он был разбалован, о чём косвенно свидетельствовало, как он разговаривал с ней по «трубе», которую нелегально затянули зэки. Говорил он резко и грубо, иногда переходя на жалобный голос, каким дети просят что-то вкусное у родителей.

Звонил он только ей. Из чего было видно, что друзей и подруг у него не было. Я знал таких ребят, у которых жизнь в виртуальном пространстве полностью вытесняла обычную жизнь, куда они иногда вынужденно заглядывали, брезгливо озираясь, как в вокзальном нужнике. Все друзья у них там, любимые девушки, с которыми они там же и видятся, там же и недоброжелатели, там же и враги. Там у них всё.

В итоге, когда к нему пришел УБЭП, он остался один. И не было возможности позвонить кому-то и попросить, чтобы кто-то мог подсобить через маму, на плечи которой упало всё бремя помощи попавшему в беду сыну.
Неприятно, конечно, было наблюдать, как он звонил по полуразвалившемуся сотовому телефону и жаловался, а иногда начинал, краснея, кричать:
- Деньги?!! Х… ему, а не деньги!!! Гони его в шею, он меня сдал и теперь ещё деньги просит…

Мы о чем-то тихо говорили с Юрой Химиком, я стоял на шнифтах, он, по обыкновению, что-то готовил на «мамке» (спираль от электрической плитки). Кажется, какое-то безумное варево, которое Юра называл «тюремным пловом». Соя из баланды, обжаренная на сале из передачи, с морковью, с луком и чесноком. Потом туда Юра досыпал мелко покрошенную вермишель из бомж-пакетов. Перемешать всё - и «тюремный плов» готов. Юра готовить умел даже из столь скромных продуктов, половину из которых продуктами можно было назвать лишь условно. Получалось на удивление вкусно, хотя во время готовки меня терзали смутные сомнения, что из этой игры в помойку ничего дельного не выйдет.

Хакер слонялся по хате неприкаянный и потерянный. На него никто не обращал внимания, все были заняты, и было не до него. Я поговорил с ним о чём-то и ни о чём, предложил попить чаю. Но он явно был каким-то потерянным. Он что-то бубнил себе под нос и смотрел вокруг блуждающим взглядом. Мне показалось, что он заболел. Ведь, наверное, он впервые за много лет, точнее, за всю свою сознательную жизнь был лишен матери и компьютера более чем на несколько часов. Подобно ребёнку, оторванному от материнской груди, он не плакал лишь потому, что уже начал кое-что понимать в жизни.

Мне по-человечески стало его немного жаль. Осознавая, что попал он, как некогда и я, в чуждый ему мир, я захотел его немного ободрить. Немного пошутил, он засмеялся и действительно ожил. Но ненадолго. Потухая окончательно, он обратился ко всей нашей немногочисленной хате из восьми человек:
- Ребята, если я чего-нибудь завтра не то скажу, не обращайте внимания.
Все вопросительно на него посмотрели.
- А почему именно завтра? - не удержался Саня.
- А завтра у меня день моего рождения, - печально сказал он.
Немногословный Эдуард не выдержал и усмехнулся.
- Ну ты прямо как ослик Иа из мультфильма.
Все засмеялись.
- Ложись спать, утро вечера мудренее.

Хакер полез к себе на шконку. А камера начинала жить своей жизнью. Потекли дороги (почтовые нити-канатики), началась точковка (регистрация писем тюремной почты), в общем, обычная жизнь тюрьмы. Подлинная жизнь тюрьмы, которая начинается после двадцати часов. Когда администрация тюрьмы уходит домой и остаются только простые надзиратели.

Протусовавшись ночь, парни рано утром, пока Хакер ещё спал, достали с общака сгущёнки и ещё чего-то. Печенья, сухарей, у кого-то были орехи, у меня лимон, пара яблок и плитка шоколада. Из этого сделали хитроумный тюремный торт. Не помню, что там было, я даже вкус не особо понял. Помню только, что он мне показался несколько приторно сладким. Но я тогда вообще сладкое не очень ел. Сделали примитивные из печенья и хлеба коржи. Как-то скрепили всё тюремным маргарином, сверху посыпали крошкой от печенья и шоколада. И убрали торт до вечера.

- С днём рождения, Константин! - поздравил я его после кого-то из ранее проснувшихся. Я лёг позже других, смотрел новости, но проснулся поздравить. И мне ещё по очереди оставалось два часа спать, потом заступать на шнифты.
Он сонно разулыбался.
- Спасибо, Макс! - сказал он и повернулся по-детски на другой бок, продолжал лежать, не желая подниматься, хотя и явно выспался.

Время было уже часа четыре, когда все стали просыпаться и по очереди поздравлять Хакера. Умывшись и приведя себя в порядок, мы заварили чифирь. Достали конфет, печенье, и ещё что-то было вкусное. Поздравляли, желали, как всегда, воли. И того, что сам себе пожелает. В общем-то, чего принято желать заключёнными заключённым в тюрьмах и лагерях на территории всего бывшего СССР. А может, и в тюрьмах всего мира. Я пытался чифирём не злоупотреблять и, немного посидев для приличия, пошёл досыпать.

Проснулся я уже вечером, часов в девять или около того, мне нужно было уже заступать на тормоза. И меня почему-то против обыкновения никто не разбудил. На улице было уже сумрачно. Но проснулся я не оттого, что выспался. Просто в хате было какое-то напряжение. Которое ощущается сразу всеми, даже спящими. При этом никто не шумит, не ругается. Просто в камере обстановка накаляется до такой степени, будто сейчас начнется бомбардировка. Пахнет если не смертью, то её холодом.

- Смотри, политический, что Хакер рассказал только что.
Я вопросительно глянул на Хакера. Он как-то растерянно улыбался, глаза его безумно горели.
- Так что? - ничего не понимая, спросонок спросил я.
- Он сейчас нам рассказывал, как его две девки изнасиловали, - продолжал Саня.
- Что за бред? Как изнасиловали, чего вы болтаете?

Я действительно не понимал, что происходит. Просто разыгрывали меня? Или… Но нет, слишком серьёзные заточки (лица) хоть и молодых относительно, но сидевших с малых лет блатных пацанов. Несмотря на ухмылки, видно было, что тут не до шуток.
- Как он их изнасиловал? - переспросил я.
- Да не он их, а они его, - сказал, усмехаясь, Саня.
- Такое бывает? - спросил я.
- Теперь да. Он говорит, что они его чем-то напоили, а потом он проснулся связанный. И они обе сели на него. Одна на член, а другая на нос.
Я с недоумением посмотрел на самоубийцу:
- Так и сказал?
- Ну да. Он до этого начал говорить, что с двумя бабами спал. Я вижу, что он с чифиря немного не в себе. Ну и говорю ему, мол, стоп, не наговаривай на себя, приляг, отдохни. Он сначала замолчал, а потом опять начал. Мол, две бабы изнасиловали раз. Я его тут переспрашиваю. Стоп, стоп, стоп, ну-ка, с этого места поподробнее, пожалуйста. Ну, он и рассказал. Когда мы стали угорать над ним и он понял, что что-то не то сболтнул, начал отмазки лепить. Мол, это рассказ, и он его написал и вывесил в Интернете.

По виду Хакера было видно и понятно, что он не то что двух, он и одной-то женщины не видел живьём обнажённой. Но что тут скажешь, человек назвался сам…

- Вот и отметили день рождения, - заключил Саид. - Очень весело, так я ещё никогда и ни у кого не отмечал дни рождения. Очень зашибись. Сколько тебе исполнилось-то сегодня?
- Девятнадцать, - ответил Костя.
- Ну все, давай, Хакер, снимай матрас и ложись спать. Отдохни, ты сегодня больше никому не понадобишься.

Димка с Саней и Юркой цинично, по-зэковски, заржали. Мне, правда, было не до смеха. Я впервые был свидетелем того, как человек внезапно из личности превращался в ничто. Не в моих, конечно, глазах, а в глазах навязанного ему коллектива. К которому его насильно посадило государство. Посчитав это худое, нескладное создание опасным. Впрочем, как и меня.

Только меня оно сажало с целью умышленно раздавить. Что от него-то оно хотело? Президенты говорят в новогодних и других обращениях о «великой России» и что это «Родина», которую мы обязаны в их лицах непременно «любить»… Да вот попробуй любить всё это, глядя на потухшие глаза Константина…

Дальше Хакер покатился по наклонной. Матрас ему пришлось постелить на пол. Но не возле параши, в окоп, куда обычно ложатся «отъехавшие» и «пидоры», а с противоположной стороны.
Менты первое время, усмехаясь, спрашивали на проверках: а что он не на шконке?
- А, гражданин начальник, он падает.
- Ну, постелите ему на нижнем ярусе…
- Он и оттуда падает… постоянно падает… каждый день всё ниже ложится.
- Понятно, - доходило до инспекторов.

Саид был коренной москвич. Блондинистый татарин. Таких я видел множество среди офицеров, но в Башкирии. Не знаю, как его родители, но он родился и вырос в Москве. Мой ровесник. Судя по складу ума, родители - какие-то инженеры или технические специалисты. В нём было заметно советское воспитание. В детстве ему читали те же книжки, что и мне. Всесторонне развитой парень. Но лихие девяностые с преступной романтикой сделали своё чёрное дело, он пошел по «воровской теме».

Жил он придерживаясь общих «воровских» понятий, его этапировали на пересмотр дела. Саид отсидел уже почти два года, оставалось ещё где-то год, и он рассчитывал, что его «нагонят» прямо в зале суда.

Приехал он с зоны дико обозлённый. А мы, в свою очередь, зная, какое там положение, относились с пониманием к его раздражительности по пустякам. Хотя если быть объективным, то он ещё был в порядке. Гораздо более обозлённых мне довелось видеть впоследствии уже на девятой зоне в Уфе. Да и на централах таких немало. Все, кто был в таких не людских зонах, выходят одичавшими, готовыми сорваться на кого угодно, за любой поступок или даже неосторожно сказанное слово.

Тем не менее он был на коррумпированной зоне, где за деньги можно купить спокойную жизнь, чем он и пользовался. По его рассказам, он просто в основном занимался «железками». Ел с утра мюсли с молоком - и сразу на спортугол. «За меня проплачено было, и никто особо меня не беспокоил, - рассказывал он. - Но были разные уроды-провокаторы, которые очень любили кровь попить. Сядут рядом и начинают провоцировать, на драку или ещё как…»

Впоследствии я сравнивал его рассказы с тем, что увидел уже на девятке в Уфе, и Саид стал мне очень понятен. Ненависть к ближнему для многих преступников была единственной отдушиной в заключении. А администрация поощряла конфликты между осуждёнными, и, как правило, наказывали вместо провокатора его жертву.

Познакомившись поближе, я заметил, что Саид постоянно жаловался всем на неволю. Что нет его любимой машины, которой не видел почти два года, что давно не играл в бильярд, который любил, что нет его любимой подруги, которая его ждёт. В общем, сплошной дискомфорт. Разумеется, он не перебарщивал, но стоило заговорить на эту тему, как он сразу подхватывал разговор. Он просто тосковал. Эту болезнь у многих я наблюдал, как и за собой в не самые лучшие моменты. В православии это называется «уныние».

Интересно, что его зона располагалась вплотную к «тринашке», где сидел Лимонов (ФКУ ИК-13, Саратовская область, Энгельс, Функциональный проезд, 8). Он, смеясь, рассказывал, что видел с какого-то пригорка, со своей «двойки» (ФКУ ИК-2, Саратовская область, Энгельс, Функциональный проезд, 14), где отбывал сам срок, как «Эдик откидывался (т.е. выходил, отсидев срок, на волю). Вся зона сбежалась смотреть».

Раз кто-то опять упомянул легкомысленных женщин, увиденных по телевидению. Девчонки в коротеньких шортиках танцевали в заставках какой-то викторины.
- Такие бабы моментально ноги раздвигают - сказал убеждённо Саид, - стоит только руку протянуть. Если они так рогатки задирают перед всеми, значит, и в жизни себя так ведут.
- Так ведь, Революция? - обратился ко мне.
Я пожал плечами:
- Не знаю, никогда не обращал на такие вещи внимания, - наверное, дело не в работе танцовщицами, а в том, что у них в голове творится, и в уровне нравов.
- Ну, если не все до одной, то почти все. Да, у них с нравами совсем плохо. Вышел бы, стольких баб перетаскал. Только, конечно, вот подруга… Если бы, конечно, сюда хоть одну, - мечтательно протянул Саид.

- Да, бабу, разумеется, все бы попользовали, кроме политического, - сказал Саня смеясь.
- А что, политический разве не человек? Согласись, если тебе пригнать сюда красивую корову, то тоже не отказался бы.
Я ответил на шутку шуткой, потому что не люблю подобные разговоры, - сказал, что берегу свою девственность для жены, тоже девственницы, чтобы все плотские радости познавать вместе.

Обычно зэки смакуют такие разговоры и затягивают надолго. Они выглядят немного сумасшедшими, плавно переходя на такие вопросы, есть ли под мышками у твоих подруг волосы или бреют ли они между ногами. Тяжёлый юмор - неотъемлемая сторона камерных разговоров.

Но в разговор влез Саня, и в шутку, и всерьёз сказал тихонько:
- А ты попробуй Хакера крутануть, вон лежит и мечтает о чём-то. Может, Саид, о тебе…
Все тихо засмеялись, потому что Константин лежал, глядя в потолок.
Саид тяжко сказал:
- Блин, я Ленку люблю, даже не знаю…
- Да ладно, Саид, что ты как в первый раз прямо, - не отставал Саня, сразу поняв, что Саида надо просто уговорить, только надо поднажать немного.
Все невольно обернулись от телевизора и глянули на ничего не подозревавшего, спящего у себя на матрасе Константина. Он, став изгоем, постоянно пребывал всё в том же созданном в своем сознании мире и, как обычно, ничего не замечал вокруг.
- Давай, давай, Саид, - подключился Дима, - смотри, какой у него рот рабочий, грех его оставлять без дела. Всё равно он этим кончит.
Саид в нерешительности и сомнении стал поглядывать в сторону Хакера. Но затем отворачивался.

За Саидом и Хакером, посмеиваясь, наблюдала вся хата. Правда, я отнёсся к этому негативно и ещё надеялся, что Саид не начнёт заниматься подобными вещами. Саид долго ещё сомневался, но через пару часов Саниных уговоров похоть взяла верх, и он принялся за дело…

Телефон Хакеру перестали давать ещё тогда на днюхе. Он не мог понять почему. И пытался спрашивать об этом блатных. Сначала они просто говорили, чтобы отстал, мол, занят пока или ждут звонка. Потом начали просто игнорировать. Вот за эту нитку Саид и взялся тянуть.
- Слушай. Вот смотри, в хате тут от всех есть польза. Этот на дороге стоит, мы малявы разгребаем, Митя дороги плетёт. Юрка Химик татухи бьёт и рисует «марки» отлично. Политический - и тот на шнифтах стоит. Один, кто ничего не делает, - это только ты. Лежишь балластом, и всё.
- Но я оплачу звонок…
- С оплатой пока нужды, как видишь, нет. Что ты можешь предложить, в чём есть необходимость? Налички у тебя нет, у тебя вообще ничего нет.
- А что я могу сделать, чтобы тоже польза была? - спросил наивно Костя.
Вот этого вопроса Саид как раз и ждал, всячески к нему подводя.
- Ну, например… ну, пойдём, я тебе объясню, например. Саид вылез из-за стола. И подошёл к Хакеру. Мы с Юркой находились рядом. Юрка, как всегда, что-то готовил, а я, как всегда, стоял рядом на шнифтах. И диалог их мы слышали полностью. Остальные зэки, хоть и отвлеченно о чём-то болтали, всё равно с любопытством искоса посматривали в их сторону. Зная заранее, о чём идёт речь. Саид не грубо, но настойчиво предлагал Хакеру, чтобы тот удовлетворил Саида, взяв член в рот. Хакер отказывался, но отказывался как-то невнятно и жидковато.

Я, отсидевший всего месяц и не понимающий всего, услышав, что ему предлагает Саид, начал объяснять Юре, что не надо парню ломать жизнь и надо Саида урезонить: зачем это ему, ради пяти минут удовольствия портить человеку жизнь. Я шепнул Химику:
- Юрик, это что такое, он же не понимает ни фига. И так у плинтуса лежит. Он же больной на всю голову.
- Макс, что ты, успокойся. Эти люди живут в другом измерении. У них, в отличие от тебя, другие жизненные ценности, как и восприятие. Для него что в рот взять, что чай попить - одно и то же. Он ещё жить во многом лучше тебя будет, в несколько раз. Это другое поколение, другая порода, другие во всём. Ты просто не сталкивался с ними никогда и поэтому не понимаешь.

А главное - его никто неволить не собирается, подожди немного, он сам согласится. Он скоро от этого сам кайф будет ловить, а ты что-то переживаешь за него. Его что, насилует кто-то? Просто подводят к тому, чего он сам, может быть, хочет. Согласится - хорошо, нет - ещё лучше. Поверь, я за несколько лет видел таких, как он, работающих механически «каской» (тупой головой)… Повторяю, не захочет - не возьмёт. Здесь же не беспредельщики какие собрались.

Минут через двадцать Саид с Хакером удалились за ширму дальняка. Для меня это всё равно был шок. Одно дело слышать о таких вещах от других зэков, другое дело - быть свидетелем подобного. И, как ни странно, это часть бытовухи, часть той жизни, которая происходит в тюрьме каждый день. Принимая разные формы, но по сути являющаяся нормой, противной для восприятия обычного человека, далёкого от этой тюремной юдоли. Как, наверное, далека жизнь офисного секретаря от жизни шахтёра.

Я, потрясённый, попросил Юрку подменить меня на шнифтах. Заварил себе кружку, насыпал сахар и сел, задумавшись, ждать, пока он слегка остынет. Совсем горячий я не пью. Дима, выросший на малолетке и видя, как я впечатлился происходящим, как-то вдруг по-дружески сказал:
- Политический, ты не принимай так близко к сердцу увиденное. И вообще, пусть это в твоей жизни будет самое страшное, что придётся перенести. Спасай тех, кто по крайней тебя просит, это первый признак, что действительно человеку нужна помощь. Вот, например, помоги мне, мне столько всего надо.
- Я ведь не скорая помощь, - сказал я уже более смягчённо, смирившись и в чем-то согласившись с парнями.

Допив чай, я вернулся к шнифтам. Те двое всё не выходили из-за ширмы. Оттуда периодически доносились звуки, полушёпотная и нетерпеливая ругань Саида: «Не так! не так!»
Я попросил включить телевизор погромче.

Вдруг раздался грохот тормозов. Открылась кормушка, и я встретился глазами с инспектором. Тут же подошёл Юра, инспектор назвал фамилию Саида. Саид откликнулся из-за ширмы. Надзиратель сказал, что он завтра «судовой» (заключённый, получивший на руки обвинительное заключение, «расписавшийся за судом») и ему на суд ехать в семь. И исчез. Многие загоготали.

Из-за ширмы вывалился вспотевший Саид:
- Хорош ржать, весь кайф ломаете, я уже полчаса из-за вас кончить не могу! Базарьте потише!
Все опять ухмыльнулись. Саид исчез за ширмой…

На мой взгляд, тот мальчик не осознал, что живёт не в виртуальном мире. Что жизнь и всё, что к ней прилагается, это не навечно. Жизнь нельзя вернуть, перезагрузив как игру, и в жизни нет, как на клавиатуре компьютера, кнопок Сtrl-Z.

 
Разумеется, Хакеру телефона не дали. Через несколько дней его дёрнули с вещами, и я его больше никогда не видел. Впоследствии я был свидетелем многих других ошеломляющих сцен. Ужасных и кровавых, но меня уже ничто не напрягало так, как эта, для меня нелепая и нелогичная, история, увиденная собственными глазами. И на всё я уже реагировал более спокойно.

Да и потом, проанализировав натуру Кости Хакера и его поведение, я подумал, что, по-моему, он совершенно вне тела своего был, как вот ты пользуешься прихваткой или обувью когда надо, вот у него и тело как спецкостюм или скафандр, необходимый в этой среде.

Люди, которых по беспределу насилуют, переживают очень сильно, а многие сразу кончают жизнь самоубийством. А этот нормально. Отряхнулся и пошел…

Уже в лагере у нас был дневальный из другого отряда, «пинч» (обиженный), который занимался уборкой в туалете отряда. Так вот, его ещё на централе чурки изнасиловали в тюрьме, он был дорожник и спалил маляву (письмо по его нерасторопности попало к ментам). Так вот, этот дневальный впоследствии уже не стал заниматься подобными вещами.

Хакер же, потом получив срок или пока был под следствием, наверняка стал уже жить этим ремеслом.
А разница в том, что один согласился добровольно, второй был подвергнут изнасилованию.
Так что со временем равновесие по отношению к этому случаю у меня восстановилось, и я особо не переживал.

У меня закончилось ознакомление с материалами уголовного дела. И нужно было готовиться к процессу.
20 сентября 2004 года, в понедельник, когда меня привели от адвоката, я присел на шконку и стал анализировать беседу с адвокатом. Но вскоре открылась дверь, и продольный крикнул: «Громов, через полчаса с вещами».

Я стал собираться. Так как в хате жили общаком, я тогда постеснялся немного показаться наглым и забрать свои продукты, полученные накануне с передачей от Наташи Черновой. Ограничился только вещами. Саня подошёл к кормушке и подозвал ждущего меня надзирателя:
- Начальник, куда его?
- Этап. На БеЦе (Бутырский Централ).
Собрав вещи, я, попрощавшись с сокамерниками, вышел.

Конвойный повёл меня по лестнице вниз, по кишкам коридоров Матроски, в последний раз. На пустой сборке я просидел немного. Досмотрев мои небольшие пожитки, меня повели на выход и загрузили в автозак.
Меня ждала Бутырка…

Ни свет ни заря

Борис «Француз». В начале девяностых он жил в Париже

Бутырская сборка на суд

В недрах Мосгорсуда. Нас семерых подельников раскидали по камерам

Кассационный суд. Адвокаты вели себя хуже казённых

Салют! Автозак собирал судовых по всем судам Москвы

Девчонки-зэчки в ментовском отсеке автозака

Амнистия - бесконечная тема, греющую душу всем арестантам

Джо Дассен

Послесловие

С Олегом и Борисом в хате шесть-ноль-семь (№607) Бутырки мы ещё отсидели пару недель. Потом нас раскидали. Меня первого перевели к Гришке Тишину в хату шесть-ноль-три и во второй половине мая 2005 года отправили этапом в Уфу. Олега отправили на этап в середине апреля. Что было с Борисом Французом, - не помню, ему, кажется, до воли оставалось два года.

Уже почти совсем стемнело. Мы по очереди сыпали под краткие команды из «столыпина» на край перрона. И сразу садились на кортки, ставя перед собой баулы, опуская руки на голову. Так, сидя друг за другом гуськом, мы ждали, пока нас пересчитают. Конвойные вели себя очень сдержанно и непривычно тихо, почти шёпотом, отдавали прерывистые, редкие и короткие, но привычные приказы: «Руки за голову, баулы перед собой!», «Друг за другом!», «Смотреть только вниз!».

Я ещё тысячи раз буду слышать эти и подобные им приказы, но никогда и никто так тихо их не произносил. Паузы были какие-то продолжительные и многозначительные. Ощущение - будто нас привезли на место казни… Хотя в итоге так оно и было, только казнь растянулась на годы.

Обычная казнь - это быстрое отделение души от тела. Здесь несколько иное - длительное отделение души от тела. Затем ритуальное её убийство, потом такие же ритуальные, но очень длительные похороны души или части её на протяжении всего срока. Правда, этого я пока не знал, только чувствовал.

Менее чем в десяти метрах правее со стороны вокзала к нам повернулась пара молодых и красивых супругов. Он одет в строгий костюм с белой сорочкой, а она в какое-то праздничное яркое, кажется розовое с красным, платье. По всей видимости, встречали или провожали кого-то. Наверное, встречали.
Им было на вид лет двадцать пять - тридцать. Они молча наблюдали за нами, не разговаривая. Любопытство и в то же время полное понимание происходящего не вызвало у них, видимо, никакого комментария. По крайней мере, пока я посматривал на них исподлобья. У неё в руках были цветы. Цветам я, помню, невольно улыбнулся. Встречают цветами, усмехнулся я, - ну что ж, здравствуй, Уфа!

Город, с жителями которого я буду разговаривать каждый день. Небо, осколки которого я буду видеть каждый день сквозь щели щитов на окнах или вглядываясь через дыры шифера прогулочных двориков ШИЗО/ПКТ. Город, запахом промзоны которого я буду дышать каждый день. Лагерные стены, находящиеся в объятиях этого города, в которых я буду находиться круглые сутки. И город, которого я так и не увижу до самого своего освобождения.

И спустя ровно через два года, два месяца и две недели меня встретят у ворот лагеря Гриша с Колей. Отвезут меня в аэропорт. Откуда самолёт меня поднимет и, сделав круг, даст возможность бегло осмотреть Уфу. Место, где я оставлю часть себя и своего сердца. Город, наверняка не заметивший моего исчезновения…

Я сидел и смотрел на молодых и счастливых людей, а они смотрели на меня. Это были последние живые вольные люди и вместе с ними - осколки воли, вольного ландшафта, которые я успел приметить, глядя сквозь них на здание вокзала с экзотической над крышей надписью - ЭФЭ.

Конвойные без суеты продолжали разгрузку зэков, не обращая внимания на единственных зрителей этого печального представления. Судя по выражению их лиц, зрители явно не были простыми обывателями. Изучающий взгляд, ни веселья, ни любопытства. Подобные лица у людей бывают, когда они сталкиваются со случайной смертью на улице. ДТП с трагическим концом или что-то подобное. Но уже вторично. Первый испуг остался при первой встрече со смертью, а это второй раз.
Самих лиц я не помню, но хорошо помню их глаза, с нахмуренными слегка бровями. В такие моменты люди, наверное, ощущают некоторую личную уязвимость и, становясь суровее, пытаются подтянуться.

Нас повели к воронку. И я пошёл своим путём, а молодая пара, наверняка проводив нас взглядом до люка - двери автозака - и подождав, пока мы все не утонем в этом автомонстре, отправилась по своему, счастливому пути.

Через полчаса автозак нас привёз на Уфимский централ (СИЗО г.Уфы).

Уфимский централ располагался на улице Фёдора Михайловича Достоевского. Имени моего любимого писателя, сидельца (четыре года каторги в омском остроге (во 2-ом разряде - в крепости), описанные в «Записках из Мертвого дома» Ф.М.Достоевского), с которого я и начал увлекаться классической литературой, будучи подростком. И возможно, именно это увлечение меня и привело в итоге сюда, на улицу Достоевского…

Через час мы выгрузились из автозака и встали внутри сумрачного внутреннего дворика, лицом к стене. Нас по очереди уводили через утопленные в асфальт низенькие двери с промежутком в 10-15 минут. Наконец дошла очередь и до меня.

Сначала привели на склад, где два прапорщика сказали взять только сменное белье, если имеется в наличии. Ложку, кружку, шлёмку и кипятильник, если есть. Мыльно-рыльное, до двух полотенец, одну пасту и щетку, если, опять же, есть. Сланцы.
- До двух консерв и другие неиспорченные продукты ограниченно, если имеются. Если нужны - судебные документы, если имеются.
- А где норма ограничения? - поинтересовался я.
- На усмотрение администрации, то есть нас, - сказал, весело улыбаясь, один из надзирателей, явно не зло и, скорее, дружелюбно.
Что-то из продуктов разрешили взять, что-то оставили, сказав, что потом напишу заявление, если захочу их получить.

Я стал просить ещё и книги, которых было у меня более десятка на руках. Ведь я не знал, сколько мне придётся сидеть там. И сам почитаю, и другим могу дать. Мне разрешили сначала одну. Но потом, увидев мое обвинительное заключение, разрешили взять… ещё одну. Это были стихи Всеволода Емелина и книга Лимонова «В плену у мертвецов».

Затем меня ввели в комнату, где сидел человек в белом халате. Я по его приказу разделся, он осмотрел меня. После просьбы показать член и надавить на головку спокойно отправил меня. Дальше.
Дальше был душ. С традиционной едва тёплой водой.

Напарившись в вагонах, я с удовольствием помылся, смывая дорожную пыль и грязь. Особо не торопили, точнее, торопили, но не грубо, а так, нехотя будто. Но я и сам понимал, что уже вечер, а за мной ещё прилично оставалось народу. Последних и так за полночь мыть будут. А им ещё спать.

До утра меня продержали в нежилой камере, куда потом привели ещё двух парней. Их доставили сюда из Уфимского КПЗ. Мы заварили чифирь, но у парней ничего ещё не было на руках, а у меня и чай с конфетами, и кипятильник, так что я и приготовил всё. Я уже полгода не пил чифирь, поэтому провёл с ними за разговорами всю ночь и утро.

Один за какой-то угон попал, это была его вторая ходка. Второй был татарин. Сказал, что за гоп-стоп, но, в отличие от первого, был слишком разговорчив и вызывал своим многословием какое-то недоверие.

Днём меня повели по коридорам, по складам, получать матрасы и подписывать какие-то бумаги. Через пару часов волокиты, оформления и переоформления меня втолкнули в одну из камер пятого корпуса (этажа) СИЗО. Здание было поздней постройки, но окнами выходило на «корабль», которому было лет двести. Ещё одно, более старое здание не было видно. Но и про него мне много рассказывали. Что там камеры маленькие и что там строение принципиально другое, наподобие Крестов и Бутырки, с большими пролётами. И что на корабле политические и особо опасные содержались, а потом малолетки. По описанию, где-то именно там содержалась и эсерка Ирина Константиновна Каховская.

Утром меня повели получать матрас с подушкой. Ложек, кружек и шлёмок, как на Бутырке, не выдавали. Потом отвели в хату.

Хата встретила меня с любопытством. С Москвы, да ещё с такой странной делюгой. Блатных, какие были по большому счёту на других централах, я не встретил. В хате были в основном "мужики" (серая тюремная масть, в малолетках - это «середняки»).

Тут появился с верхнего яруса ближних к параше нар глупо улыбающийся мальчишка. Выглядел он как-то странновато и не совсем типично для тюрьмы. Я видел много разных людей, сидевших и сидящих. Разных мастей, понятий и взглядов. Все они были разные, но этот выглядел как-то особо глупо и нелепо.

Мне о нём рассказал смотрящий за нашей хатой, такой же, как он, молодой татарин. Ему недавно исполнилось восемнадцать.
- Он обиженный, пассажир - заехал сюда на несколько месяцев. Суд дал ему пять месяцев, тут досиживает, в июне нагоняют.
- А за что от общака отъехал?
- Он «пилоточник», сам сознался. Говорит, что жена предложила ему на нос пилотку натянуть. Он её спросил - а потом у меня в рот возьмёшь? Ну и обманула, сука. Правильно я говорю?
Парень кивнул, так же глупо улыбаясь.
- Он ещё не сразу понял, кто он. Сначала удивлённо спросил - а что тут такого?

Пришлось объяснять на пальцах: «Ты её трахал? Потом пилотку лизал? Значит, ты у себя в рот брал, да ещё у всех, кто её до тебя имел. Иди парашу оближи, если не понимаешь».

Хотя жалко его мне, - продолжал смотрящий. - Дурак глупый, не понимает, что творит, а тут курва попалась и жизнь испортила. Но что теперь сделаешь? Хоть тонну мыла съест, не отмоется. Но живёт вон на верхнем ярусе, не охота его в «окоп» отправлять, пусть спит нормально… - Смотрящий взглянул на меня с некоторым напряжением. Но я отнёсся к этому нормально:
- Ну вот… каждому своё - пусть спит, где указали.
- На стирке сидит, круче «Ариеля» стирает. Есть что простирнуть, давай, дашь пару «Примы» и удивляйся качеству.
- Нет, не нужно.

Во-первых, я привык делать подобные вещи сам и не допускал, чтобы мои вещи кто-то стирал. Во-вторых, даже если бы я захотел полюбопытствовать, «Примы» у меня не было. Потому что я не курил, фильтровых у меня было немного, на этап я взял только блок «Союза-Аполлона» и успел раздать его по дороге почти весь зэкам, кроме пачки, которую отдал на этапе надзирателю, чтоб он не переворачивал у меня баул. Оставалась пара пачек, но ещё могло пригодиться, так как до зоны неизвестно сколько, а мало ли что может случиться.

Но татарин не унимался и стал настаивать:
- Ему тоже надо курить, доставай этапную футболку, «Приму» я с общака ему дам.
- Ну, будь по-вашему, - сказал я и дал парню футболку с Че Геварой, подаренную мне Максом Севером.

Все зэки, наблюдавшие за этой сценой, почему-то одобрительно заулыбались. Наверное, ощутив во мне не интеллигентишку, а нормального арестанта, который сам всё понимает и истерик не катает по продолу из-за…

Постепенно я познакомился со всеми. Интересно, но в камере я не встретил ни одного неприятного персонажа. Ребята попались с юморком, и все были молодые, кроме одного татарина лет за пятьдесят, по имени Али.

Всем нравилось моё огромное и солидное «Обвинительное заключение» (214 страниц в деле о хулиганстве - ст. 213 ч. 2, ст. 167 ч. 2, ст. 69 ч. 3 УК РФ). По всей видимости, никогда они подобной «отжимки» не видели.

Был там один Саша, он себя тоже назвал «политическим». У него было экономическое дело, но он тем не менее считал, что закрыли его из-за того, что он «перешёл дорогу нынешнему президенту Башкирии». Саша имел совместный бизнес, но его компаньон поругался несколько лет назад с президентом Башкирии. И в итоге тот забрал у них бизнес. А всех, кто руководил, отправил по этапу. Саша сказал, что сам он работал с московскими партнёрами, в столице и жил. Все его предупреждали, мол, не надо ехать в Уфу. Но, говорит, я уже думал, что забыли всё, пять лет прошло, и я не участвовал в конфликте. Но президент всё помнит, оказалось. Пять лет, в общем, не много.

Впоследствии я его видел дважды в клубе, куда меня водили к священнику отцу Николаю на беседу. Там, в клубе, была молельная комната, но я мог общаться со священником только раз в месяц. Там Саша и был кем-то вроде послушника. Мы обменялись кивками.

А второй раз на свидании с моими родителями. К Саше тогда приехал на сутки длительного свидания сын. Жены у него не было, почему - не знаю, но было трое или четверо детей. Старший девятнадцатилетний сын работал и кормил всех братьев и сестёр.

Встретившись в коридоре помещения, где комнаты для свиданий, мы удивлённо поздоровались и обрадованно обнялись. Он выглядел положительно смирившимся человеком, говорил негромко и, смотря исподлобья, улыбался, как монах или послушник. И улыбка у него была чистая и какая-то ясная, что ли.

Таких мало я видел в Башлаге, да и в Рослаге вообще. Чаще сломавшиеся смотрят хоть также исподлобья, но всё как-то заискивающе. Не редко, например, пытаясь перебить вас лестным выводом. Или говорят вам грубые комплименты, приписывая качества, которыми вы никогда не обладали.

Саша, напротив, обратил моё внимание на некоторую резкость и неустойчивость в мыслях и изложении, которыми я всегда страдал…

И мы разошлись. Но вечером я познакомился в курилке с его сыном. Там мы разговорились, и я даже дал ему почитать книгу «Лимонов против Путина», привезённую мне родителями. Чтению он посвятил всю ночь свидания, пока сам Саша отсыпался.

Ложку, которой я потом ел в лагере, мне подарил парень по имени Володя. Он настоял, чтобы я взял её, так как он знал, что в лагере ложки не выдают. Достают за сигареты, потом ложки «крысят», и по новой приходится договариваться, отдавать сигареты, и так постоянно. Деревянную ложку «скрысить» сложнее, это не алюминиевые штамповки. У каждой своё лицо.

Я потом ещё долго вспоминал его с благодарностью, видя, как этапники первое время сидели в столовой и ждали, когда кто-то им даст свою ложку. Но время еды было всегда ограничено, сами дневальные питались в своих столовых, вместе со старшинами в бараке. И ждать, пока кто-то нормально поест, не давали.

Про отряды на зоне мне часто рассказывали, что только сели есть, через минут пять шла команда: «Заканчиваем приём пищи!» Все, давясь, скорее начинали заливать в себя кипяток супа. Ещё через минуту: «Дежурные, приступить к уборке посуды, всем встать…» Но об этом я ещё расскажу. В этапе все было терпимее, чтобы никто не стал выказывать недовольство ещё там.

Володя был вичёвый, сидел за наркоту. Тихий, из интеллектуальной, инженерской семьи, понемногу разбирался во всем. Когда я что-нибудь рассказывал, Володя всегда слушал, видимо, с любопытством, но внешне у него постоянно было по-восточному равнодушное лицо. Первое время я даже как-то сомневался, мне казалось, что ему не интересно. Но несколько раз, когда кто-то пытался влезть в разговор или обратиться к нему, отвлёкшись на секунду, он их обрывал и просил продолжить.

Он был типичный бывший наркоман, который уже переболел и соскочил с наркоты достаточно давно. Говорил он всегда немного тоскливо - это, на мой взгляд, один из признаков этой наркоманской породы.

Через четыре дня меня вызвали к куму. Провели по коридорам странным, извилистым образом. Ощущение было такое, что просто перевели на соседний «продол», только через подвал соседнего корпуса (этажа).
Надзиратель привычно скомандовал: «Лицом к стене!» Я привычно повернулся. Надзиратель открыл дверь и громко сказал: «Осужденный Громов!» Потом уже мне: «Заходи!»

Опер оказался коротко стриженный брюнет, с острыми, такими же короткими бакенбардами. Он сидел в полевой пятнистой форме за столом. Кабинет казался на первый взгляд странным, узкий коридорчик без окон. Привлекал внимание шкаф, и, по-моему, за ним были стеллажи за занавеской, но, может, просто комната разделена этими тёмными занавесками. Может быть в этом кабинете ломали заключённых, ведь частенько заключённые выбрасываются из кабинетов, не выдерживая пыток, кричат дико. А здесь глухие стены, окружённые камерами. В кабинете было ещё два стула рядом у противоположной от меня стены, и всё. Сейчас ведь не XVII век. Дыбы не нужны для пыток. Есть наручники и резиновые палки, которые не ломаются. Всё цивилизованно.

Из-за стола опер кинул беглый взгляд и, выслушав, кто я, по каким статьям и на сколько осуждён, предложил мне сесть на стоящий боком к нему стул, а потом уткнулся снова в журнал, делая записи.

Это старый, "доисторический" прием. Он постоянно смотрит на вас и пишет что-то, вам приходится постоянно поворачивать голову, когда он спрашивает. Неудобство побуждает поддержать голову рукой, опёршись локтём на стол. Что располагает вас на доверительную беседу, «по-соседски», «по-дружески». Но рука не избавит вас от невольного поворота головы в сторону от следователя. Тем более когда он записывает сказанное. Невнимательный человек при прочтении протокола допроса может многое пропустить и подписать его таким, каким опер подсунет его под нос.

Параллельно он за вами наблюдает, делая из вашего непроизвольного поведения свои выводы. То есть вы перед ним как под стеклом, только вы его не видите толком, а он-то вас рассматривает, как в микроскоп.
Для несговорчивых начинаются уже допросы «с пристрастием», где после определённой фазы следователь или один из группы дознавателей резко вдруг заорёт: «Смотри, сука! В глаза смотри! И отвечай, что я спрашиваю!..» - и далее идёт, разумеется, отборный мат и разные ругательства, унижения и запугивания.

Следующей фазой для несговорчивых будет только боль, много боли, потом только боль…

Но всё начинается традиционно с неудобного положения потенциальной жертвы.
Стулья, куда вам предложат «сесть» или «присесть», обычно прикручены, и переставить стул лицом к следователю или оперу и вообще к любому силовику, к которому вы попали, фактически невозможно. А допрос стоя - это уже пытка. На таком, кстати, стуле даже Фокс сидел в известном фильме «Место встречи изменить нельзя» и брезгливо вытирал свою кровь о стол Шарапова.

Мрачную картину я, наверное, нарисовал, но оперу нужно было от меня, конечно, другое. Ему нужно было только изучить меня и записать в личное дело характеристику. Кто и что я, на его взгляд. И отправить дальше.

Поговорив немного о моём отношении к окружающему миру, он спросил, как я отношусь к заключённым вообще. Я ответил честно, что, разумеется, как и в вольной жизни, люди попадаются разные. Но в целом отношение удовлетворительное.

Спустя ещё некоторое непродолжительное время опер предложил мне остаться работать на централе в хозбанде. Тут же я ответил, что понимаю - тут без доносов на других не обойдёшься, а на это мне не позволяют пойти некоторые проблемы личного плана. Дополнив для убедительности, что вообще я мог остаться с таким же успехом работать в хозотряде на Бутырках. На тех же условиях, что ваши, только с большим комфортом. При друзьях и родственниках под боком. Но вот против совести не попрёшь.

Последнее утверждение его, по-моему, убедило больше первого. Он на секунду оторвал свой пытливый взгляд от журнала и посмотрел с прищуром на меня. Потом кивнул и сказал: «Ну хорошо, дело, Максим Александрович, ваше». Через минуту я уже шёл по коридору так же долго, но явно другим путем.

Когда я вернулся, Володя, подождав, пока меня расспросят о разговоре с кумом, подошёл ко мне.
- Ну, и что дальше? - спросил он.
- В смысле? - не понял я.
- Их схватили с Муссолини, и что?
- Да ничего. Командир партизанского отряда до рассвета посадил их вместе. А наутро повёл его расстреливать. Дал им попрощаться…
- И его расстреляли?
- Не только его. Клара вдруг пожелала быть расстрелянной вместе с ним. И встала рядом. Их расстреляли обоих.
- Как? И её не оттащили?
Я отрицательно замотал головой.
- Вот это женщина! Как, ещё раз, её звали?
- Клара. Клара Петаччи… Мало того, очевидцы утверждают, что, когда их расстреливали, Клара обняла Муссолини, закрыв его. Первые пули попали в неё.
- Крутая подруга. Я слышал, что Муссолини там уважают, много всего сделал и евреев у себя особо не трогал?
- Да, похоже на правду. Он много стадионов у себя построил, промышленность опять же. И многие его ближайшие соратники были женаты на еврейках. А что?
- Да не, ничего…

Смерть быстро проверяет людей на вшивость. Я верю смерти, и, по большому счёту, только ей и верю. По-моему, это самое яркое в жизни событие после рождения. Это чудо из чудес. Гораздо более глубокое по смыслу, чем рождение, потому что рождение не вызывает много вопросов, а смерть оставляет только неразрешённые вопросы. Чувство смерти - очень холодное и завораживающее чувство, такое… напряжённо сладкое, если попробовать его проанализировать…

Из тюремной камеры меня вывели в каптерку, где вручили изъятые у меня при поступлении на Уфимский централ вещи. Получив баул, я положил туда пакет со сменным бельем и кое-какими мелочами, который мне позволили взять с собой в камеру. И пошёл перед конвойным по путаным лестницам и коридорам на сборку, где ожидают этапа заключённые.

Сборка представляла собой холодное и сырое помещение, многократно виденное в штампованных советских фильмах про царя и революционеров. С усмешкой я вспомнил, как мечтал быть похожим на этих героев, вроде Камо или Баумана. Вот и сбылась мечта идиота, хожу руки за спину с личной охраной, которая открывает и закрывает передо мной двери. Езжу с эскортом и на машине с мигалками.

На сборке я был первым, кого привели. Я сразу достал тетрадку и стал переписывать туда стихи из полученной книжки Всеволода Емелина, опасаясь, что в лагере у меня все книги отнимут опять. Я оказался прав: так впоследствии всё и вышло.

Раздался скрежет тормозов, и в мой холод вошел пожилой заключённый. Познакомились, я достал кругаль (кружку, «зэчку»), и мы, вскипятив воды, заварили чифирь. Его звали Пятак. Это была у него не первая ходка. Он был наркоман с большим стажем, колоться начал ещё в восьмидесятые. Срок - пять лет за торговлю. Мать у него тоже старая зэчка, вроде занималась профессионально кражами и была авторитетной уголовницей.

Впоследствии Пятак, ссучившись (стал сотрудничать с администрацией, т.е. стучать на арестантов) ещё в этапке, придя на свидание с матерью, услышит от неё: «Лучше не выходи из зоны, сама тебя закажу. Постыдился бы кровь пить у мужиков с таким остервенением!»

Постепенно сборка стала заполняться. Пятак стал общаться со старыми зэками. Рассказывал, помню, историю, как где-то в Мордовии, лет двадцать назад, за червонец уговорил конвойных, чтоб его закрыли в один «стакан» с женщиной-этапницей.

Там же я разговорился с пареньком, моим тёзкой Максимом. Он был в лагерной робе, головной убор у него был в виде чёрной «жириновки» с кожаным околышем. Видимо, кто-то подогнал на этап. Впоследствии я видел такую же у нас в отряде, но её никто не носил. За неё сразу можно было получить ШИЗО суток тридцать. Он ехал с больнички на тринашку (ФКУ ИК -13, Нижний Тагил). Коротко рассказал, что их ОСУОН (отряд строгих условий отбывания наказания) греется, откусали собственную библиотеку. И вообще положение нормализовалось, и жить можно.

Через несколько часов нас вывели и стали грузить в автозаки.

Утро выдалось солнечное, в затенённом дворике было ещё свежо. Часа через два нас вмяли в переполненный автозак. В стальном ящике было уже, наверное, за тридцать градусов. Потому что, когда меня подвели к нему, из открытых дверей в лицо пахнуло глухой парилкой. Запахом пота и горячего железа встретил нас автозак. Умявшись и примостившись кто на деревянных лавках-сидушках, кто стоя, как в автобусе в час пик, двинулись. Нас повезли каждого в свою ячейку жизни. Каждого в свою камеру и каждого на своё место, в мощнейшей машине по перемалыванию людских душ под названием Башлаг…

Автозак медленно въехал в ворота. Нам в кузове слышно было, как тяжело, массивно они закрываются, с гулом и скрипом. Вот двери замкнулись. Теперь замыкаются с тяжёлым скулением засовы. Кашель собак, мат и редкий гогот конвойных. Будто в фильме про фашистов: сейчас откроются двери и с засученными рукавами солдаты вермахта будут выбрасывать нас, пленных, и потом отправят таскать камни, - всё как в «Судьбе человека». «Всё, дома, приехал, - подумал я, - ну теперь держись!»

За этими воротами мне предстояло просидеть два года, два месяца и неделю.

Конвойный открыл дверь и стал выкрикивать фамилии. Я сказал пареньку:
- Всё, прощай. Дай Бог тебе всего.
- Удачи тебе, брат. Крепись, - ответил паренёк с тринашки.

Мы попрыгали с автозака, нас посадили на кортки, руки за голову. По очереди стали заводить с вещами в какую-то деревянную будку. Там мне приказали вытащить содержимое баула на стол. Гришкин спортивный костюм мне позволили оставить, как и зимнее нательное бельё.

А вот также подаренную мне Гришкой джинсовку, потом футболку с Че Геварой, подаренную мне бандитом Максом Севером, и ещё некоторые вещи приказали выбросить или порвать. Так как в зону их нельзя, «цвет не тот». Я попросил всё сдать на склад. Мне вежливо отказали. Я особо и не настаивал.
- Рви лучше, - посоветовал рыжий прапор, - а то потом себе заберёт кто.
Футболки и рубашки я порвал быстро. Когда дело дошло до Гришкиной джинсовки, я подёргал-подёргал, не рвётся.
- Качество, - бросил толстый прапор.
Да, наверное. И плюс я, высохший почти за год тюрьмы, уже сил не имел рвать что-то прочное.

Дело дошло до книг.
- Книги все передаются безвозмездно в библиотеку учреждения, - сообщил мне старший лейтенант, - откуда вы сможете взять их почитать на равных правах с другими осуждёнными.
- Меня это не устраивает, мало того что это книги достаточно редкие, некоторые из них ещё и с автографами авторов, - не согласился я.
Старлей нагло, по-бандитски, ухмыльнулся:
- Тут больше никто не будет спрашивать, устраивает вас что-то или нет. Не забывайте, что вы осуждённый и приехали сюда отбывать наказание.
- Я всё отлично помню, в том числе и то, что пока ещё существует закон, согласно которому моей собственности меня может лишить только суд. Так соблюдайте ваш закон, пожалуйста.
Лейтенант расплылся в злой улыбке:
- Здесь всё будет так, как было до вас, и наводить свои порядки вам тут никто не позволит.

Я попытался сказать, что у меня нет своих порядков, что есть закон. Но мои слова утонули в гоготе нескольких пехотинцев и одного из двух зэков.

Этого прыщавого зэка я не сразу заметил. Прапор со вторым молчаливым зэком повёл меня в сторону склада за матрасом. А прыщавый, как оказалось, местный библиотекарь, крикнул мне вдогонку, приподняв книги на уровне груди, как бы показывая мне - «Больше своих книг ты никогда в жизни не увидишь!» - и наигранно, натужно загоготал.
- Посмотрим, - сказал я, слегка обернувшись, через плечо.
- Шагай, шагай, - толкнул меня надзиратель в спину. - Наговоритесь ещё. Сидеть до х… ещё обоим…

Он ошибался. Спустя почти пятнадцать месяцев постоянных жалоб и заявлений, счёт которым я потерял, и в конце концов после полумесячной голодовки мне вернули все эти книги. Все до одной. Правда, у Штирнера не хватало обложки и нескольких первых страниц. Но тем не менее вернули. А вот этого прыщавого библиотекаря я так никогда и не встретил более.

Второй молчаливый зэк был армянин. Имя у него, кажется, было Самвэл. Жил он в этапке, видимо, диаспора за него исправно платила, или же у него были богатые родственники. Интеллигентно опрятен, на гражданке занимался боксом. Вероятно, дело у него было типично «бытовое», на профессионального преступника он не был похож. Он меня и повёл на склад. После получения робы, матраса, постельного белья пошли в комнату этапа.

Внешне лагерь был стандартный, ничего особенного. Такие показывали в фильмах, особенно позднесоветских и сразу после исчезновения СССР, когда уголовная романтика была на пике популярности. Ничего удивительного я там не заметил.

По периметру, где было видно, - распаханная полоса. Потом белый, метра три-четыре высотой, забор со страшной колючкой наверху, натянутой огромными кольцами, белыми кругами, из тонких полосок, выштампованными маленькими, бесконечными и острыми, как у змеи, стоящими друг напротив друга клыками. Далее шли вышки и вроде ещё один забор, более высокий.

Судя по баракам и заводу, все постройки примерно шестидесятых годов. Здания из белого силикатного кирпича в два-три этажа, видимо, чтобы было видно с часовых вышек крыши зданий. Первое здание после склада, куда меня повели, был штаб, где и находилась комната этапа.

Этапка была на втором этаже, напротив кабинетов штабных офицеров. В центре этого, спаренного с одним из жилых бараков корпуса, располагалась сквозная проходная, отделившая жилую зону (жилку) от промышленной. Таких проходных, разумеется, было несколько. Промзона (промка) была раза в три больше жилой. Войдя с одной стороны, например с промзоны, и не заходя в жилку, надо было подняться по железной, сварной из листов с грубыми швами лестнице. На каждой ступеньке дополнительно были наварены зигзаги швов. Видимо, чтобы не поскользнуться зимой. Ступени были высотой сантиметров двадцать пять каждая, длиной примерно на четверть меньше. Ширина ступенек слева направо примерно метр, но точно меньше на треть ширины лестниц в подъезде брежневки или хрущёвки. Вдвоём во фронт нельзя было ни подняться, ни спуститься. Такая же лестница была и на подъёме в прогулочный дворик ШИЗО/ПКТ.

В конце подъёма - стена, направо коротенький участочек коридора, а слева была дверь в кабинет, видимо, фээсбэшного опера, курирующего эту зону. Он всегда гулял в штатском, и никогда я его не видел пьяным. Он не ходил в компаниях с другими офицерами, редкий случай только вдвоём, максимум втроём с каким-нибудь начальством не ниже среднего звена. Никогда не смеялся и не улыбался, и рядом стоящие не смеялись и не улыбались. Ни один работник не был на него похож, но все себя пытались вести одинаково серьёзно, как себя вел он. На глаза он мне попадался нечасто, от силы раз пятнадцать. На оперов я ещё на воле научился обращать внимание, но после года общения вплотную с операми - я стал различать их по мастям и званиям. И никто меня так не заинтересовал, как именно этот гражданин.

К этому молчаливому гражданину меня вызывали только дважды. Он долго допытывался, кто такой Лёша Голубович, привёзший мне из Магнитогорска передачу. В первый раз, в июне, у него не приняли её. Но потом, спустя месяца полтора, когда, видимо, появились публикации в прессе, всё-таки приняли. И в середине августа я её получил, чему был рад, несмотря на наполовину сгнившие лимоны, испорченный майонез, заботливо перелитый в прозрачный пакетик, и ещё что-то, всего не вспомнишь сейчас. Но мне хватило наесться за сутки и угостить этапников. Помню, что колбаса замерзла в морозилке и оттаяла только к полудню следующего дня. Выпускали из ШИЗО вечером, как и закрывали. И до ужина я её таки поел с ребятами.

Второй раз меня к нему водили в ноябре, перед переводом в БУР, или, как сейчас называют, ПКТ. Он меня просил подписать бумагу, о том, что меня содержат в лагере удовлетворительно…

Входя и выходя из штаба, все неизбежно проходили мимо этого кабинета. Включая хозяина и его зама по Безопасности и Оперативной Работе (зам по БОР) Прохорова, «серого кардинала» колонии. Простые зэки не подозревали, что это за табличка с инициалами и фамилией, без должности и звания. А вот офицеры, - все эти люди были зубастые карьеристы, девятка была лучшая колония в Башлаге, именно сюда при мне привозили всяческие комиссии и много ещё кого, - все они понимали, что никогда им не достичь такого уровня, чтобы сесть в кресло за этой дверью. Им только и оставалось срывать свои неудовлетворённые амбиции на зэках, а при случае - и друг на друге. Прав был Достоевский - солдат дело испорченное.

Такое вот начало коридора, где располагался штаб. Справа был то ли учётный стол, то ли архив, где работали какие-то зэки писарями. Точно знаю, что именно туда передавали заявления зэков, и именно там отмечались все их движения за сутки: куда пошёл, что сделал и что сказал.

Налево длинный коридор. Здесь и был весь штаб как таковой. Не нужно путать с канцелярией, которая находилась в административном здании, где бегают на каблуках секретарши и бухгалтерши. Все цензоры и им подобные женщины работали в здании, где находилась проходная - КПП. Для них вход даже был, по-моему, отдельный, и в зоне они бывали редко, если вообще бывали.

Штаб тут был именно армейский, где занимались стратегией по дальнейшим ежедневным военным опытам над заключёнными пациентами. Людьми, которых они, разумеется, не считали и не считают. Разве что глубоко душевнобольными. Некоторые врачи считают же, что людей с отклонениями надо убивать сразу. Гуманисты. Нет человека - нет проблемы, считают они. В общем, на что только не идут, чтоб себя освободить от работы. Ладно, Всевышний нам всем судия, оставлю эту тему.

Это был относительно длинный коридор. Вот первая дверь направо. Тут располагался кабинет зама хозяина по БОР Прохорова Николая Сергеевича, того самого «серого кардинала». Напротив Прохорова, но чуточку наискосок вглубь по коридору налево была маленькая фотолаборатория, где мне и сделали мою первую в лагере фотокарточку на личное дело.

От лаборатории шли сплошные кабинеты оперов, обычно не ниже капитана. Основные, кто со мной работал, - это были капитан Полулихов, «добрый» и «душевный» следователь, который на меня сорвался лишь раз. Такой же был по отношению ко мне и майор Минибаев Руфат Ульфатович, он был правая рука Прохорова. Этого, я знаю, зэки не любили, видимо, бивал он ребят серьёзно. Но со мной он себя вёл очень тактично, и сорвался на меня тогда же, когда и Полулихов, в феврале 2006 года…

Разумеется, кабинетов там было больше. Один из кабинетов сразу после фотолаборатории занимал какой-то толстый майор. К нему меня таскали осенью 2005 года, пряча от комиссии огромного главы всего Башлага генерала ФСИН РБ Шалыгина. Кабинеты все были смежные, с боковыми дверями, которые иногда были единственным сообщением с коридором. То есть только через соседний кабинет можно было выйти наружу. Они некоторые двери маскировали, заставляя шкафами, зачем-то наивно прятали.

Кабинет Минибаева смотрел прямо на этапку. В этапную комнату, из кабинета направо, был дверной проём и небольшой предбанничек. Там слева стояла клетка - обезьянник без посадочных мест. Туда закрывали обычно тех, кого приговаривала специальная комиссия к ШИЗО из комнаты этапа или с лагеря. Шизошных и буровских приводили и уводили те же инспекторы, что и дежурившие по ШИЗО.

В завершение длинного коридора располагался кабинет хозяина, Хижова Михаила Николаевича. Простоват и с виду и внутри, видимо, исполнителен, как и положено быть производственнику, а производственником он и был. Похоже, особо не злоупотреблял спиртным, не упивался. Мне он очень напоминал депутата Госдумы Геннадия Гудкова. Такие на большую мерзость не пойдут. Закроют глаза на чужую, но сами приказывать или намекать убить не станут. Типаж приличного чиновника - не упыря-убийцы. Надеюсь, поймёте мою туманную характеристику, но выразился как смог.

Проходя по коридорчику от Минибаева, мимо решетки, упираемся прямо в железную дверь. Стоп. Приехали. Это дверь в «Комнату этапа».

Нас человек десять. Вскарабкались с баулами по лестнице. Гурьбой нас ведут по коридору.
Навстречу попадались другие зэки, все в солидных чёрных кителях-френчах, гражданских ботинках, с запахами дорогих одеколонов, которые я теперь долго буду воспринимать с отвращением, чувствуя в магазинах, вагонах метро или у кого-нибудь в гостях. Все зэки, глядя на нас, тихо улыбались. Но их улыбки явно не предвещали ничего хорошего. С такими улыбками новобранцев встречали, помню, дембеля, когда нас привезли с КМБ в батальон.

Мы прошли через длинный коридор, свернули направо и вошли за железную дверь. И все остановились возле стены, с противоположной стороны от окна. Относительно длинная и узкая барачная комната уходила вправо от двери. В два яруса кровати, от окон и до поста дневального. За дверным проёмом были ещё три двуярусника, но эти были для пидоров. Койко-мест в два яруса всего было, по-моему, около пятидесяти. Пидорских я не считаю, конечно. Просто точно помню, как мелом на доске дежурные царапали и стирали, что всего сорок три, один в ШИЗО, фактически сорок два…

В этапке постоянно жили ещё несколько человек, дежурили дневальные.
Рослый дневальный заговорил надменным, вечно недовольным голосом, какие бывали у советских продавщиц и у сержантов в армии:
- Так! Всё положили здесь на пол, и заходим сюда в секцию. Там по очереди диктуете мне свои данные и подписываете бумаги. Потом возвращаемся обратно и готовимся к отбою.
Нас завели в отдельную комнату рядом с каптеркой, построили и стали по очереди подзывать к столу, где всем давали подписать две бумаги, с распечатанными на них стандартными текстами.
Я спросил у рядом стоящего со мною Пятака, что это за бумаги. Он тихо и коротко ответил: «Не спеши подписывать».

Две бумаги, которые мне предложено было подписать, были следующего характера.
Одна из них о согласии со 106-й статьей Уголовно-исполнительного кодекса (УИК), что ознакомлен и обязуюсь исполнять. Гласила она о том, что я обязуюсь отработать на благоустройство лагеря не менее двух часов в неделю без оплаты труда. Если бы у нас законы не были дышлом, которое, как всем известно, «как повернёшь, так и вышло», то можно было бы подписать. Но в таком лагере, как этот, «не менее двух часов» автоматически трактовалось всеми как сколько угодно.

Впоследствии мне зэки рассказывали, как в бараке производят уборку седьмой или восьмой раз подряд, и подходят дневальные, а именно они обязаны не столько следить за чистотой, сколько её постоянно поддерживать. За это они получают хоть и небольшой, но оклад. Так вот эти дневальные подходили очередной раз и говорили: «Пыль, убирайтесь по новой!» И стоит дежурному возмутиться, сказав что-то вроде «Да сколько можно» или «Да чисто всё, я там раз двадцать протёр», так сразу дневальный шёл составлять докладную на имя начальника колонии по факту отказа от дежурства и отказа от выполнения 106-й статьи…

Тогда уже на меня была по этому поводу составлена масса актов в ШИЗО надзирателями, и я этому уже не удивлялся. В этом лагере все законы по отношению к осуждённым искажались до неузнаваемости. Я это предполагал изначально, поэтому отказывался от всего, что мне совали.

Вторая бумага была о вступлении в СДиП. Секция дисциплины и порядка, в обязанности члена которой входит сразу доводить до администрации колонии любое замеченное им правонарушение, совершённое другим осуждённым. Проще говоря, стучать друг на друга, отправляя в ШИЗО, где их ждали ещё большие лишения и унижения. В этом лагере вступление в СДиП было обязательным для всех, а стучать или нет - дело, конечно, личное. Но недонесение тоже грозит закрытием в ШИЗО, так что у всех есть выбор…

Переоделся в робу. Зэкам чёрные х/б робы выдавали новые, на год. Петли для пуговиц были, как и на всех рабочих спецовках и армейских хэбэшках, сшиты. Их необходимо было разрезать, чтобы элементарно застегнуться. Мы с несколькими молодыми парнями, поддерживая штаны, подошли к рослому дневальному. Услышав про пуговичные петли, он с безразличным видом пообещал, что ножницы сейчас освободятся у той группы, которая пришла с робами раньше нас со склада, и передадут нам. Каким-то чудным образом я смог расшатать петлю и протиснуть верхнюю пуговицу ширинки в петлю. На робе тоже получилось протиснуть три пуговицы в свои петли. Но очередь не убывала, и, ожидая, я все вещи стал аккуратно упаковывать в баул, оставив себе только умывальные принадлежности, деревянную ложку и самодельную пластиковую кружку, сделанную мною ещё на Бутырке из упаковок-стаканчиков из-под разовых бомж-пакетов картофельного пюре.

Мне показали спальное место на нижнем ярусе. Мы все столпились возле дневального, который показывал, как заправлять кровать. Заправка называлась «лыжи».
На нижнюю простыню кровати накладывалось в восемь раз свернутое прямоугольником одеяло почти по всей длине кровати, оставляя 15-20 см до краёв по всему периметру. Вторая, сложенная, простыня слегка по диагонали пересекала одеяло в центре, деля его на два неправильных, равных четырёхугольника. Так нас в казарме, когда я служил, тоже заставляли заправлять, и это в учебке называлось аналогично «лыжами», а в части - «по-белому». «По-чёрному» называлось, когда кровать просто полностью покрывалась одеялом сверху. Так заправляли и в лагере, и в нашей части в банный день.

Но самое весёлое совпадение, связанное с этими заправками, было в следующем. В начале девяностых в казармах под Архангельском, через год службы, после большой проверки, нас всех подорвали и заставили переправлять кровати «по-чёрному». Произошёл какой-то сдвиг в частях, и от «лыж» решили отказаться. Незадолго до моего освобождения произошла такая же ситуация и у нас в лагере. Во время какой-то очередной проверки к нам вломился старшина отряда и закричал: срочно все перестилаем по-чёрному! Вот такой курьёзный смех сквозь слёзы.

Но тогда было не смеха, и я, напротив, вспомнил старика Лимонова и его «Торжество метафизики», где он пишет о подобной заправке. Только там этой заправкой мучили зэков, отказавшихся мыть сортир.

…Все разошлись по местам, предварительно указанным им невысоким чёрненьким славянином, дневальным Володей. Каждый принялся заправлять кровать. Я заправил и стал ждать обещанные ножницы. Тут ко мне подошёл тот самый рослый дневальный. Я наивно полагал, что он мне протянет сейчас ножницы. И даже ринулся к нему. Нет, ножниц он не собирался мне подносить. Он меня подвёл к двери, которая располагалась напротив входа в бытовую комнату.

Россия безнадёжно и отчаянно
сложилась в откровенную тюрьму,
где бродят тени Авеля и Каина
и каждый сторож брату своему.
Игорь Губерман

Я зашёл. В комнатке площадью примерно три на пять метров стоял мягкий диван и два больших кресла. На журнальном столике - книжечки дешёвых романов, глянцевые журналы, конфеты, фантики и недопитый чай. Плоскоэкранный телевизор с СD-видеомагнитофоном, встроенным в стенной шкафчик слева при входе. Цветы, новые обои.

Тогда я немного был удивлён комнатой отдыха, где старшина комнаты этапа, как я потом узнал, не просто жил, но ел и спал. Бывало, уединялся там со своими друзьями, старшинами из других отрядов. Там же, мне сказали, уединялся и с этапным пидором Володей. И офицеры проходили для общения к нему прямо туда, когда не вызывали к себе. Но формально это не была его спальня или кабинет. И официально называлось это помещение «Комнатой психологической разгрузки», которая, согласно подписанным Россией международным и европейским нормам, обязательна в любом отряде всех лагерей без исключения. Но психологически расслаблялись в этой комнате только старшина этапки и его близкие друзья. В других отрядах, видимо, было то же самое. Прозвище у этого нынешнего хозяина этапки было Бармен, от его фамилии - Бармуда. Имя, кажется, Андрей, боюсь ошибиться только. У меня всегда была плохая память на имена. Но это не важно. Если этой книге суждено выйти в свет, этот парень себя узнает.

Простой зэк мог туда зайти только в качестве жертвы для допросов, давления и наездов. Или для рассказа о его финансовой поддержке с воли, его возможностях, чтобы договариваться об освоении капитала его друзей, родственников или диаспоры, «за спокойную жизнь».

Позже в ШИЗО мне рассказывал один из редких сокамерников, что до этого старшины Бармена, сидевшего сейчас напротив меня, там был другой, тоже рэкетир-убийца, со сроком как у Бармуды, но ещё и «злой бандит». Тот просто после первого отказа подписывать бумаги тупо начинал избивать. Помогал ему один освободившийся недавно дневальный, бывший омоновец…

Но сейчас «Комната психологической разгрузки» предстала перед моими глазами с нынешним её хозяином немного иной. У самого Бармена было всё отлично. Какой психологический стресс в «Комнате психологической разгрузки», где за стенкой была расположена его собственная кухня с личным поваром? А в той комнате, где был шкаф, где хранились вещи этапников, стояли тренажёры, турник, штанга, боксёрская макивара и постель дневального Вовы-пидора.

На вид Бармену 35-36 лет. В блестящей, мокрого шёлка чёрной рубашке. Таких же чёрных хороших брюках. Твёрдый и матёрый, самоуверенный взгляд на слегка скуластом лице. Чувствовалась, что, если он ударит меня, я сознание потеряю мгновенно.

С ходу он стал наезжать:
- Ты что зашёл в комнату в незастёгнутых брюках? Тебе что, по х… на людей? Ходишь, как будто у себя дома. Тебя что, родители не учили?..
И понёс безостановочно, не давая вставить слова… Как директор интерната для трудных подростков в плохих фильмах.
- Выйди, застегни ширинку и зайди опять.
Я вышел и отправился искать дневального. Попросил ножницы, он выдал. Я привёл, наконец, себя в порядок. Стукнул в дверь несколько раз и, выждав паузу, вошёл.
- А тебя не учили стучаться?
- Я стучал.
- А не нужно было дождаться разрешения войти? Ты вообще тупой? Из леса к нам в Уфу приехал? Ах ты…
И понёс опять… При этом он не кричал, говорил на автомате, как бы вроде насмехаясь, но не смеясь, а скорей причитая.

Тут я его прервал и сказал негромко:
- Вам что, нахамить некому? Что вы материтесь?
Он остановился, медленно соображая, что ответить.
Автомат, знающий ряд операций, столкнулся с нестандартной деталью, и его на время заклинило.
Я рисую забавную картину, но на самом деле нам обоим было не до смеха. Директор интерната, наверное, влепил бы вновь прибывшему воспитаннику мощную оплеуху. Но это был не тот случай, перед Бармудой стоял чужой ученик, который вырос не здесь и которого могут в любой момент забрать влиятельные родители. Привычное поведение с бессловесными и безродными рабами не помогло.

Не думаю, что он разглядел всю партию нацболов за моей спиной, с многочисленными друзьями. Но что-то он определенно понял своим чутьём зэка, отсидевшего уже лет семь и отгрызшего такое тёплое место, как старшина комнаты этапа. Людей, кто метит на это место, достаточно, но он оказался круче и проворнее всех. Лучше места только в столовой и на промышленных складах. Ну, может, ещё «на кресте», то есть в больничке. Но не факт, там больше мороки…

- А ты что, вообще не материшься?
- Нет.
- И никогда не матерился?
- Да матерился когда-то, но сейчас-то я уже не подросток.
- А что, только подростки матерятся? - заулыбался он, видимо раскачивая тему, думая, что сейчас меня таки просто «разведёт» на противоречиях.
- Конечно, не только подростки, но и взрослые все матерятся, как подростки. Только редкие люди могут правильно и по-взрослому материться. Даже подростки такие иногда попадаются. Но вы меня разве о мате позвали расспросить?
Видно было, что Бармуда стал играть на своём поле, но по мной уже навязанным правилам.

Конечно, я не просчитывал стратегию, делал это всё спонтанно. Просто изначально знал, что бояться нечего, всё равно убьют. Если смерти не избежать, то приму её без позора. Терять мне было нечего, но он этого не знал. Я ведь был уверен, что меня везут убивать, слишком ощутимую пощёчину я нанёс "царю всея Руси". Но видно система решила иначе, им нужно было меня сломать, а потом показать по всем телеканалам моё раскаяние.

Старшина этапки без какого-либо энтузиазма, с кисловатым выражением лица вернулся в свою шкуру. Откуда он вернулся? Не знаю, он напоминал мне мою пятилетнюю дочь, пытавшуюся осмыслить моё поведение, когда я впервые взял её с собой на прорубь. Она не могла поверить в то, чего быть не могло ни с кем. Папа купается, когда нельзя ходить даже в курточке, а только в пальтишке или шубке. Купается, как летом на Волге, да ещё с дядями.

Он слышал, может, о чём-то подобном, но не думал встретить, общаясь столько лет лишь с меркантильными сильными и слабыми, но нормальными людьми или меркантильными тоже сильными и слабыми сумасшедшими. Он впервые видел не меркантильного сумасшедшего. Я приехал из Бутырки худощавым, с камерно-белым лицом, невысоким и нестарым человеком.

Сейчас, спустя столько времени, я могу уже осмыслить его чувства. Но тогда я его всё ещё всё-таки опасался, помня слова старого зэка:
- Все, кого ты встретишь на своём пути, будут пытаться сделать только одно: плохо тебе и лучше себе. В людскую зону тебя не посадят.

Улыбаться будут все, чтобы не больно зарезать, чик - а ты уже на небесах. Только на самом деле у них не ножички, а звериные клыки. И надо им от тебя только крови, да не так, чтоб сразу всю выпить. А чтоб ты долго мучился. Может, подкормят хлебушком, чтоб ещё крови нагулял, и так весь срок. Только кровь им твоя нужна, а лучше автомат, производящий кровь регулярно. Упыри они все и подлюки. Пока это помнишь, ни сладкие речи, ни п…ли не позволят им вгрызться в твою шею. А мёртвой кровью они не питаются, умрёшь без дьявола на шее. Не ссы, Бог примет достойно.

Может, эти заклинания старого Серёги из Екатеринбурга, выпаленные мне хрипящим тяжёлым шёпотом на выдохе с дымом сигарет, и приметил он в моих глазах. И Бармен остановился в своём механическом галопе.
- Ну, что случилось? Почему не подписываем заявления? Блатной, что ли?
- Да нет, я политический. Просто я никогда не буду подписывать того, чего не желаю подписывать.

Поговорив со мной минут десять, он незаметно уже перешёл на более дружеский тон. А расчувствовавшись, даже достал пожелтевшую газету, которой было лет десять, или сколько он уже там сидел, где писали о его преступлении. Заголовок был примерно следующий: «Бандиты зверски убили бизнесмена за четыре банки пива». Тут надо пояснить, Бармуда был бизнесменом из дворовой шпаны. Дал в долг какому-то дельцу, только близкому к властям, бывшему управленцу. Причём дал какую-то приличную сумму, что-то сопоставимое со стоимостью дорогой машины. Очень дорогой. Бармуда с подельниками пришли взимать долг. Мужик заартачился, сказал, мол, не знает, с кем связались. Ребята, выросшие в девяностых, поняли, что и денег не отдаст, и гадости будет делать дальше, надсмехаясь над ними. Убили, забрали из холодильника четыре банки пива, ну а потом попались…

Так я, не умея ругаться, отбил первую попытку сломать меня нахрапом, с первого раза. Выйдя из «Комнаты психологической разгрузки», ощутил, как дрожат руки. Дыхание заходится, и хочется курить. Пошёл попить воды. За мной потянулись несколько знакомых с автозака и ещё какие-то с ними мне незнакомые. Среди них был один рослый и близорукий парень, Артём Большой. Он ещё полгода меня будет регулярно встречать из ШИЗО, когда меня будут выпускать из тюрьмы в этапку.

Бармуда впоследствии долго меня пытался обрабатывать, приводил подобных, только более напористых монстров-старшин с других отрядов. Но никто на меня уже серьёзно не наезжал, так, по мелочи: припугнуть, напоминая, как умер генерал Карбышев, или описавая перспективу оказаться среди обиженных. Но ближе к зиме 2005-го они всё больше становились настроены добродушно, желая мне выдержки и оставаться собой.

Однако однажды Бармен меня всё-таки шокировал. Тогда ещё не сделали большой шкаф, где хранились баулы-сумки и вещмешки этапников. И вещи складывали в локалке, где были спортивные тренажеры. Перед отправкой меня в ШИЗО мы зашли в эту комнату, и я стал собирать трусы, носки, полотенце и т. д. Потом спросил Бармена: «А куда отнесут мою сумку? Ничего не пропадет?» Он меня заверил, что за сумкой следить будет лично.

Меня после первых тридцати суток ШИЗО подняли в этап получить бандероль с книгами от Ольги. На следующий день утром меня вызвал к себе Минибаев. Вошёл я к нему в кабинет как-то неловко быстро. Постучал раз, потом ещё раз и, не дождавшись ответа, открыл дверь. На столе и в руках у офицера были мои макеты газеты «Лимонка» (на листах формата А4 были распечатаны вчетверо меньшие копии номеров специально для меня, такие макеты мы делали перед выпуском номера, просмотреть ещё раз, нет ли ошибок или опечаток), переданные мне в тюрьму ребятами с воли, в обход цензуры. Майор заталкивал макеты к себе в стол. Я, сразу поняв, в чём дело, спросил - читали? Это очень интересные номера, рекомендую статьи такие-то и такие-то.

Он замедлил движения, но всё-таки положил макеты в стол:
- Я посмотрю, если вы не возражаете?
- Ради Бога, читайте, конечно, для широкого читателя и делается газета.
Чтобы достать эти номера, Бармуде (не думаю, что Минибаев самостоятельно выуживал макеты из сумки) пришлось залезть в сумку, выудить фактически со дна папку с разными бумагами, тетрадкой, прессой, вырезками из газет. И извлечь эти номера.

После продолжительной беседы с майором Минибаевым я, зайдя в этапку, ничего не сказал Бармену. Но когда Бармен опять меня потащил на беседу и чаепитие к себе, он сам же что-то ляпнул насчет чести. Что ему нечего бояться, так как совесть у него чиста. Тут-то я его и спросил, а как называется, когда роются в чужих вещах без ведома хозяев? Он сразу понял, о чём я говорю, и тут же, запнувшись - о, чудо! - покраснел. Не дав ему опомниться, я сказал, что понимаю его, что он никогда бы этого не сделал, просто его заставил Минибаев. Что с подневольного взять, в общем. Бармуда опомнился и стал что-то говорить, мол, я не могу быть уверен… Я тактично перевёл беседу на другую тему. Прав был Дон Хуан, что не нужно доказывать лжецу, что он лжёт. Достаточно это знать ему и мне. Мне его оправдания были не интересны.

Конечно, это нигде не поощряется, рыться в чужих вещах, и он готов был бы отказаться от особого пайка и, наверное, даже личного повара, но душа-то уже продана. Мне всегда искренне жалко было таких людей.

И ещё такая деталь. У Бармуды была ещё одна обязанность. Он носил чай Минибаеву и Полулихову. Возможно, он носил чай всем штабным офицерам, которых было едва ли с десяток. У него в кабинете был прямой телефон, ему звонили, и тогда он спешил с чаем. При этом каждый пил какой-то свой чай. Кто-то с лимоном, кто-то, быть может, с чабрецом.
А Бармуда только менял стаканы и блюдечки с вареньем. В кабинетах он был напряжённо сдержан и вежлив. Но это при мне, наверное. Скорее всего, наедине с офицерами он был несколько иным.

А вообще Бармуда не был кровопийцей, он был бизнесменом и с этапки изучал ребят. Отбирая ребят из богатых семей и направляя их в те отряды, где из них проще будет вытягивать деньги на «гуманитарку» (то есть в виде гуманитарной помощи зоне - различные стройматериалы или что-то подобное).

Вышел он по УДО примерно за год до моего освобождения, оставив года четыре срока.

Вечером меня одного отвели в общую баню, где мылась вся зона. Банщиком был добродушный и весёлый старый зэк. Отсидел он много, очень много лет. Когда узнал, что я не пишусь (то есть не подписываю лагерные бумаги), сразу отвёл меня мыться, а сам пошёл делать мне чифирь.

Был уже вечер, и в бане сидели и мылись одни «козлы», днём работавшие на администрацию. Все они были истатуированы. Синие от наколок, видимо, раньше они были блатными. Теперь, «переобувшись», они по-прежнему тянули свои длинные сроки с комфортом: служили администрации. У этого типа преступников была чаще всего одинаковая судьба. После освобождения они опять занимались преступным ремеслом, грабежами или убийствами, по-прежнему не боясь попасть в лагерь, где администрацией колонии им снова было уготовано тёплое место с хорошими должностями.

Пока они на меня посматривали со скрытым интересом, зная, кто я и почему меня привели мыться прямо сейчас. Слухи в лагере за пару часов расходятся. С некоторыми из «козлов» мне потом даже пришлось познакомиться, приходили в этапку меня покошмарить. А пока они ни слова не говоря мылись и парились.
Общее моечное отделение в бане было большое, человек на пятьдесят. Но самих душевых там было семь. Согласно УИК, на помывку осуждённого давалось не менее получаса. Подобная формулировка расценивалась администрацией как не больше получаса. Меньше бывает, больше никогда. Соответственно, человек сорок из отряда физически не успевали все постоять под душем. Но там было ещё несколько кранов под шайки. Парилка как в стандартной бане, человек на десять, но ею простые зэки не пользовались. Один парень, Али, мне рассказал, что «…какой там, все бегают, стоят в очереди с шайками к кранам. Мест мало, поначалу с непривычки хрен помоешься. Только через пару месяцев приноровишься. А так пожар сплошной!».

В лагере, если я не ошибаюсь, восемнадцать отрядов - в каждом тысячи полторы человек. График достаточно сжатый, после помывки - сдача и получение белья на стирку и прожарку. Всё находилось в одном месте, и поток был как в муравейнике.

Впрочем, баня и душевые были ещё на промке. Правда, рабочих мест хватало только на треть, максимум на половину всех осуждённых. Работа давалась как поощрение, а платили крохи. Например, в литейке осуждённые получали максимум восемьсот рублей в месяц. Тогда как на воле рабочий аналогичной профессии получал 15-20 тысяч. После рабского труда работающий зэк мог сходить в душ вне банного дня. Привилегия, в общем.

Я мылся вечером, когда в баню уже не водят арестантов. Было это в начале седьмого. Зэков, как сейчас помню, было шесть человек, лениво бродивших то в парилку, то в моечную. Помылся я достаточно быстро, привычка с Бутырки. И пошёл к банщику.

Мы сели с ним пить приготовленный им чифирь. Он рассказал, что лагерь этот всегда считался красным, сколько он себя помнит. Просто мерки были разные. И на крыши бараков загорать в семидесятых лазили, и бухали, а всё равно красный. Также «козлы» бегали и стояли на вышках, также мужиков сдавали.

Мусора многое позволяли, конечно, но такого, как сейчас, не было. Рассказал, в частности:
- Раз на этапе меня молодой пацан стал дубасить, и ненависть такая в детских ещё глазах. И думаю, откуда уже в таком молодом столько ненависти…
Впоследствии я уже сам лично неоднократно видел подобные глаза, почти детские, полные ненависти. Вроде на работу недавно устроились и первую неделю детским стеснительным голосом говорили, и во что они превращались всего через месяц… Молодые офицеры, моложе меня лет на пять - семь, после пыток и истязаний возвращались к своим семьям, брали на руки детей. Как они уходили от ежедневной крови, погружаясь в мирную жизнь жён и матерей?

Не знаю, чем он занимался с другими постоянными жителями этапки, вроде Бармуды или Артёма Большого, но вообще он числился там ночным дневальным.

Когда я только приехал, он был в большой комнате, как раз там, куда нас привели коллективно подписывать бумаги. Позже эту комнату переоборудовали, разделив на две части. Одна, большая, метров десять длиной, стала одновременно каптёркой, вдоль трёхметровой боковой стены, вплотную к окну, шёл стенной шкаф со стеллажами под баулы зэков. Остальная часть комнаты была свободна, но у противоположной стены в конце комнаты стояли два тренажера, турник и боксерская макивара.

Вторая, маленькая, три метра на четыре, находившаяся ближе к выходу и комнате Бармена, досталась Володе. Там не было двери, как и стены, это была проходная комната, почти как локалка в бараке, но спальное место там было одно, как раз Володино. Наверное, это был один-единственный на всю зону, а может, и на весь Башлаг пидор, который пользовался такими привилегиями.

Я ему поначалу, по привычке, из жалости, скидывал сигареты. Он мне рассказывал бесполезные вещи, о себе и о жителях этапки, которых он, по-моему, ненавидел. Вообще он был своеобразным человеком и смотрел на всех как-то свысока. Что нередко бывает с людьми, которым последнее что остаётся - это смотреть на окружающий мир дерзко и сверху, выдавая свой возможный недостаток в традиционном обществе за достоинство. Такое можно наблюдать среди проституток. Напористо-наглые женщины лёгкого поведения вызывающе себя ведут, показывая всем видом - да, я такая, и все вы меня недостойны, потому что я честная, а вы все лицемеры, строите из себя добродетельных господ и все ко мне же и идете. Он не был столь же дерзок, но симптомы схожие.

Вообще, Володя был просто дневальным. Только согласно графику каждое дежурство у него выпадало в ночь. Он спал до ужина, то есть примерно часов до пяти. Как раз к этому времени приезжал очередной этап. После умывания и принятия душа он получал расчёт на бумаге, с точно вписанным именем на каждое спальное место. И вёл всех вновь прибывших к спальным секциям, и указывал каждому спальное место. Поначалу создавалось ощущение, что это он решает, где и кому спать. Для сидевшего человека всё сразу станет понятно - потому что всё это было серьёзным унижением для всех заключённых. Администрация умышленно подобное делала, чтобы сразу показать, куда попали заключённые, если обиженный указывает нормальному мужику, где ему спать. Намекая на то, что потом, в лагере, будет ещё хуже.

Кстати, самое интересное, что воровских понятий на этот счёт придерживаются и сами работники администрации. Они в жизни не сядут за один стол с человеком нетрадиционной сексуальной ориентации. Не протянут ему руку при встрече.

Были случаи, когда зэка, отказавшегося подписать бумаги о сотрудничестве с администрацией, опускали. То есть, предварительно зверски избив его, заставляли пришедшего «дежурного пидора» изнасиловать его. Или оправиться на него (обоссать). При этом его держали несколько уголовников, сотрудничающих с администрацией лагеря, или же сотрудники лагеря лично. В разных лагерях и тюрьмах по-разному. Администрации предпочтительнее конечно же, чтобы делали это сами заключённые. Но не все преступники на подобное способны. Боязнь мести и всякое такое. Хотя сейчас, в период всё большей популяризации меркантильных интересов, ссученных становится всё больше. И занимаются этим всё больше заключённые. Доподлинно мне известно, что одного из моих сокамерников по отряду строгих условий содержания (СУС), куда я попал позже, обоссали после моего освобождения.

Жил этот Володя очень хорошо, он курил хорошие сигареты и питался с кухни, расположенной в этапке, где готовили Бармуде и другим постоянным жителям, то есть дневальным. У них там был свой повар, худой, интеллигентного молчаливого вида парень, аккуратный, напоминавший официанта дорогого ресторана.

А вообще в лагере ели по-другому. Еда была, но съесть её не позволяли старшины, выгоняя отряды из столовой примерно через 10, в обед максимум через 15 минут, вместо 20-30 положенных на «приём пищи». Зэки, давясь и обжигаясь кипятком, успевали только немного горячей юшки влить и положить несколько ложек второго. Когда дежурные начинали убирать посуду, зэки допивали что было налито в стаканы. Это могло быть подобие чая, хуже, если кисель, который долго остывал, и, соответственно, более двух или трёх обжигающих глотков сделать тоже нельзя. Оставалась краюха хлеба, которую зэки ныкали по карманам и потом в отряде ели уже в личное время.

Но вернёмся к ночному дневальному. Его распорядок всегда был один и тот же. Перед ужином или во время ужина он вставал, умывался, ужинал или завтракал, не знаю, как правильно сказать. Потом показывал, где спать вновь прибывшим. Забирал из почтового ящика этапа письма и относил их цензору или кидал в общий ящик, не знаю. Перед отбоем возвращался и готовился, наверное, заступить на ночной пост. Потом все отходили ко сну и, поскрипев минут пятнадцать кроватями, засыпали. Он же опять куда-то уходил и, вернувшись через час или полтора, включал телевизор, занавесив окно одеялом. Смотрел его до утра. Потом завтракал-ужинал, умывался и часов в девять утра ложился спать. Одет он был тоже хорошо: костюм, шелковая рубашка, лакированные ботинки. В общем, явно не бедствовал.

За ним ещё водился такой серьёзный грех. Вновь прибывшие могли не знать, что он неприкасаемый, и, когда после обеда он курил в туалете, у него мог кто-то стрельнуть сигарету. По идее, он обязан курсовать, что на «особом» положении. Но он этого не делал. Раз один парень спросил у него сигарету, парня тут же кто-то предупредил, что сигарету даёт ему пидор и брать нельзя. Не знаю почему, но парень не поверил и раскурил эту сигарету. Сразу этапники стали сторониться его и требовать, чтоб в столовой ему накрывали отдельно и спать ему стелили в дальнем углу. Чем кончилась эта история, не знаю, знаю только то, что он отказывался спать отдельно и принимать пищу в дальнем углу, говоря, что всё внесознанку было… Так пидару вести себя нельзя, конечно, потому что он портит жизнь и ломает судьбу человеку сознательно.

После этого увиденного эпизода я максимально ограничил своё общение с Володей. Хотя мне любопытно было, чем и для чего он живёт, хочет ли, например, иметь детей и обыкновенную семью, или его поведение - это патология. В общем, интерес с точки зрения наблюдателя всех сторон этой жизни. Для меня основная часть преступников всегда понятна была. А вот стукачи и обиженные вызывали особое любопытство. Это самые опасные люди в заключении после оперов, и, чтобы сразу распознавать их, нужно иметь соответствующий опыт.

Минибаев оказался первым офицером, к которому меня привели после Бармена на беседу, - почему я не подписываю 106-ю статью и заявление в СДиП. Это было на третий день после моего поступления в лагерь, уже после обеда и ближе к вечеру. Меня вызвал Бармен и, в свою очередь, сказал, что меня вызывают. Куда и зачем, никогда не говорят. Ваша растерянность всегда должна играть против вас.

Бармен, провожавший меня, постучал в кабинет опера и спросил, можно ли войти. После утвердительного ответа он пропустил меня к Минибаеву и удалился. У окна ко мне спиной стоял майор, слегка за тридцать. Светло-русый татарин. Из магнитофона на подоконнике пел Юрий Шевчук.

Мы поздоровались, я, между прочим, поинтересовался, что за альбом стоит в магнитофоне: или альбом «Время» 1985 года, или альбом «Я получил эту роль» 1987 года. Он тут же не поленился вернуться к магнитофону и посмотреть название. Творчество Шевчука, который как раз и вырос в Уфе и создал там первый состав группы «ДДТ», я мало-мальски знаю. И через минуту я уже точно сказал, что это запись 1987 года. Она отличалась значительно по качеству. Там уже сидел на ударных Доценко, а у самого Юрия развитие тогда шло семимильными шагами. Но это история далеко не про лагерь.

Минибаев удивился моему знанию музыки своего земляка. И, коротко поговорив о творчестве рок-легенды, которого тогда слушали даже во всех захолустных деревнях, он плавно перешёл к сути вопроса:
- Так что же вы не подписываете бумаг, вы же не глупый человек, вы не типичный уголовник, просто, видимо, оказались не там, где надо, и не в том месте…
- Простите, нет. Я оказался там, где обязан был быть, и тогда, когда обязан был быть.
Он наверняка знал мою историю в подробностях, но ему было интересно услышать всё это от меня лично.
Я продолжил:
- Вообще я по этому закону (ФЗ № 122 «о монетизации льгот» для населения РФ) льгот не терял, против которого выступил с товарищами, - эти льготы вы теряете, но Бог с вами, руки-ноги есть. Окупите на службе. А вот что делать инвалидам и ветеранам войн и труда?

Минибаев стал расшаркиваться, что мне тут никто не желает зла, и, если захочу, - я буду в клубе работать - в газете.
- Ты, я вижу, не преступник, так что будешь сидеть и писать статьи.
- Тут, - отвечаю, - ещё одна проблема. Меня не зря сюда погнали за тысячу километров. И наверняка тут масса несправедливости происходит. Я ж не слепой и, к примеру, вижу, как тут подобно рабам осуждённый снимает кепку, кланяется и после этого здоровается. Очень показательный момент. Уверен, что после пощёчины царю (выброс портрета Путина) - мне долго выбирали место. Мне вы житья не дадите, факт. Вы-то, может, и благодушно ко мне настроены, но меня перемалывать система собирается здесь серьёзно. И вы тут ничегошеньки поделать не сможете, даже если захотите.

По-моему, я был убедителен, и он, ещё немного поговорив со мной, порекомендовав мне «подумать серьёзно» и «перестать дурить», вызвал Бармена и отправил меня в этапку. Сделал он это как-то неуклюже, будто спихивал меня скорее. Так прошло наше знакомство.

Минибаев был одной из самых серьёзных фигур среди офицеров среднего звена. Но он привык воевать с преступниками классическими, движимыми меркантильными интересами. У меня мотивы и цели были совершенно иные, что ломало все привычные схемы. На мой взгляд, ему нужно было от меня только одно: подписать бумаги. А дальше будет проще.

«Никогда не делай того, чего менты от тебя хотят и требуют, это первый ориентир. Не общайся с теми, кого они хвалят, не верь в то, на чём они клянутся. Не жди того, чего они обещают. Потому что им нужно от тебя только одно, что держит тебя и привело сюда, - твоей души. Её продажа…» - чётко и точно определил и расставил всё по своим местам старый зэк в «столыпине», и это теперь постоянно стучит в голове. У них зарплаты, а у тебя вера святая, Бог не оставит, примет как полагается.

На следующий день меня с подозрением на чесотку отправили в тюремную больницу, «на крест». После осмотра диагноз подтвердился. Мне повезло, что болезнь ещё не особо распространилась, только несколько пятен. Видимо, где-то перед самой отправкой я подцепил-таки чесотку, которой болела добрая треть уфимской тюрьмы.

«На кресте» меня поселили в изолятор, куда сажают заключенных с БУРа и ЕПКТ. Там всё было сделано как в камерах ШИЗО. Каменная параша, над унитазом железный кран для умывания - если сидишь на унитазе, кран упирается в спину. Из камеры не было выхода в другие палаты. На окнах - светонепроницаемые реснички. Разница только в том, что здесь шконка не пристёгивалась и на ней сидеть можно было сколько угодно. Ещё тумбочка с умывальными и другими принадлежностями была тут же в камере. Я мог попросить кипяток и заварить себе чай, который держал здесь же. Короче, рай по сравнению с камерами ШИЗО/ПКТ.
Нормальный изолятор на четыре места тоже был, только там обычно жил старшина больнички. Спокойный и интеллигентного вида высокий парень. Там стоял телевизор, и туда ложились или косяковые, или дети состоятельных родителей. Я успел пообщаться с некоторыми, когда выходил курить на улицу.

Там я познакомился с Дельфином, тоже, как и я, неписаным (не подписавшим бумаги администрации). Бармуда был именно его подельник. Подозреваю, что меня вообще туда поместили немного припугнуть одиночной камерой. Дельфин мне сказал, что будет очень тяжело и что он отнесётся с пониманием, если я не выдержу. Другие арестанты, узнав, что я не пишусь, говорили, что через пятнашку (15 суток ШИЗО) или максимум месяц ждут меня в пятом отряде. Там был старшиной Слон. Бывший блатной, которого в своё время Прохоров перетянул в «козлы» и который издевался над осуждёнными, гоняя их часами по плацу в тридцатиградусный мороз и тридцатиградусную жару, в метель и ливень под армейскую строевую песню: «У солдата выходной, пуговицы в ряд».

Пятый отряд назывался ещё «спецназ девятки». Ни в каком отряде не было таких жестоких условий, как в пятом. Оттуда часто попадали в ШИЗО, и именно там и был настоящий ад для непокорных.

Башкирёнок всегда хитро и глуповато улыбался, подобно восточному визирю, отвечающему за хорошее настроение государя и более чем сведущему в дворцовых интригах.
Сидел он за групповое изнасилование и убийство жертвы. Жертва оказалась ещё и бабушкой. Со слов зэков дело обстояло следующим образом. Он был самым младшим и это преступление совершил в 16 лет с двоими своими братьями, изнасиловав и убив свою собственную бабушку. Башкирёнок состоял на очень хорошем счету у администрации и занимал постоянно самые лучшие посты, которые доверяют зэкам. Например, когда меня только этапировали в лагерь, он был старшиной самого крупного в лагере заводского склада.

Курил он исключительно «Парламент», самые дорогие сигареты в ларьке, такие же курил, помнится, Прохоров. В общем, ни в чём никогда не нуждался. Влияние у него было огромное. Его и ещё нескольких подобных мерзавцев ненавидели даже офицеры. Не говоря уже о рядовых и сержантах, на которых он равно составлял акты, как и на осуждённых. Только осуждённых по поводу и без повода сажали в ШИЗО, а солдат лишали их нищенских премий.

Впервые я встретился с ним на «кресте». Туда меня перевели из штрафного изолятора во время какой-то проверки - чтоб я был подальше от лишних глаз. Мне полагалась прогулка, но так как на «кресте» надзирателей не было и приходили они только для проверки два раза в сутки, то и режим был послабее. На прогулку водил меня косяковый по прозвищу Мышь. Прогулка производилась на месте для курения - площадке 1 x 1,5 м на стыке пролётов с первого на второй этаж пожарной цельнометаллической лестницы, которая начиналась снаружи корпуса и выходила во двор.

Мы стояли на площадке вдвоём с каким-то арестантом. Он курил, я просто смотрел на желтеющую листву, которой не видел год. Башкирёнок вышел, посмотрел на нас и тут же удалился. Через минуту выскочил на улицу тот самый санитар, Мышь.
- Ты что тут стоишь столько времени? - зло зашипел он вдруг на меня. - Давай в изолятор пошли, пока никто не видел, что ты гуляешь…
Башкирёнок, улыбаясь, проводил нас взглядом и пошёл спокойно курить на зачищенную территорию.

В следующий раз я его увидел уже только зимой, в январе. Тогда попал он в ШИЗО за вымогательство. Не знаю, как и кому он дорогу перешёл, но факт остается фактом, закрыли его именно за то, что он вымогал сигареты и чай у нескольких других осуждённых.

Стояли жуткие морозы. И обычно надзиратели развлекали себя так: заставив осуждённого раздеться догола, ставили на растяжку у раскрытой настежь уличной двери. Надзиратель периодически подходил и бил стоящих враскорячку осуждённых. Вот так издевались и над Башкирёнком, потому что его ненавидели даже надзиратели. Били ремнем по голой заднице. Я это видел, когда мы возвращались с прогулки.

Мы - это Евгений Ч. и я. Евгения временно поместили ко мне.

С конца декабря по начало января у меня были явные признаки потепления отношений с надзирателями, которые продлились, с некоторым перерывом, почти до середины февраля. Скорее всего, тогда обо мне стали много писать более или менее тогда ещё свободные СМИ, так как на воле узнали, что я не вылезаю из штрафного изолятора. Это зэки, запоминая номера телефонов, выйдя на волю, долгом считали позвонить и рассказать, что творится со мной и что творится вообще в лагере. Поклон им земной.

Евгений давно уже сидел в этом лагере, и срок у него был уже, кажется, третий. Он уже много лет профессионально занимался угонами мотоциклов и автомобилей. Он-то мне и рассказал о Башкирёнке многое, что творил тот в лагере и как измывался над отдельными осуждёнными.

После вечерней проверки Башкирёнка снова вывели на продол и продолжили экзекуцию. Как раз нам понадобилась новая авторучка. Мы стали стучать в коридор. Взбешённый оттого, что его оторвали от дела, прапорщик по прозвищу Моча с криком подбежал к двери:
- Что, … …… … … надо?!
Женя вдруг сообразил.
- Это он Башкирёнка … (воспитывает)! - выпалил он мне с вытаращенными глазами и радостно прокричал в дверь:
- Работайте, работайте, гражданин начальник, мы подождём, нам не срочно!

Это было в феврале 2006 года, когда за голодовку по поводу матрасов я находился в ШИЗО, досиживая десяточку (10 суток), выписанную мне хозяином.

Камера моя в самом конце коридора. В маленьком тупике-продоле, за душевой, где располагались самые холодные камеры. Обиталище огромное, рассчитанное шконок на 12 или даже 14. Батарея в виде слегка тёплой, примерно как парное молоко, метровой трубы. Эта батарея сама по себе не грела совершенно. От кошки, если её держать на руках, тепла будет несоизмеримо больше.

В маленькой камере, позанимавшись, получалось надышать и слегка согреть воздух. Здесь, где можно спокойно играть в мини-футбол, это было бесполезно. Но она оказалась не самой худшей…

Напротив неё было ещё три камеры. Крайняя слева такая же холодная, как и моя, только чуть меньше, на восемь мест. Средняя же камера была холоднее, там батарея была замурована и заштукатурена в стене. Так как камеры были тупиковые, то тепло, обошедшее все камеры по порядку, еле дотягивало до этого маленького коридорчика. Эта средняя камера была предпоследняя, куда подходило тепло. В ней-то я на второй день голодовки и просидел всего несколько часов.

Февраль, минус 35. Впечатлений на всю жизнь. Через час инспектор меня спросил сквозь дверь: «Как, Громов, не жарко?» Я неожиданно для себя ответил истеричным полубезумным смехом. Мне действительно было очень смешно, а вопрос показался остроумнейшим. Через полчаса я понял, что ещё чуть-чуть, и я замерзну, меня явно клонило в сон.

Я вспомнил советский фильм, как одному солдату, до войны руководителю детского танцевального коллектива из Ленинградского дворца пионеров, приказали ехать в блокадный Ленинград. Ему было поручено собрать своих бывших воспитанников для выступления на передовой перед солдатами, оборонявшими город. В процессе поисков, придя по старому адресу одного из воспитанников, он находит в промерзлой квартире высохшее тело ещё живого мальчика, крутящего ручку патефона. На вопрос, что он делает, мальчик, глядя в сторону пустыми глазами, механически сказал, что мама сказала крутить ручку, чтоб не замерзнуть. Мужчина быстро достал из мешка сухарь и стал его раскалывать об угол стола, приговаривая: потерпи, потерпи, сейчас, сейчас согреемся. Но парень через минуту умер, так же пусто глядя в сторону или на окно, я не помню.

Я взял сухую, замёрзшую тряпку и стал протирать шконку. Менее чем через полчаса, я даже не успел протереть вторую шконку, открылась дверь, и меня перевели обратно в двенадцатиместную камеру, где через час я ощутил, что даже ноги у меня согрелись, что была редкость и весной в мае, а для февраля - небылица.

И последняя из трёх, крайняя камера справа, угловая. Это вообще было нечто. Две стены и потолок выходили на улицу. Но стена с входной дверью стояла рядышком с пожарным, эвакуационным выходом, который старшина ШИЗО/ПКТ осуждённый Яродский частенько открывал. Метр от открытой двери в мороз за тридцать превращал камеру в морозильник. Четвёртая стена была вплотную к предпоследней камере, выше мной описанной. Для полноты картины осталось добавить, что туда тепло доходило в последнюю очередь, скорее всего только для того, чтоб система не рванула, хотя не факт - имелась там батарея вообще или нет.

Ночь в этом морозильнике делала сговорчивыми почти всех. При мне туда на ночь только один раз закрывали парня. Он параллельно со мной объявил голодовку, за что-то своё. Ночью я слышал, как его выводили на продол и ставили на растяжку. Но полагаю, что в итоге он выходил туда погреться. На продоле было намного теплее.

Единственное, что мне скрашивало одиночество, - это случайно попавшая ко мне «История» Карамзина в сокращении, видимо изданная для учащихся техникумов, для общего ознакомления. Тем не менее именно там я заметил, насколько жизнь Сталина схожа с жизнью Ивана Грозного. Совпадения иногда просто разительны. Особенно меня поразило именно то, как Грозный изменился после смерти своей первой жены, став тираном. Сталин также на могиле своей первой жены сказал, что всё самое доброе и святое он хоронит вместе с ней. Или убийство сына Грозным и отказ Сталина менять сына Якова на немецкого офицера, что фактически обрекло его на смерть. Это очень маленькая часть той череды сходств, которые я для себя тогда открыл. И если верить в реинкарнацию и перевоплощение душ, то Иван Грозный наверняка воплотился в Иосифа Сталина. Очень близки по духу и по судьбе. Кажется, Эдвард Радзинский говорил о Сталине, что у него была привычка писать карандашом в книгах на полях - напротив понравившихся ему мест о поступках или мыслях - слово «учитель». И биография Грозного у него была исписана вся этим словом. «Учитель», «учитель», «учитель»…

В этой просторной камере одна из шконок не пристёгивалась к стене, так как заходила глубоко под большой деревянный стол. Сидеть на ней было удобнее, чем на другой лавке с противоположной стороны стола, которая была низкая и тонкая, стол получался почти на уровне горла. Но с другой стороны, долго на железе шконки сидеть было холодно, и в любом случае приходилось вставать и заниматься гимнастикой.

Все швы на шконках, батареях и уголках, сваренные по периметру столов и лавок, были не обработаны напильниками. Как и полоски на всех шконках ШИЗО, ПКТ и ЕПКТ. Сплошные толстые заусенцы, оставшиеся ещё от заводской гильотины, где они резались, или, может, от полутупой фрезы, умышленно не удалялись. И первое время я по неосторожности постоянно резал пальцы. Места стыков полосок с рамой кровати также изобиловали заусенцами и острыми крючками от капель сварки.

Был уже вечер, примерно за час или полтора до отбоя. Я стал выбираться из-за стола на вечерний променаж. И тут случайно зацепился за один из наиболее торчащих крючков. Самое обидное, что я знал этот крючок и уже неделю осмотрительно и благополучно перелезал через него. Но сейчас поспешил немного и таки зацепился, не отойдя ещё от Карамзина. Крючок тут же напомнил о себе треском ткани с обратной стороны коленки.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Видимо, случилось страшное. Да, я порвал штаны, и порвал прилично. Самое противное, что штопать одежду можно только с семи до восьми утра и только раз в сутки. Сегодня не получится. А это значит пятнадцать дополнительных суток карцера за умышленную порчу казённого имущества мне сейчас выпишут прямо на отбое. То есть составят акт, по которому мне дополнительно здесь «потеть» минимум две недели.

Это ещё минимум полмесяца не будет под рукой некоторых книг и пришедших писем, пропущенных цензурой и оперативным отделом. Не будет журналов и газет, единственных источников информации полутора-двухмесячной давности. Но опять-таки и это не предел, потом, может быть, ещё пятнашка, и ещё пятнашка, и ещё…
После того как я откусал для всего ПКТ и ЕПКТ матрасы, им нужен был лишь мелкий повод. Так что трудно и представить, когда теперь я доберусь до своих книг, газет и журналов и так двухмесячной давности, без которых мозги просто ссыхаются, превращаясь в какой-то безобразный гербарий…

Дыра зияла: примерно четыре сантиметра по горизонтали и под углом 90 градусов, сантиметра три вниз по структуре волокна. Сначала я опешил и, не зная, что делать, просто застыл на некоторое время. Через минуту меня будто обдало каким-то ветром. И далее всё произошло быстро и само собой, совершенно неосознанно.

В это время суток в ШИЗО по распорядку дня я имею право получить письменные принадлежности и в течение получаса написать письмо домой. Как правило, надзиратели не давали заключённым письменных принадлежностей. Но сегодня в ночь дежурил Юра. Спокойный и уравновешенный прапор, который ни одной гадости за всё время, что выходил на дежурства в ШИЗО/ПКТ, мне не сделал. А дежурил он регулярно, и о нём вообще никто из осуждённых не мог сказать ничего плохого. Такой же нормальный из постоянных и, можно сказать, коренных надзирателей ШИЗО/ПКТ был ещё такой дядя Миша. Его зэки здесь так и звали. Так вот эти Юра и дядя Миша иногда даже позволяли оставлять письменные принадлежности до самого отбоя, чтобы сдавали их, выбегая уже за матрасом. А это ещё лишние полчаса или страничка письма дополнительно. К тому же они меня, видимо, не считали преступником - узнав суть моей делюги, заметно лучше стали относиться ко мне. Хотя на моей памяти они никогда не относились к кому-то плохо вообще.

Я рванул к тормозам и начал барабанить по ним. Минуты через три пришёл Юра и спросил: «Что, Громов, случилось?» - «Письменные принадлежности нужны, гражданин начальник». Через минуту я, получив ручку с тетрадкой, скинул штаны и сел за стол. Так же, на автомате, из казенного белого вафельного полотенца я вытянул несколько ниток и скрутил их в канатик по три жилки, нитки были ветхие. Из полотенца нитки тянуть я научился ранее, ещё в декабре, на первом месяце БУРа. Из этих ниток я плёл для того же полотенца петельки, чтоб его вешать нормально на крючки. И чтоб оно не падало на пол при малейшем задевании.
Шариковой ручкой я проделал дырочки в ткани. И проталкивал в них ручкой же нитку. Так, петелька за петелькой, я проталкивал ниточку, стягивая дырку. Раз за разом я накладывал стежки, как если бы я это делал на швейной машинке, чтоб белых ниток не было потом видно. Нитка, проталкиваемая железным пером стержня, послушно входила в расширенные предварительно той же шариковой ручкой дырки.
Буквально через минуту, как я закончил эту операцию и надел штаны, в матюгальник монотонный голос сообщил всем камерным заключенным: «ШИЗО/ПКТ/ЕПКТ, объявляется отбой!» В коридоре забегали с матрасами осуждённые, и я облегчённо вздохнул.

Утром я попросился у напарника Юры заштопаться - Юра выводил осуждённых на прогулку, и его не было на продоле. Напарник Юры, выдав мне иголку с чёрными нитками, стал наблюдать, что я буду делать. Я молча снял штаны и начал разрывать вчерашнюю штопку. Молодой надзиратель с удивлением увидел небывалое - белые нитки, которых никогда не было в ШИЗО. И тут же спросил, где я нашёл их? Он долго допытывался, но я так и оставил его в неведении, ответив коротко - Бог послал. Что, в общем, наверное, отчасти было правдой…

После освобождения я наконец добрался до дочери. Мы с Сонькой и ее матерью Татьяной сидели и пили чай. Я молчал и слушал, как мать нахваливает дочку, и тихо улыбался, радуясь их совместным успехам.

Тем временем из комнаты выбрался котенок.
- Мусечка, кисонька, проснулась маленькая, - запричитали два женских голоса. Взрослый и детский.
- У нас в лагерном бараке тоже была Муська, - сказал я.

Дочь, не видевшая меня столько лет и ловящая каждое мое слово, моментально подхватила:.
- А красивая?
- Да, - сказал я.
- Пап, расскажи!
- Не стоит, дочь.
- Ты мне сто лет ничего, никогда не рассказывал! - скривила она губки.
- Ну, расскажи, пап, - поддержала Татьяна.
Я не дал им себя долго уговаривать.
- Хорошо, слушайте.

Она еще была совсем котенком, когда я впервые увидел ее. Меня тогда только что перевели в барак отряда строгих условий содержания (СУС), или, как сейчас это называется, ОСУОН - Отряд строгих условий отбывания наказаний. ОСУОН занимал весь первый этаж трехэтажного корпуса. На втором этаже располагался штаб администрации.

Жилой барак камерной системы (СУС) - это где уже койки к стене не пристегиваются, но где запрещено общение между секциями отряда. Телевизор по расписанию (полтора часа в сутки), прогулка столько же по времени и много других камерных «благ», которые благополучно перекочевали из ШИЗО/ПКТ лагеря в строгий барак СУС (ОСУОН).

Но там есть живые люди, арестанты, с кем можно поговорить и обсудить прочитанное или увиденное по ТВ.

 
Котенок был удивительный, хотя внешне банально серый, полосатый. Таких кошек в одной России миллионы, наверное, живут.

Муська была всегда в центре внимания. Когда все собирались в кружок - обсудить последние новости или еще что-нибудь, она садилась обязательно в центре круга. Это действительно было комично: сидят урки, кто на табуретке, кто на кортках, и выходит Муська своей мягонькой, действительно кошачьей походкой. Усаживается в центре и ждет, когда кто-нибудь начнет с ней играть.

Играла она неутомимо, со всеми, часами подряд. Потом, наигравшись и облизавшись, падала на первую попавшуюся шконку и засыпала крепким детским сном. Причем спала она непременно на спине, раньше я никогда не видел, чтобы кошки так спали. И всегда так, что если голова немного была повернута в одну сторону, то задние лапки - непременно в другую. Но бывало, что спала ровно, как по струнке, так люди не все спят, ровненько-ровненько. И все четыре лапки обязательно поджаты в кулачки. Зрелище, в общем, было уникальное.

Больше всего с ней возился зэк по имени Тимур. Молодой парень, осужденный за убийство еще в 16 лет. И из девяти лет приговора он отсидел к тому времени уже более трети срока. Тимур называл ее «кошечка».

Когда Муська просыпалась и начинала вылизываться, Тимур вставал за шесть-семь шконок и начинал ее звать, стуча по краю койки второго яруса. Муська сразу прерывала свой туалет и после короткой охотничьей изготовки делала рывок, перепрыгивая с койки на койку. Добежав до Тимура, она вставала надыбы. И пыталась передними лапами, не выпуская коготочки, по-охотничьи азартно ловить его бритую голову. Тимур тихонечко уклонялся, но она играя задевала его. Все зэки, видевшие эту сцену многие десятки раз, замирали. И в финале дружно гоготали, будто видели все впервые.

Наверное, так оно и было: каждый раз Муська делала это по-разному. Смотрела, готовилась, прыгала, махала лапами, задирчиво поджимая ушки и скаля рот. Как маленькая тигра.

Так прошли остаток лета и осень. Муська, оставаясь котенком, была счастлива, обожаемая зэками и окруженная заботой Тимура. Наблюдать за ней было удивительно и приятно всегда.

 
Но в первой половине декабря, после того как уехал на этап один очень серьезный бандит Олег, не допускавший своим авторитетом беспредела со стороны администрации по отношению к сусовским, обстановка сильно накалилась. Администрация стала нас прощупывать, чтобы усилить режим. И, следя за реакцией, стала по очереди закрывать в ШИЗО наших сусовских парней.

Первым закрыли Вовку-Боксера. Он обладал наибольшим авторитетом из всех, и сломать его было для администрации очень важно. За шестнадцать дней до освобождения ему дали пятнашку. Прессовали серьезно, но не сломали, Володя крепкий парень был. Но в лагерь не выпустили, и он освобождался прямо из ШИЗО.

За Володей сразу закрыли Молдавана. Он во время прогулки снял шапку, чтобы поправить там что-то. Нарушение формы одежды - пятнадцать суток. Потом закрыли Тимура. Как и Молдавана - под каким-то явно надуманным предлогом. Дали пятнадцать суток, потом добавили еще. Не знаю, что именно и какие пытки послужили тому причиной, но Тимур, не сломавшись, загнал под сердце штырь. Его еле спасли, отвезя в вольную операционную. Потом, после всего, он смеясь рассказывал, как слышал, что врач сказал о нем: «Я всегда был уверен, что сумасшедших не бывает. Теперь знаю, сам видел".

Штырь прошел очень удачно, слабо повредив тонкую кровеносную систему, расположенную под сердцем, не задев само сердце. Потом, после операции, из вольной городской больнички его отправили на 17-ю зону, где лежат тяжело больные заключенные. Там он пролежал еще месяц, после чего его вернули в ШИЗО - досиживать сутки.

Буквально через пару дней, после того как Тимура увезли, Муська стала тосковать и чахнуть. Из веселой, игривой кошки она стала какой-то вялой и сонной. Будто не просыпаясь, ходила в туалет и на кухню покушать.

Мы сначала решили, что это из-за ее беременности. Первой в ее совсем крохотной жизни. Почти сразу после Нового года она родила. Все четыре новорожденных котенка были мертвы.

Конец января и начало февраля Муська фактически ничего не ела. Тарас пытался кормить ее каким-то бульоном из пипетки, взятой в аптечке. Но это не помогало. Каждую утреннюю и вечернюю проверку я выносил ее в прогулочный дворик, где эти проверки и проходили. Самостоятельно выйти для оправки на улицу у нее уже не было сил. В общем-то, она не могла уже самостоятельно забраться на ступеньку лестницы, ведущую на крыльцо. А тельце у нее стало напоминать мешочек с костями.

Терпеть она уже не могла, и все по очереди подтирали за ней лужицы. Которые она делала и когда спала, и когда бодрствовала.

У меня сомнений уже не было, что она умрет, но я упорно, аккуратно брал этот маленький трупик, в котором еще теплились остатки котеночьей души, и выносил на относительно свежий воздух.

13 февраля у меня было очередное длительное свидание. Моя Мама, больная сахарным диабетом в последней стадии, опасаясь, что может не дождаться сына, приехала более чем за 800 километров ко мне в гости в Уфу.

Накануне ночью я вдруг обнаружил спящую у меня в ногах Муську. Как эти косточки умудрились забраться ко мне на кровать, ума не приложу. Согнать я ее не смог, рука не повернулась. Утром при подъеме я обнаружил, что она описалась во сне на мою кровать. Зэки это тоже заметили, но все отнеслись с пониманием. Я застирал после зарядки простыню, матрас перевернул и стал готовиться к встрече с Мамой.

Сутки свидания пролетели как один час. Старенькая Мама выглядела как всегда опрятно. Только, стесняясь, все спрашивала, сильно ли она постарела, неловко отворачивая голову от смущения. Пили чай, разговаривали. Прерываясь только на время, когда ей нужно было делать уколы инсулина, благодаря которым она еще жива.

Когда я вернулся в барак и вошел в секцию, меня ребята стали расспрашивать о матери и о других новостях из дома и с воли.

Когда я поинтересовался, какие новости здесь, мне Денис сказал: «Макс, нас на одного стало меньше». Так говорят, когда кого-нибудь отправили на этап или в другую колонию. Я так и спросил: «Кого забрали?» Денис замотал отрицательно головой и тихо сказал, коротко:
- Муська умерла.

Тимур вышел из ШИЗО в начале марта. Ему так же, как и мне, тихо сказали о Муськиной смерти. Но несколько лет, проведенные на малолетке, не дали Тимуру выпустить свои чувства наружу. Он стал ходить со мной по секции, пытаясь говорить о чем-то. Мол, в принципе она еще при нем хворать стала, и еще что-то… Но его всегда горящие глаза вдруг потускнели. И видно было, что говорит он механически, как и ходит. А мысли где-то в другом месте болтаются.

Только дойдя до конца, я заметил, что жена и дочка на пару утирали слезы…

Нормально, значит, неплохой рассказ может получиться, подумал я.

ХАРАКТЕРИСТИКА
на осуждённого Громова Максима Александровича, 1973 года рождения, уроженца г. Липецка, РФ, проживает г. Чебоксары, ул. Пролетарская, д. 5, кв. 245, образование среднее, женатого, военнообязанного, ранее несудимого. По настоящему делу осуждённого 20.12.04 года Тверским районным судом г. Москвы по ст. 213 ч. 2, ст. 167 ч. 2, ст. 69 ч. 3 УК РФ, приговорённого к 5 годам лишения свободы с содержанием в колонии общего режима, по определению Судебной коллегии по уголовным делам Московского городского суда от 29.03.05 года приговор Тверского районного суда изменён - наказание снижено до 3 лет лишения свободы в ИК общего режима.
Начало срока: 02.08.04 г.
Конец срока: 01.08.07 г.
Осуждённый Громов Максим Александрович прибыл в ФГУ ИК-9 ГУФСИН РФ по РБ 26.05.05 г.

За время отбывания наказания осуждённый Громов Максим Александрович имеет 16 взысканий за нарушение установленного порядка отбывания наказания:
1. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 02.06.05 г. за нарушение ст. 106 УИК РФ - выразившееся в категорическом отказе от дежурства в комнате этапа согласно установленному графику.
2. «Выговор» объявлен начальником отряда 05.06. 05 г. - за нарушение § 3 п. 2, § 4 ПВР ИУ - выразившееся в том, что отказался произвести доклад старшего по камере в ШИЗО установленного образца, вступил в пререкания с сотрудниками администрации учреждения.
3. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 15.06.05 г. за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ - выразившееся в том, что нарушил распорядок дня в ШИЗО.
4. «Выговор» объявлен постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 06.07.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ - выразившееся в том, что не произвёл влажную уборку в камере ШИЗО.
5. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 05.07.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ - выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.
6. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 18.07.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ - выразившееся в том, что не произвёл влажную уборку в камере ШИЗО.
7. Водворение в штрафной изолятор сроком на 5 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 04.08.05 г. за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ - выразившееся в том, что отказался произвести доклад старшего по камере в ШИЗО установленного образца, вступил в пререкания с сотрудниками администрации учреждения.
8. Водворение в штрафной изолятор сроком на 10 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 10.08.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ - выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.
9. «Выговор» объявлен начальником отряда от 25.08. 05 г. - за нарушение § 3 п. 3 (приложение 1) ПВР ИУ - выразившееся в том, что во время проведения планового обыска в камере ШИЗО был изъят фрагмент лезвия от опасного станка для бритья, который был спрятан ухищрённым способом.
10. «Выговор» объявлен начальником отряда от 25.08. 05 г. - за нарушения § 3 п. 2 ПВР ИУ - выразившееся в том, что нарушил форму одежды установленного образца.
11. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 22.08.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ - выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.
12. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 07.09.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ - выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.
13. Водворение в штрафной изолятор сроком на 7 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 17.09.05 г. - за нарушение § 3 п. 2, § 4 ПВР ИУ - выразившееся в том, что отказался произвести доклад старшего по камере в ШИЗО установленного образца, вступил в пререкания с сотрудниками администрации учреждения.
14. Водворение в штрафной изолятор сроком на 15 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 07.09.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ, ст. 106 УИК РФ - выразившееся в том, что в категорической форме отказался от дежурства согласно установленного графика по благоустройству территории учреждения.
15. «Выговор» объявлен постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 18.10.05 г. - за нарушение § 3 п. 3 ПВР ИУ - выразившееся в том, что в камере ШИЗО допустил межкамерную связь с другими осуждёнными, употреблял жаргонные слова.
16. Водворение в штрафной изолятор сроком на 10 суток - объявленное постановлением начальника ФГУ ИК-9 от 18.10.05 г. - за нарушение § 3 п. 2 ПВР ИУ - выразившееся в том, что не произвёл влажную уборку в камере ШИЗО.

Поощрений не имеет.
Осуждённый Громов М.А. зарекомендовал себя с отрицательной стороны. На мероприятия воспитательного характера не реагирует, относится к ним негативно, чем отрицательно влияет на осуждённых, пытающихся встать на путь исправления. Категорически отказывается от участия в общественной жизни учреждения. Среди осуждённых не уживчив. Систематически допускает грубые нарушения установленного порядка отбывания наказания. Не проявляет желания трудиться.
В совершённом преступлении вину не признаёт, в содеянном не раскаивается.

ВЫВОД: осуждённый Громов М.А. на путь исправления не встал, характеризуется отрицательно.

Начальник ОВРО
капитан внутренней службы В.П. Никитин

СОГЛАСОВАНО:
заместитель начальника по К и ВР майор внутренней службы А.А. Чернышёв

УТВЕРЖДАЮ:
начальник ФГУ ИК-9 ГУФСИН России
по Республики Башкортостан
подполковник внутренней службы М.Н. Хижов

Данная характеристика - лишь за первые 5 месяцев в красной зоне.
Ещё мотать Максиму в "девятке" около двух лет, ещё будут и ШИЗО/БУР(ПКТ)/СУС(ОСУОН) …

Максим Александрович Громов родился в Липецке 19 августа 1973 года, вырос в Чебоксарах, проживает в Санкт-Петербурге.
В конце 1990-х создал отделения НБП в Чебоксарах (Национал-большевистская партия. Возглавлял партию нацболов Эдуард Вениаминович Лимонов). В 2000 году в Чебоксарах зашил себе рот, приковавшись к памятнику Ленину в центре города. После акции протеста против введения визового режима в Литве для жителей Калининграда с мирным захватом поезда Москва-Калининград - получил первый срок. Сидел в Лукишкесском СИЗО в Вильнюсе, затем в Провенишкинской колонии (Литва).
2 августа 2004 года в ходе мирного захвата здания Минздрава выбросил портрет Владимира Владимировича Путина из кабинета министра Михаила Юрьевича Зурабова. Фото Максима Громова, выкидывающего портрет президента В.В.Путина, обошло газеты всего мира.
Был осужден на пять лет лишения свободы (срок сокращен до трех лет).

Максим Громов был в заключении три года: в московском СИЗО-1 «Матросская Тишина», потом в СИЗО-2 «Бутырки», а потом этапирован в уфимское СИЗО-1 и уфимскую колонию ФКУ ИК-9 ГУФСИН России (по-старому УЕ-394/9), Башкиростан, г.Уфа, ул.Новоженова, 86"а". Это "красная" зона…

За отказ сотрудничать с администрацией и нарушения тюремного режима осужденный Громов М.А. провел в общей сложности более года (420 суток) в ПКТ (БУР по-старому - в одиночных камерах) и ШИЗО (штрафном изоляторе - в «карцере»). Через год лагерной жизни был переведен в СУС (барак строгих условий содержания или по-новому ОСУОН - Отряд строгих условий отбывания наказаний).

Захар Прилепин » «Лимонка в тюрьму» (сборник) - rulit.me/books/limonka-v-tyurmu-sbornik-read-344619-1.html
Максим Громов "Везде живут люди. Тюремный дневник Максима Громова" 10.07.2012 - medved-magazine.ru/articles/Maksim_Gromov_Tyuremniy_dnevnik.1742.html
Журнал «Неволя» Максим Громов "Муська" - index.org.ru/nevol/2008-17/10-gromov.html
Журнал «Неволя» Максим Громов "Тюремные рассказы" - index.org.ru/nevol/2012-29/13-gromov.html
Журнал «Неволя» Максим Громов "Твой дом - тюрьма" - index.org.ru/nevol/2013-33/09-gromov.html
Журнал «Неволя» Максим Громов "Судовые" - index.org.ru/nevol/2014-37/09-gromov-37.html