Юрий Гагарин - первый полет в космос

«Повесть о Юрии Гагарине»

Евгений Николаевич Шильников

Priblizheniya-k-Afonu
Юрий Алексеевич Гагарин
 
Читайте также очень интересный рассказ космонавта Георгия Гречко: «Я очень вовремя родился!»

 
ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I   О времени и о себе. Тогда все было по-другому. И люди, и страна, и мир

Моя юность совпала с юностью космонавтики
ТОГДА, ПОЛВЕКА ТОМУ НАЗАД
КАК Я СТАЛ ИНЖЕНЕРОМ
ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Часть II   Сергей Павлович Королев. Первые старты к Луне

С.П. Королев был гениальным полководцем
УЖИН В РЕСТОРАНЕ «ТОШКЕНТ»
С.П. КОРОЛЁВ, ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСТРУКТОР
ЗНАМЕНИТАЯ «СЕМЕРКА»
ПЯТОЧНЫЙ КОНТАКТ
ПОЛЕТЫ НА ЛУНУ

Часть III   Космодром Байконур

ПЛАН космодрома Байконур
КОСМОДРОМ БАЙКОНУР
ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА НА БАЙКОНУР
РАБОТА НА БАЙКОНУРЕ
ПРОГУЛКИ ПО ШОССЕ
«СТРАШНАЯ» ИСТОРИЯ
ЗИМОЙ

Часть IV   Собаки в космосе. Встреча с Юрием Гагариным

ПРОВОДЫ РАКЕТЫ
МОЯ ВСТРЕЧА С ГАГАРИНЫМ
ПОДГОТОВКА КОСМОНАВТОВ
СОБАКИ (Белка и Стрелка) В КОСМОСЕ
«ИВАН ИВАНОВИЧ» В КОСМОСЕ
ОТБОР КОСМОНАВТОВ
ОЛАДЬИ С КРАСНОЙ ИКРОЙ (Неудачный пуск)
ШАНСЫ НА СПАСЕНИЕ

Часть V   Человек в космосе

Фото Юрия Гагарина вместе с Германом Титовым
ПОЛЕТИТ ЮРИЙ ГАГАРИН
Я УЛЕТАЮ С ПОЛИГОНА
ХРОНИКА ПОЛЕТА ГАГАРИНА

Часть VI   Вращение и возвращение

ФОТО первого в мире корабля-спутника с человеком на борту
Вращения… "Шум не стоит поднимать"…
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

О времени и о себе. Тогда все было по-другому. И люди, и страна, и мир

Юрий Алексеевич Гагарин
12 апреля 1961 года - Первый человек в космосе! - Как я на Байконуре встретил Юру Гагарина

 

Моя юность совпала с юностью космонавтики

Я считаю, что мне повезло в жизни – моя юность совпала с юностью нашей космонавтики, где я был не только зрителем, но и участником. Маленьким участником, одним из тысяч, но, все же, участником. Вот об этом мне и хочется рассказать, хотя я отлично понимаю, насколько это будет трудно. С той поры прошло столько лет, почти полвека. Я уже многое основательно забыл, а еще больше не задерживал тогда в своей памяти, не придавая особого значения тому, что видел и узнавал. Была в этом еще одна очень серьезная причина, о которой я скажу позже.

Теперь же, когда о том времени появилось множество публикаций, кинофильмов, верных, надуманных и просто лживых, приходится пробираться через эти заросли, стараясь сохранить то, что мое, и отцепиться от чужого, и, главное не смотреть на себя и на то что было в то время, глазами, отягощенными сегодняшними знаниями.

И все же мне хочется рассказать о том, как это все начиналось, о том, как я на Байконуре встретил Юру Гагарина. Естественно, что мое повествование не претендует ни на объективность, ни на протокольную документальность - просто я попытался, мысленно вернувшись в те годы, представить тот грандиозный проект глазами рядового участника, которым я был тогда.

И еще я попробовал высказать мое понимание того, что двигало Гагариным и мое представление о нем самом, с великим трудом восстанавливая события и обстановку того времени, прибегая иногда к помощи опубликованных в Интернете материалов, которые оживляли мою память, и которые в той или иной степени совпадали с моим мнением.

Но, если уж и рассказывать о том Юре Гагарине, то придется еще представить себе, как мы тогда жили, чем дышали. Дело в том, что тогда все было по-другому. И люди, и страна, и мир. Время меняет все, даже положение звезд над головой. А уж жизнь, тем более.

 

ТОГДА, ПОЛВЕКА ТОМУ НАЗАД

Москва той поры еще не была изуродована «вставной челюстью» Нового Арбата. Город очень отличался от сегодняшнего – не было ни слепящих неоновых реклам, ни грохота автомобильных табунов. По сегодняшним меркам Москву в пятидесятые - шестидесятые годы можно считать в большой степени провинциальным городом: в большинстве своем город оставался застроенным двух-, трехэтажными домами с загороженными деревянными заборами дворами, кривыми переулками, над которыми возвышалась семерка высотных «сталинских небоскребов», их шпили можно было видеть из любого московского дома. Ленинградцы с явным чувством превосходства называли Москву «большой деревней», скорее всего, имея в виду не только низкие кривые переулки, но и полу-деревенский образ жизни - «всем двором».

В сравнении с сегодняшним город был тихим. Пронзительный свист низко летающих над домами стрижей редко заглушался шумом проезжающего по булыжнику автомобиля или звоном отдаленного трамвая. Даже запахи были другими. По весне пахло тающим снегом, потом сладким ароматом цветущих по многим улицам вековых лип и сирени. Маленькие дети с нетерпением ждали лета, начинающегося с открывания настежь заклеенных на зиму окон, когда можно выбежать на двор в одних трусиках и всласть побегать босиком по нагретой солнцем земле. А с поздней осени начинало потягивать печным дымом, стелющимся над старыми особняками арбатских переулков. И ночью, возвращаясь со свидания по сонным улицам, можно было видеть россыпи звезд над головой…

В те годы люди еще умели писать пространные письма, ходили на все новые кинофильмы, зачитывались Аксеновым и Хемингуеем, с их романтическими и ироничными героями, не знали слова «секс», и верхом пошлости считались убогие американские детективы и доморощенное копирование Элвиса Пресли.

Москвичи жили в коммуналках – в каждой квартире по нескольку семей, пользующихся общей кухней, одним туалетом и телефоном в коридоре, - привыкли жить на виду у соседей, чей внимательный, критический взгляд подмечал все: и твоих гостей и твои новые ботинки или прическу, и как часто и как долго ты болтаешь по телефону. Та «коммунальная» жизнь достаточно верно показана в фильме «Покровские ворота» Михаила Казакова, правда, в ностальгически розовых тонах, поскольку бывали и ссоры, и драки, и многолетнее третирование соседей.

А над всем этим стояли пионерская организация, комсомол, коммунистическая партия, которые неусыпно следили за идеологическим и политическим воспитанием, всячески приучая советских людей к жертвованию личным во имя «светлого будущего». Газеты, радио, телевидение, кино – все было нацелено на это воспитание существования «в стаде».

И, действительно, если, как говорится «не высовываться», то можно было жить без особых забот и без больших затрат, двигаясь по доступной для всех общей колее, как в общем вагоне: ясли, детский сад, обязательная школа с выездом летом в пионерские лагеря, потом училище, техникум или институт с принудительным распределением на работу по их окончании, обязательная работа и, где-то в конце – пенсия, достаточная для пропитания. Деньги тогда не имели особого значения – материальные блага нельзя было купить, их ДАВАЛИ: квартиры, машины и даже холодильники распределяли по разнарядкам райкомов, обкомов и ЦКа партии. Давали за заслуги. Или партийным бонзам.

От подобного коллективизма в определенной степени были освобождена пользующаяся наибольшим почетом и предельно возможными тогда привилегиями в виде отдельной квартиры, машины, дачи и заграничных командировок, научная и артистическая элита: академики, крупные ученые, известные профессора, серьезные писатели и немногие, но действительно великие артисты. Эти люди становились объектами для подражания и мечтаний.

Ученое звание, например, давало право на лишнюю, как тогда говорили – «жилплощадь». Иначе семья из трех человек, живущая в одной, перегороженной шкафами комнате размером в 20 кв. метров (то есть больше 6 м2 на человека) не имела никаких надежд и законных оснований для расселения или получения квартиры, даже в кооперативном доме за свои деньги. Для этого надо было стать или Героем, или профессором, или родить еще пару, а еще лучше тройку детей, или… заболеть туберкулезом.

А пока в Москве расселяли семьи из сырых подвалов с окнами, выходящими на тротуары, или тех, у кого было меньше 3 кв. метров на человека. Новые блочные пятиэтажки еще только начинали строиться на окраине города в районе деревни Черёмушки.

Война стала забываться, - уже больше десяти лет минуло с той страшной войны, военные раны постепенно стали затягиваться и партийное руководство во главе с Никитой Хрущевым заявили о строительстве в стране коммунизма, всячески отвлекая людей от пустеющих полок в магазинах. Народ не верил, или не очень верил в этот скоро «грядущий рай», но гремящие призывы и «стройки коммунизма» заглушали даже самые робкие скептические замечания. XX съезд партии в феврале 1956 года, на котором Хрущев открыл (хотя и не полностью) страшную правду о сталинских репрессиях и ГУЛАГе оказал шоковое воздействие на народ. Однако большинство людей предпочитали пока молчать и заниматься своей работой, учебой, спортом, или… пить.

Телевидение еще не отучило тогда москвичей ходить семьями по воскресениям в гости, к близкой или дальней родне, или просто к старым добрым друзьям, посидеть за чашкой чая с домашними пирогами, обсудить только вышедший кинофильм или книгу или даже почитать ее вслух. Политические разговоры тогда старались обходить – новое время еще не выветрило окончательно у людей страха сталинских лагерей и 58-й статьи, хотя и появились анекдоты про Хрущева и свежие веяния в литературе. Так называемая «оттепель» воспринималась людьми старшего поколения, вкусивших «по полной» сталинский режим, еще очень осторожно и недоверчиво.

Телевидение было тогда безобидным зрелищем немногих московских семей, сидящих вечерами с потушенным светом перед маленьким голубым экраном, по которому передавались свободные от садизма, порнографии и рекламных роликов студийные передачи единственной тогда первой программы. Рекламы тогда вообще не было, если не считать плакаты с призывами хранить деньги в сберегательной кассе или лозунгов «Слава КПСС». Но поскольку не было альтернативы ни сберкассе, ни КПСС, то люди воспринимали эти плакаты, как некоторую декорацию, закрывающую облупленные стены зданий. Все телевизионные передачи проходили через жесткую цензуру, вымарывающую все, что не соответствовало коммунистической идеологии и попахивало «тлетворным влиянием Запада». Поэтому так запоминались новогодние «Голубые огоньки», где допускался в дозированных количествах и джаз, и легкая сатира на уровне критики мелкого бюрократа. Однако, уже постепенно появлялись в Москве громоздкие, килограмм под шестьдесят, магнитофоны с любительскими записями рок-энд-ролов, песен Окуджавы и Галича. Но не дай Бог, чтобы об этом узнала ваша комсомольская организация!

Владельцы магнитофонов стали такими же непременными участниками в молодежных компаниях, какими ранее были владельцы патефонов или гармонисты на деревне, поскольку основным занятием на вечеринках были танцы. Тогда люди мало засиживались за столами – главным было потанцевать. Танцевали и на крохотном пространстве комнаты, и в коридорах коммунальных квартир, а летом – во дворе, и перед сеансами в кинотеатрах, и на студенческих вечерах, а на праздники – и на площадях. Королем танцев был тогда вальс.

У меня был такой магнитофон, который я сам собрал из подходящих деталей, он действительно весил много – три мощных мотора на толстой стальной плите и ламповые усилители. Но ничего не останавливало меня, и я таскал его на себе к друзьям вместе с огромными коробками магнитофонных лент. Представьте картину: на вечеринку и с вечеринки - на руках тяжеленная коробка с магнитофоном размером в книжную полку или средний телевизор, а на нем еще груда магнитофонных 38-ми сантиметровых дисков. Но, как говорят, положение обязывало, правда, найти такси тогда не было большой проблемой в любом месте Москвы, да и проезд на них тогда стоил недорого даже для студента.

Среди молодежи явным приоритетом пользовались физико-технические и чисто технические институты. В Москве самими престижными считалась ведущая пятерка: ФизТех, Бауманский, Авиационный, Энергетический и МИФИ. Подобное было и в Ленинграде. Самые большие конкурсы абитуриентов, самое большое количество медалистов. На гуманитарные факультеты поступали или, как их звали - «чудики», или те, кто не попал, или не имел надежды попасть в эти ведущие вузы. В «Политехе» (в знаменитой аудитории Политехнического музея) проходили диспуты «физиков» с «лириками» - что важнее техника или поэзия. Тогда, естественно, неизбежно побеждала техника. Лирика была не в чести, хотя стихи Евтушенко, Вознесенского, и песни Окуджавы в том же Политехе собирали полные аудитории молодежи.

Зато развитию технического потенциала страны уделялось большое внимание – ставилась задача: «Догнать и перегнать Америку». Именно в те годы организовали Сибирский филиал Академии наук, крупный исследовательский центр в Дубне, пачками вырастали новые научно-исследовательские институты, строились заводы электронной промышленности, возводились новые химические предприятия. И рапорты, рапорты, рапорты «родной коммунистической партии во главе с верным ленинцем Никитой Хрущевым».

А пока верхом техники была двенадцатиразрядная электромеханическая счетная машина «Рейнметалл», занимающая полстола, и электронный осциллограф размером с небольшой шкаф...

 

КАК Я СТАЛ ИНЖЕНЕРОМ

И вдруг, как гром с ясного неба: «Первый рукотворный спутник Земли! Прорыв в космос!» Не успели опомниться, через месяц: «Второй спутник! Полтонны весом! С собакой!» Можно понять, почему я через пару месяцев после этого памятного октября 1957 года с радостью согласился пойти с пятого курса института инженером в конструкторское бюро, которое занималось разработками приборов для космических ракет. Отверг уже практически гарантированную аспирантуру и манящую в перспективе преподавательскую карьеру, а там, глядишь, и профессорское звание! Хотя до сих пор я чувствую некоторую вину перед моим тогдашним научным руководителем, вспоминая его укоризненный взгляд: «А я, ведь, так на вас рассчитывал….». Правда, потом я защитился, но, как говорят, «поезд уже ушел».

Разговор о поступлении на работу вел со мной один из наших популярных профессоров, руководитель кафедры, очень осторожно намекая на то, чем занимается это конструкторское бюро (КБ). И каково же было мое удивление, когда я, придя на эту фирму, увидел этого же профессора в кресле директора! Слушая его лекции и сдавая ему зачеты, мы и не предполагали, что он причастен к подобным разработкам! Стало понятным, почему внезапно отменялись его лекции и вместо него мы слушали его аспирантов.

Все те немногие студенты (отобранные по числу пятерок в зачетках), которым, как и мне, предложили эту вакансию, с великой охотой пошли туда работать. Искренне считали, что нам повезло. И это оказалось действительно захватывающе интересно – все новое, каждый день какие-то открытия, радость маленьких побед!

Работа поглощала все время, но мы предпочитали походу в кино или вечернему свиданию зеленую полоску на экране осциллографа, наконец–то вычерчивающую нужную кривую. Теперь и мне трудно в это поверить, но так действительно было. Наш энтузиазм был не поддельным, не навязанным сверху, все мы были захвачены ожиданиями чего-то необычного, разговорами про космос, про другие планеты... И холодок своей причастности к этим свершениям. Тайный холодок, потому что никому рассказать, даже намекнуть о своих занятиях мы не имели права. Все было секретным, и наша работа, и название нашего бюро, скрытое под безликим «почтовый ящик (п/я), номер такой-то», и незаметная, обитая обшарпанным дерматином, дверь, за которой скрывалась самая современная наука и самая совершенная техника.

Конечно, эта специфика нашей работы накладывала определенные ограничения, например, на обсуждение вне фирмы своей работы, на свободу выбора наших знакомых (иностранцев чтобы духа не было!), мест посещения (рестораны не рекомендовались) и тем общения, и, главное, она оставляла очень мало времени на все, что не касалось работы. Но тогда это казалось нам несущественным и не очень важным. Теперь можно сожалеть, что я тогда не прочел такие-то книжки, не сходил на такие-то спектакли, ставшие потом легендарными, отказался туда-то поехать отдыхать и ограничил круг своих знакомых. Но тогда я так не считал и был счастлив.

Намного важнее для нас тогда было ДЕЛО и результаты, которые давались непросто: все, чему учили в институте, оказалось устаревшим или мало помогающим при работе с новым классом электронных систем – с полупроводниковыми приборами. Методических пособий или хороших книг по этой тематике еще не было. Консультироваться можно было только со старшими товарищами по работе, но и они еще мало знали, хотя их выручал уже набранный опыт и интуиция. И молодые, и даже более опытные инженеры часто шли на ощупь, ошибаясь и вновь начиная сначала, отбрасывая, казалось бы, еще вчера верное решение. Но это была настоящая творческая работа. И какая же была радость, когда твое устройство начинало функционировать как надо. Иногда можно было наблюдать, как кто-то из коллег, отрываясь от тубуса осциллографа, начинал прыгать в каком-то шаманском танце – «Ура! Она работает! Смотрите – она, наконец, заработала!» Радость была общей… Но потом могло оказаться, что эта радость была преждевременной, что-то при дальнейших проверках функционировало не так. И снова поиск, снова безконечные эксперименты…

Это было время многих технологических новинок и открытий. Только-только появились полупроводниковые приборы, только-только были введены в действие электронные вычислительные машины (ЭВМ), занимающие трехэтажный дом и потребляющие энергию целой электростанции. Новые синтетические материалы, новые сплавы. Все технологические новинки были в нашем распоряжении – мы могли даже заказывать новые разработки и открывать опытные производства. При одном жестком условии – все материалы, компоненты и детали должны быть только отечественного производства и только с «приемкой заказчика». Так назывался контроль качества продукции со стороны Министерства обороны – военная приемка.

Но мы упрямо двигались дальше, выдвигали новые, иногда, казалось бы, сумасбродные идеи, и двигались вперед в неизведанное, и, самое важное, - видя результаты своих трудов, воплощенные в блестящих черных блоках приборов, наконец-то принятых представителем заказчика.

Получилось так, что я буквально с первого дня работы в бюро попал в группу разработчиков приборов для электронных систем, устанавливаемых на космические ракеты. Тогда дела делались так стремительно, что аппаратура поступала на реальные испытания буквально сразу же после сборки опытного образца. Но это совсем не значит, что все системы, что ставились на ракеты, были такими сырыми. Нет, конечно, это касалось только экспериментальных образцов, работа или отказ которых не влиял на живучесть самих ракет. Но на каждой из первых ракет обязательно ставилось что-то новенькое, что потом, если оправдывало себя, становилось штатным устройством.

 

ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Не удивительно, что уже через полгода работы в этой фирме я в составе нашей немногочисленной команды первый раз поехал на испытания разработанных нами приборов в ныне всем известное, знаменитое, а тогда совершенно секретное Конструкторское бюро ракетной техники №1 (ОКБ-1), - в небольшой тогда подмосковный поселок Подлипки (теперь это город Королёв). В те годы это был типичный подмосковный дачный поселок, застроенный частными деревянными домами и деревянными же бараками, действительно стоящими под старыми липами. Там был даже санаторий и мемориальная дачка, доска на которой извещала, что здесь некогда побывал великий В.И.Ленин (кажется, приезжал сюда на охоту).

ОКБ находилось на территории старого, скорее всего построенного до революции или, по крайней мере, до войны, завода с низкими краснокирпичными зданиями, водонапорной башней за небольшой проходной. Но когда после формальностей по выписке пропусков мы вышли на его территорию и прошли за первые здания цехов, я увидел высоченный кирпичный куб, пристроенный к трехэтажному цеху. Это был новый монтажно-испытательный корпус – МИК.

И там я впервые увидел настоящую космическую ракету, огромную «семерку» - ракетоноситель Р-7. В сравнении со стоящими в первом зале образцами предшествующих разработок - ракетами Р-2, и Р-5, которые были именно такими, как изображали тогда ракеты в научных или художественных книгах, с характерным для них стреловидным хвостовым оперением, тот лежащий на боку собранный пакет «семерки» поражал воображение своими размерами, блеском отполированных частей, ярко-красными заглушками на соплах, и полным несоответствием с моими представлениями о конструкции ракеты.

Потом поездки туда стали повторяться, и очень скоро я перестал видеть в этом что-то особенное, - восхищение, удивление быстро сменилось будничной работой, решением все время возникающих проблем и новых задач. И эта мощная, красивая ракета стала для меня, как и для других, работавших с ней, просто «изделием №…», как и следовало ее называть во всех документах...

Постепенно стали налаживаться контакты и дружеские отношения с инженерами королевской фирмы, которые в большинстве своем были такими же молодыми, но я чувствовал в них некоторое превосходство, превосходство более посвященных и более близких к сути космических программ.

Группу первых космонавтов, вернее кандидатов в космонавты я увидел мельком еще в 1959 году там же, в Подлипках, в монтажно-испытательном корпусе, где проводилась сборка и проверка очередного "изделия". В огромном пространстве монтажного корпуса, где даже собранный, тридцатиметровый пакет ракетоносителя, лежащий на стапеле, смотрелся небольшим по размерам, эта скромная группка военных потерялась среди расставленных конструкций ракеты и испытательных стендов. Кто-то сказал: «Вон там летчики, которых готовят к полетам». Готовят, ну и пусть готовят, это еще не скоро. (Тогда мало кто верил, что человек сможет так быстро полететь в космос). Любопытство здесь не приветствовалось – мы к этим летчикам не стали подходить, и я тут же забыл про них, занятый проблемами с почему-то отказывающимся правильно работать прибором.

А вот как первый раз я увидел Сергея Павловича Королева, отца этих ракет и этих спутников, - уже тогда легендарную личность, я запомнил хорошо.

«ЭС-Пэ идет!» - негромко воскликнул кто-то из копошащихся у ракеты инженеров. Прозвучало это как предупреждение или сигнал опасности. Я посмотрел на подходящих людей и сразу «вычислил» его в толпе каких-то явно больших чинов. Конечно, тогда ни его имени, ни его фотографий не публиковалось. «Главный конструктор» и все! «Совершенно секретный человек»! Но среди той группы в белых халатах, появившейся в МИКе, этот небольшого роста широкоплечий человек с бычьей шеей, с небрежно накинутым на порыжевшую кожаную летную куртку халатом, выделялся прямым властным взглядом черных, чуть исподлобья глаз и решительностью движений. Выделялся и тем, как к нему обращались другие, среди которых были какие-то министры в пиджаках и галстуках. Все инженеры вместо того, чтобы подойти к нему, углубились в свои схемы или полезли к своим приборам. «ЭС-Пэ», - так и я стал называть его впоследствии (естественно, за его спиной), не терпел, как он выражался - «белоручек-лоботрясов» и праздного любопытства. По этому поводу я расскажу историю, прямым участником которой мне пришлось оказаться...

 

Сергей Павлович Королев. Первые старты к Луне

 

С.П. Королев был гениальным полководцем

Полководец Сергей Павлович Королев. Нашим Бог помогал. На Луну! Американцы плелись в хвосте

...Я не стал бы называть Сергея Павловича Королева гениальным изобретателем и, тем более, гениальным ученым, но то, что он был выдающимся организатором и настоящим полководцем — это несомненно.Чем-то он был похож на маршала Жукова — такая же крупная голова с тяжелым подбородком, да и по масштабам их деятельности они сравнимы, как никто другой. Мало кто из исторически известных людей брали на себя такие риски, как эти двое, но и мало кому другому было свойственно предвидение успеха.Кто-то сказал, что С.П. (Сергей Павлович Королев) своей волей и своей непререкаемой убежденностью заставлял ракеты летать.
Юрий Алексеевич Гагарин и Сергей Павлович Королев

Это Сергей Павлович Королёв с Юрой Гагариным после его возвращения из космоса.
Даже по этой плохой любительской фотографии можно увидеть отношения этих двоих друг к другу.
Это в городе Куйбышеве (теперь — Самаре). Юру только что одели в новую майорскую форму.
Он еще не знает, не понимает, что его ждет. Но народу уже полно.

 

 

УЖИН В РЕСТОРАНЕ «ТОШКЕНТ»

Это случилось в начале шестидесятых, значительно позже той первой встречи с Королёвым. Был канун Октябрьских праздников. Мы в составе группы командированных специалистов, человек двенадцать, добирались на полигон Байконур. Сначала самолетом до Ташкента. Самолет по какой-то причине опоздал и прилетел в Ташкент после ухода того поезда, на котором обычно мы ехали дальше до станции Тюра-Там. Другие поезда мчались мимо Тюра-Тама без остановок — это место не должно было привлекать внимания посторонних. Следующий поезд с остановкой в «Тюре» проходил только на следующий день. Можно было бы поехать, как говорят «на перекладных», но это было хлопотно и ненадежно. Тогда ехавшие с нами два ведущих инженера из королёвского КБ, которым мы предоставили право принять решение, предложили остаться на ночь в Ташкенте и поехать дальше следующим утром, все равно, мол, праздники, явно на полигоне спешной работы нет. Естественно все с воодушевлением приняли этот план. Поехали в самую лучшую, полупустую по случаю праздника, гостиницу «Тошкент» (Так Ташкент звучал по-узбекски), погуляли по городу, а вечером все собрались в ресторане.

Ах, какие же там были потрясающие отбивные! В предвкушении долгой пресной столовской пищи на полигоне, это было чудо. Мы взяли еще по порции, потом еще…

На следующий день мы, добравшись до полигона, быстро оформились, получили пропуска и, не успев переодеться, все пошли в МИК, чтобы узнать как дела и объявить о своем прибытии. Собрались в курилке, на втором этаже, рядом с рабочими кабинетами, узнали, что работа в праздничные дни шла вовсю, и что нас ждали. И вдруг появляется С.П.. Увидал нас. Подошел. И обратился к своим ведущим инженерам:

— Ну-с, с приездом, с праздником. Гляжу, еще галстуки снять не успели. (Белая рубашка с галстуком на полигоне были, пожалуй, основными атрибутами королёвского образа «белоручки-лоботряса»). Где пропадали?
— Да мы, Сергей Павлович, вот на поезд не успели, думали…
— Так, так. А я ведь самолет в Ташкент мог бы послать за вами, если бы вы не поленились сообщить сюда. Ну-ка, где ваши пропуска?

Берет у них твердые картонные пропуска, разрывает в куски и уходит. Все окаменели. На представителей других фирм он не поглядел (он, вообще, суров был только со своими). А положение для этих двух инженеров без пропусков оказалось пиковое. Пропуск предъявлялся охране при входе и выходе из здания МИКа, а также — при входе и выходе из монтажного зала МИКа. Без пропуска не войдешь и не выйдешь, нарушение каралось сурово, вплоть до немедленного увольнения. Наши герои оказались запертыми на трех этажах. Свою работу в рабочих кабинетах они делать могли, но не более того. Ни выйти из МИКа в гостиницу, ни войти в зал МИКа. Никто из замов Королёва не решался организовать им оформление новых пропусков и, тем более просить за них С.П. Прошел еще день, другой. Мы остальные, чувствуя себя не менее виноватыми, жалея их, приносили им бутерброды из буфета. Спали они на столах в лаборатории. На третий день руководитель испытаний, которому нужны были эти инженеры в зале МИКа, попытался просить за них, но вылетел из кабинета С.П. как ошпаренный. «Он слушать меня не захотел». Прошло еще несколько часов. С.П. несколько раз выходил, но не замечал двух понурых фигур, или делал вид, что не замечает. Наконец, проходя в кабинет, буркнул: «Заходите». Что он сказал им, что они ему сказали, осталось для остальных тайной. Им выписали новые пропуска…

После того случая никто из нас не рисковал подобным образом лакомится вкусными отбивными в ресторане «Тошкент».

 

С.П. КОРОЛЁВ, ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСТРУКТОР

Но это было потом. А в тот, первый раз, подглядывая исподтишка, я увидел, что Королёв, что-то объясняя на ходу своим спутникам, подошел к хвостовой части ракеты чуть похлопал ладонью по ее блестящей обшивке. Он явно гордился своим детищем. И было чем гордиться. Позже, когда я узнал историю разработки этой ракеты, потом «покопался» у нее внутри и когда влез поглубже в эту технику, то не мог не поразиться тому, какую же фантастически сложную задачу решили ее создатели. К тому же в кратчайшие сроки!

Чем-то он был похож на маршала Жукова — такая же крупная голова с тяжелым подбородком, да и по масштабам их деятельности они сравнимы, как никто другой. Мало кто из исторически известных людей брали на себя такие риски, как эти двое, но и мало кому другому было свойственно предвидение успеха.

Кто-то сказал, что С.П. своей волей и своей непререкаемой убежденностью заставлял ракеты летать. Это, возможно, перебор, но то, что он заставлял всех, кто с ним работал, отдавать делу все свои силы и способности — факт. Он всегда работал «на износ», сам себя не жалея, но и требовал такого же от остальных. Видимо, каторга выработала у него пренебрежение к человеческим слабостям, а глубокая убежденность в своей правоте открывала ему все двери, включая кремлевские.

Да, да, каторга — он, подобно многим талантливым инженерам и ученым, прошел это страшное испытание. Потом, уже значительно позже его смерти стала известна история его заключения в 1938 году в тюрьму вместе с другими инженерами Ракетного научно-исследовательского института — РНИИ (Двух руководителей РНИИ расстреляли), отправки на Колыму и перевода его в 1943 году в научную «шарашку» (подобно той, которая так хорошо описана Солженицыным в его книге «В круге первом»), и последующее его освобождение в 1944 году, когда Сталину стала понятна вся важность ракетного оружия.

«Мне придется сказать об этом С.П.» — эта фраза поднимала людей среди ночи, гнала за тысячи километров, и казалось, что для Королёва нет ничего невозможного. Любому ветерану с полигона скажи: «С.П.», он сразу поймет, о ком речь. Его гнева за плохую работу или за вранье боялись все: от рядового сотрудника до маршала и министров. Был скуп на похвалы. Но за хорошую, честную работу он людей выделял и справедливо награждал. И, кстати, не стеснялся прямо на людях признавать свои ошибки. Даже перед простыми инженерами.

А работа у него была тяжелейшая. Ему приходилось брать на себя решение большого количества вопросов и проблем. В этом смысле его авторитаризм работал против него — его сотрудники уже не решались брать на себя риски самостоятельных решений больших задач. Это не значит, что все его соратники и сотрудники были безсловесными исполнителями, отнюдь нет, но я бы все же отдал ему приоритет и основную заслугу в создание «семерки».

 

ЗНАМЕНИТАЯ «СЕМЕРКА»

Больше всего меня поражает в этой космической ракете ее высочайшее технологическое качество. То качество, без которого ракета не сможет взлететь, несмотря на все технические новшества и вложенные средства. Вот японцы — у них самые передовые технологии и самые надежные автомобили. А космические ракеты у них не летают, вернее, летают плохо. У нас же наоборот — наши «Жигули» не попадают даже на последнюю строчку рейтинга по надежности, а космические ракеты взлетают, да еще как! Я думаю, что любому из наших автовладельцев, копающемуся под капотом Жигуленка, очень трудно было представить, что мы можем сделать что-то качественное на наших заводах — болты не закручены, щели с палец, покрашено кое-как, остатки грязной смазки…

А ведь космическая ракета намного сложнее даже самого «крутого» лимузина. И там таких болтов и гаек тысячи, огромные конструкции должны подгоняться с микронной точностью. Малейшие следы грязной смазки в соприкосновении с жидким кислородом взрываются, к тому же результату приводит плохой контакт в электрической цепи. Да что там говорить: сотни, тысячи деталей, дефект каждой из которых может привести к гибели всего такого сложного комплекса огромной ракеты.

Сколько же труда, сколько срывов, неудач, разбитых и отброшенных вариантов пришлось пройти нашим конструкторам, чтобы все же добиться этого прорыва! Да еще надо не забывать, что это было сделано в далекие пятидесятые годы прошлого столетия, когда еще были в ходу довоенные грузовики-полуторки, телеги, паровозы и фанерные самолеты.

Мало знающие люди, но претендующие на авторитет, многозначительно утверждают, что нам удалось это сделать только с помощью немецкой техники и немецких спецов, которых мы после войны вывезли из Германии. Это неправда. Вот американцы вывезли и Вернера фон-Брауна, отца немецких ракет, и кучу целеньких ракет Фау-2 и документацию к ним. Ну и что? Где они были в 1957 году? Тогда их ракеты даже рядом с нашими не стояли, потому что они продолжали копировать немецкие схемы. Первый американский спутник, запущенный через полгода после нашего, весил всего 8 килограмм (наш — 80 кг), они сами его прозвали «апельсином», а у нас к тому времени летал уже второй в полтонны весом! Кто-то из наших спецов, который вместе с С.П. ездил в Германию в трофейной команде по ракетам Фау-2, говорил, что после войны нам достался только «металлолом от Фон-Брауна». Захваченный нашими войсками немецкий ракетный испытательный полигон в Пенемюнде был разбомблен в порошок англичанами, после того как польские партизаны передали им информацию о нем. Англичане больше всех страдали от налетов Фау-2, так что можно представить, что они сделали с этим полигоном.

Нельзя отрицать, что мы чему-то научились от немцев, нельзя отрицать их приоритет во многих технических решениях в области ракетной техники, но наши разработчики пошли своим путем, творчески переосмысливая опыт немцев.

И опять же, если говорить о надежности космических ракет, то эта проблема гораздо шире, чем просто построение ракеты. Даже немцы, которые во время войны, без сомнения, значительно опережали всех других в разработках ракетной техники, и которые всегда отличались и отличаются успехами в области точной механики, да и вообще во всех областях машиностроения, даже они не смогли достигнуть требуемого качества в своих ракетах. У них надежность ракет Фау-2 не превышала 50%, то есть при старте взрывалась каждая вторая, а из 18 экспериментальных запусков Фау-3 — новой ракеты, 16 пусков окончились взрывами при запуске или на первых минутах полета. Конечно, происходило это в военное время, под бомбежками и т.д., но разве у нас в пятидесятые годы были такие уж хорошие условия? Мы только-только стали оправляться от страшной войны, — инженеров и конструкторов, нужных для такой работы осталось немного: одни погибли на войне, другие — от голода в блокадном Ленинграде. А сколько пропало в сталинских лагерях ГУЛАГА? Вот и Королев просидел больше пяти лет на Колыме и только по счастливой случайности остался жив.

Новые инженеры еще только учились в институтах. А для того, чтобы что-то разработать и построить, надо не только изучить теорию, но еще поработать, набраться опыта, «шишек набить». И в таких условиях делалась совершенно новая, высоконадежная баллистическая ракета, ставшая потом знаменитой «семеркой», «изделие 8К71», или Р-7, как ее называли в сов.секретных и секретных документах, седьмая по порядку разработок моделей ракет. Вот она и открыла дорогу людям в космическое пространство.

И самое поразительное, что эта ракета, созданная пятьдесят лет тому назад, оказалась самой надежной в мире и до сих пор незаменима и используется при самых ответственных запусках — спутников с космонавтами и «грузовиков» для космонавтов. За эти годы было запущено около 1500 этих ракет. Полторы тысячи ракет! И ее реальная надежность выше 97 процентов!

Изначально «семерка» предусматривалась в качестве межконтинентальной баллистической ракеты большой дальности (МБРБД) — основного носителя ядерных бомб. И она была даже взята на вооружение, но все же после огромного эффекта первого спутника и последующих запусков в космос стало очевидным, что наш приоритет и успехи космических программ оказывают на наших потенциальных противников — США не менее серьезное воздействие, чем бряцание атомным оружием. К тому же в оперативном плане эта ракета, заправляемая кислородом и керосином, была не эффективна — на ее подготовку к пуску требовалось не менее двух часов. И как только была создана и отработана новая боевая баллистическая ракета, не требующая большого времени подготовки, «семерку» сняли с вооружения. И все изготовленные для военных «семерки» были переданы для выполнения космических программ.

Огромной заслугой Королёва стало решение о новой компоновке ракеты в виде пакета, что в корне изменило принципы построения конструкции больших ракет. Дело в том, что одноступенчатых ракетоносителей не бывает, с помощью одной ступени далеко не полетишь и много не поднимешь. Надо иметь, по меньшей мере, двухступенчатые изделия. Здесь и кроется изюминка пакетного решения Королёва. При ином решении, когда ступени ставятся одна на другую, первая ступень — самая большая и тяжелая — должна поднимать не только себя, но и те ступени, которые стоят над нею и молчат, пока первая ступень не отработает свой участок полета. В пакетной же схеме с самого начала работают и первая ступень (центральная), и связка вторых, значит, от двигателя первой ступени не требуется такой большой тяги, как в последовательном варианте. Я полагаю, что именно это позволило нам намного опередить американцев, которые в те годы под руководством вывезенного ими Фон-Брауна пытались строить ракеты, как это делали немцы, — по последовательной схеме. Теперь же все крупные космические ракеты во всех странах строятся по пакетной — «королёвской» схеме.

Среди ветеранов-королёвцев была в ходу такая шутка, что форму центральной ступени «семерки» им подсказала старая водонапорная башня, стоящая в те годы сразу же при входе на территорию ОКБ-1 (теперь на этом месте установлен памятник Королеву). Это, конечно, шутка, но центральная ступень ракеты действительно имеет «талию», подобно талии водонапорной башни, в которую упираются четыре боковые ступени.

Но этого мало: без сопутствующего этому технологического прорыва эти ракеты не смогли бы далеко и долго летать. Надо не только придумать, надо верно сделать. Нельзя считать, что и немцы, и американцы не пошли сначала по пакетной схеме, потому что не додумались до этого, казалось бы, очевидного решения. Совсем нет. Пакетная схема потребовала принятия абсолютно новых, ранее никем неизведанных конструктивных решений и экспериментальной проверки немалого числа очень сложных технологических проблем. Наши конструкторы на это пошли. И выиграли.

Кроме этого, надо было создать соответствующие ракетные двигатели — ЖРД (жидкостные реактивные двигатели), которые поднимали бы всю эту махину. Я не буду сейчас вдаваться во всякие сложности, скажу лишь, что создание таких двигателей является чрезвычайно сложной задачей и требует вложения огромного труда и средств. По этой причине даже теперь только немногие страны могут строить свои двигатели. Недавно американцы закупили у нас партию ЖРД для своей последней мощной ракеты Атлас-3, потому что у них не получается сделать двигатели с подобной силой тяги. А мы их построили еще более 15-ти лет тому назад! Для того чтобы создать такой двигатель, мало иметь большие средства и технологии, надо еще иметь талант — что-то от Бога.

Ракетный двигатель — это раскаленное до тысячи градусов и сжатое до сотен атмосфер выбрасываемое со сверхзвуковой скоростью топливо, толкающее вверх ракету весом в сотни тонн. Легко представить, что случается, если где-то там будет микротрещина или каверна в металле, или даже маленький заусенец в трубопроводе. В эти двигатели надо подавать с огромной скоростью огромное количество горючего. По сути, ракета — вся эта здоровая махина — это ни что иное, как два топливных бака — бак с горючим — керосином, и с окислителем — жидким кислородом. Вот они и определяет размеры и конструкцию ракеты. Масса заправленной топливом «семерки» — около 300 тонн, из которых почти 90% (если уж быть точным — 87%) — это топливо!

Тогда ультразвуковой техники, обнаруживающей такие дефекты, еще не знали. Все определяло высочайшее качество исполнения. Ведь там еще наставлено огромное количество разнообразных датчиков, элементов управления и контроля и тому подобного, что лишает конструкцию монолитности и, следовательно, серьезно снижает ее надежность.

И, самое обидное, что именно так и случалось. Из-за какого-то маленького датчика давления в магистрали горючего ракета уходила, как тогда говорили: «за бугор», то есть происходило автоматическое выключение двигателя и она падала. Почему-то, как правило, именно такие мелочные причины выводили из строя на много порядков более сложные комплексы, такие, например, как запускавшиеся к Луне космические связки в несколько ступеней — лунные поезда, как их называли. И сложнейшие, дорогущие, потребовавшие долгие месяцы работы многих институтов комплексы или падали, или уходили в никуда из-за какой-то мелкой фитюльки, на которую, возможно, при испытаниях просто не обратили внимания.

 
Но это еще не все — второе важное преимущество пакетной схемы в определенном упрощении системы управления. Очень серьезной является проблема удержания ракеты на расчетной активной траектории, так чтобы она не отклонялась в стороны, не пыталась вращаться или изменять наклон полета. Для всех участников пусков ракет самыми важными параметрами были три магические величины: Т; Р; В — тангаж, рыскание, и вращение. Цирковой эквилибрист, держащий на голове длинный шест с кем-то там наверху, управляет именно этими параметрами — Т;Р;В. Так и ракета. Она толкается двигателями с хвоста и любой ее наклон (— тангаж), превышающий достаточно небольшой угол, приводит к резкому заваливанию, которое никакими рулевыми движками уже не исправить. Колебания ракеты из стороны в сторону (— рыскание) может исправляться тоже в небольших пределах. Тоже касается и вращения ракеты вокруг ее оси. Причем все это происходит очень быстро. Попробуйте поставить вертикально карандаш на свой палец. Если держать его в одном положении, то еще можно удержать его от падения, но если попытаться поднимать карандаш, как ракету, выше, то он очень быстро перевернется и упадет. Верно?

Вот тут самое время напомнить о преимуществе пакетной схемы ракеты. Ракета с последовательными ступенями намного (а именно на длину второй ступени) длиннее пакетной ракеты. Естественно, что более короткий и толстый карандаш удержать в вертикальном положении легче. Тоже относится и к ракете. «Семерку» с ее 32 параллельно работающими соплами значительно легче удержать и стабилизировать по вертикали, нежели ракету с 4-мя — 8-мью соплами одиночной первой ступени.

Математическая модель полета тела с динамически изменяющимся центром масс и изменением самой массы, с учетом переменных условий по сопротивлению воздуха и атмосферного давления, занимает не одну страницу и является предметом сложнейших вычислений. Без этих вычислений тоже нельзя правильно построить ракету и определить принципы управления ее полетом. Но модель моделью, а в реальных конкретных условиях полета надо еще учитывать и переменные величины, например: изменение окружающей температуры воздуха, реальной температуры топлива, силы ветра, массы конкретной ракеты и т.д., и.т.п. И даже такой, казалось бы, незначительный фактор, — какая сторона ракеты освещается солнцем на старте. Все эти факторы влияют в первую очередь на способность управлять параметрами Т;Р;В. То есть управлять быстротечным полетом ракеты. Задержка выключения двигателя в сотые доли секунды может привести к значительной ошибке в конечной скорости и в траектории полета спутника. Задача и для расчета и для реализации весьма сложная, к тому же надо иметь в виду, что в 1957 году электронных вычислительных машин практически еще не было, и эти уравнения считали на электрических калькуляторах. Но и с этим наши ученые во главе с академиком Мстиславом Келдышем успешно справились, хотя первые полеты, включая полет Гагарина, не отличались точными орбитами. Но это не было уж очень большой бедой.

 
Более серьезной проблемой является автоматическое управление направлением полета ракеты. Корабль и самолет летит, сверяя свой путь с компасом. Ракета сверяется с положением гироскопа, находящегося в ее системе управления. Это удивительно капризная штука — гироскоп с тремя степенями свободы. В ранние годы развития нашей космической техники производство гироскопов было сродни магии. Если мне не изменяет память, только два мастера на весь большой институт, специализированный для этого производства, могли делать надежные гироскопы, причем только в определенные часы и дни недели. Все остальное шло в брак. Это был самый нежный, самый капризный прибор во всей системе управления полетом, то его поздно раскрутили, то ему жарко, то ему холодно. Треть запускавшихся к Луне ракет — лунников пропали именно из-за таких капризных созданий. У американцев поначалу гироскопы тоже не получались. А без раскрученного гироскопа ракета лететь не может, вернее, она не может лететь, так как надо и туда, куда надо.

Ракета сначала поднимается вертикально вверх, а потом ложится на заданный курс, заложенный в ее автоматическую систему управления. На первых пусках «семерки» ее траектория могла также подправляться с Земли, поскольку для этого достаточна скорость человеческой реакции. Время полного активного полета ракеты, включая третью, разгонную ступень, составляет — порядка 3-5 минут, поэтому провести, если необходимо, коррекцию направления полета ракеты с наземного командного пункта вполне возможно. Ее автономная подсистема обеспечивала угловую стабилизацию и стабилизацию центра масс на активном участке траектории. Радиотехническая подсистема осуществляла коррекцию бокового движения ракеты в конце активного участка траектории и выдачу команды на выключение двигателей. Для этого специально были построены два командных пункта управления в трехстах километрах от старта. Правда, потом добились полного автоматизма в полете. Те отдаленные пункты остались так, «на всякий случай». Туда команды отправлялись на несколько месяцев, как на ссылку — делать особо нечего, а вокруг на сотни километров ни одной живой души...

Прошу прощения за столь долгий рассказ о ракетной технологии, но я хотел показать насколько эта сложная и многогранная задача — создание ракеты, да еще такой, на которой должен полететь человек.

 

ПЯТОЧНЫЙ КОНТАКТ

Сейчас я расскажу про «пяточный контакт». Дело в том, что тогда только-только появились промышленные полупроводниковые элементы, которые еще не отличались высокой надежностью, и их приходилось менять на ракете уже при испытаниях. Потому карманы наших халатов были набиты инструментами и деталями, которые иногда приходилось менять в приборах прямо на стоящей на старте ракете. Тогда еще не умели делать качественную пайку электродов внутри транзисторов, причем пайка ухудшала их свойства. Поэтому в более высокочастотных транзисторах вообще применялись пружинные контакты. Которые надо было еще правильно воткнуть, с точностью до микрона. Говорили, что на огромном заводе полупроводниковой техники «Светлана» в Ленинграде были всего две или три талантливые сборщицы, которым это удавалось делать. И то с выходом около 50%. У остальных все шло в брак. Можно представить, как на них молилось все руководство комбината! Вот эти транзисторы мы и применили, поскольку ничего подобного на других предприятиях пока делать не умели. Кстати, и во всем мире тоже. Японские и тайваньские волшебники-микротехники еще тогда были в пеленках. Американская «Силиконовая долина» тоже только начинала разворачиваться.

А наши приборы без этих транзисторов обойтись не могли, поэтому мы шли на определенный риск. Повторяю, что в системах управления самой ракеты пока применялись приборы на электронных лампах. Громоздкие, тяжелые, зато отработанные годами, надежные. Даже потом, когда появились высокотехнологичные полупроводники и когда радиолампы повсеместно выкидывались на помойки, С.П. запретил на «семерке» что-либо менять. И несколько предприятий специально выпускали эти «морально устаревшие» элементы. Поэтому «семерка» и летала и летает надежнее всех других изделий. Потом, лет через пять и на ней провели модернизацию всего приборного оборудования. Но своих отличных качеств она не потеряла.

А пока мы мучились с этими транзисторами с подпружиненными электродами. Как-то мой шеф, Главный конструктор нашей фирмы, взял меня на заседание Госкомиссии, где должен был обсуждаться вопрос об установке нашей экспериментальной системы. Взял меня на случай, если потребуется показать Комиссии электрические схемы этой аппаратуры. Предвиделся очевидный и неизбежный разнос, поскольку мы стали виновниками задержки испытаний на сутки. В зале Комиссии сидело человек тридцать. В первом ряду сидели министры всех причастных к космической технике министерств. Сзади было еще рядов пять всяких начальников поменьше. За председательским столом сидел генерал-лейтенант, напустивший на себя суровость, подражая отсутствующему Королеву. После каких-то первых вопросов и обсуждений, генерал повернулся к моему шефу и сказал: «Ну, теперь пусть нам он доложит, долго ли мы будем возиться с его некачественной аппаратурой. Давай! Говори. Только без всяких профессорских штучек!» И тут мой шеф, вместо оправданий и уверений, сказал что-то вроде этого: «Да, будете возиться долго, потому что, во-первых, замены нашей аппаратуре в Советском Союзе нет, и, во-вторых, без нее Сергей Павлович не будет пускать обитаемые объекты. А работает она ненадежно, потому что в ней вот там-то и там-то поставлены такие полупроводниковые триоды, без которых она тоже работать не будет. А наша электронная промышленность, и, в частности, «Светлана» других не выпускает. Мы и так делаем все возможное, чтобы она работала. Но полной гарантии, что она будет работать, я, как человек, отвечающий за свои слова и за работу нашей организации, дать не могу…».

И тут весь гнев Комиссии обратился на министра электронной промышленности. Который был явно не готов к подобной «рокировочке»… В результате Комиссия приняла соломоново решение: «Будем пускать изделие, даже если эта аппаратура откажет на старте».

Она и отказала. Именно тогда, когда уже заправленную ракету проверили последний раз, и когда на стапели уже подниматься было невозможно. Но, самое поразительное, что наша молчащая система по команде «Ключ на старт!» вдруг ожила и исправно работала все остальное время вплоть до посадки объекта на Землю. И это повторилось еще раз: при одном из последующих пусков такая же система сама включилась при отрыве ракеты от старта! На полигоне это стало называться «пяточным контактом». По аналогии со специальными датчиками, которые срабатывают при отрыве изделия со стартового стола. А месяца через три «Светлана» стала выпускать новые надежные транзисторы.

Это все случалось на объектах или на дополнительных разгонных блоках, а не на самой «семерке». После нескольких неудачных пусков она работала впоследствии, как часы. Ну, были, конечно, какие-то срывы и с ней на испытаниях, но, как правило, они проходили незаметно на фоне проблем с объектами, и она даже обслуживалась местной штатной командой. Мы, разработчики к ней и не подходили. Работали с объектами (т.е. самими спутниками, выносимыми в космос ракетами Р-7).

 

ПОЛЕТЫ НА ЛУНУ

Почему-то нам очень не везло с лунниками. Ну, не хотели они работать и летать как надо и только! После первых запусков искусственных спутников Земли следующей приоритетной задачей стала программа полета к Луне. Партийное руководство страны, осознав какую мощную реакцию во всем мире получило известие о первых спутниках и о пропагандистском поражении США, решило и «бить наотмашь» дальше — во чтобы то ни стало первыми полететь к Луне, заснять никем ранее не виденную обратную сторону Луны и даже оставить на ее поверхности хотя бы маленький вымпел. Очевидно, что такая программа имела бы намного больший эффект, чем запуск очередного спутника Земли, а запуск спутника с человеком на борту еще был далек от реального воплощения.

Потому стали спешно готовить лунные объекты (спутники). Для того, чтобы оторваться от земного притяжения уже мало первой космической скорости, равной 8 км/сек., надо разгонять объект до второй космической скорости — до 11,2 км/сек. То есть, требуется новый разгонный блок. Кроме того, мало разогнать объект до такой скорости. Надо, во-первых, начать этот разгон с определенной очень точно рассчитанной точки начальной орбиты, а, во-вторых, еще более точно направить объект в сторону Луны. Это можно сравнить с попыткой попасть из ружья в «яблочко» неподвижной мишени, стреляя из окна мчащейся с большой скоростью автомашины. Это только в кино так просто. А на деле, да еще в страшной спешке получалось не совсем здорово.

Американцы тоже торопились — они, во чтобы то ни стало, хотели получить реванш за их начальный провал и за шок, потрясший западный мир после наших первых спутников. Они первыми попытались достигнуть Луны. 17 августа 1958 года стартовала их первая ракета, запущенная по программе «Пионер» в сторону Луны… и взорвалась на 77 минуте полета.

С отставанием в месяц, 23 сентября пускается наша ракета с космической станцией «Луна», и разрушается на 93 секунде. Не проведя основательного анализа причин разрушения, через двадцать дней 11 октября пускается вторая, и она разрушается на 104 секунде полета из-за появления опасных колебаний корпуса — новая третья ступень изменила компоновку ракеты. Только после этих двух неудач в 1958 году поняли, что надо дорабатывать конструкцию корпуса и кое-что в системе управления.

В тот же самый день, американцы запускают свою ракету с аппаратом «Пионер-1В». Третья ступень не сработала как надо, ракета пролетела 100 тыс.км и пошла назад. Через день 13 октября «Пионер-1В» плюхнулся в океан. Через месяц они пускают «Пионер-2» — третья ступень снова не запустилась, ракета с лунным аппаратом упала в океан.

В начале декабря 58-го наша третья попытка — преждевременно выключаются двигатели второй ступени. Тут же через два дня (6.12.1958) американцы запускают свой «Пионер-3». Опять, пролетев 100 тыс. км, аппарат возвращается назад.

Наконец наш успех! Сразу же после Нового года, 2-го января наша ракета срабатывает как надо и станция «Луна-1» летит к Луне. Но из-за неточной работы системы управления она не попадает в Луну, как планировалось, а пролетает в 6 тыс. км от Луны, однако передает много новой важной информации. Через три месяца, в марте 1959 года, американцам все же удается преодолеть земное притяжение и пролететь их 6-ти килограммовым аппаратом (наш-то — 390 кг!)… в 60 тысячах километров от Луны. Июнь 1959 года — наша ракета из-за отказа гироскопа подрывается после 150 сек. полета.

Вот тут мы «добили» американцев — 12 сентября 1959 года наша станция «Луна-2» попала на Луну, принеся туда наш вымпел! С фантастической точностью! Всего на 800 км в сторону от центра Луны. Что делать, как доказать миру факт достижения Луны? Говорят, что кто-то даже предлагал поместить на станцию атомную бомбу, чтобы с Земли люди могли бы видеть попадание лунника. К счастью, этому поклоннику «Гиперболоида инженера Гарина» отказали.

Интересно, что в те годы мы еще не имели мощных приемных станций с огромными антеннами, которые могли бы принимать слабые сигналы на таких расстояниях с космических аппаратов. Частоты и виды сигналов с наших космических объектов являлись сов.секретными и охранялись весьма свирепо. Такую большую антенну имели англичане на их полигоне Джодрелл Бэнк, где директором был сэр Бернард Ловелл (Bernard Lovell), ученый с мировой известностью. И тогда якобы случайно данные по частотам были переданы в неофициальном порядке в Англию сэру Ловеллу, который, естественно, из научного и человеческого любопытства настроил свою аппаратуру и антенну на эту частоту и стал следить за полетом лунника, который длился около 34 часов. 14 сентября радиосигналы, приходящие от лунника, резко прекратились, что и подтвердило факт падения аппарата на Луну в районе кратера Архимеда. Американцы при всем желании не смогли опровергнуть авторитетное заявление Бернарда Ловелла! Сколько же было шума и восторгов по поводу этой победы! Можно представить, с каким злорадством Никита Хрущев, прилетев на следующий день в США на заседание ООН, вручал президенту Эйзенхауэру копию лунного вымпела!

А еще через месяц, 4 октября 1959 года, и ровно через два года после запуска первого в мире спутника, была запущена наша станция «Луна-3», которая пролетела над обратной стороной Луны и передала первые фотографии ранее никем не виденных лунных областей! Пусть их было мало, пусть не очень хорошего качества, но вот вам! Американцам нечем было ответить, их преследовали сплошные провалы.

Но и у нас в последующие годы происходили частые неудачи. Если взять все наши запуски к Луне, начиная с 1958 года и до 1976 года (когда наша лунная программа была закрыта), то из 44 запусков только 16 были достаточно успешными, остальные или взрывались на активном участке, или оставались на околоземной орбите, или пролетали мимо, или разбивались вдребезги при ударе о лунную поверхность вместо того, чтобы мягко приземлиться.

Кстати, для того чтобы, например, лунный вымпел — это небольшой шарик остался на поверхности Луны, а не врезался при скорости порядка 2,4 км/сек в грунт пришлось придумать специальную систему, которая впоследствии стала использоваться на танках в качестве активной брони — при касании о поверхность оболочка взрывалась как граната и тем самым погасила скорость прилунения вымпела.

У американцев в те годы было еще хуже. В течение двух лет 8 ракет со станциями «Пионер» или взрывались, или не долетали до Луны или улетали далеко в сторону. Затем последовало 9 неудачных запусков ракет «Рейнджер». Вот так, почти восемь лет — до 1966 года американцы вообще не смогли выполнить ни одного удачного выполнения программы полета автоматических аппаратов на Луну. У них счет за все время до 1968 года: из 30 попыток только 12 успешных. Про полеты их астронавтов я здесь не говорю.

Только в 1966 году нам удалось осуществить мягкую посадку на Луне. Опять первыми! Американские «Рейнджеры» в эти же годы все время врезались в лунную поверхность вместо мягкой посадки, правда, передавая перед этим массу снимков лунной поверхности высокого качества.

Даже на предполетных испытаниях с этими лунниками всегда что-то происходило! Как будто кто-то сглазил эту лунную программу, не хотел, чтобы открывались лунные тайны. Потом подобное стало происходить с зондами, отправляемыми к Марсу и его спутникам. Вот на Венеру или к кометам — пожалуйста, без проблем. А к Марсу — никак! Вроде бы все идет нормально, до подлета к Марсу сигналы идут, «картинка» приходит, и вдруг, словно кто-то выключает питание — разом все пропадает, без каких-либо явных предпосылок! И такое происходило и происходит не только у нас, а и у американцев и европейцев тоже. Может быть действительно, кому-то ТАМ НАВЕРХУ это не нравится?

Почему-то ракеты с собаками, да и последующие — с космонавтами на борту летали в те же годы надежно, а эти, мало отличающиеся от «семерки» модификации — та же компоновка, те же системы, такие же двигатели — «шли за бугор»? Вроде бы, проходят те же испытания, по тем же требованиям, те же люди готовят изделие? Невольно становишься мистиком.

 

Космодром Байконур

 

ПЛАН космодрома Байконур

Как я первый раз полетел на Байконур. 1959 год.
Как возник космодром Байконур.
Без Королёва и его соратников все встало, и Америка нас обогнала

Как возник космодром Байконур. Без Королёва и его соратников все встало, и Америка нас обогнала

Сейчас я расскажу, как я первый раз полетел на Байконур. 1959 год. Дело было, как сейчас помню, 2-го мая, в праздничный день. Я предвкушал вечернюю встречу с друзьями, с девушкой, которая тогда мне очень нравилась. И вдруг - телефонный звонок. Звонит сам Зам нашего директора:
«Тебе сегодня надо срочно улететь в командировку. Куда? Сам понимаешь. Собери вещи из расчета на две недели. Через два часа за тобой придет машина, привезет тебе необходимые документы и отвезет на аэродром. Все остальное узнаешь на месте».

.
 

КОСМОДРОМ БАЙКОНУР

Конечно, Сергей Павлович Королёв был не один. Рядом с ним были и другие выдающиеся личности. О каждом из них тоже можно много сказать, да уже многое и сказано. Но сейчас я упомяну только одного. После того как буквально с нуля, за фантастически короткие сроки, была разработана и построена «семерка», встала проблема стартовой площадки. Ракету нужно было откуда-то запускать. Построенный ранее полигон «Капустин Яр» в низовьях реки Волги никак не подходил для этого. По всей стране разъехались команды в поиске подходящего по заданным им параметрам места…

Так из ничего вырос теперь всем известный Байконур. Еще в 1955 году эта была голая пустыня, где из всего живого были только змеи, ящерицы да скорпионы. И несколько жалких саманных домиков забытого Богом и людьми полустанка Тюра-Там. Пожалуй, единственным достоинством этого места была гарантированная секретность и еще безопасность при аварийных пусках – там за сотни километров в округе не было людей. Ничего не было. Все надо было делать заново, завозить, строить и привыкать там жить. Летом жара до 45 градусов, зимой мороз до минус 40 градусов. Летом песчаные суховеи, так называемый «тюратамский дождичек», когда ветер несет песок параллельно земле, бьет как из мощной пескоструйки, разбивая незащищенную кожу в кровь. От него нельзя избавится даже за двойными рамами – все равно покроет тонким слоем весь подоконник. Зимой – свирепые бураны из того же обледенелого песка. Вся земля засоленная, подземные воды оказались для питья непригодными. Питьевой воды часто не хватало – давали по два часа в день. Обилие ядовитых тварей и тучи комаров. И твердая, вязкая глинистая земля, в которую невозможно воткнуть лопату больше, чем на сантиметр, - она бралась только ломом.

По официальным отчетам общая численность работавших на полигоне в конце 1955 года составила 1900 военнослужащих и 664 рабочих и служащих. Строили полигон, дороги, заводы, дома военные строители (стройбаты), общее число которых доходило до 20 тысяч. По гигантским масштабам этой стройки – это капля в море.

Через два года в 1957 году оттуда стартовал первый в мире спутник Земли. Это фантастика! Для того, чтобы это сделать, надо было не только создать стартовую площадку и монтажно-испытательный корпус – МИК, нужно было построить заводы. Да, да настоящие заводы, возвести жилые дома, построить мощные электростанции, проложить дороги, водопровод и даже посадить деревья. В те годы в мире не было опыта проектирования и строительства столь сложных, по существу, уникальных сооружений и комплексов, как космодром. Требования к точности и долговечности конструкций были предельно высокими. Кстати, почти все, что первые строители построили, работает и по сей день. Это в пустыне, за сотни и тысячи километров от промышленных и населенных районов, без существующей прежде инфраструктуры, при полном отсутствии источников электроэнергии и хороших транспортных путей!

Когда я приехал туда в мае 1960 года – там уже все это было. Стояли трехэтажные дома, вдоль улицы в твердой серо-бурой земле росли редкие живые деревца и под каждое подведена водопроводная труба, из которой тонкой струйкой текла такая же серо-бурая вода. Асфальт, железная дорога, городок с уже установившейся жизнью. Организаторский талант строителя - создателя полигона, превозмогли эти сверхтрудности.

Был такой строитель – Георгий Максимович Шубников. Честь ему и хвала! Конечно, ему помогло вдохновение и воля С.П.Королёва и его команды. И привлеченные ресурсы со всей страны. И опять же, одними, пусть даже безграничными ресурсами и «навалом» - «Давай, давай!» такой полигон построить невозможно. Одна стартовая площадка чего стоит – это же мегалитическое сооружение, особенно когда смотришь с нулевого уровня вниз на огромную забетонированную яму, в которую низвергается мощный поток огня при старте ракеты.

Я нарисовал примерную схему Байконура (смотрите вверху). Все равно это все уже давно разсекречено.

Вот, снизу слева – это центральная площадка №10, теперь это город Байконур. Голубая полоска снизу – это река Сыр-Дарья, вода которой совсем не голубая, а цвета кофе с молоком, и такая же непрозрачная. Чуть сверху – широкая серая полоска – это аэродром «Ласточка». Черная прямая линия у города – это железная дорога, и по правую сторону от нее – крохотные домики станции Тюра-Там. Его малочисленное население в Байконур не пускали. От города в направлении к северо-востоку, здесь – к верхнему правому углу, идут железная и автомобильная дороги к площадке №2 и к старту (№1) – они там, за небольшим изгибом влево. Вот там я нарисовал здание побольше – это МИК, еще дальше за ним - дорога к стартовой площадке, там я условно показал раскрытые фермы старта. Здесь на рисунке все маленькое, - на самом деле от города до «двойки» - сорок с гаком километров, пешком не пройдешь. А другие ответвления – это уже впоследствии построенные площадки для разных ракет, слева от дороги на «двойку» - площадки для гигантской лунной ракеты, которая так и не пошла, и площадки для комплекса «Энергия–Буран», что слетал один раз. Справа – площадки для отработки военных ракет.
 
Чуть справа от «двойки» – на горушке стоит ИП – измерительный пункт с огромными антеннами, на которые принимали и передавали сигналы с «семерки», а потом принимали сигналы от улетающих далеко в космос наших лунников и космических аппаратов, летавших к Марсу и к комете Галлея. Отсюда мы наблюдали запуски ракет. И потрясающие по красоте закаты над пустыней.

 

…Нет, без Королёва и его соратников, без Шубникова такое создать с нуля никому было бы не под силу. Я уверен, что сейчас, даже при всем прогрессе техники и науки, это повторить невозможно. Что и показывает дальнейшая история. После неожиданной смерти в 1966 году Сергея Павловича Королёва все пошло кое-как. Мы встали. Америка нас обогнала. А мы сдуру стали копировать их шаттлы вместо того, чтобы идти своим путем. Ну, сделали "Буран", истратили огромные деньги, доказали себе и всему миру, что мы тоже умеем такие челноки делать, и не хуже, даже сажать можем в безпилотном режиме. А теперь наш шаттл – то бишь, Буран и стоит в виде балагана в московском Парке Культуры, вместе с половинкой шарового кислородного бака от неудавшейся нашей лунной ракеты Н1…

А говорят, личность не творит историю. Кстати, мне говорили знающие товарищи, что С.П. Королёв был категорически против разработки шаттлов, и против огромной ракеты Н1, предлагая собирать компоненты лунной ракеты в космосе, как собиралась наша станция «Мир», и как сейчас всем миром собирается Международная космическая станция – МКС. И, ведь такой проект полета на Луну был почти доведен до реального железа. По крайней мере, в Центре подготовки космонавтов можно было видеть действующие тренажеры этих лунных блоков (Л7-Л9-Л11), на которых будущие космонавты должны были учиться собирать эти блоки в космосе. Кстати, если я не ошибаюсь, новая американская программа полетов на Луну в 2018 году предусматривает именно такое решение.

Я совершенно уверен, что был бы жив Королёв, вся последующая история наших космических программ пошла бы по-другому, намного успешнее и эффективнее. Может быть, и Юра Гагарин сейчас бы еще летал…

Но, как говорят, история не терпит сослагательных предложений…

 

ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА НА БАЙКОНУР

Сейчас я расскажу, как я первый раз полетел на Байконур. 1959 год. Дело было, как сейчас помню, 2-го мая, в праздничный день. Я предвкушал вечернюю встречу с друзьями, с девушкой, которая тогда мне очень нравилась. И вдруг - телефонный звонок. Звонит сам Зам нашего директора:

«Тебе сегодня надо срочно улететь в командировку. Куда? Сам понимаешь. Собери вещи из расчета на две недели. Через два часа за тобой придет машина, привезет тебе необходимые документы и отвезет на аэродром. Все остальное узнаешь на месте».

К тому времени я проработал на фирме почти два года, уже многому научился, разбирался в процессе подготовки и испытания изделия, набрался принятого в королёвской фирме жаргона и уже мало чему удивлялся. Из намеков Зама я понял, что мне предстоит сегодня лететь на полигон. О полигоне я тогда знал крайне мало – распространяться на эти темы было небезопасно - уши контрразведки были всегда рядом, о чем мы отлично знали.

Хорошо, полечу, но что там, как там, и что мне сказать родителям? Пришлось что-то им промямлить, спрятав глаза, мол надо мне ненадолго уехать по делам, тут неподалеку. Естественно, мне не поверили, но дознаваться не стали. Собрал маленький чемодан с нехитрыми пожитками. В те годы это не представляло сложности – у меня вообще тогда была пара брюк, да три рубашки. Тогда все мои сверстники жили так же, совершенно не думая о нарядах …

Водитель нашего «козла» – бывшего армейского джипа – привез мне документы, сказав, чтоб не терял их – они секретные, и мигом домчал меня до Внуково. На мой вопрос, а где тот самолет, сказал только, чтобы я в 19 часов подошел к стойке администратора, там будет собираться народ на «борт 507». И уехал. Тогда на самолетах летали мало, небольшой зал старого внуковского аэропорта был полупустым. У стойки никого не было. Времени - вагон. В кармане секретные документы. Уйти в окружающий здание аэропорта лесок, полежать на молодой травке вроде бы опасно. Далеко отходить от людей – тоже. Часа три я бродил, сидел со своим чемоданчиком и сторонясь людей, но и не отдаляясь от них. У стойки никто не появлялся. Без четверти семь – никого. Без пяти семь – никого. Семь часов – никого. Семь, десять – никого! Подхожу к администраторше и тихим голосом спрашиваю про «борт 507». Она, не заботясь, громко:
– 507? – Они, наверно, сидят в диспетчерской. Выйдите вот сюда на поле, справа будет башня диспетчерской, спросите там.

Вышел на летное поле, вот башня, вхожу – никого. На втором этаже распахнута дверь. Идти туда? Я же – секретный. Пошел, куда деваться. В открытой комнате за пеленой табачного дыма мужские голоса.
– Борт 507? – да, мы здесь. Вы идите прямо в самолет. Он на стоянке справа, второй ряд. Мы сейчас придем.

Пошел на поле. На травяной площадке стояло несколько транспортных самолетов ЛИ-2. Это были двухмоторные устаревшие винтовые самолеты. Нашел номер 507. Дверца открыта, никого нет. Залез. Самолет пустой, по бокам откидные лавки, а в хвосте что-то лежит укрытое брезентом. Сел, прижимая к себе чемоданчик. Минут через двадцать (как тянулось для меня это время!) пришли три мужика. Мельком посмотрели на меня, ничего не спросили и прошли в кабину. Самолет заурчал моторами, чуть порулил и прямо с этой травяной площадки пошел в небо. Сначала было интересно смотреть вниз, пытаясь узнать знакомые места. Прошел час, второй, третий…

Где-то через четыре часа полета один из летчиков вышел и впервые обратился ко мне:
– Иди-ка, ложись на брезент, поспи, лететь еще долго. – И вернулся в кабину.

Куда летим? Кто эти летчики? А, может, я ошибся, что так без уточнения, кто они, сел в этот болтающийся в воздушных ямах самолет? Вынул из кармана пакет с секретными документами. Если что – разорву. И съем (как в кино про шпионов). Нет, не проглочу столько. Разорву в клочки…

Как ни боролся со сном, но сморило, и я лег на брезент, под которым было что-то жесткое и угловатое. Заснул. Проснулся я от толчка летчика:
– Эй, парень, вставай. Иди в буфет, подкрепись.
– Уже?
– Нет, еще не прилетели, нам еще пилить часов шесть. Это город Уральск.

Пошел в буфет, попросил чаю с какими то булочками. Боже! Я тогда не знал, что ветераны полигона иногда специально делали посадку в Уральске, чтобы съесть там знаменитые бараньи языки с пюре! Я же только выпил чаю.

Полетели дальше. Под нами пустынная выжженная солнцем земля с плошками соленых озер, окаймленных белой каемкой соли. Вид, прямо скажем, не эстетический, – как пораженная псориазом кожа. Дальше земля становилась все более рыжей, желтой. Никаких признаков жилья. Проплыли над большим водным пространством. Аральское море, догадался я. Наконец самолет стал снижаться над какой-то бурой поверхностью. Сели. Летчики вышли и я за ними. Чистое пустое пространство. Удушающая жара, как в сауне. Впереди маленький одноэтажный домик с двумя, тремя деревцами. Больше ничего. Солдаты в выцветших до белизны гимнастерках. Летчики сжалились надо мной:
– Иди вон туда к коменданту, покажи свою командировку. Он посадит тебя в машину, идущую на «десятку». Там тебе выпишут пропуск на «двойку».

Господи! Что такое «десятка», «двойка»? Спрашивать неудобно и стыдно - вроде бы я должен все это знать. Мне было тогда 23 года.

…Потом мы ехали в душной машине минут двадцать по пустынной равнине. Через узкую асфальтовую полоску перекатывались струйки, как мне чудилось, раскаленного песка. Во все стороны в мареве виднелся плоский ровный горизонт. Потом вдруг из ничего возникли бараки; чахлые, серые деревца (по сравнению с оставшимся в памяти ярким весенним внуковским леском), каменные дома, пустынные улицы, широкая площадь. Это и была «десятка» - площадка №10 – так назывался центр полигона, довольно скоро превратившийся в десятитысячный, а потом и в стотысячный город с многоэтажными домами, магазинами, кинотеатрами, школами, бульварами, фонтанами и довольно большим тенистым парком на берегу стремительной Сыр-Дарьи. Сначала его стали официально называть Байконуром (Тюра-Там считался секретным названием), потом Ленинском и теперь ему вернули название Байконура.

Кстати, «десятку» назвали вначале Байконуром, чтобы скрыть от «империалистических разведок» ее истинное местоположение. Дело в том, что если проследить по выбранной трассе полета ракет, то в пятистах километрах к востоку действительно находилось маленькое, но обозначенное на открытых картах казахское поселение Байконыр. В том Байконыре, говорят, даже что-то построили для вида. Хотя мало-мальски грамотный специалист легко, даже при тогдашнем уровне техники, мог проследить истинную траекторию полета ракеты и определить точку ее старта. Интересно, что через год мне случайно попался старый американский журнал со статьей, посвященной нашим первым спутникам. Там была приведена карта, где стояло название: Tura-Tam (Тюра-Там). Тогда же, над ним пролетел на высотном самолете У-2 американский летчик-шпион Пауерс, которого 1-го мая 1960 года сбили над Свердловском.

В мой первый приезд облик города только прорисовывался - на той широкой площади одиноко стояло большое трехэтажное здание. Мне сказали: «Вот штаб, иди туда». В бюро пропусков за окошечком сидела неожиданно очень доброжелательная тетя, которая явно заметила мой растерзанный вид и, пожалев меня, сказала:
– Пропуск будет готов через час, когда на «двойку» транспорта уже не будет. Вы сейчас сходите в столовую, поешьте – вот вам талон. Потом получите у меня пропуск и идите в гостиницу – вот вам и туда талон. А завтра утром, часов в восемь, подойдите к шлагбауму – он на площади слева от нас, и там вас кто-нибудь подберет на «двойку». Столовая работает с семи утра.

Хорошая была тетя. Потом, приезжая на Байконур, я обязательно привозил Нине Михайловне большие шоколадки, как делали и многие другие. От чистого сердца.

Добрая Нина Михайловна сняла с меня все напряжение и усталость. Не помню, как я нашел столовую, и что там ел. Получив пропуск, я пошел, следуя данным мне указаниям, в гостиницу. Гостиница представляла собой длинный одноэтажный деревянный барак, в сенях которого за обшарпанным столом сидел хмурый старшина. Взяв у меня талон, он махнул рукой к двери:
– Любая свободная застеленная койка – ваша. В зале не курить! Умывальники и гальюн во дворе.

Я открыл дверь и увидел длинные ряды солдатских коек, кажется, там было три или четыре ряда. Над ними висели ряды никогда не гаснущих лампочек. Народу было немного, кто спал, кто собирался спать, кто что-то жевал, сидя на койке. Я нашел свободную и, не раздеваясь, свалился на нее. К несчастью для себя, я лег на спину и посмотрел вверх. Сначала из-за слепящего света голой лампочки я не понял, что это за двигающиеся темные полоски на побеленных досках потолка. Боже! Да это же клопы! Они шеренгами ползли по потолку и потом пикировали оттуда на спящего человека! Я вскочил как ошпаренный! Спать уже не мог, вышел на улицу и долго проверял себя и содержимое своего чемоданчика на отсутствие этих тварей.

Как дальше я провел время до утра, не помню. Забылось и многое другое, что я видел или узнал в тот приезд. Но зрелище «пикирующих» клопов и свой ужас, я запомнил навсегда. В народе эту гостиницу так и называли: «Золотой клоп». Вскорости, как только построили большую пятиэтажную гостиницу, этот барак облили со всех сторон керосином и сожгли со всем содержимым на радость всем, испытавшим ее «гостеприимство».

…Утром у шлагбаума меня подхватил автобус и повез за сорок километров на «двойку», которая оказалась небольшим жилым поселком рядом с МИКом и в километре от старта – «первой площадки». Тут клопов не было. Пошли обычные рабочие будни. Тут была работа, коллеги, длительная подготовка к запуску и, наконец, первый виденный мной пуск космической ракеты.

 

РАБОТА НА БАЙКОНУРЕ

Я был в команде разработчиков бортовых телеметрических систем, то есть тех, кто ставит на ракету, в спутник или в космический корабль (на нашем жаргоне все, что запускала ракета, называлось «объект») приборы, которые измеряют, что делается на ракете, и передают данные на Землю. Поэтому, хочешь – не хочешь, приходилось знакомиться со всеми установленными на нее системами и участвовать в разборах всяких неисправностей и ошибок, что случались на стапеле в МИКе при испытаниях практически каждого объекта.

Более мучительного и томительного времени в моей жизни не было. Время работы ракеты на активном участке ее полета (то есть время ее жизни) – всего пара минут. Вот проходят испытания, которые на Земле имитируют этот полет за эти две минуты. Данные телеметрии в те годы записывались на кинопленку. Пятисотметровые ленты кинопленки надо проявить и высушить. На это уходит два часа. Сидим, курим, ждем. Из МИКа уходить нельзя. Приносят пленки, все склонились над ними. Что-то не так. Надо повторять испытания. Сначала представитель той системы, в которой что-то не так, оформляет решение о доработке, согласует его, получая «втык» от руководителя испытаний, оговаривает время, необходимое для выявления ошибки, потом с изделия снимаются приборы и его команда идет их проверять. Каждый подход к объекту или изделию, даже самый незначительный, типа протирки от пыли всегда документально фиксируется и тщательно контролируется. Физические работы на объекте или изделии имеют право выполнять только строго ограниченный контингент монтажников. Все это может занять двадцать минут, а может и пару часов, а то и сутки. Сидим в курилке, курим, ждем. Проверили приборы, исправили, установили. Начинаются повторные испытания. Две минуты. Проявка - два часа. Новый сбой, все повторяется. В горле от перекура першит (тогда курили папиросы или сигареты без фильтра), голова как в тумане. Заняться другим делом не получается, читать, кроме технических инструкций ничего нельзя – с посторонними книжками в МИК не пускали…

Еще хуже, когда появляется сомнение, что это твоя аппаратура дает сбои. Тогда все внимание и все раздражение переносится на тебя – теперь все ждут тебя. Вот тут время для нашей команды начинает мчаться с бешеной скоростью, а остальные кругами ходят вокруг нас. Вскрыли приборы, перепаяли, проверили, несем на объект. Монтажники установили. Опять испытания – две минуты и два часа. Господи! Ну, сейчас-то пусть сработает как надо! Сработало как надо. У нас. Зато датчики температуры не контачат…

Я не буду воспроизводить здесь те «эмоциональные многоэтажные выражения», что мысленно или сквозь зубы произносились в адрес этих датчиков, измерений вообще, проявки, объекта, МИКа, всей программы и даже кармана халата, в котором потерялись спички...

Ладно, взяли себя в руки, починили, проверили, все контачит. Приходит начальство. На всякий случай еще раз включили все, включая систему, которая все предыдущие испытания прошла без замечаний. Естественно, именно она и не заработала – «гость- эффект» (или он же «эффект присутствия»)…

 

ПРОГУЛКИ ПО ШОССЕ

Но это не значит, что мы уж так, без всякого отдыха проводили дни и ночи в МИКе. Нет, конечно, были и часы и даже целые дни, когда нам в МИКе делать было нечего – была работа других технических служб. Можно было поваляться на кровати, заядлые преферансисты садились за безконечные "пульки", кто-то углублялся в книжки.

Но больше всего нам нравилось неспешно гулять по шоссе, около километра в сторону «десятки», до изгиба дороги, где находился КПП. Я потом поездил по стране и по миру, но нигде не видел таких потрясающих по красоте закатов, как там, на полигоне. То ли из-за открытого во все стороны горизонта, то ли из-за поднимающегося теплого воздуха от раскаленной за день земли, но хваленые океанские закаты показались потом мне жалким подобием байконурских. Кое-кто даже хвалился, что видел при восходе или при закате на горизонте легендарные зеленые лучи от Солнца. Правда или нет, не знаю, я этих зеленых лучей не видел.

Как-то к нам присоединился С.П.Королев, когда мы небольшой группой, болтая, шли по асфальту к КПП. Он остановил машину, подошел к нам:
– Ребята, не возражаете, если я пройдусь с вами?
– Нет, конечно, Сергей Павлович, пойдемте с нами до КПП…

Мы продолжали болтать, включив его в наши разговоры. Темы совсем не производственные, но, странное дело, С.П. совершенно не стеснял нас своим присутствием. Помню, он сказал что-то вроде того:
– Завидую вам, идущим впереди всего прогресса. Да, да, не смейтесь. Вот вы еще застанете то время, когда на ракетном поезде можно будет за 15 минут долететь до Владивостока или за три минуты – до Сочи. Вы и будете строить эти поезда, а вот эти ребята вас научат управлять этими поездами… – он кивнул головой в сторону Юры Гагарина, Геры Титова и других летчиков – будущих космонавтов, которые тоже гуляли вместе с нами.
– И время в полете на этих поездах будет идти медленнее, можно даже стать моложе, – продолжал он. – Только вот я никак не могу понять этой теории относительности, что-то у меня не вяжется, как это на Земле пройдут годы, а на летящей ракете – часы…

Он еще долго шел с нами, а его «Волга» медленно следовала за нашей группой…

В конце февраля – начале марта с пустыней происходила метаморфоза, – она дней на десять покрывалась цветущими тюльпанами. Эти невысокие степные красные и желтые цветы прорывались через жесткую как броня глиняную корку и покрывали пустыню огромным ярким ковром. Мы ходили их собирать и передавали охапки этих цветов улетающим в Москву, чтобы одарить тюльпанами на работе всех женщин в честь 8-го марта. В Москве тогда не было голландских тюльпанов, как сейчас.

В те годы из всего голландского был только сыр, который на самом-то деле варился колхозными сыроварами где-нибудь в Вологде. Странно, что его название: «голландский» тогда удержалось, несмотря на проводимую в пятидесятые годы «борьбу с космополитизмом», в результате которой исчезли все названия и слова, намекающие на свое происхождение за «железным занавесом». Так конфеты «Американский орех» стали «Южным орехом», форварды – нападающими, корнеры – угловыми, таймы – полупериодами. Кто-то подшучивал, что решался вопрос о переименовании футбола в «ногомяч»... А вот сыр голландский остался. Видимо, он нравился самим этим борцам с космополитизмом, или просто руки до него не дошли, или это были «происки империалистов», которых Кукрыниксы рисовали в виде оскалившихся кривоногих карликов во фраках. Холодная война была в разгаре.

…Вообще наилучшим временем года на полигоне были эти месяцы, когда еще не наступала сорокоградусная жара и не дули суховеи, когда цвела пустыня, Сыр-Дарья была полноводной от таявших ледников, вода в кранах была все время, и мы гуляли, собирая тюльпаны и радуясь такими признаками жизни в пустыне, но и опасаясь маленьких песочного цвета ядовитых змеек, укус которых, особенно в этот период страшен – человек погибает через 4 секунды от нервного паралича. Скорпионов мы боялись меньше, у нас появилась даже такая мода – ловить их пинцетом под ковриком при входе в здания, где почему-то их чаще всего находили, и заливать эпоксидным клеем. Получалось что-то типа янтарного камня с застывшим в нем скорпионом. Кому-то это очень нравилось. Но не мне.

А вот фаланги – это огромные, с кулак мохнатые пауки, облеплявшие ночью фонарные столбы в охоте за мотыльками и даже забегавшие в зал МИКа, вызывали у всех непреодолимое отвращение, хотя они были менее опасны из всех этих тварей – укушенных ими людей спасали. Но, правду сказать, реальных случаев укусов людей змеями, каракуртами и скорпионами за все годы моих приездов на Байконур всего было около десятка, из них только два – со смертельным исходом – врачи опоздали.

 

«СТРАШНАЯ» ИСТОРИЯ

По этому поводу я могу рассказать еще одну историю, которая приключилась со мной, правда, намного позже, в 1972 году, на испытаниях нашей огромной, так и не слетавшей удачно лунной ракетой Н1. Новая техника уже не требовала мучительного 2-х часового ожидания результатов испытаний, но все равно работы в гигантском МИКе заканчивались за полночь. Как-то раз я уходил в составе небольшой группы испытателей, последней в этот день покидающей МИК вместе с руководителем испытаний, одним из заместителей Главного конструктора. В этот день испытания прошли успешно, поэтому все были в мирном, хорошем настроении. Выходя через широкие двери МИКа, я увидел перед собой мохнатую серую фалангу, метнувшуюся вдоль рельсового полотна. Потом она высоко, на метр подпрыгнула и исчезла из поля зрения.

Выйдя со света в черную ночь, я вслепую нащупал твердое полотно асфальта, подождал остальных, и мы пошли, не торопясь к своим гостиницам, находящимся в метрах 400-х от здания МИКа. Ночь принесла прохладу и высветила мириады ярких звезд, мерцающих, живых в потоках восходящего теплого воздуха пустыни. Я задрал голову и стал искать знакомые мне созвездия. Я имел весьма скудные знания в астрономии, потому я не узнал ничего кроме Большой медведицы с Полярной звездой и Ориона, о чем я громко заявил своим спутникам. Остальные были также мало сведущи в этой области, но и их это яркое звездное небо отвлекло от обсуждения результатов испытаний.

И вдруг я почувствовал, как по моей икре под брючиной карабкается что-то крупное. Я осторожно тряхнул ногой, тварь соскользнула ниже, но потом опять стала карабкаться вверх. Та фаланга, что мелькнула у ворот? Я знал, что фаланга кусает, только если на нее надавишь, потому я не пытался шлепнуть по ноге рукой. Не мог я также ничего сказать идущим со мной, боясь оказаться смешным. Вдруг это мне мерещится, да и темно тут, чтобы что-то увидеть. Потому я немножко отстал от группы и тихонько встряхивал ногой, пытаясь сбросить эту тварь с ноги. Но все мои потуги были безрезультатны – она или оно при толчке соскальзывало вниз, но потом опять забиралось под коленку. Не то, что я покрылся холодным потом, но я думаю, можно представить, что я тогда чувствовал, двигаясь по темной дороге, дергая ногой. Идти-то надо было всего минут пятнадцать, но для меня время остановилось.

Мои спутники не могли понять, почему я перестал принимать участие в разговоре и стал отказываться от предложения руководителя испытаний пойти с ними и вместе поужинать. Он несколько раз попытался меня уговорить, но я придумал какую-то не очень убедительную версию необходимости пойти к себе. Он даже немного обиделся и потом, как мне говорили, заочно называл меня «звездочетом». Не мог же я им сказать об этой твари на ноге! А она упрямо карабкалась все выше! Отделившись от группы, я медленно пошел к своей гостинице, всё потряхивая ногой, не давая твари подняться, по крайней мере, выше колена. По лестнице на второй этаж я поднимался осторожно, стараясь не сгибать ногу в колене. Войдя в свою комнату, я зажег свет и затем медленными, размеренными движениями расстегнул брюки, а дальше резко скинул их вниз. На ноге сидел здоровенная цикада – такой большой сверчок!...

У меня не было ничего, чтобы выпить, а к ребятам уже не было сил пойти…

 

ЗИМОЙ

А вот зимой там так не погуляешь. Холод, пронизывающий ветер и ранняя темнота. Из развлечений в свободное время запомнились редкие поездки на «десятку» в офицерский клуб (тогда больше ничего кроме этого клуба не было еще построено) на вечерний киносеанс. А когда такой возможности не было, то оставались безконечные пульки преферанса.

С тех пор я не люблю две вещи: преферанс и лечо. Это лечо было единственной стоящей закуской, которую можно было купить в продуктовой лавке. Потому в зимнее и осеннее время продолжительное дежурство в МИКе не казалось уж очень томительным.

Странно, сейчас мне достаточно хорошо вспоминаются мои поездки на Байконур летом и весной, и почти ничего из зимнего времени. Хотя зимой ракеты пускали также часто, как и в теплые времена года. И я ездил туда зимой. Однако ровно ничего из этих поездок не могу вспомнить.

Зимы тех лет мне больше помнятся лыжными вылазками в Москве, когда в воскресные дни платформы всех московских вокзалов ощетинивались, как дикобразы лыжами, и даже в метро терпко пахло лыжной мазью. Молодежь уезжала на электричках по тогдашним меркам далеко за город – в Царицино, Планерское, Архангельское, Тушино и т.п., а стар и млад ездили в Измайловский парк и Сокольники. Казалось, весь город уходил на лыжах…

А когда работаешь в МИКе на «двойке», в огромном зале без окон, всегда при свете мощных ламп, при постоянно поддерживаемой температуре, то особенно и не думаешь, что на дворе – зима, лето или осень...

 

Собаки в космосе. Встреча с Юрием Гагариным

Юрий Алексеевич Гагарин
Собаки в космосе. Встреча с Юрием Гагариным. Старлей Юрий Гагарин.
Простым он тогда был – простым, открытым, симпатичным парнем

 

ПРОВОДЫ РАКЕТЫ

…Вот, наконец, после томительных перекуров и бессонных ночей все сработало как надо. Ракету вывозят на старт. Я тут недавно увидел снимок вывозимой из МИКа ракеты. Что-то кольнуло в сердце.

Столько времени прошло с тех пор, как я ее провожал последний раз, – почти тридцать лет, а чувства остались теми же. Ракету обычно вывозили на рассвете, когда еще не было удушающей жары. Глаза слипаются от бессонницы и безчисленных папирос. Никакого энтузиазма уже нет. Все, твоя работа закончена, можно пойти отоспаться, утренний холодок охлаждает чугунную голову. Вот она, отнявшая столько времени и нервов медленно удаляется от тебя. Но с ней уходит от тебя что-то твое, твои мысли еще там, в приборном отсеке, частичка твоего я. Пусть маленькая, но твоя. Та самая минута…

Нет, на старте у меня таких ощущений уже не было. Ракета на старте уже чужая, закрытая фермами обслуживания, далекая – я на нее смотрю с измерительного пункта, что в километре от старта. Остается только тревога, чтобы все сработало, и чтобы ракета пошла как надо. С нее сюда, на наземные станции приходят измерения в виде зеленых столбиков на многочисленных экранах операторов, вот параметры Т;Р;В, на которые будет обращено вначале все внимание, давление в камерах сгорания, отсчет минут. Тут уже техника – миллисекунды, каналы, «Ключ на дренаж!», «Ключ на старт!», «Предварительная! Промежуточная! ГЛАВНАЯ!…»

И жуткий, даже и на этом расстоянии оглушающий грохот поначалу медленно, потом все быстрее и быстрее уходящей ракеты. Можно на секундочку выскочить из операторского зала на улицу, чтобы увидеть старт. Все подавляет эта мощь 300-тонной ракеты, к этому и после десятка пусков не привыкаешь. Никакие рассказы, никакие киносъемки, и спецэффекты не могут передать грандиозность этого события – запуск космической ракеты. Это надо видеть. Мне повезло в жизни. Я видел это своими глазами. И не раз.

 
В те годы народ, не занятый при старте, вывозили в целях безопасности за 18 километров от «двойки». По трехчасовой готовности к пуску, – когда Комиссия принимала окончательное решение о запуске. Вывозили всех, кроме охраны. Однажды и мне случилось туда поехать. Там я увидел весь полет ракеты – не надо было смотреть на экраны. Оказалось, что для вывозимых это было что-то вроде праздника. Туда же пригоняли кинопередвижку и показывали разные веселые комедии вроде «Волги-Волги». Немногочисленный женский коллектив (монтажницы, секретарши, работницы спецотделов) выезжали туда принаряженными – можно было потанцевать и пококетничать с парнями. Народ–то весь там был молодой. А под занавес – огонь и грохот полета ракеты, картина, которая и отсюда смотрится феерической. Особенно, когда пуск бывает под утро. Тогда при разделении боковушек на небе возникал сияющий крест, на полнеба…

 

МОЯ ВСТРЕЧА С ГАГАРИНЫМ

Ну вот, заговорился я. Прошу прощения, вспомнил старое. Молодость. Молодость и свою, и нашей космонавтики. Можно считать, что мы с ней были почти ровесники. И с Юрой Гагариным тоже. Ему тогда было 25 лет. Старлей Юрий Гагарин...

Почему «старлей»? Старлей – старший лейтенант. Так в армии называют молодых офицеров, которым старшие по званиям и более опытные военные предоставляют всерьез тянуть армейскую лямку. Вот таким типичным старлеем вместе с остальными молодыми летчиками из первой группы я и увидел Юру Гагарина…

 

Тренировал ли я его, учил? Ну, это слишком громко сказано. Я лишь рассказывал ему про наши приборы, которые были установлены в его «шарике». «Шарик», так на нашем жаргоне стали называться первые корабли-спутники «Восток», разработанные для полетов с человеком на борту. Шарообразная форма была специально выбрана для более надежного входа в атмосферу во время спуска. Тогда еще мало знали о космосе, но эта шаровая форма оказалось удачной.

С.П. (Королев) дал команду ознакомить будущих космонавтов со всеми устройствами, которыми был напихан тогда «шарик» – каждый представитель разработчиков систем должен был рассказать про свою аппаратуру. В марте того года, когда пускали «шарики» с собаками, наша новая телеметрическая система ставилась на месте кресла летчика. Мне поручили объяснить, что это за штука всей первой шестерке летчиков.

Юра Гагарин и Гера (Герман) Титов всегда держались рядом. Гера внешне был более заметен – красавец, «смерть бабам», Юра очень скромный, однако почему-то именно он был вожаком в команде. Сейчас уже трудно сказать почему, но как-то его все остальные слушались, с юмором был, за словом в карман не лез.

После его полета стали сочинять про него истории, песни, причастные и непричастные написали воспоминания: «Ах, каким он парнем был!...» (такой припев был в часто передаваемой по радио песне, которую громогласно пел Муслим Магомаев) – представляли его каким-то суперчеловеком, врали, по большей части. А, ведь, не соверши он этот полет, вряд ли кто-нибудь, кроме его жены Валентины да ближайшего летного начальства заметил бы его.

Простым он тогда был – простым, открытым, симпатичным парнем. Я бы сказал, даже - простоватым. Внешне. Таким пэтэушником (ПТУ, профтехучилища – школы, готовившие специалистов-рабочих), – перед летным училищем он окончил школу рабочей молодежи. Был он из очень простой и бедной русской семьи.

Это потом, когда весь мир стал его носить на руках, он изменился. Не мог не измениться – слава, да еще такая, может любого сломать. Конечно, Юру слава переделала, хотя и не так сильно, как могла бы любого другого, просто он был и оставался человеком порядочным и честным. Но первый космонавт Юрий Алексеевич уже был не тем старлеем Юркой, кого я видел в начале 1961 года.

Тогда, до полета он был таким же, как все мы. Но, то, что его простоватость была внешней, я понял быстро. А уже потом, значительно позже наших встреч, я прочел его официальную биографию. Этот парень из маленького старинного русского города Гжатска, из простого крестьянского дома, все свои «университеты» неизменно оканчивал с отличием. Да и стать в 24 года летчиком первого класса удается немногим…

 
Слушал он меня с улыбкой, а глаза внимательные. И вроде бы разбирался в том, что я им докладывал, задавал вопросы. В Титове была какая-то снисходительность ко мне, – давай мол, лепи про свои блоки. Остальные слушали как школьники. По характеру они все были разными. Самым солидным из них был Андриан Николаев.

Общее в них было, пожалуй, лишь одно – они были "как на подбор" невысокие – их отбирали по росту и весу. "Шарик" ведь был маленький. Его копия стоит у памятника Гагарину в Москве (около метро "Ленинский проспект"). Если подойти поближе можно поразиться, как человек мог поместиться в нем. Ну, не совсем собачья конура, скорее как тесная кабина истребителя, не развернешься. Я когда лазил в нее со своей аппаратурой, все время бился о что-то локтями – так все там было набито разными приборами.

Это сейчас компьютер – на ладони, а тогда половина аппаратуры была еще на электронных лампах, – размеры, как ни старались ужаться – ого-ого! Одна только наша телевизионная камера была килограмм пять (теперь такие в авторучке размещаются), да и то, что мы разработали, хотя и на полупроводниках, занимало почти треть того объема, где потом поставят катапультируемое кресло.

 
В общем, взял я какие-то схемы, стал им говорить… Думаете, я отдавал себе отчет о том, кому я рассказывал про всякие транзисторы? Да ни капли! Естественно, я тогда совершенно не осознавал историчности этого события. Более того, уникальность представляемой аппаратуры и свое участие в ее разработке давали мне ощущение превосходства учителя над учениками.

Уверен, что эти ребята тоже не считали себя какими-то особенными – для меня и для них это была очередная будничная работа. Тем более, что они были измотаны всяческими тренировками, уроками, наставлениями, постоянным врачебным контролем. Для них – смотреть в мои чертежи и слушать меня – было что-то вроде передышки. С ними все время ходил, как дядька, генерал Каманин, следил, чтобы не отвлекались. Вот он для меня тогда был более интересен – известный человек, Герой Советского Союза…

Зато после этого я стал чем-то вроде приближенного к команде космонавтов, допущенного к тайне их предназначения наряду с такими же «учителями» из других фирм. От остальных на полигоне, кто не контактировал с ними непосредственно, все тщательно скрывалось. Контрразведка отслеживала это с большим рвением. И заметьте, это удалось скрывать, несмотря на то, сколько народу было вовлечено в их отбор и подготовку.

 

ПОДГОТОВКА КОСМОНАВТОВ

А подготовка была очень трудной и долгой, и пока только вот эти ребята ее выдержали. Им пришлось многому научиться, много испытать, запомнить и, главное, поверить в успех, и в то, что они выживут. Или надеется на это. Ведь никто еще туда не летал. Что их там ждет? Ну, хорошо, они прошли испытания на механические перегрузки и ускорение гораздо более тяжелые, чем те, к которым привыкли на реактивных истребителях. Почти все прошли. Кто-то не выдержал, отсеялся.

Ученые перестраховывались: они ведь только теоретически представляли, что ребят ждет там, в космосе. И задавали, на всякий случай, перегрузки почти запредельные. Подкидывали на катапультах, бросали в море, даже устраивали минутные полеты в невесомости. Наверно, каждый из нас испытал мгновения невесомости на обыкновенных качелях, – когда качели, достигнув верхней точки, идут вниз. Это мгновения. Оказалось, что более длительные условия невесомости можно создать на пикирующем по параболе вниз самолете – как на гигантских качелях. Двадцать – тридцать секунд, не более, чтобы выйти из пике и не врезаться в землю. Оборудовали специальный самолет ТУ-104. В нем ребята летали по нескольку раз, и в скафандрах, и без них, и даже выполняли какие-то упражнения, нажимали какие-то кнопки. Это делалось для того, чтобы понять, что может человек в невесомости. Потом они рассказывали об этом.

Запомнил я только, что в невесомости пропадает открытое пламя. Оказывается, чтобы свеча горела, ей тоже нужно земное притяжение. Вот как на нашей Земле все устроено. И огонь и человек не должен отрываться от Земли. Мне могут возразить, что длительные, по полгода полеты в космосе и даже на Луну, доказали, что люди могут такое выдерживать. Вот именно, только выдерживать, поскольку это все же неестественное состояние для землян.

Да, теперь мы достаточно много знаем, каково людям в космосе. И что можно даже что-то делать в открытом космосе. Знаем на опыте наших ребят и американцев. Но тогда, перед полетом Гагарина, этого не знал никто.

 

СОБАКИ (Белка и Стрелка) В КОСМОСЕ

Перед полетом человека запускали собак. Ну, что собаки? Разве они расскажут, каково там, в невесомости и при перегрузках активного участка и при входе в атмосферу? Ну, датчики на них, телеметрия. Ну, возвращались собачки живыми. Я их видел перед полетами. Маленькие такие дворняжки с выбритыми в шкуре пятнами под датчики. Тихие. Глаза печальные. А может, про глаза мне так казалось, – наверно на меня действовали эти розовые выбритые пятна. Их специально подбирали с улицы – такие собаки самые неприхотливые, зато самые находчивые в необычной обстановке.

Конечно, маленькие. И сучки. Почему сучки? Кобелям надо ногу поднимать. Смешно? Но это тоже учитывалось. А вот с людьми, наоборот, – для мужиков эту систему легче оборудовать. Специальная разработка была. Целая лаборатория трудилась. Испытания всякие проводили: на безопасность, на герметичность, на надежность, на утилизацию. Поначалу делали индивидуальные аппараты, под каждого. На Госкомиссии среди прочих в повестке стоял доклад ответственного за ассенизационное оборудование кабины. Смех-смехом, но и в этой области были серьезные проблемы, которые пришлось решать с нуля.

То, что на Земле делается без каких-либо усилий, автоматически и незаметно, в невесомости требует разработки специальных систем. Как, например, справится с потоотделением или с естественно выпадающими волосами, которые будут плавать в воздухе и могут попадать в легкие? При решении таких задач были разработаны уникальные технологии, которые потом с успехом стали использоваться и на Земле. Например, специальные мембранные фильтры, которые пропускают в одну сторону молекулы и ионы только одного вида и одной формы.

Ладно, я опять увлекся. Вернемся к собакам. За ними ухаживал офицер из Военно-медицинской академии. Кормил, выводил гулять на улицу из МИКа. Под охраной. Хотя и дворняжки, но «важные объекты», секретные. С ними возились, отбирали, обучали, приучали и к кабине, и к перегрузкам, и к космической еде. Работали с ними по науке, почти как знаменитый наш первый нобелевский лауреат Иван Петрович Павлов. Вырабатывали условные рефлексы. Этот офицер с ними, будто с малыми детьми возился, сам привязался к ним, переживал, когда собаки делали что-то не так. После вибростенда и центрифуги, где их крутили с предельными перегрузками, они прыгали к нему, поскуливая, лизали руки. Говорят, что после их возвращения из космоса было тоже самое – он первый бросался к ним, снимал с них датчики, гладил, жалел.

Конечно, с помощью этих датчиков собачки принесли много нужной информации, хотя и не говорили. Первую собачку жалко, Лайку. Тогда спешили страшно, спускаемого аппарата еще не было. Надо было торопиться, чтобы не обошли нас «американе» (так С.П.Королев называл американцев, развернувших шумную кампанию после нашего первого спутника и грозящихся запустить раньше нас обезьянку). Ну, опять «американам нос утерли». А собачка там (на спутнике в космосе) осталась, прожила, правда, недолго.

А вот последующий спутник с собаками, что был запущен в августе 1960 года с Белкой и Стрелкой, вернулся на Землю, и они прилетели живыми и здоровыми.

Потом запускали и возвращали и других собак. Кого успешно возвращали, кого нет. После Лайки погибли, если не ошибаюсь, еще четыре – двух не смогли спустить с орбиты – вместо торможения на спуск спутник получил ускорение, и они улетели еще выше в космос. А другой спутник с собаками сгорел при спуске при слишком крутой траектории возвращения – опять торможение сработало неправильно. По этому поводу на полигоне ходила мрачная шутка Королёва: «Ну вот, теперь мы умеем маневрировать на орбите»

В декабре 1960 года запустили еще двух собачек. Не запустилась третья ступень ракеты, и спускаемый аппарат сошел с траектории и приземлился в глухой тайге в Сибири. Послали искать спасателей, надо было во чтобы то ни стало найти объект, чтобы снять с боевого взвода систему аварийного подрыва спускаемого аппарата, установленную на случай его приземления в недоступном для эвакуации месте. К счастью, на второй день их нашли. Собачки перенесли огромные перегрузки при возвращении на Землю и сорокаградусный мороз в месте приземления. Им повезло, что не сработала катапульта, космические путешественницы остались в спускаемом аппарате, что спасло им жизнь. Потом было еще два удачных пуска. Собаки возвращались живыми. Появилась некоторая уверенность, что там, в космосе и человеку можно выжить.

 

«ИВАН ИВАНОВИЧ» В КОСМОСЕ

А вот разным байкам насчет того, что до Гагарина пускали другого космонавта, верить не надо. Сейчас многие СМИ очень рады чернить эти славные страницы истории наших успехов в космосе. И появлялись «сенсационные» статьи насчет тайных полетов наших людей в космос еще до Гагарина. Якобы, с трагическим исходом, о чем эти писаки радостно заявляют. Вот и в прошлый юбилей полета Гагарина, вместо того, чтобы отдать долг его памяти, многие газеты и новостные Интернет-сайты запустили статьи с заголовками «Трагический полет Гагарина!» Мол, де, власти скрывали, что у него были некоторые нештатные ситуации. Вместо того, чтобы сказать, что он с честью справился с этими ситуациями (я расскажу о них дальше), они пытаются всячески принизить значение этого полета.

Мне даже кажется, что они это делают не по чьему-то заказу, хотя, может быть, и по заказу, а по мелочности своей души, привыкшей копаться в грязном белье знаменитостей.

 

Слухи про человека, летавшего до Гагарина, основаны вот на чем. Были два зачетных пуска, 9-го и 25-го марта 1961 года. Целью их была полная проверка программы полета с человеком на борту. Старт, одновитковый полет, посадка. В кресле космонавта сидел деревянный манекен, которого стали в шутку звать: "Иван Иваныч", сходство с человеком было полным, зачем-то его даже одели в обычный костюм. Вроде тех, что выставлены в витринах магазинов готовой одежды. После облачения его в скафандр, положили в гермошлем лист картона с крупной надписью: "МАКЕТ", чтобы не испугать людей, которые случайно могли бы найти его после приземления раньше команды спасателей. Для проверки голосовой связи в полете в него был вмонтирован магнитофон, на который, опять же для того, чтобы в случае неудачного приземления ни у кого не могло бы возникнуть и тени подозрения, записали песню в исполнении хора имени Пятницкого. Можно себе представить, как бы обалдел случайный человек, если бы он наткнулся на приземлившегося Иван Иваныча. Мало что неподвижный, но еще хором орет песню. Но Иван Иваныч оба раза приземлялся в намеченном месте, и команда спасателей подбирала его без лишнего шума. Вместе с Иван Иванычем летали в маленьком контейнере собачки. Они тоже благополучно вернулись на Землю. Но вот кто-то посторонний услышал о полетах «Иван Иваныча» и пустил слушок про человека.

С этим манекеном была еще одна характерная история. Когда ракета уже стояла на старте, и когда проводились заключительные операции перед закрытием люка с усаженным в «шарик» Иван Иванычем, на площадку обслуживания, что наверху, на отметке 29 метров, под каким-то предлогом поднялся на лифте один из биологов, чьи колбочки и кюветы со всякими мушками и травками были тоже размещены рядом с манекеном. И пока никто не видел, он открыл забрало его шлема и сунул туда какой-то конверт. Без согласования с руководителем полета, без разрешения. Не успел он спуститься, как поднялся шум – нарушена герметичность скафандра! Стали разбираться, в чем дело и, конечно, обнаружили под шлемом конверт с какими-то семенами. Биолог-то не знал, что скафандр контролировался на сохранение герметичности в полете. Тем, кто допустил биолога наверх, «влепили по первое число». С.П. был в ярости. А биолога в этот же день с треском выслали с полигона. Как тогда говорили: «Домой, по шпалам» (песня тогда такая была: "Опять от меня сбежала последняя электричка, и я по шпалам, опять по шпалам, бреду – домой по привычке). Больше подобных ЧП не случалось.

 

ОТБОР КОСМОНАВТОВ

…Космонавтов начали подбирать в 1958 году. Отбор был очень жесткий. Из тысяч летчиков первого класса. По числу налетов на реактивных истребителях. Потом по безупречному здоровью. Отобрали сотню. Потом пошел отсев по анкетным данным. Чтобы люди были пролетарского происхождения, и чтоб никто из их ближайших родственников не был репрессирован при Сталине. А таких, с погибшими в ГУЛАГЕ или чудом вернувшимися оттуда родителями было немало, считай, каждый пятый.

Конечно, все отобранные летчики были членами или кандидатами в члены компартии. Вообще в то время беспартийных офицеров было – как белых ворон. Также как и среди руководителей предприятий и институтов. Только очень немногим в силу их личных выдающихся качеств, некоторым академикам, например, предоставлялось подобное послабление – не быть членом КПСС. Остальные беспартийные о высоких постах ни в промышленности, ни в армии мечтать не могли. Ибо беспартийные оставались как бы без контроля, а для члена партии самой страшной угрозой было лишение «красной книжечки» члена КПСС – это было даже страшнее отдачи под суд.

К счастью, нас, штатских (т.е. невоенных) инженеров это касалось мало, нас не заставляли вступать в партию, политзанятиями не мучили (которые в армии считались чуть ли не важнее военной подготовки). Космонавты помимо своих тренировок должны были еще заниматься политзанятиями, изучать «классиков марксизма» и конспектировать речи Никиты Хрущева, тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя правительства. Каждый из них вел специальную тетрадку с конспектами «Исторических Решений Пленумов ЦК КПСС».

Теперь даже мне трудно представить, как мы тогда жили, а вам (молодым) – тем более. Сейчас многое из того, что преподносилось тогда на полном серьезе, сегодня кажется полным идиотизмом. Говорят, что в ЦеКа партии не хотели Гагарина из-за его фамилии пускать в космос. Дело в том, что в России были знаменитые князья Гагарины. Так вот изучали родословную Юры до какого-то там колена, чтобы доказать, что он не из этих князей Гагариных. С.П. (Королев) по этому поводу звонил самому Никите Сергеевичу Хрущеву и отстоял Юру. Хрущев большой самодур был. А вот Королёва он боялся. Ну, может, не боялся, а уважал. Потому и согласился на Гагарина. А вообще-то Юра был, как тогда было принято говорить, простым советским человеком. Со всеми чертами и жизненным путем советского человека: сначала пионер, потом – комсомолец, и, наконец, – член КПСС (коммунист). Так что, вроде бы все в порядке, да только вот фамилия…

Всего в первый отряд космонавтов было отобрано 20 летчиков. Из них в «ударную шестерку» вошли:

  1. Юра Гагарин,
  2. Герман Титов,
  3. Григорий Нелюбов,
  4. Андриан Николаев,
  5. Павел Попович,
  6. Валерий Быковский.

Первым руководителем отряда советских космонавтов был Евгений Анатольевич Карпов.

Гагарина и других ребят из шестерки привозили смотреть предыдущие пуски, и они все видели, и про предшествующие неудачи знали. Конечно, летчики-реактивщики люди рисковые. Самолеты тоже падали и взрывались. Но там было родное небо, катапульта, парашют и земля под ними. Они были влюблены в небо. А здесь, в этом замкнутом тесном шарике без иллюминаторов, без света белого, ни штурвала, ни педалей, сидишь зажатый скафандром пленник провидения и удачного стечения обстоятельств. Страшно себя представить там, на верхушке этого грохочущего монстра.

У Гагарина был любимый анекдот: Летит воробей, а навстречу ему – со страшной скоростью ракета. Воробей кричит: «Эй, зачем ты так быстро летишь?» Ракета: « Если тебе зад подожгут, еще не так помчишься!»

 

Сказать, что они были фаталистами? Не без этого, конечно. Никто кроме Юры не знает настоящей правды о том, что он тогда думал, и почему спокойно пошел на это неизведанное. Открытый космос. Безвоздушное, лишенное жизни безконечное пространство, полное смертоносного излучения, метеорных потоков. А еще невесомость. Хотя животные уже побывали на орбите и вернулись живыми, многие ученые все еще сомневались, что человек может выжить без гравитации. Что станет с его кровообращением? Сможет ли он глотать пищу? Наконец (что опаснее всего) – не пострадает ли его мозг от столь необычного ощущения, не перестанет ли он нормально функционировать? И какие могут быть последствия пребывания в невесомости? – Даже, если полет пройдет нормально, и он вернется на Землю?

Нет, конечно, в отряд первых космонавтов ребята шли не ради наград. По крайней мере, это не было для них основным стимулом. Да никто тогда и не мог предвидеть всей грандиозности той всемирной славы, что вскоре обрушилась на Гагарина. Ну, присвоят майора (хотя даже об этом он узнал только после полета) – на две ступеньки сразу, ну, догадывался, что, если все будет в порядке, дадут Героя, может даже машину Волгу…

Кстати, потом Юра в шутку жалел, что не побывал в капитанах: «Такие красивые погоны – четыре звездочки!» Но рисковать жизнью ради получения этих благ? Что-то не верится. Не такой уж он был простой Юра Гагарин, и ему вряд ли хотелось погибать «во имя грядущего коммунизма». У него была семья, Валентина, дочки: старшей, Ленке как раз в те дни два года исполнилось, а младшей, Галке – только первый месяц... Живы были родители – к матери он особенно трогательно относился…

Что же им двигало? Уверенность в успехе, внушенная Королёвым? Он же видел перед этим неудачные пуски ракет, видел как однажды ракета «гробанулась» у старта. Кстати, он мог и отказаться. Совсем. Или отказаться лететь первым. Дрогнуть при виде аварии ракеты, чтобы это стало заметно врачам. Или генералу Каманину. Полететь потом. Или вернуться в свою летную часть. И никто там ему ничего не сказал бы плохого. Поскольку в его части никто и не знал, и не узнает, где он был и что делал – был откомандирован для выполнения спецзадания. И все…

 

ОЛАДЬИ С КРАСНОЙ ИКРОЙ (Неудачный пуск)

Вообще-то зрелище падающей ракеты не для слабонервных. Я видел ту аварию с ИПа. Кстати, она была с лунником (спутником к Луне). Если не ошибаюсь, это был март 1960 года. Когда объявили запуск, я выскочил из зала наземной телеметрической станции, чтобы посмотреть ее старт, и увидел, что ракета, заревев двигателями, необычно долго не может сойти со стартового стола. Потом она страшно медленно поднялась, и все заметили, что одна боковая ступень – как ее образно звали на жаргоне королёвцев: «морковка», осталась на старте. Королевская ракета была задумана так, что боковые ступени держались в связке при полете за счет их тяги, что резко упрощало и облегчало конструкцию центрального корпуса. А это был один из редчайших случаев, когда одна из боковых ступеней не запустилась и ее сорвало вниз! Тяга ее двигателей составляла почти одну пятую тяги всего пакета, поэтому ракета без этой боковушки не могла лететь как надо. Она поднялась метров на пятьдесят-сто над стартом, ее автоматическая система управления пыталась держать ракету прямо и она ходила, не поднимаясь выше, кругами, казалось, прямо над нашими головами. Вот-вот свалится на нас! Представьте, триста тонн высокоактивного горючего и ревущее пламя над твоей башкой! И куда бежать от нее не знаешь. Потом командами с Земли ее попробовали отвести хотя бы от старта. В конце концов, она рухнула, объятая пламенем и взорвалась, где-то в стороне за МИКом…

Все еще были под влиянием шока от увиденного, когда один из бывалых ветеранов полигона, участников самых ранних пусков, потянул меня за руку: «Быстро в машину и в столовую! А то закроют!» Секрет заключался в том, что в столовой в день пуска давали вкусные оладьи с красной икрой, которых на весь народ не хватало. Действительно, когда мы подлетели к столовой и, пробежав по разбитым стеклам ее окон к раздаточному окну, успели схватить по порции оладий, подоспело гарнизонное начальство и закрыло столовую – блестящие осколки стекла покрывали столы и пол огромного зала. Но кроме разбитых окон в МИКе, в столовой и других вблизи стоящих зданий, взрыв ракеты особых разрушений не произвел. Она упала, уже выработав большую часть горючего. Я долго был под впечатлением крутящегося надо мной огромного хвоста пламени (как, вероятно, и летчики, присутствовавшие на этом пуске). Хотя, как видите, для бывалых случай этот был своего рода «рабочим эпизодом».

 

ШАНСЫ НА СПАСЕНИЕ

Для того, чтобы космонавт мог спастись при аварии на старте, тогда еще не придумали ту систему увода кабины корабля с ракеты, которая впоследствии стала устанавливаться на все корабли-спутники и которая отлично зарекомендовала себя, когда однажды это действительно потребовалось. Теперь на фотографиях современных космических ракет можно видеть эту систему, внешне похожую чем-то на маковку церковного купола. А в первом полете помимо отверстия в конусе обтекателя шарика пришлось вырезать специальное отверстие в ферме обслуживания, и в котловане за ракетой натянуть огромную стальную сетку. В случае, как говорили, «возникновения нештатной ситуации», космонавт мог бы быть аварийно катапультирован через отверстие в головном обтекателе, и пролететь через это отверстие в ферме обслуживания, и упасть на стальную сетку, которая перекрывала часть котлована. Такое решение оставляло мало шансов на приземление без серьезных травм после полета на катапульте и жесткого падения рядом с горящей ракетой, но все же это был шанс. Другого в это время и в эти сроки сделать не смогли.

В случае, когда ракета ушла бы со старта, но потом что-то не сработало на активном участке полета, космонавт мог бы катапультироваться в штатном режиме и опуститься на парашюте. Но только до того момента, пока ракета не пересечет 10 километров высоты и пока ее скорость будет не выше скорости звука. А дальше шансов остается все меньше – они уменьшаются с такой же скоростью, с которой возрастает скорость ракеты.

Еще есть шанс, если не сработает третья, разгонная ступень. Тогда космонавт вернется на Землю как те собачки, что упали в Сибири. Все варианты аварийных ситуаций были проработаны, но особого энтузиазма они не вызывали. Космонавтам это выдавалось, конечно, в более розовых красках, чтобы их не очень волновать, но, чтобы они были готовы и к подобным «нештатным ситуациям».

 

Человек в космосе

 

Фото Юрия Гагарина вместе с Германом Титовым

Герман Титов не смог так глубоко открыться С.П.Королёву,
как это получилось у Юры Гагарина

Юрий Алексеевич Гагарин и Герман Степанович Титов - первые летчики-космонавты, побывавшие в космосе в 1961 году
…Но никто из первых космонавтов не говорил о своем преодолении страха одиночества, о неизвестности впереди, о встрече один на один с черным космосом и об ощущении какой-то нереальности при взгляде на голубой шар под тобой, над тобой, сбоку, который называется Земля. Они не говорили об этом не только потому, что не обладали литературными талантами, чтобы верно передать эти ощущения словами, но и потому, что это было как ирреальный сон, где ты участник и зритель, когда веришь и не веришь в то, что с тобой происходит. Я по крупицам вытягивал это из их рассказов…

 

ПОЛЕТИТ ЮРИЙ ГАГАРИН

…За два дня перед самым полетом ни к Юре Гагарину, ни к Герману Титову посторонних, вроде меня, не допускали. И правильно делали. Правда, все эти дни перед стартом велась секретная киносъемка. Потом некоторые эпизоды из нее были показаны по ТВ. И сейчас что-то из нее показывают.

Сам Сергей Павлович Королев почти не отходил от них. От Юры и Геры. И он более, чем кто-либо другой понимал их состояние и чувства. Он их выбрал, их жизнь в его руках, это его дети. Кого-то из двух он завтра пошлет в неизведанное с вероятностью возврата «пятьдесят на пятьдесят»...

Конечно, Королёву было дано предвидение, конечно, он, как всякий убежденный в своем деле человек, в какой-то степени фанатик, был готов идти на гибель человека во имя торжества своей идеи, да и Никита Хрущев (вот уж для кого жизнь человека ничего не значила!), подгонял С.П. Королева, чтоб опять опередить американцев.

Но даже в тех кадрах кинохроники видно, как С.П.Королев смотрел на Гагарина — так смотрят только влюбленные люди или отцы на своих любимых сыновей. А как, необычно для себя, заботливо и ласково он говорил с Юрой, когда тот уже сидел в «шарике», когда пятиминутная готовность растянулась на два часа из-за очередного сбоя! (Отказал датчик герметичности — пришлось отвинчивать в страшном темпе на парящей кислородом ракете, если не ошибаюсь 30 болтов гермокрышки, менять датчик, заворачивать опять, опять проверять на герметичность — помните про два часа на проявку пленок?).

Так людей на смерть не посылают. Я не знаю, что с собой сделал бы С.П.Королев, если бы Юра не вернулся оттуда, но уверен, это было бы для него страшной трагедией. Поэтому перед полетом Юра Гагрин и Королёв были особенно близки и по настроениям и по чувствам, как кровные братья, как заговорщики, которые знают что-то недоступное для остальных. Но эти переживания и ожидания не касались никого другого, это было сугубо их личное, о чем не говорят, что даже трудно выразить словами.

В этом, думается, кроется разгадка, почему С.П.Королев выбрал именно Юрия Гагарина, а не Титова. Герман Титов был умница, смелый человек, хороший товарищ, отлично прошел все проверки и испытания. Но для первого полета надо было выбрать характер попроще, понадежнее с точки зрения четкого выполнения операций, чтоб отрабатывал все механически, без самодеятельности. Ведь некоторые врачи и психологи, привлеченные к подготовке, даже опасались, что в космосе, в условиях невесомости человек может «свихнуться» и стать неадекватным в поведении. Гагарину строго ограничили право на самостоятельные операции и дали ему в полет конверт с цифрой 25. Сказали, чтобы он вскрыл его, если с Земли придет команда «25». А в конверте была инструкция по самостоятельному управлению кораблем на участке приземления. Юре не пришлось вскрывать этот конверт, как и другие конверты. Но об этом — потом.

 
Остальные члены Госкомиссии были за Титова, а С.П.Королев настоял на Гагарине. Видимо, Титов не смог так глубоко открыться Королёву, как это получилось у Юры. Я думаю, что умом этого не понять, только сердцем. Но ведь и Герману достались испытания труднейшие. Всего второй в мире полет и сразу на целые сутки. Члены Госкомиссии требовали ограничиться 8-ю витками, не более. Сергей Павлович опять настоял на своем — сутки! Вот и Германа он распознал, понял, что тот выдержит, сдюжит. И не ошибся.

По-своему, полет Титова был намного сложнее, опаснее и неизведаннее, чем 108 минут в космосе Гагарина. И все же он стал вторым, только вторым. Конечно, и ему досталась большая слава и любовь. Однако это была не первая любовь. Наверно, для Титова этот «комплекс второго» остался на всю жизнь, но виду он никогда не подавал. Хотя я считаю, что определенная людская несправедливость в отдаче всей своей любви «первому» имела место. С Юрой Гагариным они до конца оставались верными друзьями. И все же…

 
Так что же еще двигало этими ребятами?

  • Калужский фантазер Циолковский, который заразил всех идеей полетов к другим планетам?
  • Манящие звезды?
  • «Есть ли жизнь на Марсе?»
  • Фантастические рассказы о полетах на Луну?
  • Прочитанная «Аэлита» Алексея Толстого?
  • Всегда острые ощущения от стремительного полета истребителя высоко в небе?
  • Общее настроение в обществе?

Как ни странно, но Никита Сергеевич Хрущев со своей импульсивностью и своими смелыми проектами разбудил в людях надежду и ожидание чего-то нового, необычного. И, конечно, первый спутник Земли — первый прорыв в космос сыграл огромную роль.

Мы стали смотреть на небо, а не в землю. Ранее изучаемое только узким кругом специалистов и ученых, которых до того не принимали серьезно, считая фантастами, вдруг стало общей темой обсуждений. Первая космическая скорость, вторая космическая, почему-то он летает и не падает, вон смотри, маленькая звездочка движется — это он! Неважно, что это был отсвет третьей ступени семерки, маленький шарик первого спутника при всем желании невооруженным глазом увидеть было невозможно. Но только и было разговоров о том кто, когда и где «его» видел.

Волна всеобщего интереса к космосу и ракетам сделала свое дело. А также уверенность Королёва в успехе полета человека. Конечно, С.П. был увлечен этой мечтой вырваться из земного притяжения, сам начинал летчиком и сам мечтал, когда-нибудь потом тоже слетать в космос. Королев без сомнения заразил этой мечтой ребят. Юра с нами не говорил об этом всерьез, стеснялся, но как бы в шутку, невзначай эти идеи о замедлении времени при полетах в космосе, о скорости света, о свете с далеких звезд, других цивилизациях повторялись с достаточной регулярностью.

Да, пожалуй, им двигал не фатализм, не просто слепое подчинение выбравшим его людям, а стремление к неизведанному, к не взятым еще вершинам, к желанию испытать себя, глубоко спрятанное в мыслях этого внешне простоватого старлея Юрия Гагарина. Карабкаются же люди упрямо на самые трудные горные вершины, многие погибают, но другие продолжают идти по тем же опасным тропам. Зачем? Наград за это не дают, денег — тем более. Они идут на это, чтобы побороть себя, проверить себя. И чем опаснее и труднее это испытание, тем выше цена победы над собой.

Проверил ли Гагарин себя в полете? Да! Да! — это можно сказать с полной уверенностью. Ожидания его оправдались? И да, и нет...

Каждый космонавт счастлив вернуться домой, на Землю. Это точно. Что-то в себе они преодолели, в этом они могут гордиться собой. Но никто из них этого не скажет. Как никто из них не говорит правды о своих реальных ощущениях себя там. Они с охотой рассказывают о том, что в невесомости вначале неприятно поджимает желудок к горлу, что шумит в голове от притока крови, что руки сами поднимаются вверх. О том, что испытанные ими в полете перегрузки не были такими тяжелыми, как те, которым они подвергались на Земле. О том, что они видели через малюсенький иллюминатор или через объектив фотоаппарата. О том, как они ели, как плавали круглые капельки воды вместе с незакрепленными предметами…

Но никто из первых космонавтов не говорил о своем преодолении страха одиночества, о неизвестности впереди, о встрече один на один с черным космосом и об ощущении какой-то нереальности при взгляде на голубой шар под тобой, над тобой, сбоку, который называется Земля. Они не говорили об этом не только потому, что не обладали литературными талантами, чтобы верно передать эти ощущения словами, но и потому, что это было как ирреальный сон, где ты участник и зритель, когда веришь и не веришь в то, что с тобой происходит. Я по крупицам вытягивал это из их рассказов.

К несчастью или, скорее, к счастью у космонавтов было очень мало времени на эти ощущения. Они все время должны были выполнять что-то в полете. Говорить с Землей, проводить разнообразные эксперименты с аппаратурой, с собой, нажимать разные кнопки, тумблеры, следить за показаниями кучи приборов, наблюдать Землю, звезды, записывать или запоминать, что видели. Их время было расписано в бортовом журнале по минутам. Это уже потом на космических станциях, на Мире и в МКС, у космонавтов появилось свободное время и пространство. В ранних же полетах ребята были в прямом и переносном смысле стеснены и лимитом времени, и пространством. Но это все еще было впереди. Ни Юра Гагарин, ни все, кто его готовил, ни привлеченные ученые пока этого ничего не знали.

 

Я УЛЕТАЮ С ПОЛИГОНА

Что Юра Гагарин смог сделать, увидеть и испытать за полтора часа своего полета? Вот об этом я сейчас расскажу. Правда, с чужих слов и со стенограммы его переговоров. Так вернее. Почему? Да потому, что я улетел с полигона за день до его полета. Нет, не самовольно. Вполне законно. С.П.Королев распорядился предоставить свой самолет всем, кто уже сделал свою работу и не занят при старте. Я был из таковых. А мог бы и остаться. В том случае меня наградили бы в Кремле орденом, а не медалью. Хотя вот это меня мало волновало как тогда, так, тем более, теперь. В то время я никому не мог свои награды показывать, а сейчас они уже ни у кого не вызывают никакого интереса. Мне тогда больше понравилась проведенная для награждаемых экскурсия по залам недоступных в те годы кремлевских дворцов и старинных палат.

Улетел тогда с полигона не только я — нас набился полный самолет, что само по себе говорит, как мало я, да и остальные представляли суть и смысл предстоящего события. Думали тогда: ну, полет человека, — будут аршинные заголовки в газетах, как и раньше при запуске очередного спутника, ну, выступит с речью Н.С.Хрущев, а нам премию хорошую дадут, по участвующим организациям квартиры выделят... И все. Для меня это было очередное томительное дежурство на полигоне, обычная рутинная работа, а дома меня ждали родные, друзья, девушка.

Было еще одно немаловажное обстоятельство. Мы же не могли тогда никому рассказывать, где мы были и что делали. Не имели права. Дали подписку о неразглашении. Эта невозможность поделиться своими впечатлениями с друзьями и родными в значительной степени снижала и наш собственный интерес к этому событию. И совсем не думали о том, что когда-нибудь потом, когда все будет рассекречено — лет через 20-30 это будет кому-либо интересно.

Так вот и жили мы двойной жизнью — одной на работе, погруженные в разработки, испытания, в кругу товарищей и коллег, с сугубо профессиональными интересами, и второй жизнью — дома, в кругу друзей, где все, что касалось работы, было табу. Дома, конечно, догадывались — если я надолго уехал в командировку с хитрым почтовым адресом «Москва-400», значит, через пару недель или месяц объявят об очередном запуске спутника. Правда, несколько раз я приезжал без «грома в газетах» — неудачные запуски не объявлялись. Но рассказать об этом я не мог.

Прилетев тот раз в Москву, и придя на следующий день, тем утром на работу, мы, конечно, сказали своим коллегам, чтобы все включили радиоприемники. Сообщение передали, прервав все программы, где-то сразу после 11 часов. Известие о полете человека в космосе потрясло всех, работа была забыта, все бросились на улицу, которая была уже полна народу. Честно говоря, такого всеобщего возбуждения, восторга и радости я не предполагал увидеть. Тут до меня стало потихоньку доходить, чему я был свидетель.

Подобную неподдельную и безудержную радость всего народа
я видел только еще один раз в жизни
. В детстве.
Это было 9 мая 1945 года. День Победы.

Знаете, когда и как я полностью осознал для себя все значение полета Гагарина и весь смысл нашей работы? В тот момент, когда милиционеры, в цепочке, преграждающей проход к Красной площади, где происходила грандиозная демонстрация встречи Гагарина, преградили мне путь: «Здесь только со специальными пропусками. Если хотите пройти в общей колонне, возвращайтесь к Садовому кольцу».

Господи! Я же не мог им сказать, что я из той команды! Что я еще недавно общался с этим Юркой как со своим товарищем! Что только сейчас, здесь, я понял, что свершилось!.. Ну, не рвать же мне рубашку на груди…

И я пошел домой, смотреть на летчика-космонавта Юрия Гагарина по телевизору. Среди безконечного потока людей, проходящих перед трибунами на Красной площади, я вдруг заметил несколько знакомых лиц, многие из которых с полным правом могли стоять на трибуне рядом с Юрием Гагариным. Но они проходили внизу с наскоро написанными от руки плакатами, истинный смысл слов которых был понятен на трибуне, пожалуй, только Юре, который в те минуты, оглушенный грандиозностью встречи его народом, вряд ли был в состоянии что-либо воспринимать…

 

ХРОНИКА ПОЛЕТА ГАГАРИНА

Здесь всё правда. Когда-то я читал ее под грифом секретности, потом при встрече с Юрой получил от него подтверждение, что так и было в действительности. Но он про свои переживания и про страхи говорить не стал. Между нами уже появился незримый барьер.

Как начался этот день 12 апреля 1961 года? Он начался еще в 4 часа утра опять с ЧП (чрезвычайного происшествия). Начальник расчета, отвечающий за корабль-спутник, поднявшись на парящую кислородом ракету к площадке, с которой Гагарина будут усаживать а «шарик», обнаружил там большой клубок отрезанных многожильных кабелей. Вырезанных «с мясом», — с лохмотьями отрезанных экранных оболочек! Можно хорошо представить, какой пошел шум! Диверсия! Подняли на ноги контрразведчиков, начальство примчалось в полном составе…

Но достаточно быстро все выяснилось. Дело в том, что после полного укомплектования спутника и измерения веса Гагарина в скафандре со всеми привесками оказался достаточно солидный перегруз относительно расчетной массы объекта. Была опасность, что из-за этого спутник может не выйти на расчетную орбиту. Пришлось что-то снимать, от каких-то приборов отказываться. Но и после такого облегчения перегруз оставался. Килограмм на двадцать пять. Ночью руководителю испытаний пришла идея убрать из «шарика» те кабели, которые использовались при полетах с манекеном, а для живого человека они были не нужны. Времени для обсуждений и принятого метода оформления решения о снятии кабелей с корабля-спутника уже не было. И он тут же ночью встал, разбудил монтажника, они пришли на стартовую площадку. Его, естественно, пропустили. Они поднялись до «шарика» и попробовали эти кабели отстыковать от разъемов. Но их разъемы с дальней стороны оказались теперь недоступными из-за установленного кресла. Тогда этот руководитель приказал кабели отрезать. Простыми бокорезами. Монтажник отрезал. Вытащенный клубок кабелей весил килограмм десять. Они оставили эти кабели на стапеле и пошли досыпать, чтобы часа через два, утром доложить о своем достижении…

Когда же все это выяснилось и шум утих, получили большой втык и начальник расчета за панику, и руководитель испытаний — за самоуправство. И тут же им объявили благодарность: начальнику расчета — за бдительность, руководителю испытаний — за необходимое облегчение спутника. Перегруз все равно оставался, но уже не такой серьезный. Вырезка кабелей по всем показателям не влияло на работоспособность спутника. Правда, по этим кабелям дублировались некоторые команды…

 
Юру и Германа, облаченных в тугие гермокостюмы, с надетыми поверх них ярко оранжевыми неуклюжими комбинезонами, в белых огромных шлемах с крупными буквами «СССР» на них, обвешанных кабелями и датчиками, привезли в автобусе на стартовую площадку вместе с остальными летчиками из той шестерки.

Так началась и потом повелась традиция привозить на голубом автобусе основного космонавта (или команду космонавтов) и, обязательно, дублирующего космонавта (или команду) для того, чтобы и в последний момент могла быть произведена их замена.

После официального рапорта, кстати, в смущении по ошибке доложенного Юрой не Председателю Госкомиссии, а Сергею Королёву, Гагарина подвели к лифту (самому ему в этой амуниции было трудно передвигаться), подняли к кораблю и усадили в «шарик» по часовой готовности, которая растянулась из-за сбоя того датчика герметичности почти до трех часов.

Три часа неподвижно в маленьком закрытом наглухо пространстве. Что он делал? Пел. Пел и насвистывал простые популярные песенки. «Ландыши, ландыши — светлого мая привет…». У него был неплохой слух. Ему тоже транслировали музыку. Юра повторял несколько раз одни и те же операции по проверке каналов связи. И передавал показания немногочисленных приборов. Иллюминатор был закрыт наглухо обтекателем «шарика», этот обтекатель должен быть сброшен, когда корабль выйдет на большую высоту, почти за пределы земной атмосферы.

Время тянулось томительно для всех.

Королев говорил с Юрой, пытаясь больше успокоить себя, потому что тот не проявлял никакой нервозности. Скорее это он успокаивал С.П.Королева. Состояние Юры по телевизионному изображению понять было трудно, поскольку эта черно-белая картинка была очень размытой — всего 100 строк. Да и через забрало гермошлема с бликами от яркого светильника можно было лишь понять, что он живой.

Волновался ли Юра? Все отмечали его отличное, ровное настроение в день старта. Но вот что показало измерение пульса на разных стадиях подготовки, старта и полета. За четыре часа до старта — пульс 65 ударов в минуту, за пять минут до старта — 108, на участке выведения — в конце первой минуты — выше 150, при включении третьей ступени — 150, к концу участка выведения — около 108. В момент включения ТДУ — тормозной двигательной установки и при начале входа в атмосферу — 112. Во время полета в невесомости частота пульса была 97 ударов в минуту. Так что его спокойствие скорее было чисто внешним.

 
Пока Юра наверху, а все остальные — внизу ждали результатов последней проверки. Время в таких случаях тянется мучительно долго. Нервы у всех были натянуты до предела. Количество выкуренных папирос и сигарет увеличивается втрое…

Наконец телеметристы доложили, что сигналы от датчиков в норме. Снова пошел отсчет времени. Все провожавшие Гагарина бросились в бункер управления. Пятиминутная готовность. Минутная готовность. Протяжка! Ключ на старт! Предварительная! Промежуточная! Главная! Королёв передавал эти команды Гагарину, тот повторял их в ответ. Когда С.П.Королёв крикнул Юре: «Юра! Счастливого пути!» — Гагарин спокойно ответил: «До встречи на Земле. Поехали!»

И в это время пропала связь! Юра по ошибке включил не тот тумблер! Этот временный небольшой сбой в связи заставил настолько всех поволноваться, что потом я услышал абсолютно противоречивые рассказы о том, как ее восстановили. Кто-то с жаром рассказывал, что связь восстановил один умелец, наскоро слепив антенну, другие — что это был пресловутый "пяточный контакт". Истина так и не открылась мне, но, судя по стенограмме переговоров Гагарина с Землей, связь возобновилась уже секунд через двадцать. Юре велено было все время говорить, иносказательно передавая свои ощущения в промежутках между отчетами по давлению в кабине и в топливных баках тормозной двигательной установки — ТДУ, от которой зависело, вернется Юра на Землю или нет.

Юра рапортует, как по мере разгона ракеты увеличиваются перегрузки, которые вдавливают его в кресло. Есть перегрузки — значит, ракета летит! Ему снизу каждые пять секунд передают: «Полет нормальный!» (по-моему, он не знал, что некоторые «умные дяди» приказали стартовой команде передавать в эфир эти слова, даже если бы ракета свалилась на первом активном участке — чтобы враги, то бишь американцы, уже активно ведшие радиоразведку полигона, ни о чем не догадались).

К счастью, ракета отрабатывает полет нормально. Тангаж, рыскание, вращение — в норме! Перегрузки плавно нарастают, однако они переносятся спокойно, как на обычном истребителе. Юра Гагарин ведет связь со стартом. Даже при таких величинах перегрузок немного трудно разговаривать: стягивает все мышцы лица. Активный участок первой ступени длится меньше 120 секунд, но эти секунды тянутся как часы. «Семьдесят секунд. Полет нормальный! Т,Р,В — в норме! Давление в камерах сгорания — в норме!» Перегрузки растут, достигают своего пика и начинают плавно уменьшаться, и затем наступает резкий спад этих перегрузок, как будто что-то отрывается от ракеты. Это отработали и ушли вниз от ракеты боковушки-"морковки".

Перегрузки снова начинают расти — облегченная сброшенными боковушками центральная ступень вырабатывает свой последний импульс ускорения. Юру Гагарина начинает еще больше прижимать, но уровень шума уже меньше — под ним уже не 32 ревущих двигателя, а восемь. Ю.Гагарин еще в зоне приема радиосвязи: «Заря», как слышите? Я «Кедр» (Юра)». И дальше опять цифры, считываемые с приборов…

На 153-й секунде слетает головной обтекатель. В иллюминаторе появляется яркий свет. Гагарин увидел Землю! С высоты 300 километров она воспринимается как карта — вот вроде бы ленточка реки, сверкающая под солнцем. Вот маленькие плоские при виде отсюда облака и тени от них на ровной Земле. Зеленые пятна тайги. Он знает, что летит над Сибирью. Юра не удержался и в нарушение инструкций закричал: «Красота-то какая!» Потом уже ровным голосом стал считывать данные с приборов...

Заработала третья ступень — космический корабль стал набирать ту самую первую космическую скорость, и Гагарина со страшной силой вдавило в кресло. Спустя минуту перегрузки стали так велики, что он не может пошевелиться. Телеметрия с борта передает, что его пульс участился до 150 ударов в минуту. Но по мере того как ракета постепенно преодолевает силу притяжения, перегрузки стали уменьшаться.

Наконец, отрабатывает и отделяется третья ступень. Это происходит уже за пределами прямой связи с наземным стартом. Первый этап страшного напряжения, физического и психологического (наверно, психологический-то был пострашнее) спадает вместе с приходом невесомости — «шарик» в связке с приборным отсеком и ТДУ вышел на околоземную орбиту! Всего с момента старта прошло чуть больше 5 минут.

Вот он космос! До него еще никто из людей здесь не был! Хочешь — не хочешь, невольно переходишь на восторженные тона. Будь, что будет впереди, но вот он, Юрка Гагарин совершил то, о чем писали только фантасты! «Красота-то какая!» Других слов он не подобрал. Да и произносить лишнего было не велено…

 

Вращение и возвращение

 

ФОТО первого в мире корабля-спутника с человеком на борту

В полете Юры Гагарина было с десяток нештатных бед.
Но они сложились так, что Гагарин выжил!
«Шум не стоит поднимать…» - Что это у Юрия Гагарина?
Железное самообладание, воля или твердая уверенность в себе?
Вот за что его выбрал Королев!
Поверьте мне, что в этом отчете он не красовался (как и вообще он никогда не красовался),
не старался выглядеть героем – он писал отчетдля своих друзей
– для тех, кто полетит вслед за ним. Он знал, что им требовалась только голая правда...

ВОСТОК-1 - первый в мире корабль-спутник с человеком на борту
Вот это - первый в мире корабль-спутник с человеком на борту.
Вся конструкция выглядела, как показано на этом фото.
 
Это реальный спутник, но, конечно не в реальном полете. Здесь зачем-то не очень ловко пририсовали мениск Луны за штырями антенн.
 
Сверху – обитаемый «шарик». На нем усики антенн. Вот те, которые в виде трубок тромбона (мы их так и называли: «тромбоны») – это антенны телеметрии и телевидения. Их длина – около метра. Так что по ним можно представить все размеры: и «шарика» с сидящим в нем Юрой Гагариным, и всего корабля, который пронес Юру вокруг Земли. «Шарик» кабины скрепляется с остальными блоками приборно-агрегатного отсека двумя ленточными бандажами крест-накрест. Это черные полосы на блестящем пока шарике. При отделении «шарика» на участке спуска они разрываются с помощью специальных пироболтов. При этом должны отрываться и кабели, идущие из кабины к приборному отсеку. За «шариком» кабины – много шариков поменьше. Это кислород для дыхания, а также баллоны со сжатым до 300 атмосфер азотом, который используется в качестве рабочего тела для маленьких реактивных двигателей, поворачивающих в космосе корабль в нужное положение и для заполнения баков ТДУ во время его работы. Дальше, за усами других связных станций расположен приборный отсек, в котором находятся вся аппаратура, управляющая кораблем, его ориентацией и система, определяющая время включения ТДУ, который расположен ниже приборного отсека. Вот за тем широким гофрированным поясом. Это и есть отсек тормозной двигательной установки - ТДУ. Виден раструб сопла его ракетного двигателя.

 

Вращения… "Шум не стоит поднимать"…

Спутник стало медленно крутить. Гагарин об этом не докладывает на Землю. Он вообще не имел права говорить что-то, что касалось специфики полета и не укладывалось в зашифрованные фразы о его состоянии. Чтобы «американе» не узнали, каково там в космосе. Они уже заявили, что собираются в мае запустить в первый полет своего астронавта. Правда, не в орбитальный полет, а своего рода «нырок» за пределы атмосферы дальностью 600 км. Но мы-то опять впереди! Пусть доходят до всего сами!

 
…Теперь Гагарин летит со скоростью около 8 километров в секунду (28260 км/час). «Шарик» то поворачивается маленьким окошком к Земле, то слепит необыкновенно, не по-земному нестерпимо ярким солнцем, то показывает горизонт Земли с удивительными по яркости и красоте переходами от голубого к оранжевому, потом к темно-фиолетовому и к полной черноте со звездами. Юра плавает над креслом, невесомость по контрасту с пережитыми перегрузками приносит необыкновенное облегчение. Все прекрасно! …

 
…Конечная скорость выведения оказалась несколько больше расчетной, поэтому на Земле сразу же приступили к вычислениям, что бы оценить последствия этой ошибки. Расчеты показали, что если не произойдет включение ТДУ, то возвращение корабля состоится на пределе его возможностей по сроку пребывания на орбите. А этим сроком были 8-10 дней! К счастью, с этим расчетом в «шарик» положили еды и запас кислорода для дыхания. Гагарину при подготовке говорили о том, что корабль обязательно вернется, даже если не сработает ТДУ. Через три-четыре дня. Постепенно снижаясь с начальной орбиты. Так должно было бы быть, если бы конечная скорость выведения совпала с расчетной величиной. На всякий случай ему дали конверт с обращением от имени Правительства СССР с просьбой помочь гражданину Советского Союза вернуться домой (если он приземлиться в какой-то другой стране). К креслу еще прикрепили кожух с пистолетом и коробкой НАЗ (носимый аварийный запас питания). Если он, например, приземлится в тайге. Для случая приземления в океане у него был набор того, что сейчас предусматривается для пассажиров во всех рейсовых лайнерах, включая порошок от акул.

Перед полетом записали его официальное обращение к народу, партии и правительству, заранее отредактированное и согласованное с Президиумом ЦК партии. И уже тайно от Гагарина заготовили также отредактированное обращение ЦК и Правительства к народу в случае его гибели. Всего было приготовлено три таких обращения и отправлено в конвертах на центральное радио и телевидение:

  1. одно – торжественное, по случаю успешного полета,
  2. второе – если он приземлиться в другой стране, с обращением к властям этой страны,
  3. и третье – траурное.

Велено не вскрывать конверты до звонка из ЦК. За день до полета немногим людям из правительства и ЦК КПСС дали знать о предстоящем 12 апреля полете Гагарина. Известного на всю страну диктора Всесоюзного радио Юрия Левитана вызвали рано утром в студию. Потом он рассказывал, что он так же сильно волновался только один раз, когда читал Правительственное сообщение о Победе 9-го мая.

Как впоследствии через много лет стало известно, сам Юра, не сказавшись никому, написал за день до полета короткое прощальное письмо жене Валентине, с выраженной там надеждой, что она понимает, почему он решился на этот полет, и что в случае его гибели ее и его дочек не забудут. И просил ее позаботиться о его родителях. Юра отдал это письмо генералу Каманину, чтобы тот «в случае чего» передал бы его Вале. Все годы это письмо хранилось в штабе ВВС.

 
…А пока Юра летит над Дальним Востоком, потом над Тихим океаном, над Гавайскими островами, потом над Латинской Америкой, погруженной в ночь. Ему было задано внимательно рассмотреть территории, над которыми он так свободно пролетает на зависть этим империалистам. Но корабль стал вращаться по всем своим осям, переворачиваться через голову, и в окошечко иллюминатора мало что можно было увидеть. К тому же ему было тревожно из-за всё убыстряющегося кувыркания корабля.

Дело в том, что для того, чтобы «шарик» штатно вернулся на Землю, тормозная установка не только должна запуститься, но она должна сработать при очень точном положении корабля, строго по курсу его полета. Если корабль будет лететь строго «задом наперед», то есть соплом ТДУ вперед, то при включении двигателя ТДУ он затормозится как надо и «шарик» вернется на Землю. Хуже будет, если ТДУ будет смотреть немного вбок от линии полета, тогда корабль поведет не прямо вниз, а в какую-то сторону, собьет его с курса, он будет опускаться по менее крутой траектории то ли к Северу, то ли к Югу от заданного пути и приземлится, например, в Гималаях. Но самое страшное, если ТДУ запустится, когда двигатель будет сзади. Тогда вместо замедления полета начнется ускорение, и корабль улетит далеко от Земли. Навсегда. Незадолго до его полета по этой причине улетели две маленькие собачки. Их «шарик» до сих пор вращается где-то над Землей, в безмолвной черноте космоса. Юра знал об этом.

 
Проводя заданные эксперименты, в том числе нехотя проглатывая заготовленную пищу, и запоминая, как это все проглатывается (кстати, с непривычки, с трудом: все равно, что ешь, стоя на голове), ловя плавающий карандаш и глядя, как вода, собравшись в блестящие шарики, плавает по кабине, записывая все каракулями из-за плохо слушающихся пальцев в огромных герметизированных перчатках, Юра не может отвлечься от этого тревожащего, непредусмотренного и все ускоряющегося кувыркания корабля. Связь со стартом кончилась, когда он стал пересекать Тихий океан.

В то время еще не было построенных впоследствии океанских кораблей с огромными тарелками наших антенн. Эти корабли посылались перед запусками космонавтов в акватории океанов, чтобы обезпечивать непрерывность связи во время полетов. Юра летит без такой поддержки, на протяжении почти 50 минут – половину времени всего полета – оставаясь наедине с самим собой и, наверно, со своей тревогой. Со спутника он может передавать коротким кодом условные буквы и цифры по коротковолновому передатчику, сигналы от которого можно было принимать по всему миру. Старт знал по этим сигналам, что все нормально – «ВН» (это был условный сигнал от Юры, что он жив и все идет штатно).

 

Наконец, на 44-й минуте полета, когда он пересекает Южную Америку, включается автоматическая система ориентации его корабля-спутника. Вращение начинает успокаиваться и вскоре спутник занимает требуемое положение – хвостом вперед.

Автоматические системы ориентации, которые ставились на первые корабли-спутники, в качестве ориентира выбирали Солнце. Небесная механика была столетиями хорошо изучена, и баллистики – это они отвечали и отвечают за расчеты трасс и полетных орбит, – выдавали с точностью до малых долей градуса истинное положение нашего светила для каждой секунды полета спутника. Их расчеты не подвели, и корабль-спутник с Юрой разворачивается как надо и занимает требуемое положение. За это время перехода в стабильное положение он успевает перелететь Атлантический океан.

Теперь он ждет, когда заработает тормозная установка – ТДУ. Тормозной импульс выдается вовремя. Вот как Гагарин сам описывал это по своим свежим впечатлениям, в секретном, тогда еще неотредактированном докладе:

«…В точно заданное время прошла третья команда. Я почувствовал, как заработала ТДУ. Через конструкцию ощущался небольшой шум. Я засек время включения ТДУ. Включение прошло резко. Время работы ТДУ составило точно 40 секунд. Как только выключилась ТДУ, произошел резкий толчок, и корабль начал вращаться вокруг своих осей с очень большой скоростью…
Скорость вращения была градусов около 30 в секунду, не меньше. Все кружилось. То вижу Африку (над Африкой произошло это), то горизонт, то небо. Только успеваю закрываться от Солнца, чтобы свет не падал в глаза... Мне было интересно самому, что происходит. Разделения нет. Я знал, что по расчету это должно было произойти через 10-12 секунд после выключения ТДУ. По моим ощущениям, больше прошло времени, но разделения нет…»

 

По штатной работе, как только отработает ТДУ, должны сработать пироболты, разорвать бандажи, скреплявшие «шарик» с приборным отсеком и освободить его для безопасного входа в атмосферу. Пироболты сработали, бандажи отлетели, но «шарик» не освободился, потому что не разомкнулись кабели, идущие от него в приборный отсек! «Шарик», как на пуповине, висит на этих кабелях! А входить в плотные слои атмосферы в такой связке было гибельно! Помните про отрезанные в спешке кабели? Так вот по этим кабелям проходила дублирующая команда для принудительного разрыва – для манекена эта была обязательная команда. Но как бы она и здесь сейчас пригодилась!

«….Я решил, что тут не все в порядке. Засек по часам время. Прошло минуты две, а разделения нет. Доложил по КВ-каналу, что ТДУ сработала нормально. Прикинул, что все-таки сяду, тут еще все-таки тысяч шесть километров есть до Советского Союза, да Советский Союз тысяч восемь километров, до Дальнего Востока где-нибудь сяду. Шум не стоит поднимать. По телефону, правда, я доложил, что ТДУ сработала нормально, и доложил, что разделение не произошло…»

 

«Шум не стоит поднимать…»

Что это? Железное самообладание, воля или твердая уверенность в себе? Вот за что его выбрал Королев! Поверьте мне, что в этом отчете он не красовался (как и вообще он никогда не красовался), не старался выглядеть героем – он писал это для своих друзей – тех, кто полетит вслед за ним. Он знал, что им требовалась только голая правда. И он, торопясь, пишет, не думая о гладкости фраз.

«…Как мне показалось, обстановка не аварийная, ключом я доложил "ВН" - все нормально. Лечу, смотрю - северный берег Африки, Средиземное море, все четко видно. Все колесом крутится, - голова, ноги. В 10 часов 25 минут 37 секунд должно быть разделение, а оно произошло только в 10 часов 35 минут».

 

В заданное время разделение не произошло!
«Все нормально», - передает он "Заре".
И ждет… Десять минут…
Страшных, томительных минут! За эти минуты можно и поседеть!

ТДУ отработала 40 секунд до полной выработки топлива, что расходилось со штатной программой посадки, при которой отключение двигателя должно было бы произойти раньше, от специальной команды по достижении заданной скорости торможения.

  • Но, к счастью, более продолжительная работа ТДУ не сильно сократила траекторию снижения «шарика», как у тех собачек, что сгорели при спуске при очень крутом входе в атмосферу.
  • Скорее всего, в данном случае помог этот нештатный перегруз корабля.
  • И то, что «шарик» в расчетное время не отделился от приборного отсека.

 
Юре Гагарину крупно везет. То ли от удара об атмосферу, подобно запущенному камню по поверхности воды, то ли из-за того, что при спуске температура вокруг корабля настолько повысилась, что кабели просто сгорели, отсеки отделяются, и угроза катастрофы минует. Иначе «шарик» мог бы войти в плотные слои атмосферы не в расчетном положении и если не сгореть, то нагреться так, что сгорит все внутри…

«…Разделение я резко почувствовал. Такой хлопок, затем толчок, вращение продолжалось. Все индексы на ПКРС погасли. Включилась только одна надпись: "Приготовиться к катапультированию". Затем, чувствуется, начинается торможение…, это заметил, поставил ноги на кресло… Здесь я уже занял позу для катапультирования, сижу жду. Начинается замедление вращения корабля, причем по всем трем осям. Корабль стало колебать примерно на 90 градусов вправо и влево. Полного оборота не совершалось. По другой оси также колебательные движения с замедлением. В это время иллюминатор был закрыт шторкой, но вот по краям этой шторки появляется такой ярко-багровый свет. Такой же багровый свет наблюдал и в маленькое отверстие в правом иллюминаторе…»

 

Это обгорает защитный керамический слой «шарика», защищая его от возникшей плазмы при входе в плотные слои атмосферы. Его наружная оболочка быстро накаляется, и сквозь шторки, прикрывающие иллюминаторы, Юра видит жутковатый багровый отсвет пламени, бушующего вокруг. Невесомость исчезает, нарастающие перегрузки прижимают его к креслу. Они все увеличиваются и становятся значительнее, чем при взлете. Тревожное вращение вскоре прекращается. Наконец-то!

«…Уже когда перегрузки спали, очевидно, после перехода звукового барьера, слышен свист воздуха, свист ветра. Слышно, как шар уже идет в плотных слоях атмосферы. Свист слышен, как обычно в самолетах, когда они пикируют. Я понял, что сейчас будем катапультироваться…»

 

При первом полете предусматривалось уже отработанное с «Иван Иванычем» автоматическое катапультирование – так решили заранее - вдруг Гагарин потеряет сознание? Наверно, поэтому он здесь применил множественное число.

«…Настроение хорошее. Ясно, что это я не на Дальнем Востоке сажусь, а где-то здесь вблизи. Разделение, как я заметил, произошло приблизительно на середине Средиземного моря. Значит, все нормально, думаю, сажусь в кресло, пристегиваюсь. Жду катапультирования…»

 

Вроде бы все хорошо, страшные опасности позади. Вот она родная Земля!

«…В это время на высоте примерно около 7000 метров происходит отстрел крышки люка № 1: хлопок - и ушла крышка люка. Я сижу и думаю, не я ли катапультировался - быстро, хорошо, мягко, ничем не стукнулся. Нет. Не я. А потом сам вылетел в кресле. Смотрю, выстрелила эта пушка, ввелся в действие стабилизирующий парашют. На кресле сел, как на стуле. Сидеть на нем удобно, очень хорошо, и вращает в правую сторону. Начало вращать на этом стабилизирующем парашюте…»
(Да когда же закончатся эти вращения!)

 

«…Я сразу увидел реку - река большая - Волга. Думаю, что здесь больше других рек таких нет, - значит, Волга. Потом смотрю, что-то вроде города, на одном берегу большой город и на другом - значительный. Думаю, что-то вроде знакомое. Катапультирование произошло над берегом, на высоте, по-моему, приблизительно около километра. Ну, думаю, очевидно, ветерок сейчас меня потащит туда, буду приводняться. Отцепляется стабилизирующий, вводится в действие основной парашют - и тут мягко так я ничего даже не заметил, меня стащило с кресла. Кресло ушло от меня, вниз пошло. Я стал спускаться на основном парашюте… Думаю, наверное, Саратов здесь, в Саратове приземлюсь…»

 

Вот ведь как случается - здесь в Саратове он учился летать, здесь стал летчиком! И вот возвращается снова сюда из черноты космоса!

«…Затем раскрылся запасной парашют, раскрылся и повис вниз, он не открылся, произошло просто открытие ранца…»

 

Новая опасность, и опасность страшная! Сколько погибло от этого парашютистов! Запасной парашют, не раскрываясь, начинает закручивать стропы основного парашюта, тот схлопывается, и человек камнем летит вниз! Опять эта дурацкая мелочь – плохая застежка на парашютном ранце!

«…Тут слой облачков был, в облачке поддуло немножко, раскрылся второй парашют, наполнился, и на двух парашютах дальше я спускался…»

 

Два раскрытых парашюта - это не смертельно, но тоже очень опасно. Но это была не последняя смертельная опасность! Юра опускается в скафандре с закрытым шлемом. Воздуховод, по которому ему поступал воздух в «шарике» оторвался, и сразу же должен был открыться клапан, через который должен поступать земной воздух. Но клапан не хотел открываться! Юра может задохнуться. И это после всех тех испытаний, после космоса погибнуть в нескольких метрах от земли! Он дышит тем, что еще оставалось в скафандре.

«…Трудно было с открытием клапана дыхания в воздухе, получилась такая вещь, что этот клапан, когда одевали, попал под демаскирующую оболочку - и он под подвесной системой, под этой демаскирующей оболочкой, так все притянуло, минут шесть я все старался его достать. Но потом удалось расстегнуть демаскирующую оболочку, с помощью зеркала вытащил этот самый тросик и открыл его нормально…»

 

Шесть минут! Шесть минут потребовалось, чтобы вытянуть этот тросик из-под прижатой ремнями парашюта одежды (которую Юра здесь называет демаскирующей оболочкой). Какой-то жалкий тросик, который мог привести к трагедии! К трагедии после такого свершения! Юра уже задыхается. И может плюхнуться мертвым в Волгу, не успев подышать родным земным воздухом.

«…Но перед землей меня, наверное, метров за тридцать, плавно повернуло лицом по сносу. Ну, думаю, сейчас ветерок метров пять-семь. Причем приземление очень мягкое было… Уже на земле шлем открыл, с закрытой шторкой приземлялся».

 

Приземление из-за несвоевременного прекращения работы ТДУ и задержки разделения отсеков произошло не в заданном районе, а около Саратова. Приземлился Гагарин на голую пашню, вблизи от берега Волги. ОН ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ. Вернулся!

…Где-то вдалеке, метров за сто заметил женщину с маленькой девочкой. Та, увидев спустившегося с неба на парашюте человека в необычном оранжевом одеянии, с огромной головой (гермошлем был большой, как у водолаза), испугалась и побежала от него.

Он кричал им: «Свой я, свой!... Не бойтесь!»

 

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Вот здесь самое время закончить мой рассказ о моем знакомом Юре Гагарине. С этой точки начинается история об испытании всемирной славой майора Юрия Алексеевича Гагарина. О самом серьезном испытании в жизни, которое выдается немногим и которое только единицы проходят с честью. Гагарин входит в их число…

 
К скафандру Гагарина был прикреплен радиомаяк. Поэтому о его успешном возвращении и точке приземления наземная служба узнала, как только он коснулся земли. Тут же по всем радиостанциям Советского Союза была передана радостная весть. Всему миру был явлен летчик - космонавт СССР, майор Юрий Алексеевич Гагарин, первый в истории человечества живой человек, кому удалось посмотреть из космоса на нашу прекрасную Землю.

 
…Сначала к нему прибежали трактористы из ближайшего села, уже узнавшие по радио о полете. Помогли ему выйти на дорогу. Вскоре прилетел вертолет из соседней авиачасти. Ему жали руки, обнимали, орали. Кто-то отдал ему свою форменную фуражку. Перевезли его в свой штаб. Туда прилетел уже в большом чине генерал, который забрал Гагарина в Саратов. Оттуда на самолете Юра со свитой перелетел в город Куйбышев (теперь Самара), где его встречал Королёв, председатель Госкомиссии и другие начальники…

Дальше пошли красные ковровые дорожки, встречи на самом высоком уровне и искренний восторг, и ажиотаж многочисленных толп в Москве, в других странах мира. Всемирная слава. И неусыпное сопровождение и надзор. Но это уже другая история...

 
А еще через семь лет, 27 марта 1968 года Земля своим притяжением призвала его с неба. И ушел в вечность Юрий Гагарин, открывший для всех нас, землян, новую эру освоения космоса. Вот тогда-то и передали Валентине его прощальное письмо, написанное им перед полетом 12 апреля 1961 года.

Евгений Николаевич Шильников


 Повесть о Юрии Алексеевиче Гагарине.
Воспоминания очевидца - Евгения Николаевича Шильникова.
Часть 1 «Татьянин День» - 18.03.2011 - taday.ru/text/933140.html
Часть 2 «Татьянин День» - 21.03.2011 - taday.ru/text/937242.html
Часть 3 «Татьянин День» - 23.03.2011 - taday.ru/text/940020.html
Часть 4 «Татьянин День» - 28.03.2011 - taday.ru/text/946513.html
Часть 5 «Татьянин День» - 05.04.2011 - taday.ru/text/957767.html
Часть 6 «Татьянин День» - 11.04.2011 - taday.ru/text/968398.html

Комментарии


Задайте ВОПРОС или выскажите своё скромное мнение:


Имя или заголовок:
Можете оставить здесь свои координаты, чтобы при необходимости мы могли бы с Вами связаться (они НЕ ПУБЛИКУЮТСЯ и это НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО):

E-mail:
  Ваш адрес в соцсети или сайт:
Прошу при появлении ответов ОПОВЕЩАТЬ меня на указанный выше e-mail

Как Русский Человек Юрий Алексеевич Гагарин вдове помог


Герои и подвиги

 

Никто не знает, как он поведёт себя в ту или иную минуту.
На фронте боятся все, и не верьте, что Героями рождаются.
Нет, ими действительно становятся.
Здесь всё важно: и любовь к твоей семье, и к твоей земле, – всё.
Когда совершаешь подвиг, то не думаешь, что ты именно совершаешь подвиг.
Ты делаешь всё, что в твоих силах в создавшейся обстановке...
Иерей Александр Дьяченко

Трижды Герой Советского Союза летчик Иван Кожедуб

Трижды Герой Советского Союза летчик Иван Кожедуб

 

Совсем ещё маленьким мальчиком я приехал вместе с родителями в Монголию. Мой папа тогда был направлен в ряды дружественной нам монгольской армии с целью формирования танковых частей. Вместе с ним служили и другие наши офицеры, которые в выходные или в дни праздников иногда собирались и отдыхали чисто мужской кампанией. Почему-то папа часто брал меня с собой, а других детей я там не помню. Наверно он не хотел со мной расставаться в редкие дни отдыха. Он много работал, и я почти не видел его дома.

Любили они порыбачить. Ловили тайменей, я только тогда и видел, как ловят таких огромных рыбин. Готовили уху, и понятное дело, любили посидеть за столом, поговорить, очень хорошо пели. Однажды, один из друзей моего отца, видимо, наблюдая за мной, как я прутиком, словно саблей, рублю высокую траву, подозвал меня к себе и сказал:
– Ну, скажу я тебе, ты у нас настоящий герой. А раз так, то мы тебя и наградим.
Он снял с себя и приколол мне на рубашку замечательный значок: звезда на подвесочке. Как она мне понравилась, как мне хотелось выпросить у доброго дяди этот значок, но когда я увидел, с каким уважением мой папа смотрел на звезду, то не решился, а потом, поиграв немного, сам вернул значок назад. Помню, как папа тогда сказал мне:
– Запомни, сынок, этот день. Сейчас ты этого не вместишь, но когда-нибудь я расскажу тебе, что это за звезда.

 
Прошло время, мне уже было лет восемь. Мы жили в Бобруйске, и пошли с папой в музей. На стене в одном из залов, где была представлена экспозиция истории Великой Отечественной Войны на земле Белоруссии, висел рисованный маслом портрет молодого сержанта с описанием подвига, совершенного им при освобождении Бобруйска.

– Помнишь того дядю, что прикрепил тебе звезду на рубашку? Вот это он и есть, только здесь он ещё совсем молодой. А звезда, что тебе тогда дали поносить, это его Золотая Звезда Героя Советского Союза, наша высшая боевая награда. Из его рук ты прикоснулся к подвигу. И запомни, мальчик, каждый мужчина должен быть способен на подвиг, и должен готовиться к нему всю жизнь.
Иначе он не мужчина, а дрянь.

 
«Папа, а что такое подвиг»? – спрашивал я его.
– Это способность пожертвовать своей жизнью ради жизни других», – ответил мне папа. Вот именно этими словами, и ответил.

 
После разговора с отцом я стал интересоваться героями, и их подвигами. Меня поражало, что среди героев было так много молодых людей, и даже подростков. Папа рассказывал о своих однополчанах, отмеченных этой высокой наградой. А среди тогдашних его сослуживцев я насчитал четырёх кавалеров Золотой Звезды, причём совсем не в высоких чинах. Среди них был даже один капитан, который и в запас вышел в этом же звании.

У меня, маленького мальчика, появилась мечта тоже стать героем, но как? Я тогда этого не знал. Зато Герои стали для меня, ребёнка из военной семьи, действительно кумирами.

 
И вы меня поймёте, почему, однажды проезжая по Москве и увидев Героя, стоящего возле входа в продовольственный магазин, я сошёл с трамвая и побежал назад. Мне очень хотелось рассмотреть его внимательнее, шутка ли, настоящий Герой.

Мужчине с Золотой Звездой на лацкане пиджака, на вид было лет сорок пять - пятьдесят. Небольшого роста, с животиком, на голове порядочная лысина. То есть вид его был совершенно негероический, но Звезда, она сияла на солнце, и свидетельствовала об обратном. Я в восхищении кружил вокруг Героя, если бы у меня, как у любого сегодняшнего мальчишки, был с собой, мобильник с камерой, то я наснимал бы целую кучу его фоток. Передо мной стоял памятник, да-да, именно памятник, только пока ещё живой. Мне очень хотелось узнать, а за что он получил такую высокую награду, и в каких войсках воевал? Моё воображение рисовало его отважным лётчиком, или отчаянным танкистом, или … Но тут из магазина вышла, видимо, его жена, женщина больших форм, с двумя такими же огромными, как и она сама сетками, набитыми покупками в серых бумажными пакетах, и отдала их мужу.

Герой безропотно взял сетки и, не говоря ни слова, пошёл вслед за женой. Он шёл и нёс авоськи! Памятник сошёл с пьедестала и нёс авоськи! Нет, это было невозможно, мне словно в душу наплевали. Я прочитал столько книжек о героях, мне представлялось, что они с автоматами и спать ложатся, и плакать не умеют, и говорят только киношными штампами. А уж женщины не могли иметь над ними абсолютно никакой власти. Это они должны были повелевать, и вот на тебе, такой конфуз.

И в тот момент я пришёл к мысли, что Героями должны быть только те, кто погиб при исполнении, чтобы они оставались маяками, и не смущали нас тем, что живут как обычные люди, едят и пьют, как любой из нас, и даже такие вот огромные авоськи таскают.

 
Уже став молодым человеком, я столкнулся с поразившим меня фактом. Оказалось, что один из Героев, живших в нашем районе в одной из деревень, работал перевозчиком на лодке. Когда река разливалась, то он перевозил людей с одного её берега на другой. В очередной юбилей Победы спохватились, что в районе живёт Герой, которого вполне можно было бы сажать в президиумы в дни торжеств. Поехали в деревню на разведку. Приехали, из машины вышли, подошли к перевозу и кричат местному «харону»:
– Эй, мужик, где у вас тут Герой живёт?
Так тот сперва даже и не сообразил, что это его ищут, и уж только потом, когда его фамилия прозвучала, сказал, что это он.
– И Звезда есть? Предъявить можешь?
А он оказывается её давно пропил. Но ко дню торжеств успели сделать дубликат, и Герой стоял на трибуне среди почётных гостей...

 
В 2007 году, мне посчастливилось пообщаться с одним ветераном, который стал Героем в 22 года. И я задал вопрос, который меня, честно говоря, давно занимал: «Трудно ли быть Героем»?

Сперва он меня не понял, а потом сказал:

– Никто не знает, как он поведёт себя в ту или иную минуту. На фронте боятся все, и не верьте, что Героями рождаются, нет, ими действительно становятся. Здесь всё важно: и любовь к твоей семье, и твоей земле, всё. Когда совершаешь подвиг, то не думаешь, что ты именно совершаешь подвиг. Ты делаешь всё, что в твоих силах в создавшейся обстановке. Тогда не думаешь, уцелеешь ты или погибнешь, главное выполнить задачу. Здесь нужны и голова, и смекалка.
 
И всё же во многом обстоятельства делают человека героем. Он не думает, что через два часа пойдёт совершать подвиг, он просто исполняет приказ. И потом,кого-то заметили и наградили высоким званием. А сколько солдат на передовой совершало безпримерные подвиги, но остались незамеченными начальством, или их наградные документы затерялись, или кто-то решил, что национальностью, или происхождением, они не достойны быть Героями. Я думаю, что всех, кто честно прошёл войну, должны почитать как героев.
 
Знаете, мне кажется, что Юрий Алексеевич Гагарин, вот тот действительно много лет готовился к подвигу, и сознательно его совершил, а на фронте, во многом, правда это чаще касается солдат и младших офицеров, какими мы тогда и были, подвиг дело случая, удачи.

 
Когда я рассказал ему о моих детских мыслях, после встречи с Героем на улицах Москвы, том самом «памятнике», он долго смеялся, а потом сказал:
– Стать Героем тяжело, но ещё труднее жить героем. Трудно соответствовать такой высокой планке. Ведь все твои соседи знают, что ты Герой, все знакомые смотрят на тебя как на пример в поведении и словах. Так что даже и в быту уже не позволяешь себе расслабиться: и лишнюю рюмку не выпьешь, и анекдот «солёный» не расскажешь, и мусор в шортах выбрасывать не пойдёшь. И ещё, самое главное, очень трудно не возгордиться, и не начать, смотря свысока на других, требовать для себя чего-то особенного.

 
Кстати, скажу несколько слов о космонавте Юрии Гагарине, – что это был за человек!

Когда мы ещё служили в Монголии, умер один наш советник. Его срок командировки уже закончился, и они семьёй отправились к новому месту назначения. Вещи контейнером отослали, а сами пока заехали в Москву, откуда была жена советника. И вот такая беда, муж умер прямо в гостях у тёщи. Что делать? Женщина давно потеряла московскую прописку, денег не было, жилья своего тоже, дочка училась в Иркутском университете, поближе к прежнему месту службы отца. Стоял вопрос даже элементарно о деньгах, чтобы достойно похоронить офицера.

И вот кто-то посоветовал ей пойти к Юрию Алексеевичу Гагарину, он тогда был депутатом Верховного Совета и имел свою приёмную. Женщина и пришла под двери этой приёмной. Гагарина не было, куда идти, где его искать? Сидит и плачет. Вдруг слышит:
– Женщина, что случилось? Почему вы плачете? Пойдёмте ко мне. Поднимает глаза – и такое до боли знакомое каждому из нас лицо первого героя-космонавта.

Когда та рассказала о своих проблемах, народный депутат Юрий Гагарин задал ей вопрос:
– Что вы хотите, чтобы я для вас сделал?
И та попросила, восстановить ей прописку в Москве, и перевести дочь из Иркутска в Московский университет.

Гагарин открыл сейф, достал пачку денег и отдал вдове:
– Это вам на похороны, и на первое время в Москве.
Он записал все её данные и действительно, девочку вскоре перевели в МГУ, Московский университет, а вдове не только восстановили прописку, но и как семье военнослужащего им с дочерью выделили отдельную квартиру!

 
Когда слышу о Юрии Гагарине, сразу вспоминается эта история, и вы знаете, затрудняюсь сказать, за что я его больше уважаю? За тот полёт в космос, или за то, что, став на то время самым знаменитым жителем Земли, безусловно Героем, сумел остаться ещё и Человеком, способным вот так близко к сердцу принять чужую беду и помочь незнакомым ему людям? И ещё неизвестно, в каком подвиге больше героизма, в первом, или втором?

Священник Александр Дьяченко
Впервые рассказ «Герои и подвиги» опубликован: 22.04.2009 - alex-the-priest.livejournal.com/14557.html

Космонавт Георгий Гречко: «Я очень вовремя родился!»

 

Космонавт Георгий Гречко: «Я очень вовремя родился!»

 

– Георгий Михайлович, Вы родились ещё до войны, в 1931 году. Вы захватили огромный исторический пласт: довоенная эпоха, война, работа в КБ С.П. Королёва, полёты в космос. Это огромные эпохи. Можно Вас попросить рассказать о довоенном периоде? И, конечно, нас интересует сама война. Что Вы видели и помните из этого трагического и героического периода?

Г. М. Гречко – Я хотел сказать: спасибо, Господи, я очень вовремя родился. Потому что сталинские репрессии уже заканчивались, а базарный капитализм ещё, слава Богу, не начинался. Моя активная жизнь была в то время, когда в России было замечательно, не богато, но очень интересно, и все пути были открыты, всё зависело от тебя, а не от взятки. Так что, спасибо, Господи, я родился вовремя.

До войны я жил в Ленинграде, с папой и мамой. Мама была главным инженером завода, папа – младшим научным сотрудником.

Я рос в хороших условиях и в очень весёлой квартире. Это была коммуналка, там было одиннадцать комнат, жило девять семей (из ванной комнаты ванна была выброшена, и там тоже жила семья), было два туалета, одна кухня, на которой вечно ссорились соседи, чья кастрюля на плите.

Но жили дружно и понятия не имели, что есть русские, армяне, евреи. Этого мы не знали. Дрались мы не по национальному признаку, но по правилам: один на один, лежачего не бьют, до первой крови. Сейчас только лежачих и бьют, причём, ногами.

Мне мама дала очень хорошее, как мне кажется, воспитание. А образование я получал сам. Я любил учиться, но любил физику, математику и очень не любил ботанику.

 

Жизнь в оккупации была очень тяжёлая

 

В 1941 году меня отправили к бабушке на Украину, на каникулы, потому что за неделю перед этим в газетах было официальное сообщение, что слухи о войне – провокация, войны не будет. А мы тогда верили газетам, это сейчас мы не верим, а тогда верили. Иногда – зря, и в данном случае было зря, потому, что меня одного отправили на Украину. А через неделю началась война, мать перевели на казарменное положение, она от завода не должна была отходить. Папа ушёл добровольцем на фронт, хотя у него была бронь, но он её сдал. Так получилось, что я – в оккупации, мама – в блокаде, папа – на фронте. Мама не знала, где я, а я не знал, что с мамой.

Жизнь в оккупации была очень тяжёлая, потому что была даже ситуация, когда немец наставил прямо на нас автомат. Я не был партизаном, хотя по немцам стрелял, правда, они об этом не знали. Наша семья, сравнительно с другими жильцами ленинградской квартиры, была обезпеченная. А здесь, в той семье, куда я приехал, были только мама моих двоюродных братьев, бабушка полуслепая и четверо детей, а отец ушёл на фронт и пропал. Поэтому жить было очень трудно, тетя, естественно, не могла нас прокормить, да и работы не было. Поэтому кормили семью мы, два двоюродных брата, я и Федя, мы одногодки (5 апреля ему уже восемьдесят лет исполнилось).

Это была очень тяжёлая жизнь, день начинался ещё затемно: корову надо было отогнать, потом день в огороде, а в ночь шла переработка продуктов, потому что непереработанные продукты были никому не нужны, картошку надо было на крахмал тереть. Школа жизни была та еще.

Голод давили тем, что курили. Табака не было, он был очень дорогой, курили труху от дерева, листья жёлтые, – перебивали голод. Говорят, что трудно бросить курить, но как только появилась возможность кушать, я даже сам не заметил, как бросил курить.

Однажды у меня в руках взорвался патрон – вот шрам остался – сыворотки против столбняка не было. Это, может быть, был первый раз, когда Бог миловал. Врач спросил: «Гильза медная?» Я сказал: «Медная». Он говорит: «Ну и дурак. Столбняк возможен. Иди в больницу». Я пришёл в больницу, а там говорят: «Надо было сразу, уже несколько часов прошло, да у нас и сыворотки нет».

Самый страшный момент в оккупации был тогда, когда мимо нас везли на расстрел людей, они выскочили из машины и разбежались. Тогда фашисты в наказание начали жечь ту слободу, где мы жили. Огонь, крики, стрельба! Они из всех домов людей выгоняли в один, дом забивали, людей заживо сжигали. Остальные дома грабили. Поскольку нам сказали, что с окраины до церкви будут всех жечь, мы попали в этот сектор. Мы с братом прибежали, нам по десять лет, схватили нашу бабушку за руки, потащили её, говорим: «Бабушка, бежим, нас сожгут». А она не бежит, говорит: «Детки, а куда мы побежим? Есть у нас дом и огород, есть, где спать и что кушать. Куда мы пойдём? Кто нас будет кормить, кто нам даст приют?» И она нас уговорила ждать лютой смерти. Это был самый страшный момент в моей жизни – ждать, когда тебя заживо сожгут! А бежать некуда. Потом наши войска освободили Украину.

– Можно спросить: почему немцы до вас не добрались?

Г. М. Гречко – Закончили раньше, с километр не дошли до нас. Мимо нас шли громадные грузовики, доверху набитые скарбом. У меня до сих пор перед глазами стоит такая большая машина, которая горой набита одеждой, а наверху прялка стоит. Я эту прялку всю жизнь помню.
И мы остались живы.

– Какое это место?

Г. М. Гречко – Чернигов, слобода Бобровица.

 

Особых талантов у меня не было, всё давалось трудно, я с детства всегда засиживался за уроками за полночь

 

Когда наша армия нас освободила, то я сбежал. Мама хотела, чтобы меня кто-то прихватил по пути домой, в Ленинград. А я сбежал. Купил билет, сорвал в огороде несколько огурцов, на базаре купил несколько яиц и поехал сам. Поезда тогда ходили очень плохо. Пока я ждал поезда, там были двое раненых – у одного рука была ранена, у другого нога. Я им то попить, то ещё что-то приносил, и так мы вместе поехали.

Как-то до войны в Ленинграде мама дома очень перепугалась, когда ночью она встала поправить мне одеяло. Я спал в детской кровати, а меня нет, в комнате нигде нет. Конечно, она ужаснулась. А я, оказывается, упал с кровати, закатился под неё, и там сплю.

Почему я это рассказываю? Кровать была широкая, нормальная. А в этой поездке в Ленинград мне досталась на вокзале вот такая узенькая лавочка для сна, и я с неё не упал.

По дороге в Ленинград я заехал в Москву. Я же читал стихи про лестницу-чудесницу в метро. В какое метро не сунусь – обычные лестницы. Но потом мне подсказали, что на Киевской есть лестница-чудесница, я там туда-сюда, туда-сюда покатался. Потом поехал в Парк Культура и Отдыха, там была выставка трофеев: немецкие танки, пушки, пулеметы, самолёты, в т.ч. ракетный самолёт Мессершмидт 163.

Потом приехал домой, мама меня не ожидала. Я позвонил. «Кто там?» – она открывает, я к ней бросаюсь, а она от меня. Просто были времена с этой «чёрной кошкой», грабежами, а она не ожидала, я же внезапно приехал.

Я стал учиться дальше. Особых талантов у меня не было, всё давалось трудно, я с детства всегда засиживался за уроками за полночь. У меня была мечта: с субботы на воскресение, один раз в неделю поспать вдоволь. Вот мне уже восемьдесят, а мечта ещё не осуществилась! В космос слетал – мечта осуществилась, а чтобы поспать, пока не получается.

Я читал научно-фантастические произведения, увлекался приключениями в космосе, потом стал собирать популярные книжки о космосе. И так создалась мечта – не космонавтом стать, потому что Циолковский писал, что космонавты будут через сто лет, а моя мечта была – стать ракетостроителем, участвовать в постройке большой ракеты, а сын или внук, чтобы на ней уже полетели. Но прогресс науки и техники так рванул, что я даже сам успел слетать.

У дедушки (меня возили ещё к белорусскому дедушке) в хате не было ни электричества, ни лампы керосиновой, ни свечей. Хата освещалась лучиной – щепкой горящей, при этой лучине дед читал Библию и «Ниву». А через пятьдесят лет я был в космосе.

За пятьдесят лет наука и техника шагнули от лучины до космоса!
А человек за это время не просто не прогрессировал,
а у меня складывается впечатление, что человек деградирует.
Создаются опасные ножницы между могуществом науки
и человеческой жадностью, потребительской жизнью, человеческой жестокостью.

Это очень опасно. Говорят, что мы Пятая цивилизация, так вот, мы можем себя уничтожить. Потом, может, зародится Шестая?

Когда я заканчивал школу, то нашёл институт – Ленинградский Военно-Механический, где был факультет реактивного вооружения. Вооружение меня никогда не интересовало, хотя стрелял я хорошо. Но я понимал, что самая большая ракета, которая является вооружением, когда-нибудь станет космической. Я окончил институт, у меня за пять лет обучения не было ни одной «4», все были «5». Опять тяжело далось, – за счёт ночей.

Я очень хорошо сдал экзамены в Ленинградский Военно-Механический институт, но меня принимать не захотели, потому что в моей анкете было написано, что я был в оккупации. Чтобы мне разрешили въезд в Ленинград, я в райкоме партии получил официальную справку с печатью, что я с немцами не сотрудничал – мне было одиннадцать лет. И всё равно мне это припомнили. Сначала не хотели принимать в институт, потом хотели выгнать из института. Не давали права работать с закрытыми документами. Опять Бог миловал.

 

Если бы был жив Королёв, я абсолютно уверен, что мы бы уже были на Марсе!

 

Я окончил институт и пошёл работать к Королёву, где делались самые большие боевые ракеты, которые, было понятно, станут космическими. В результате, сняли с неё громадную боеголовку, поставили спутник небольшой, но на порядок больше американского. Я был баллистиком, участвовал в расчётах, в запуске этого спутника, в расчётах траекторий других спутников, в расчётах траектории к Луне, к другим планетам.

Когда мы стали под руководством Королёва делать трёхместные корабли, он сказал, что в них не надо троих военных лётчиков. В первых кораблях были военные лётчики – Гагарин, Титов, Николаев, Попович.

Королёв сказал нам, что тот, кто хорошо работал в моём КБ, и кто пройдёт медицинскую комиссию, может стать уже не просто инженером, а бортовым инженером на космическом корабле. Тогда я подал заявление в космонавты, меня послали на обследование. Нас, желающих, было человек двести, но отбор был очень жёсткий и порой даже жестокий, всего отобрали тринадцать человек. Двенадцать слетало, тринадцатый, понятное дело, несчастливое число.

Ещё до того, как я уже поработал, показал себя неплохим инженером, был такой случай с Королёвым: прошёл месяц-два, я ещё ничего не сделал. Как тогда говорили: чему учили в институте, всё забудьте, начинайте заново. Пока я начинал заново, вдруг вызывают к Королёву, вечером, после работы. Говорят, что он был человек, который давал большие нагоняи. Я сначала испугался, а потом подумал, что ругать меня не за что и хвалить не за что. Поэтому можно идти спокойно. Знаете, бюрократический приём – когда он принимает не равного, то он сидит за столом, а ты сбоку, а когда равного, то он выходит из-за стола. Королёв вышел из-за стола! Главный конструктор и начинающий инженер. Он расспрашивал, какой институт я закончил, какие лекции нам читали. Потом спрашивал, какие я книги читаю, какую музыку люблю, в какие театры хожу. Я же первый раз поступил на работу (кстати, практически, только на двух работах так и проработал до пенсии). Когда меня принимали в космонавты, то никто не спросил, какую я музыку люблю и в какие театры хожу, а спрашивали: какой анализ крови, анализ мочи...

Только тогда я понял, кто такой Королёв! И понял, почему под его руководством мы побеждали. Потому что он делал ставку на людей, как когда-то говорили: «кадры решают всё». Он отбирал, воспитывал, учил. Он создал коллектив ОКБ-1.

Кроме того, из разных ОКБ, где были ничуть не хуже конструкторы, сумел [многих] объединить на решение космических задач, будучи по должности им равным. Но по авторитету! Ведь каждый Главный считал, что он главный. Как говорил Глушко, главное в ракете – это двигатель. Привяжи к двигателю забор, забор полетит. И даже с такими Главными Королёв сумел работать, не приказом, а авторитетом создать такое объединение Главных конструкторов, которые могли всё: мы и спутник первыми запустили, и человека первыми запустили, и фотографию обратной стороны Луны сделали первыми. Когда Королёв ушёл из этой жизни, то мы американцам проиграли в полёте на Луну.

 

Учёный обязательно должен верить в Бога

 

После трёх полётов в космос Глушко (Валентин Петрович Глушко, с 1974 г. директор и генеральный конструктор НПО «Энергия» – объединения основанного В. П. Глушко ОКБ и КБ, руководимого ранее С. П. Королевым - прим.ред.) мне написал: готовься к четвёртому. Сергей Павлович Королев уже умер, погиб на хирургическом столе во время операции.

Но я понял, что космонавты с большим трудом, с риском добывают знания, научные данные, а потом кто-то их обработает, диссертацию напишет, остальное выкинет. Я девять лет был дублёром, я понимал, как это тяжело, и поэтому сам ушёл из отряда. Наверное, первым ушёл сам из отряда Титов, а вторым – я. Больше никто из отряда космонавтов сам не уходил, насколько я понимаю.

Списывали, как правило, по медицине. Я организовал в Институте физики атмосферы Российской Академии наук лабораторию по исследованию атмосферы Земли космическими средствами, инициировал создание очень хорошего прибора, мы сделали небольшое открытие. Я стал «широко известным в узких кругах» специалистом по строению атмосферы. А когда эта лаборатория уже стала известна во многих странах своей хорошей работой, то я ушёл, поскольку уже вырос новый парень, который лучше меня мог руководить.

Я ушёл на пенсию. Теперь у меня есть возможность сидеть по ночам не над ненавистной ботаникой и не над зоологией, а меня интересует религия. У меня есть полка книг о религии: о нашей религии, есть Коран, зороастризм меня интересует, иудаистская религия. Я сам – православный. Я верю в Бога.

  • Но я считаю, что надо знать и другие религии, тем более, что там много интересного.
  • Кроме того, меня интересует эпоха Ивана Грозного: непонятно с опричниной, почему она резко возникла и резко исчезла?
  • Меня интересует, как возникла наша Солнечная система, потому что не всё идёт по теории Шмидта: скажем, Луна не получается, если моделировать процесс создания Солнечной системы, да и Земля с океанами не получается. Вроде бы это были какие-то столкновения, и тогда получилась вот такая Солнечная система.
  • Меня интересует ещё наша цивилизация, как она создавалась. Потому что, если методом проб и ошибок, если по Дарвину, в принципе, может развиться «человек разумный» (правда, мне кажется, у нас только название homo sapiens, но мы не разумные).
  • Мне кажется, был Каменный век, потом Медный, потом Серебряный, оставался только один шаг до Золотого, и вдруг мы покатились обратно – упорно стремимся обратно в Каменный век.
  • Возникновение человека – там тоже есть загадка, потому что моделировали, как из животного может получиться человек. Моделирование показало, что это вполне возможно, но для этого нужно времени больше, чем время существования нашей планеты и нашего Солнца. Видимо, всё-таки был Акт творения, а не просто тупой природный перебор.

– Георгий Михайлович, можно задать вопрос: Ваши родители были верующими?
Г. М. Гречко – Мои родители были атеистами.
– И как Вы пришли к вере в Бога? Это очень интересно.

Г. М. Гречко – Война! Во время войны и у нас мальчишек была возможность погибнуть от немецкой пули, запросто. У меня не было рядом папы, не было мамы, а жить хотелось. Единственное, на Кого можно было надеяться, это на Бога. И все верили в Бога, особенно на фронте1

Когда война закончилась, я, было, отошёл от веры, потому что прочёл книжку «Библия для верующих и неверующих» Ярославского, где доказывалось, что Бога нет.

Но впоследствии я проанализировал свою жизнь и понял, что я жил очень рискованно: пять раз тонул, был под бомбёжкой, под артиллерийским обстрелом, оружейным обстрелом, в горах висел на камне: ни туда, ни сюда. И каждый раз оставался живым и практически здоровым.

С моим характером – лезть везде, где опасно, где грохот, высота, скорость – сам бы я не выжил. Я понял, что есть Бог, есть Ангел-Хранитель, который меня по этой жизни ведёт и ведёт довольно жестко.

Когда я нахально поверил, что у меня судьба стать космонавтом,
я по доверчивости, по глупости, по горячности чуть не сломал свою судьбу.
И каждый раз Ангел-Хранитель меня жестоко наказывал,
но самым невозможным, невероятным, непредсказуемым образом возвращал на линию моей жизни.
Поэтому я верю в Бога!

 

И ещё я, в какой-то степени, вступал с уважаемыми мной учёными в полемику – о противостоянии науки и религии. Я писал, что сейчас наука настолько всесильна, что от неё может быть огромная польза и огромное зло.

И если человек верит в Бога, если он хотя бы соблюдает Десять заповедей, то он свою науку не обратит во зло. Поэтому я говорил: «Учёный обязательно должен верить в Бога». Хотя бы в хорошее, доброе, вечное. Лучше верить в доброе, вечное, чем не верить ни во что.

 

Всем хорошим я обязан книгам, родителям и Королёву!

 

– Скажите, С.П. Королёв ведь тоже был верующим человеком?

Г. М. Гречко – Этого я не знаю, с личной жизнью Королёва не знаком. Но какой он был руководитель, создатель – я, конечно, преклоняюсь перед ним. Я называю себя с гордостью «королёвцем». Как сказал Горький: «Всем хорошим во мне я обязан книгам». Вот и я всем хорошим во мне обязан книгам, родителям и Королёву.

Насчёт его веры в Бога я не знаю. Говорят, что у него было такое суеверие: он всегда держал в кармане пальто две копеечки по копеечке. И когда он пошёл на операцию, которая кончилась смертью, у него не оказалось в кармане этих двух копеечек. Я лично в приметы не верю. Я однажды пошёл на прыжки с парашютом и разбил зеркало – остался жив и невредим. В следующий раз зеркала не разбил, а ногу сломал. Поэтому я в приметы не верю, а шутливо говорю, что верю в приметы, но только в благоприятные. А в Божий Промысел я верю.

– Было очевидно, что именно Гагарин полетит первым?

Г. М. Гречко – Это был выбор Королёва, он был неочевиден. Потому что Герман Титов по некоторым характеристикам превосходил Гагарина. Мы были умные и обращали внимание на Германа Титова, а Королёв был мудрый и понимал, что открытое русское лицо, терпеливый, скромный русский характер, – это важнее, чем умение, скажем, играть на скрипке. Это мы поняли потом. Но говорят, что дурак понимает потом, а умный до. С.П.Королёв понял, что Гагарин будет достойным лицом нашей страны. Так и получилось.

 

Первый отряд ребят и на 10g крутили, и на 12g, считая, что это их тренирует. Но только запас молодости и здоровья позволял выдержать перегрузки!

 

– Вы говорили о жёстком, даже жестоком отборе космонавтов. Жёсткий, это понятно, тем более столько претендентов. А почему он был жестоким?

Г. М. Гречко – Когда пришли мы, такого уже не было. А в Первом отряде кем-то было высказано мнение, что человека надо тренировать к переносимости перегрузок. Хотя, по-моему, уже в то время был снимок, где американцы крутили обезьяну на центрифуге до 8g. А потом её препарировали, и в каждом внутреннем органе были точечные кровоизлияния. А Первый отряд ребят и на 10g крутили, и на 12g, считая, что это их тренирует. Но только запас молодости и здоровья позволял выдержать перегрузки. Но, слава Богу, когда мы пришли во Второй отряд, то этого уже не было.

Но было, например, такое испытание: тебя сажали в сауну. Вы скажете: какое это испытание? Сауна – это приятно. Да, конечно, приятно, когда ты там голышом. А нас сажали в зимнем авиационном снаряжении: меховые унты, меховые штаны, меховая куртка, шапка. И нужно было сидеть до тех пор, пока температура тела не поднимется на два градуса. Но если 36,6 – нормальная температура, то надо 38,6. А 38,6 – это уже болезнь. Мне кажется, что были случаи, что после таких исследований человека списывали. Конечно, не писали, что это из-за исследований, на что-то ссылались, но, как говорят, «вскрытие показало, что пациент умер от вскрытия».

Вестибулярные тренировки тоже были такими, что иногда доводили человека до рвоты. И всё равно, до сих пор до конца не понятно, какой космонавт будет чувствовать себя в космосе на «отлично», какой на «хорошо», какой очень даже «плохо». Т.е. медицина что-то ещё не знает, поэтому они, может быть, и перестраховывались. А иногда перехлёстывали. Знаете анекдот, когда солдат своему офицеру подаёт спички? А тот говорит: «Спички не горят, что это за спички такие плохие?» Солдат: «Нет, я все перепробовал, каждая горела!» Что-то подобное было и с космонавтами.

Сейчас уже намного легче: чтобы сердце здоровое было и хороший вестибулярный аппарат – чтобы тебя не укачивало в машине, на море. Подтренируют, плати 20 миллионов и лети.

– Эти испытания были неоправданны? В космосе такого не было?

Г. М. Гречко – Я не знаю случая, чтобы у космонавтов в полете была температура 38,6. В космосе 99% космонавтов не тошнило и не рвало. А там (на тренировках) укачивали: будь здоров! Меня даже хотели списать за то, что вроде бы я плохо переношу укачивание. Настолько были жёсткие меры, что раз у тебя есть лёгкое отклонение, то негоден. Но вот у меня было три полёта в космос. В первом полёте чувствуешь себя неуверенно, не знаешь своих сил, а во втором, третьем я был, как рыба в воде, хотя в третьем полёте мне было уже 54 года.

– Когда Вы перечисляли критические ситуации – то, что Вы тонули, на скале висели, Вы ничего не сказали про космос.

Г. М. ГречкоВ космосе у нас один раз был пожар, это страшновато, потому что даже на Земле пожар – страшно. А ещё в заданное время не открылся парашют, и я думал, что я мертвец. Очень было страшно, но удалось страх преодолеть. А сейчас в свои восемьдесят лет я однажды перепарился в бане и стал терять сознание, сел на плиточный пол и слежу за своим состоянием, как будто со стороны – туда или обратно? Потом думаю:

«Что же такое? Когда я был молодой, когда считал, что оставалось жить пять минут, то перепугался до полусмерти. А тут тоже вроде жизнь уходит, а я смотрю с интересом: как она уходит, вернётся или не вернётся?»

– В космосе были розыгрыши, возможности пошутить?

Г. М. Гречко – Понимаете, у меня мама – белоруска, папа – украинец, у него было два брата, и они все любили шутить. Я вырос в атмосфере хороших шуток. Конечно, в трудной работе, в трудных обстоятельствах – хоть во время войны, хоть во время космического полёта – шутка всё-таки помогает. Иногда она разряжает атмосферу, иногда просто смешит.

Один врач прочёл нам свою шуточную поэму о даче, что «я на дачу еду – плачу, ну а с дачи – хохочу», «дача, чтобы оттуда вести продукты, а я вечно везу туда». И эта шуточная поэма нам на неделю дала заряд.

Был такой розыгрыш: я запускал «летающие тарелки» и выдавал их за пришельцев. Поверили! Потом это перешло и к Главному, потом в ЦК, но когда я сказал, что это я сам запускал, то оказалось, что в такую правду никто верить не хочет. Все хотят верить в красивые розыгрыши, а в стандартную обычную правду никто верить не хочет.

 

Владимиру Высоцкому: «Вы были третьим членом нашего экипажа»!

 

– Расскажите, пожалуйста, какую музыку Вы слушали в космосе?

Г. М. Гречко – Мне всегда нравились песни самодеятельных авторов, потому что они ближе к жизни, более выразительны и правдивы. Были и Клячкин, и Визбор и другие. Но когда появился Владимир Высоцкий, стало ясно, что это лучший. И когда мы улетали в космос, то нам записывали ту музыку, которую мы просили. Сначала я записал то, к чему меня мама приучила – это классическая музыка. Хорошо, что мы во время тренировок её включали, и стало ясно, что под классическую музыку нельзя работать: или её надо слушать, но бросить работу или работать, не слушая эту музыку.

Оказалось, что легче работать под эстрадную музыку, джазовую, а когда было тяжело, трудно, скучно, когда надо было поднять как-то тонус, тут на помощь приходили песни Высоцкого. Когда было трудно, мы слушали патриотические песни. Когда надо было немного растормошиться, то его иронические, а когда совсем было плохо, то мы уже сами пели его песню «Ещё не вечер».

После полёта мы взяли из компакт-кассеты обложечку с его фотографией, поставили печать станции и написали: «Вы были третьим членом нашего экипажа». И подарили потом эту коробочку ему. Сейчас эта коробочка в музее Высоцкого. Были две-три встречи с Высоцким. Однажды состоялась спонтанная автогонка, в следующий раз он сказал, что ещё хочет написать о космонавтах. Считалась, что у нас вся жизнь впереди… Он говорил: «Звони мне. Только телефон мне звонит каждую минуту, мне не только поесть, в туалет сходить некогда! (Это примерно то же, что у меня сейчас происходит. Во всяком случае, сейчас часов пять, а я до сих пор ещё не кушал. А ему девочки звонили ежеминутно.) И тогда, говорит он, я придумал: «снимаю трубку и, ничего не слушая, матерюсь. Те, кто не знает, они от неожиданности бросают трубку. А ты назови себя, и мы перейдём на нормальный язык».

Когда Высоцкий умер, было очень непросто ему памятник поставить, были люди против. Я участвовал в том, чтобы пробить достойный памятник. И всё-таки мы ему поставили хороший памятник.

 

Человек всё-таки представляет опасность для Земли!

 

– Когда мы полетим на Марс или на Луну?

Г. М. Гречко – Когда прекратим бешено вооружаться, когда сэкономленные деньги потратим на всё: и на Марс, и на бездомных, и на голодных. Тогда полетим. Нельзя делать каждые несколько лет новое вооружение, потом выбрасывать. Туда идут не миллиарды, а триллионы. Если чуть-чуть, хотя бы на 10% сократить расходы на войну! Опасность войны тоже немножко снизилась бы, а на эти 10% все бы задачи – и земные, и космические – могли бы решиться.

Осталась только одна принципиальная трудность для полёта на Марс – это радиация, Солнечное излучение, галактические излучения, потому что у Земли есть магнитное поле, оно нас защищает от этой радиации. Мы ещё не умеем создавать магнитное поле у корабля, ещё не умеем предсказывать вспышки.

Но, если бы был жив Королёв, я абсолютно уверен, что мы бы уже были на Марсе. А сейчас это относят на двадцатые-тридцатые годы, – это жалко. Причём, очень интересно: Олдрин, который вместе с Армстронгом сделал первые шаги по Луне, писал, что «надо лететь на Марс. Но без возвращения. Вы, европейцы, когда приплыли в Америку, вы же не вернулись обратно, вы приплыли и остались. Надо прилететь на Марс, остаться и осваивать Марс». Видите, какие идеи интересные есть!

–Вы видели Землю в 1975, 1978, 1985 годах. Изменился вид Земли?

Г. М. Гречко – Изменился. Но не к лучшему. Появляются нефтяные пятна, сожжённые леса, оголённая земля, которая не даёт кислорода, не поглощает углекислый газ. В степи люди ездят без дорог и разрушают структуру почвы. Аральское море, к примеру, было одним, а сейчас на три части поделилось за счёт засухи. От нефтяных скважин остаются пятна, их хорошо видно: зимой на сотни километров снег не белый, а чёрный. Человек всё-таки представляет опасность для Земли. И некоторые считают, что Земля живая, что она нас стряхнёт. Я считаю, что не она стряхнёт, а мы сами себя угробим.

– Георгий Михайлович, позвольте Вас поблагодарить за очень интересную беседу. Такой удивительный жизненный путь пройден Вами! Хорошо, что мы смогли, хоть в малой степени, его зафиксировать. Хотелось бы ещё раз прийти на встречу.

Г. М. Гречко – Хорошо!

12 апреля, 2011 • pravmir.ru/g-m-grechko-vsem-xoroshim-vo-mne-ya-obyazan-knigam-roditelyam-i-korolyovu

Председатель редакционного совета портала «Православие и мир» протоиерей Александр Ильяшенко и спецкорреспондент Тамара Амелина в канун 50-летия Первого полета в космос специально для pravmir.ru взяли интервью у известного космонавта, дважды Героя Советского Союза Георгия Михайловича Гречко.
 
Георгий Михайлович Гречко – советский космонавт, дважды Герой Советского Союза. С 1966 года состоит в отряде космонавтов.
 
Первую звезду Героя Советского Союза получил 12 февраля 1975 года после совершенного за 29 с половиной суток космического полета. Во второй раз звание Героя Советского Союза получил 16 марта 1978, после уже трехмесячного пребывания в космосе.
 
Подготовила материал Тамара Амелина

 

Комменты