Рассказ-притча «Лебединое озеро» Василия Дворцова о Промысле Божием

 

«Лебединое озеро»

    Василий Владимирович Дворцов - Рассказ…

Пётр Ильич Чайковский знал:
Без самопожертвования зла не победить!

Лебединое озеро (Swan Lake)
Рассказ-притча «Лебединое озеро» Василия Дворцова

 

- У вас, мирских, зачастую бытует очень упрощённое видение монашества. Вы на нас смотрите, вроде как на уже ангелов или же неких мертвецов. И поведения от нас ждёте соответствующего…

Отец Мемнон ходил по своей келье слегка сутулясь - низкий, жидко выбеленный прямо по бетону потолок не позволял ему развернуться во весь его немалый рост. С каждым проходом на самодельном дощатом столике около ещё шипящего электрического чайника появлялась то тарелка с сухариками, то баночка с кусковым сахаром. Последними звякнули ложечками две эмалированные кружки. Я, притулившись на покрытом плетеным ковриком табурете, с любопытством рассматривал сыроватую, без окон, проходную комнату, приспособленную для приёмов посетителей. Её узко сходящиеся стены сплошь закрывали книги, тугими рядами теснящиеся на самодельных же толстенных полках. И далеко не все книги были церковными…

 

- Ну, чем Бог благословил! - отец Мемнон нараспев прочитал молитовку, широко и тщательно перекрестил стол. Теперь мы сидели напротив друг друга, за спиной хозяина темнела плотно закрытая дверь, за которою никто и никогда из чужих не входил.

- А, между прочим, мы, монахи, ещё люди, очень даже люди. В чём-то грешные, в чём-то нераскаянные. И очень даже телесные - то сердце прихватит, то поясницу отломит. Хотя и несём мы свои обеты, постимся построже, стараемся побольше вас, мирян, молиться, но чтобы вот так, разом после пострига стать безстрастными и умудрёнными, - этого не получается…
 

 

 

Расскажу я тебе одну историю. За давностью лет, авось, и можно уже, Бог простит. Ты-то не намного моложе меня, и помнишь славные те советские времена и весёлые комсомольские годы…

Жил я тогда в Новосибирске, рос с матерью, без отца, без сестёр и братьев. Ситуация вполне социалистическая. Наша однокомнатная квартирка выходила окнами прямо на площадь Станиславского. Это на левом, непрестижном берегу. Район наш был заводским, заселённым в основном рабочими и итээровцами, трудившимися на множестве когда-то эвакуированных от фашистов предприятиях, за двадцать пять лет разросшихся на военных заказах до гигантских размеров. Тут вперемежку стояли серые громады сталинского ампира, новенькие "хрущёвки" и страшные деревянные бараки, частный сектор плавно переходил в прихватываемые городом деревни, а весь горизонт сплошь украшали дымы исполинских труб. На них по ночам ещё огоньки горели, чтобы самолёты не зацеплялись. От копоти кроме тополей у нас никакие деревья не выживали. И от этого было очень странно жить на площади Станиславского или ходить по улице Немировича-Данченко. Притом, что все музыкальные и драматические театры, консерватория и филармония, театральное и хореографическое училища располагались в Центре, на противоположном, правом берегу Оби. Я долго недоумевал по этому поводу, пока, будучи уже взрослым, не познакомился с одним архитектором. Отец, которого тоже был архитектором, и даже главным.
 
Так вот, во время войны и после, отец моего знакомого, по личному заданию Сталина, возглавлял разработку генерального плана застройки Новосибирска. У Сталина была идея переноса столицы, и объяснялась она многими причинами:
  1. Во-первых, конечно, военными: Москва оказалась в зоне досягаемости современным ему оружием - прежде всего, самолётами.
  2. Во-вторых, стратегическими: за Китаем к Советскому Союзу должны были присоединиться Иран, Афганистан и Индия.
  3. Ну, и мистическими: коммунисты не переносили "соседства" с Кремлёвскими святынями.

План был утверждён, кое-что - оперный театр, вокзал, НИИЖТ, партшкола, совнархоз и ещё несколько "римских" гигантов построены или же начаты… Но потом вождь как-то неожиданно умер, а главного архитектора на многие годы отправили по лагерям. И всё было забыто: и величественная библиотека с колоннадой как у храмов в Афинах, и, вроде Римских, публичные бани с открытыми бассейнами и садами Семирамиды, и речной порт с маяком как в древней Александрии. Но, не случилось большевикам собрать в одном месте все эти семь чудес света
 
 
Вот посреди этих, задуманных или уже осуществлённых чудес, была и наша площадь. Её название довольно прозрачно намекало на некую функциональную проектную заданность. И действительно, площадь Станиславского предназначалась для массовых театрализованных действий под открытым небом. Но не просто театрализованных, вернее, - театрализованных, но не просто. Ведь религиозная ритуальность многих коммунистических празднеств уже не нуждается в доказательствах. Я имею в виду и планируемые когда-то на нашей площади ночные факельные шествия, наподобие фашистских. Да! Вообще, все те физкультурные парады зари построения светлого будущего, тщательно разработанные режиссёром Мейерхольдом, просто переполнены масонской символикой и мистическими знаками. Он ведь был членом "русского Восточного отряда Ордена Тамплиеров"!
 
Так что, ещё в раннем детстве знал я от мамы, что наша площадь представляет собой самый-пресамый настоящий театр под открытым небом: посредине круглая сцена, охватывающие дома являются ярусными ложами, с которых выглядывавшие в окна зрители должны были встречать идущие от площади Маркса - с востока на запад - колонны участников действа, образно раскрывающего смысл того или иного праздника. Представить только, как развивалось воображение ребёнка: жить прямо в театре! Особенно ясно это виделось зимой, когда снег пышно усыпал огромный, щедро освещённый завьюженными фонарями круг, и вся площадь легко представлялась белой-белой сценой. Сверху я смотрел на метания вокруг ламп снежинок, и внутри меня всегда невольно звучала музыка. Да, конечно, тот самый вальс Чайковского… За этот вид мы особо любили свою квартирку, в которую заселились прямо из роддома. Да, из роддома - так что я не успел вкусить радостей общежития в бараке.
 
У моей мамы сердце замирало просто от слова "театр", ибо она, итээровка (инженерно-технический работник) с Сибсельмаша, была страстной балетоманшей.
Каждое воскресенье она в обязательном порядке бывала на спектаклях нашего знаменитого оперного театра, часто даже дважды: утром со мной на детском, вечером на взрослом представлении. Впрочем, опять таки зачастую со мной. Она постоянно вспоминала о том, как ещё студентками они с подружкой выходили на сцену в мимансе "Ивана Сусанина". В нашем платяном шкафе, на верхней полке, рядом с её получкой бережно хранились все премьерные программки и билетики за пятнадцать или двадцать лет. Особо лежали в неведомо откуда взявшейся у неё коробке из-под гаванских сигар те же программки, но с автографами Зиминой, Крупениной, Рыхлова. А на стене, над старым, с откидывающимися валиками пружинном диваном, на котором я спал, висели любовно вырезанные из газет фотографии Крупениной и Гревцова в "Спящей красавице" и "Лебедином озере".
 
Вообще "Лебединое озеро" в нашей семье было чем-то культовым. Я с самого раннего возраста знал все основные мелодии, рассказывал наизусть либретто и даже, когда в долгие мамины вторые смены оставался один, то играл только в бой Зигфрида и Ротбарта. Я попеременно надевал или белую рубашку, подпоясанную шарфом, воображая себя принцем с деревянными плечиками вместо арбалета, или накидывал старую огромную шаль с кистями, и, зажав в кулачках широкие концы, размахивал ими как коршун крыльями. В начале я сам напевал музыкальные темы, а потом, когда стал постарше и пошёл в школу, то включал складной чемоданчик-проигрыватель, ставил заезженную до икоты пластинку и изображал безкомпромиссную борьбу светлых и тёмных сил. Естественно, Зигфрид в нашей комнате всегда побеждал, как и на сцене.
 
Нужно сказать, что я рос очень красивым и умным мальчиком. Но я это не для самохвальства говорю, нет, просто для того, чтобы ты мог правильно понять ход моих мыслей того периода, да и атмосферу, что меня окружала. Ибо за эту красоту меня все вокруг любили. Мама, конечно, в первую очередь, но любили и соседи, и воспитатели в детском саду, и учителя в школе, и одноклассники. При этом любовь окружающих не превращалась в какое-то баловство, потакание в капризах, нет, просто я всегда чувствовал, что меня как-то все уважают и всегда ждут чего-то особого, обязательно правильного и разумного, в моих поступках. Это было очень даже требовательное восхищение.
 
То есть, постоянно окружаемый таким вниманием, я не мог себе позволить ту же мелочность, суетливость, страстность - хотя такого слова в отрицательном смысле в те времена не употребляли. Я не участвовал в хулиганских ватагах, не пил в подъездах, не курил в школьном туалете, но это не раздражало моих сверстников, не вызывало против меня агрессии или насмешек. С учителями отношения тоже были как-то изначально взрослые.
 
В общем, я к своей красоте относился как к некоему предопределению, очень серьёзно, как музыкант или художник к своему таланту. Можно сказать, ответственно. Как к избранничеству. Своей ли романтической натурой, чрезмерным ли родительским честолюбием матери-одиночки, или просто как ответ на безпросветность собственного нищенского существования, но мама это избранничество во мне культивировала, и я рос словно принц крови в изгнании, в ожидании совершенно особого, неминуемо необычайного и великого будущего. В какой-то степени этому ожиданию способствовало и отсутствие зрительного образа отца, которого я никогда не видел даже на фотографии, и поэтому мог фантазировать, ничем не стесняясь. Понятно, что при этом и понятия о семье были у меня тоже фантастическими. Как всякий принц, я, естественно, ждал встречи со своей принцессой. Ибо должен был наступить тот день, когда я найду её, заколдованную злым магом, совершу подвиг и освобожу от чар.
 
После школы я поступил в новосибирский НИГАИК. Но не от особой тяги к электричеству, нет! Просто в школе хорошо шли математика и физика, а из технических вузов этот был самый близкий к дому. Учиться я сразу же стал хорошо, на жизнь взирал активно, и вскоре был выбран комсоргом группы, а потом и курса.
 
Вот тогда я и познакомился с Еленой. В первый раз её образ запечатлелся в моей памяти ещё на вступительных, вспышкой мелькнув посреди россыпи лиц других абитуриентов. Потом пару раз мы встречались в коридорах, но всё мельком, издалека украдкой оглядывая друг друга, а познакомились, когда она сдавала мне взносы своей группы. Я случайно коснулся её руки, и обжёгся. Её тоже ударило электричеством, мы разряженно рассмеялись!
 
И вдруг в тот же вечер опять сталкиваемся в фойе оперного театра! Я выходил из музея, где всегда любил перед началом спектакля или в антракте послушать очередное воспоминание его хозяина, старичка-немца, и действительно в буквальном смысле столкнулся с ней, разглядывавшей галерею артистических фотографий.
 
Она - я - и здесь! Да ещё именно на "Лебедином озере"!
 
Это была судьба, и мы сразу приняли это. Даже разговор у нас вдруг пошёл как продолжение непрерываемого, когда-то давным-давно начатого, словно мы были уже знакомы миллион лет. Помню, как мы торопились, перебивали друг друга, прыгали с темы на тему, и абсолютно во всём соглашались. Нам вокруг всё было совершенно одинаково известно. Новое узнавали только друг о друге, но и тут только самое приятное: она закончила детскую музыкальную школу, тоже любила Чайковского и обожала его "Шестую", "Франческу" и, конечно же, "[Лебединое] Озеро". В тот вечер её место было в последнем ряду второго яруса, посредине, напротив дирижёра. А я, пользуясь правом завсегдатая, которого с трёх лет знали все дежурившие в зале старушки, стоял у стены прямо позади её. И как же тогда звучал для нас оркестр! И танцевала молодая Гершунова.
 
Мы встречались по любой возможности: пораньше приходили в институт, на перерывах между лекциями удивительно разом находили друг друга в укромных от чужих глаз уголках. Осенними, а затем и зимними вечерами до самой ночи гуляли по освещённому новыми яркими фонарями городу. А если мороз не позволял, то сидели у кого-нибудь в общаге, и говорили, говорили, говорили. Познакомились с её родителями, это были очень простые советские люди, тоже заводчане. Отец токарь, мама технолог. Младший брат учился в шестом классе. Они были рады нашей дружбе, совершенно во всём доверяя нам. Обычно её мама приглашала меня на воскресный пирог. Потом мы с её папой играли в шахматы.
 
И самыми чудесными были минуты, когда Елена садилась за инструмент (фортепиано). Как она играла? Бог весть, но мне нравилось до сердечных сбоев. А вечером - спектакль. Конечно же, театр был для нас святилищем, - ведь он свёл нас вместе, раскрыл, обнажил наше душевное созвучие. Когда я провожал её, то, не смотря ни на дождь, ни на мороз, две слишком короткие остановки от Башни до Телецентра мы всегда шли пешком. И в понедельник утром - новая встреча в институте.
 
А вокруг опять было только всеобщее обожание. Нами любовались преподаватели, нами гордились однокурсники, и все оберегали наши чувства и отношения, как нечто хрупко хрустальное от любой, даже случайной внешней грязи. Действительно, мы были чудесной парой. Помню, что даже когда мы просто шли за руку по улице, встречные прохожие обязательно оглядывались нам вслед. Отношения же у нас с Леной были самые чистые, самые целомудренные: мы сразу и просто знали, что придёт время, и мы станем мужем и женой. А пока мы были принц и принцесса. Ведь нам едва-едва было по восемнадцать.
 
К лету меня подключили к составлению списков для стройотрядов. Стройотряды, как помнишь, были для студенчества тогда чем-то эпохально значимым и необыкновенно романтичным. Сколько с первых тёплых деньков уже было вокруг предстоящего разговоров и баек старшекурсников, их восторгов и анекдотов, да и целенаправленная комсомольская пропаганда работала великолепно. Так что мы, первогодки, ждали трудового лета как чего-то совершенно сказочного: ну как же, мы сами, своими руками построим дома, мосты, пристани, которые потом будут стоять чуть ли не века и прославлять своих создателей. А за это ещё получим свои честно заработанные рубли. Вот мы с Еленой и решили, что я перенесу её фамилию в список моей группы, лето мы проведём вместе, а осенью, как получим расчёт, сыграем свадьбу. Пусть самую скромную, но на собственные, а не на родительские деньги.
 
 
Наш отряд отправлялся на самый ближний к городу объект, в райцентр Колывань, на строительство детского садика. Все выехали как положено, а вот именно меня вдруг задержали в райкоме комсомола по каким-то недоимкам в проводившемся тогда Ленинском зачёте. Проводив автобус с ребятами, я ещё четыре дня околачивался в городе, ненавидя всё и вся, ругая Новосибирск вместе с плавящемся от жары асфальтом, тополёвым пухом и отсутствием воды в кранах. Всё время в райкоме или кого-то не оказывалось, или про меня забывали, а когда вспоминали, то теряли нужные папки. Но я упёрто и терпеливо проламывал все бюрократические баррикады. И меня наконец-то отпустили. Был конец дня, но я, не дожидаясь следующего утра, прихватив с порога давно уложенные вещи, сразу же махнул на автовокзал.
 
Приехал в райцентр совсем уже затемно, стал расспрашивать редких прохожих про стройку, про то, где ночуют приезжие студенты-стройотрядовцы. Какая-то старушонка очень убеждённо направила меня к пустующему в летние каникулы общежитию местного СПТУ. Почти всё помещение стояло тёмным, только посредине первого этажа горело несколько закрытых бумагой окон.
 
Когда я вошёл в ярко освещённую комнату, то, даже зажмурившись, сразу понял, что здесь жили не наши.
Одуряющая вонь от разбросанной везде сохнущей рабочей одежды, посредине, покрытый несколькими слоями грязных газет, большой стол, весь заполненный объедками, пустыми консервными банками, бутылками и окурками. Вдоль стен на железных кроватях развалилось с десяток полураздетых кавказцев
 
Я чуток испугался, хотя в то время и не слыхивал о национальной розни. Мы, русские, да ещё и в Сибири, этого уж точно тогда не понимали.
 
Но меня, вдруг, в несколько голосов разом, очень приветливо заприветствовали. Самый молодой вскочил, освободил край стола, подложил свежей еды и налил стакан водки. У них, оказывается, был траур: кого-то придавило упавшей трубой, и они третий день не работали, не брились, а только пили. Я под их сошедшимися взглядами залпом выпил за умершего, и меня сразу сильно развезло. Короче, я там и заночевал, если это можно так назвать. Позже откуда-то пришли ещё несколько человек, принесли ещё водки. Все что-то шумели на своём языке, иногда немного переводя для меня. Забавно было, ничего не понимая, слушать, как здоровые, мясистые, заросшие до самых глаз чёрной щетиной мужики, неожиданно писклявыми тенорками что-то горячо доказывали друг другу, яростно жестикулируя сильными волосатыми руками.
 
Я всё сильнее хмелел, улыбался всем и испытывал самые дружеские чувства к гостеприимному ингушскому народу. Угомонились только к утру. Перед этим совершенно точно уговорились о том, что я плюю на свой стройотряд, перехожу к ним на освободившееся место у бетономешалки, и на строительстве моста зарабатываю за два месяца столько, сколько бы заработал на детсадике за год. Тогда хватит на самую настоящую свадьбу, на которую я, естественно, и пригласил их всех!
 
Заработать денег, да ещё столько, сколько "зашибали" "чурки" на своих "шабашках", - у нас о том и мечтать было трудно. А сколько они зарабатывали? Об этом мы только косвенно могли судить по их дорогой, небрежно носимой одежде, золотым зубам и новым машинам. Да ещё по оккупированным гостиничным ресторанам и кафе, где вечером русский человек выглядел белой вороной. Понятно, что мне, выросшему на мамину зарплату, в полусне рисовались самые радужные картины. Проснувшись после обеда, я опять выпил с кем-то за дружбу и отправился искать своих, чтобы объявить об изменениях личных планов. Когда я наконец-то добрался до стоянки нашего стройотряда, то там никого из ребят не было. Все работали на объекте, но двери были нараспашку. Я бросил рюкзак в мужской комнате, а сам зашёл в девичью, вычислил по вещам Ленину кровать, и лёг поверх одеяла. Хотел сделать сюрприз. И сделал…
 
Она вошла неожиданно, тяжело прижимая к груди полную трёхлитровую банку молока. Не было видно её лица, только тёмный в проёме контур и белое молоко у груди. И я сразу, как это у нас было обычно, стал как бы продолжать наш непрерываемый разговор. Я говорил и говорил, полупьяный, воодушевлённый гостеприимством новых друзей и их неожиданным щедрым предложением. Я рассказывал о том, какие это хорошие мужики, с какими понятиями чести, умением уважать чужое достоинство. И о том, как я уже пригласил их всех на нашу свадьбу…
 
Вот, когда я произнёс эти слова, банка из её рук выскользнула и как-то негромко разбилась о покрытый линолеумом бетонный пол. Зато громко, пронзительно громко закричала Лена, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. Я ничего сразу не понял, только почувствовал какую-то беду. Разбитая банка явно была не в счёт. Пока поднялся, вышел в коридор, там уже никого не было. Позвал, сначала тихо, потом громче. Вернулся и попытался собрать осколки, порезался, бросил, и пошёл её искать. Елены не было нигде. Я обошёл несколько ближних улиц, дворов, даже протрезвел. Встретил наших ребят, возвращающихся со стройки, и с ними опять пришёл в общежитие.
 
Лена не вернулась и к ужину! Почему я не продолжал её искать в ту ночь? Это было какое-то наваждение: я вдруг уснул. Глубоко и безпробудно выключился до самого утра. Утром, понятно, ни о каких кавказских заработках не было и речи, я пошёл на стройку со всеми. Но Лена не вышла на работу! Это было уже что-то. В обед мимо нас пронеслась кавалькада местной молодёжи на мотоциклах. На заднем сиденье одного из "Восходов", крепко обхватив руками рулящего парня, сидела она!
 
Как я дожил до вечера, не объяснить. Весь вечер и всю ночь я бродил по кривым улочкам Колывани, заглядывая чуть ли не в каждое окошко отчего-то очень крохотных, но обязательно двухэтажных домишек. Заслышав где-нибудь мотоциклетный треск, я бежал в ту сторону, но никого уже не заставал… Утром мне девчонки рассказали, что видели её на танцах в клубе, но только минутку.
 
Когда через пять дней Елена зашла забрать свои вещи, её было не узнать. Опухшее, разъеденное мошкарой лицо, потрескавшиеся губы, и глаза - страшные, дикие глаза затравленной рыси. Я пытался остановить, силой удержать её, умолял объясниться: может, я в чём-то перед ней виноват? Но она как бы меня и не видела.
 
Она не уехала в город, а крутилась здесь же, каким-то образом став лидером местной шпаны. Они круглыми сутками безпробудно пьянствовали, всё так же ревя моторами по ночным улицам, а днями загорая на берегу заболоченной Чаусы. Я ни с кем не разговаривал, работал, хотя, конечно, всё валилось из рук. Ребята тоже у меня ни о чём не спрашивали, лишь как могли, дружно и тактично поддерживали, даже несколько раз тайно ходили к Елене на переговоры. Но никто у неё ничего не смог выяснить. Так тянулось недели две, пока в одну из таких безумных пьяных ночных гонок она не разбилась, на большой скорости, вместе со своим новым дружком, врезавшись на мотоцикле в придорожный столб. Когда её на "скорой" увозили в городскую больницу, она только просила наших девчонок передать мне, что я "опоздал"…
 
 
Из-за травмы головы и нескольких переломов она взяла "академический", отстала от нашего курса и на год вовсе пропала из вида. А я? Я, конечно, страдал, мучался. Караулил около подъезда. Стоял под окнами… Её родители жалели меня, но тоже ничего не могли сказать утешительного…
 
Сейчас трудно объяснить, тем более как-то обвинять или же оправдывать себя. Но и возраст, наверно, был ещё не тот, не мужской. И ещё в это время меня стала сильно увлекать политика. Брежневский маразм крепчал, разрушая школьные идеалы, реальность совершенно расходилась с плакатными призывами, светлое будущее явно откладывалось. Не для всех конечно. Были где-то и обкомовские дачи, были рядом и блатные детишки. Как такового "заговора" у нас в институте не было, но мы, несколько друзей, получали из Москвы самый разнообразный самиздат и распространяли в студенческой среде. Ладно, это разговор особый, но за свои фрондёрские взгляды и диссидентские высказывания я был снят с комсоргов, получил строгий выговор с занесением, и потом вообще одно время в воздухе висел вопрос об отчислении из института. Но, как-то обошлось. Видимо, кто-то из преподавателей всё же заступился, а мне тогда показалось, что всё решается само собой, и я даже долго не удосуживался даже задуматься на эту тему. Сейчас понимаю, что, скорее всего, это был наш проректор Юрий Иванович. Светлой памяти человек!
 
Так что, когда через год мы с Еленой очень изредка случайно и сталкивались где-нибудь в коридоре, то делали вид, что не замечаем друг друга. Ещё через два - она вышла замуж за какого-то курсанта из военного училища.
 
 
А ещё через год, уже перед самым моим дипломом, мы с ней всё-таки оказались рядом на чьём-то дне рожденья. Общаговская команда шумела и гремела, однако для танцев места не хватало, и все разом, прихватив магнитофон и портвейн, вдруг куда-то пропали, оставив нас в комнате одних.
 
И тогда она, как когда-то в дни нашей дружбы, начала говорить, словно продолжая только что прерванную тему. Совершенно безстрастным голосом Елена рассказала, что случилось с нами в то лето…
 
Когда я не приехал ни в первый вечер, ни во второй, она немного обиделась и пошла с девчонками в клуб на танцы. В знак протеста. И получилось так, что привыкшая к своей постоянной защищённости, вернее, - к защищённости нашей с ней любви со стороны всех окружающих, она совершенно безответственно позволила поухаживать за собой, - даже не понимая, как это можно воспринимать всерьёз, - молодому тонкоусому красавчику с золотой фиксой и короткими ногами. Она открыто потешалась над его писклявыми буратинными комплементами, и так же, не думая, - не подозревая! - ничего дурного, позволила ему пойти провожать её ночной окраиной. Ведь она была принцессой, моей принцессой для всех!.. Только когда он, зажав мозолистой ладонью рот, завалил её в кусты, до неё стало доходить, что происходит. Конечно, она царапалась, кусалась, плакала и умоляла пощадить, но разве что могло остановить это животное…
 
А я ведь пил с этим, с расцарапанным лицом! Пил и смеялся…
 
А затем она просто спасала меня! Она жертвовала собой, честью, именем, чтобы только я не узнал, не догадался, что же с ней произошло. Ведь по мирскому как? - Кровь смывается только кровью. Но что бы смог сделать я, восемнадцатилетний, почти мальчик, с этими: не знаю, как и сказать, но "людьми" всё же не получается
 
Это они бы меня убили. Елена понимала и спасала меня…

 

- Вот, рассказал тебе, и снова сердце защемило…

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного. Помилуй, Господи, и отпусти всё, чем виновен пред Тобою…

Вот так, сам теперь видишь: никакие мы, монахи, не ангелы и не мертвецы. Люди мы, грешные люди. Видишь, даже руки затряслись, а ведь столько лет прошло. Господи помилуй!

 
И ещё, знаешь, я же только недавно услыхал от одного побывавшего у меня музыковеда, что Пётр Ильич Чайковский написал своё "Лебединое озеро" именно как трагедию!

У него в финале принц умирает, только ценой своей смерти выкупая Одетту от злых чар Ротбарта. Умирает! И это действительно совершенно ясно звучит в музыке. Но с пятидесятых годов в СССР царила теория безконфликтного искусства. И финал спектакля изменился в угоду этой теории: "Озеро" до сих пор идёт повсюду с оптимистичной концовкой в духе безпроблемного соцреализма.

А Чайковский-то знал: Без самопожертвования зла не победить!

Василий Владимирович Дворцов, русский писатель

 
В. Дворцов. "Нескончаемый патерик". Рассказ «Лебединое озеро» - sp.voskres.ru/prose/dvorzov4.htm

 

Немного БИОГРАФИИ сибиряка Василия Владимировича Дворцова

 

Василий Владимирович Дворцов c 1982 года и поныне – реставратор и художник Русской Православной ЦерквиРодился в 1960 году в Томске. Живет в Новосибирске (и в Москве?)

Окончил Новосибирское художественное училище. Работал художником-постановщиком в различных театрах страны.
С 1982 года и поныне – реставратор и художник Русской Православной Церкви. Принимал участие в реставрации и росписи храмов России, Молдавии, Украины. Восстановил несколько сотен икон, расписал два храма в Сибири.

Член Союза писателей России (секретарь Правления Союза писателей России).

Василий Владимирович Дворцов освоил более 20 профессий – от пожарного до журналиста. Основные же – художник, писатель, драматург и поэт.

Автор романов «Аз буки ведал» (2002), «Окаяние» (2004), «Terra Обдория» (2006), романа-сказки «Звезда Марии», повестей «Ангел Ангелина», «Дневник сновидений», «Тогда, когда случится», «Кругом царила жизнь и радость», сборника рассказов «Нескончаемый патерик», книги стихов «На крестах дорог», сборника драматургии «Пьесы воскресного театра».

Автор многочисленных публицистических статей на религиозные, национальные, политические, социальные и культурологические темы.
Печатается в журналах «Сибирские огни», «Сибирская горница», «Простор» (Алматы), «Москва», «Новая книга России», «Ориентация», «Крещатик» (Берлин), в газетах «День литературы», «Новосибирский епархиальный вестник»;
на интернет-сайтах: литературном «Русский переплет», Православном портале «Русское Воскресение», ветеранском «Art Of War».
В 2010 опубликовал сборник публицистических статей «Русские для России».
 

Комментарии


Задайте ВОПРОС или выскажите своё скромное мнение:


Имя или заголовок:
Можете оставить здесь свои координаты, чтобы при необходимости мы могли бы с Вами связаться (они НЕ ПУБЛИКУЮТСЯ и это НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО):

E-mail:
  Ваш адрес в соцсети или сайт:
Прошу при появлении ответов ОПОВЕЩАТЬ меня на указанный выше e-mail

Седьмой ангел Апокалипсиса - Русская Православная Церковь. За что убили отца Александра Меня?

священник Александр Владимирович Мень

Проза: Аз буки ведал...

Василий Дворцов «Книга московского Улисса»

 

Все истории на Земле начинаются одинаково:
«И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришёл и сатана. И сказал Господь сатане: откуда пришёл? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошёл её. И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твоё на раба Моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся зла. И отвечал сатана Господу: разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его и дом его и всё, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле; но простри руку Твою и коснись всего, что у него, - благословит ли он Тебя? И сказал Господь сатане: вот, всё, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. И отошёл сатана от лица Господа».


... Тогда внимай: мы, Русская Православная Церковь - есть Седьмой ангел Апокалипсиса. И сегодня именно мы несём на себе всю ответственность вселенскости - это от нас исходит сейчас свет Православия в остальной мир - «Свет во откровение языкам...» - это от нас рождаются и живут Американская церковь и Японская. И Алтайская тоже. Именно наше Православие сегодня даёт право и чукчам, и туркам правильно славить Бога на их родных языках, воцерковляя все свои - не магические, конечно! - национальные обряды и обычаи. В этом наша вселенскость.

- А я думал, ты мне про то, что в церкви нет «ни эллина, ни иудея»

- Это не в церкви, а во Христе. А в церкви они есть. И это нужно воспринимать честно. Не закрывая глаз.

А что значит «быть во Христе»? Для меня - исполнять то, что Он завещал: «Заповедь новую даю вам: да любы друг друга. Яко Аз возлюбил вы, так и вы да любите друг друга» (Ин.13:34-35).
 
Но это уровень святых, а я кто? - Если я не могу так любить всех...

- По-твоему, если я татарин, то, если я не стану святым - что и так ясно - всё равно, сколько бы я не исполнял все обряды, сколько бы не старался быть христианином, всё равно так татарином и останусь?
- А что? Это, по-твоему, плохо?
- Ну, нет: Я же о том, что мне, вроде как, мусульманином быть... ну «приличней» что ли. Слов не найду.
- Не говори глупостей. Что, в исламе араб от казаха не отличается?

Тут другое. Ты ведь вопрос не на уровне отдельных судеб поднимаешь. Это вопрос не веры отдельных лиц, а вопрос ассимиляции...

Сложность в том, что, конечно же, существует неравенство в любом Рязанском храме в отношении, скажем, русского и того же крещёного таджика. Таджику прощать будут больше. Ибо понимают: ему и так очень трудно. Трудно жить в чужой среде, каждый день по живому обрезая свои корни. Он и так уже мученик...

Но! Если, конечно, этот таджик вверх по иерархии не захочет продвигаться!

- А если не таджика для примера взять?
- Еврея?
- Да.

- Понимаешь, вот взять христианство, ислам и буддизм. Эти наднациональные, надрасовые религиозные конфессии, каждая в свое время, пришли на смену иным, древним формам сознания «языческих» народов - родоплеменным религиям. Благодаря их наднациональности мир изменился принципиально - в нём появились Империи. "Цветущие сложности" - по Константину Леонтьеву. Причем границы прежних архаичных верований зачастую не совпали с границами «новых» - и часть египетских феллахов православные, а часть мусульмане, есть православные татары, турки, а в Югославии часть славян - исламисты...

Но есть на нашей Земле и такие места, где эти новые формы вообще не перекрыли древности. Это и здесь, около Тибета, живо и сейчас самое чёрное шаманство, типа африканского вуду...

Или иудаизм: Что он? Это же не язычество - моисеевский монотеизм, унаследованная египетская традиция, правда, ещё задолго до Христа утерявшая богообщение, а после богоубийства и окончательно деградировавшая в рудиментальное обожение своей крови...

При этом сия родоплеменная религия удивительно приспособилась к новому миру и на равных существует рядом с наднациональными конфессиями. Я, конечно, имею в виду равность цивилизационных реалий: деньги, оружие, политическое влияние и власть над информацией. И, прежде всего, иудаизм самым активным образом «встроился» в наш христианский мир, что нам, христианам, а особенно - православным, - не доставляет особой радости.

Однако, сколько бы попыток избавиться от этого «встроения» хирургией не предпринималось, ничего пока не получалось. А нам бы разойтись с миром, терапевтически.
- «Терапевтически»? У тебя что, отец, какой-то «рецепт» имеется?

- Ну: есть у меня предложение. Но, только не моё, а одного нашего философа - Льва Карсавина. Он эту идею как-то походя бросил, оставив без развития, а зря! Она гениальна. Послушай:

Любой еврей, принимающий крещение (я говорю об искренне принимающих, не по корыстным причинам) - уже сам по себе всегда очень активная личность. Ведь тут не просто человек крестится - потому лишь, что его предки тоже крещеные были. Нет! Тут волевой, очень личностный шаг - оторваться от вырастившей тебя среды, и, более того, вступить с ней в конфликт. А уж кому, как не ему, знать силу этой среды! И посему этим решительным поступком он как бы сразу на определенный уровень пассионарности себя заявляет. И вот тут все для него и начинается.

  1. Во-первых, в силу этой своей активности, он весьма естественно не может удовлетвориться вечным стоянием в задних рядах, где только, чего скрывать, и радуются его присутствию, - нет, его естественно сразу же на священство тянет, на вождизм, на учительство.
  2. А, во-вторых, он вдруг узнает, что крещение не избавило его от характерных национальных черт. Тех, за которые его народ очень не любят...
  3. Но, есть и третье, пожалуй, самое главное испытание - безблагодатность молитвы. Это открытие становится его самой сильной, самой жуткой мукой... Плата за богоубийство - «кровь Его на нас и на детях наших»...

И вот стоит в храме крещеный еврей рядышком с крещеным украинцем и честно, искренне недоумевает: почему он должен отрицаться и даже стыдиться своего происхождения, а хохол - гордиться? Почему? Ведь «во Христе нет ни эллина, ни иудея»?

Тут ловушка, обида, и как ее разрядить? У Европы есть решение подобных проблем - ассимиляция. Равная ассимиляция. И для этого происходят революции - обрубание корней, отсечение памяти. Почему евреи во всех революциях так активны и в процентном отношении многочисленны? Да потому, что только так вот и решаются их обретение «равноправия»: если еврей порвал со своей средой, своей религией и народом, то он совершенно вправе этого же требовать от француза или немца. Мы говорим о нравственном праве. Ну, а как же иначе? Если честно-то. «Братство» - через революцию, разрушение, «равенство» - через атомизацию, разрушение личности, упрощение сознания...

А вот в России, только в нашей Российской империи, наследнице Византии, существует уникальная возможность решить всё не политическим, не ассимиляционным - а религиозным путем. Мы можем дать право всем крещеным евреям абсолютно уравняться с русскими в своей Еврейской Православной церкви! Равны же мы в Православии грузинам, а японцы нам... При полном национальном несходстве. И в каждом крупном городе - Москве, Питере или там, Челябинске, вполне могут сформироваться самостоятельные тысячные приходы Еврейской Православной церкви. Со своей национальной иерархией. Уж священства-то из евреев у нас вполне достаточно - очень охотно поделимся! И архиереи есть...

- Что это даст?
- Как что? Нравственное равноправие! И пусть они у себя более активно почитают своих патриархов, пророков, служат на иврите. Пусть даже обрезаются - это будет их богословие. Только тогда мы сможем открыто, без этого пошлого утаивания под полой проблем и болячек, вести равный диалог о тех взаимных претензиях, которых многовато накопилось за последние лет двадцать.

- Это кто такую идею подал?
- Лев Платонович Карсавин, русский религиозный философ.
- И что дальше?
- А ничего. Это же не русские ее должны развивать. Они сами.
- Ага. Вот за подобные мысли отца Александра Меня и убили?
- Про отца Александра Меня точно не скажу, не знаю. Хотя слышал такое...

Но вот другое почему: - о чем бы в России не начался разговор, он обязательно на еврейскую тему скатится? А? Вот тебе, что, не о чем со священником поговорить?
- А чем со священником говорят?
- О больном...

Василий Владимирович Дворцов «Книга московского Улисса»
Проза: Аз буки ведал... (отрывок)
Читайте полностью на Православном портале «Русское Воскресение» - sp.voskres.ru/prose/dvorzov3.htm

Вот она - Русская настоящая песня-жизнь!

Владимирская - образ Богородицы

 

«Детская молитва»

    Василий Владимирович Дворцов

 
 

По субботам обязательно расчехлял зелено-перламутровую,
с цветными мехами гармонь и, сев около накрытого ужином стола, начинал с “Подгорной”.
Застывала в сковороде чуть отклёванная с краю картошка,
чёрнел в эмалированной кружке чаговый чай,
а гармонь, вздыхая и эхая, переливалась от “Златых гор” к “Яблочку”…
 
С матерью на пару они пели до глубокой ночи
то весёлые, то жалостливые песни, сами себе смеясь и плача…
 
Оленька так и запомнила их:
отец склоняет голову к постукивающим пуговкам-клавишам, чёрный чуб закрывает лицо,
а за спиной у него стоит мать, положив руки ему на плечи,
и поёт, отстранено глядя куда-то сквозь потолок.…



 

Эту трогательную и поучительную историю из своего детства мне рассказала одна вологодская певица. Её высокий, звонко журчащий голосок знают многие из тех, кто любит и собирает творчество поэтов и певцов, посвятивших свой талант России и Православию. Маленького росточка, круглолицая и круглоглазая, она и к сорока оставалась совершеннейшей девочкой.

Странно было слышать от этого вневозрастного ребёнка неожиданно глубокие, мудрые мысли о Земле и Небе, преданности и предательстве, любви и долге. Кассеты с её балладами широким самиздатом разошлись по всей стране, неповторимую прелесть чуть дрожащего, так и не повзрослевшего голоска можно услышать в самых разных уголках и посреди самых различных собраний. Своим творчеством она умудрялась быть близкой и крайне правым, и заблудше левым, никого не обижая, но и не убеждая.

Удивительно доверчивые, на грани наивной простоты, нежные слова её авторских песен невозможно представить в ином, точнее будет сказать, - в чужом исполнении. В чужих устах эта наивность зазвучит фальшью, нарочитой стилизацией под девятнадцатый, назидательно славянофильствующий век. И только у неё самой тема и воплощение свиваются так вот совершенно неразрывно. Ферапонтовские и Киевские святые, Двунадесятые праздники, былинные герои и пахари, наши матери, воины, невесты и монахи….

Вы догадались? А для остальных пусть она будет Оленькой.

 
Оленьке было тогда пять лет. Жили они - отец, мать, она и только что родившийся братик - на хуторе, отстоявшем от ближайшей деревни километра на два. Да и деревня та, с громким именем Барское, сама насчитывала всего десятка три скученных меж болотистых перелесков стариковских полузабытых всеми дворов, заметаемых в непроглядность и суровую скудость Русского Севера то белым снегом, то сизыми туманными дождями. Временами непроходимая и непроезжая, полевая дорожка подходила к высокому с мезонином и резными ставнями дому, прикрывающему собой стайку, сенник, баню и иные необходимые в самостоятельном хозяйстве постройки. Далее до самого тальникового болота вытянулся огород.

Хуторная жизнь была не судьбой, не некой роковой случайностью, а личным выбором, гордой крепостью под флагом непреклонной отцовской воли. Как дед в своё время не поддался на коллективизацию, оттрубив за это в Соловках свои четыре года, так и отец, вернувшись со флота и встав на ноги, не захотел знать мира (т.е. соотноситься с жизнью других людей). Жил самобытно не от жадности, а из-за характера. Чтоб никому не кланяться!

Работал он на железнодорожной станции в Сокольском, ходил на работу через лес почти пятнадцать вёрст и не жаловался. Работа была суточной, с трёхдневным перерывом. Мать следила за детьми, управляла немалое хозяйство и во всём всегда соглашалась с мужем. Он, когда-то самый лихой гармонист во всей округе, с годами растерял бойкую весёлость, зачурался любого общества, стал с чужими молчалив до немоты.

Но по субботам обязательно расчехлял зелено-перламутровую, с цветными мехами гармонь и, сев около накрытого ужином стола, начинал с “Подгорной”. Застывала в сковороде чуть отклёванная с краю картошка, чёрнел в эмалированной кружке чаговый чай, а гармонь, вздыхая и эхая, переливалась от “Златых гор” к “Яблочку”. С матерью на пару они пели до глубокой ночи то весёлые, то жалостливые песни, сами себе смеясь и плача…
Оленька так и запомнила их: отец склоняет голову к постукивающим пуговкам-клавишам, чёрный чуб закрывает лицо, а за спиной у него стоит мать, положив руки на плечи, и поёт, отстранено глядя куда-то сквозь потолок.

Были они верующие? В церковь не ходили, - да и некуда было, - но икона в углу на полочке стояла всегда, украшенная вологодской вышивкой, не взирая ни на какую правящую идеологию. Да ещё мама всегда точно помнила, какой когда церковный праздник, и готовила то пирог, то кулич, а то и гуся. Но не постилась и молилась редко, по особому случаю. Как прижмёт…

Приезжавшая осенью на месяц помогать с новорождённым, бабушка Нюра выучила с Оленькой “Отче наш” и “Богородице Дево”, понарассказывала громким шёпотом перед сном про Боженьку и Николу-угодника, попугала Страшным судом и мытарствами. Но потом отец разворчался, чтобы ребёнку “голову не морочили”, а то в школе комсомольцы умучают, и на этом всё религиозное образование закончилось…

 
В тот памятный зимний день отец дежурил на станции. Мороз стоял уже с неделю, воздух потерял всякую влажность и в их крытом, по местному обычаю под одну с домом крышу, дворе неожиданно страшно лопались поленья в поленицах. Как бичом кто-то щёлкал. И колодец обмёрз так, что ведро не опускалось, приходилось растапливать для хозяйства уличный снег. Мама почти круглые сутки топила печь, но всё равно в избе было зябко, особенно зло поддувало по полу, так что ходили в валенках. Малыша закутали, положили повыше, привалили тулупом. Оля тоже почти весь день просидела на столе, до темноты играя в две свои облезлые куколки.

Скучный был день. Ничем не запомнился. Дело было посленовогоденное, стемнело уже в пять, и они ужинали при лампе. Поев, дети легли на постели рядом, а мать, скрипя налипшим на дверь инеем, долго ещё то и дело выбегала в стайку покормить и подоить корову, перепроверить свиней, овечек и утеплить кур. Уже почти в полночь, в последний раз подкинув в печь пару здоровенных лесин, поплотнее прикрыла подтопок, чтоб они подольше горели, и осторожно прилегла к малышам с краю. Лунный свет на полу и стене перебивался быстрыми бликами от огненных щёлок вокруг печной дверки. Тикали часы….

 
Оленька уже спала, когда её словно кто подкинул. Она присела на кровати и, ничего не понимая, смотрела, как мама, захватив в шаль тихонько заплакавшего братишку, в одной рубахе мечется по дому, сбивая табуреты и странно постанывая. Лишь когда она, сильно ударившись о стену, замерла, Оля услыхала, как в сенях кто-то чужой сослепу громко шарит по стенам, гремя пустыми вёдрами и чугунками.

Кто там? Вор? Разбойник? Мать опять сдавленно застонала. Вот этот “кто-то” нащупал их оббитую снаружи дерматином дверь и стал дёргать за ручку. Маленький, самодельный крючок запрыгал в петле, но держал, не поддавался. Убедившись в надёжности запора, “кто-то” опять начал яро шарить по совершенно тёмным, заставленным хозяйской и скотской посудой и утварью, сеням. И нашарил топор.

Дверь была толстая, а рубить её из-за низкого потолка было несподручно. Мама уже молча сидела на кровати, одной рукой прижимая младшего, второй гладила головку дочери и смотрела, как в верхнем углу двери появилась трещина, затем рядом косо пошла другая.

 
И тут Оленька вывернулась из-под руки, соскользнула на пол и встала на коленочки перед иконой. Страха у неё никакого не было, просто она знала, что “так нужно”. Девочка громко и аккуратно, как научила бабушка, стала читать попеременно “Отче наш” и “Богородицу”, каждый раз крестясь и кланяясь лицом в пол. Она молилась, повторяя молитву за молитвой, а с той стороны двери удары слабели. И в какой-то момент они с мамой услыхали, как там раздался звук упавшего топора и этот неизвестный “кто-то” вдруг дико, не по-человечески закричал. Он зверино, с надрывом кричал и отчаянно метался по сеням, в кромешной тьме громя всё, что ни попадя, пока с визгом не вылетел на улицу.

Оленька встала с колен, продолжая молиться, подошла к окну, протаяла ладошкой ледок, и они с мамой увидели, что от их дома к далёкому лесу, прямо по глубоко, по пояс заснеженному белому полю бежит чёрный человек. Человек всё время падал, проваливался, оглядываясь и отмахиваясь от чего-то невидимого руками, но крика уже не было слышно. На щедро сияющем под высокой полной луной, переливисто мигающем всеми цветами ледяной радуги, ровном как покрывало поле, он был совершенно чёрным-чёрным. И лицо тоже. От него оставался неровный, глубоко развороченный след. Человек все взмахивал и взмахивал руками, словно его преследовал целый рой озлобленных пчёл, пока не слился с такой же, как сам, чернотой мелкого колючего ельника. Так и остался один след под сияющей в ледяном небе луной.

Теперь уже мама стояла на коленях и молилась. Молилась до утра, иногда поднимаясь, чтобы подойти и мокро-солёно поцеловать детей. А Оленька крепко спала, обнимая и согревая собой братика, подоткнутая со всех сторон толстым перовым одеялом. Она даже не особо испугалась, так и не восприняв произошедшего всерьёз. Да и что могло значить это “всерьёз” для пятилетней девочки? - Разбой? Убийство? - Этого в её возрасте ещё не понять. - Чувство отчаянья? Бессилия перед неотвратимым злом? - Тоже не для детей. - Чего, вообще, было так пугаться?

Просто кто-то чужой ломился в дверь.
Просто бабушка велела, если что такое, молиться.
И Боженька всегда защитит.

Василий Владимирович Дворцов, русский писатель

В. Дворцов. "Нескончаемый патерик". Рассказ «Детская молитва» - rus-sky.com/history/library/dvortsov.htm

Братья, наступил год юбилея Победы

Братья, здравствуйте!

Наступил год юбилея Победы, будете ли вы делать тематическую рубрику или раздел?
Если - да, то возьмите мою поэму о деде, прошедшем Хасан, всю войну от Волховского фронта, через Сталинград, до Кенигсберга, и опять на Восток, на Большой Хинган. Два Красных Знамени, две Красные Звезды, медали... При том - отец пятерых детей.
http://rospisatel.ru/dvorzov-poema.htm
С уважением,
Дворцов Василий Владимирович

Русская Победа в Великой Отечественной Войне 1941-1945

Да, дорогой Василий Владимирович, теперь Ваша поэма есть на нашем сайте: velikaya-vojna-1941-1945-vasilij-dvorcov-pravyj-mir

Нужно ли нашим детям знание русского древнего церковнославянского языка?

Славянский алфавит - Славянская азбука - Аз буки ведал... Василий Дворцов

"Церковнославянский язык надо вводить в школы", - заявил ректор МГУ Виктор Антонович Садовничий.
Естественно, идея появления церковнославянского в школе, пусть и факультативно, вызвала шквал эмоций…

Меняя язык, можно и рассеять нацию, и возродить…

Русский писатель Василий Владимирович Дворцов:

Сомерсет Моэм, британский прозаик и по совместительству разведчик, как-то заявил:
"В русской литературе поражает ее исключительная скудость. Критики признают, что их интерес к произведениям, написанным до XIX века, носит чисто исторический характер, так как русская литература начинается с Пушкина…"
 
Да, нами потеряны восемьсот лет нашей собственной культуры, потому что мы не знаем церковнославянского - языка высших смыслов. Ведь на протяжении восьми веков он был языком не только богослужения, но и философии, литературы. Сейчас уже очевидно, насколько критична потеря этих столетий - для общества. С XVIII века, после Петра, церковнославянский становится только языком Церкви, но Церковь же его и сохранила. Нация формируется языком. Кровь и почва в этом процессе вторичны. Именно язык созидает народ, через язык в нацию входят, вживаются и новые этносы, и новые пространства. Да и сам народ изменяется языком: меняя язык, можно и рассеять нацию, и возродить…

 

Без правды жить легче, да помирать тяжело

Русский писатель Мария Александровна Городова обратилась к автору "Учебника церковнославянского языка" Наталье Ефимовне Афанасьевой, чтобы выяснить: чем так ценна эта древность, что ее необходимо изучать поколению, беспробудно зависшему в сети?

Городова: Церковнославянский - язык, на котором идет богослужение в Церкви. Нигде больше услышать его нельзя, на нем никто не разговаривает, даже священники между собой. То есть язык это мертвый. Зачем нашим и так перегруженным детям забивать голову тем, что им никогда и нигде не пригодится?

Афанасьева: Забивать голову, говорите? Мертвым языком? Не соглашусь. Один пример. Возьмем популярное слово "менеджер": у нас есть топ-менеджеры, менеджеры среднего звена…

Городова: Как говорил Михаил Задорнов: "Куда ни плюнь, всюду бренд-менеджеры…"

Афанасьева: Берем словарь: "Менеджер - это управляющий компанией, банком, финансовым учреждением, их структурными подразделениями; профессионал, наделенный исполнительной властью". Теперь поговорим о русском слове "управляющий". А именно о его корне - "прав". Этот корень выражает понятия, основополагающие для мировоззрения русского человека. А начало он берет именно из языка церковнославянского. Да-да, именно в церковнославянском как имеющем южнославянское происхождение сохраняется основное, первичное значение лексемы "правый". А в южнославянских странах, например в Болгарии или в Сербии, и по сей день, если вам укажут путь направо, то нужно направиться… прямо. По-сербски: прав, прави - прямой, прямолинейный, а право - прямо; то же и в болгарском: прав - прямой, ровный; прав път - прямая дорога. И дальше, внимание, речь пойдет не столько о филологии, сколько о мировосприятии, о том, какое видение мира формировал язык наших предков.

Городова: Вот как, исследователи древнего языка могут рассказать о тех, кто на нем говорил, побольше археологов?

Афанасьева: Конечно, изучая язык, можно много рассказать не только о внешней стороне жизни конкретного человека или целого народа, но и увидеть, на чем строился, - не быт, внутренние основы жизни. Тут самое интересное. Смотрите, в наших богослужебных текстах Дух Божий, Дух Святой именуется Дух Правый.

Тот, кто хоть раз исповедовался, помнит, что в 50-м псалме, покаянном псалме царя Давида, есть такое прошение к Богу: "Сердце чисто созижди во мне, Боже, и Дух Прав обнови во утробе моей". Это на церковнославянском, так молились наши предки. И не только молились дома и в храме. По Псалтири обучались грамоте. И корень "прав" усваивался не просто как "правый" (левая рука, правая), но как прямой, истинный, верный, настоящий, справедливый, законный, чистый, непорочный, честный. Причем нужно помнить: все эти слова восходят к понятию высшей Правды. Божьей Правды, то есть к тому прямому-правому пути, который указывает нам Господь. Правда - одно из свойств Божьих, - справедливость, бесконечное и нелицеприятное правосудие. И в текстах Церкви эти понятия по отношению к Богу повторяются непрестанно.

Городова: То есть наши предки через тексты молитв, ход богослужений усваивали: Правда - это свойство Божие.

Афанасьева: Русский народ всем сердцем воспринял церковное именование Христа "Солнцем Правды". В Вологодской губернии, например, даже земное солнце называлось в народе "праведенышко". "Не в силе Бог, а в правде" - эти слова святого князя Александра Невского выразили глубинное понимание мироустройства русским человеком. И смотрите, в русском языке, как ни в каком другом, проявилась эта непреложная соотнесенность земных законов с законом Божьим. У нас суд земной уже изначально раз и навсегда назван тем, чем он должен быть, - правдой. "Русская Правда" - это свод законов Древней Руси. А слово "право" - гражданское право, уголовное право, правосудие?

А что такое совесть? Это "со-ведение" правде Божьей, то есть соотнесенность ума, сердца и воли человека с духовно-нравственным законом, установленным Богом. Возьмем русские пословицы и поговорки:

У Бога правда одна.
Правдивый человек не покривит душой.
Без правды жить легче, да помирать тяжело.
Бог тому дает, кто правдой живет.
Все минется, одна правда останется.

Здесь же "правый человек, праведный, праведник" - правдивый на деле, праведно живущий, во всем по закону Божьему поступающий. Предки говорили: "Правого Бог правит". А о бессовестном: "В нем правды нет" - значит, в нем нет совести. В пословицах ясно видно, как народ замечал несоответствие правды Божьей кривде человеческой, которую он наблюдал вокруг себя, а подчас и внутри себя:

По правде тужим, а кривдой живем.
Про правду слышали, а кривду видели.
Велика святорусская земля, а правде нигде места нет!

Праводушие, то есть прямодушие и откровенность, испокон веков почиталось на Руси. А вот криводушие в русском сознании - главное свойство дьявола. Поэтому враг рода человеческого в русском и церковнославянском языках называется "лукавым", то есть кривым, коварным, ведь корень "лук" (а в церковнославянском еще и его вариант "ляк") имеет первоначальное значение "кривой, изогнутый, непрямой". Такой этимологии нет ни в греческом, ни в латинском, ни в западноевропейских языках.

Городова: Как в молитве "Отче наш…". Мы просим: "…но избави нас от лукаваго", то есть просим Бога избавить нас от зла, обозначая главное его свойство - лукавство, ложь.

Афанасьева: Да, а если грешный, порочный человек хочет переменить свою жизнь, очистив сердце покаянием, о нем говорят: он исправляется. Мы сейчас уже не замечаем в этих словах исходного смысла, но именно укорененные в церковнославянском слова формировали образ мыслей и принципы наших предков. О нравственном, честном, надежном человеке говорится, что он хороших правил. "Правило, править, исправлять" и даже наш "управляющий" - эти слова соотнесены с Божьей Правдой, с Богом. А слово "менеджер"?

Городова: Выходит, зачем-то переименовав управляющих в непонятный нам англицизм, мы оторвали слово от понятия "правда". От соотнесенности поступков "людей, наделенных властными полномочиями", не только с Богом, но и со справедливостью? И даже с правом? Вынули управленцев из поля, создаваемого полюсами "правда, Божья Правда" и "кривда, ложь", освободив их от связи с этими нравственными представлениями?

Афанасьева: Оторвали от корней, от русского восприятия мира. Еще важный момент: в одной из молитв церковнославянскому слову "Управитель", относящемуся ко Христу, соответствует греческое слово, произносимое как κυβερνήτης (кивернитис), - кормчий, рулевой, а в переносном смысле - правитель, руководитель. Греческий глагол, от которого произошло слово, имеет значения: управлять, править, вести и прежде всего управлять кораблем, а потом уже - в переносном смысле - управлять, руководить вообще. Каким только западноевропейским лексемам, обозначающим управление и руководство, не послужило основой это греческое слово! Тут и губернатор, и гувернер, и даже… кибернетика! К этому корню относятся в европейских языках и термины, обозначающие политическое правление, правительство. Например, в английском: govern - управлять, командовать, владеть, government - управление, губерния, правительство; во французском: gouvernant - правящий, управляющий, правитель, gouvernement - правительство, образ правления.

И только в русском языке и других славянских языках управлять, распоряжаться, начальствовать, повелевать, руководить - значит править. В русском языке понятие управления государством, правительства оказалось навечно соединенным с понятием правды, той высшей правды, которая есть установление Божье, с Правдой Божьей.

Не случайно в Тамбовской губернии распоряжаться большаком в доме называлось правдить, например, могли сказать: "У нас еще дедушка правдит". Причем это слово одновременно значило и делать что-то по правде, и делать это добросовестно, как должно, исправно. В той же Тамбовской губернии хозяин, большак, старший в доме именовался правдитель, а начальствовать, управлять значило правдовать. Власть же государственная всегда соединялась в народном сознании с отношением главы семьи - отца - к остальным ее членам, то есть с домочадцам. "Государь правит царством, а хозяин своим домом", - гласит русская пословица. Не зря царь величался на Святой Руси царем-батюшкой! Так, в русском языке, образовавшем одно неразделимое целое с языком церковнославянским, явственно выразился народный идеал. Поэтому церковнославянский не только живой язык, он хранитель основ общества. И активное возвращение его в нашу речь, в нашу жизнь - не просто вопрос филологии или дань истории.

Церковнославянская азбука кажется сложной только на первый взгляд, но восемь веков наши предки пользовались только ею. Инфографика РГ

Российская Газета - rg.ru/2018/11/22/nuzhno-li-nashim-detiam-znanie-drevnego-iazyka.html

Комменты