Душевную боль всегда очень трудно преодолеть. Когда страдает тело, сложно жить — страдания выматывают. Но если в тот момент тебя окружают люди, которые тебя любят, заботятся и понимают, твоя боль хоть и не уходит, но становится терпимой. Мало того, ты готов смириться с ней, увидеть в своей жизни новый смысл, тогда страдания приобретают характер плуга, вспахивающего землю твоего сердца.
Совсем другое дело — предательство любимого человека, оно меняет мир, и он весь становится из радушного льстеца бездушным зрителем твоей душевной боли, жестоким свидетелем твоего поражения.
Я еду на Афон. Точнее, плыву вдоль него на большом неуклюжем пароме, любуясь его сказочными берегами и каменными средневековыми постройками.
Что меня привлекло сюда, в обитель отшельников и молитвенников? Не знаю точно, может быть, Господь приводит к Себе и таким образом, тогда наше чувство юмора, несомненно, от Него.
Помню однажды, во время тяжелой депрессии, я шел в магазин за пивом. Тяжелый взгляд, одутловатые щеки, неопрятная одежда — все во мне сигнализировало о неблагополучии. Внешнее — показатель внутреннего состояния, но и оно не отображало весь тот ад, который поглотил мою бедную душу. Я оказался гораздо слабее, чем думал, моя любовь разбилась о предательство, и жизненная сила вытекла на тротуар, превратив меня в собственную тень. И вот моя тень шла за пивом — жидкостью, обещающей заменить тебе все и способной превратить тебя в ничто.
В это время единственное, о чем я думал, была боль, стучащая в виски, поражающая тебя своим мрачным обаянием, боль огнедышащая, умеющая выжигать в тебе остатки человека. И вот неожиданно я встретил этого монаха, такого же неблагополучного, как я сам, растрепанного, собирающего подаяние в медный ящик, унылого и несобранного, но все же гордого тем, что он — служитель Божий. Эта гордость, точнее, плохо скрываемое чувство собственного достоинства, просачивалось сквозь сальную бороду и горело в глазах озорным огоньком.
Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.
Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:
— Слушай, — ты, судя по одеянию, батюшка. Вот, моя жена ушла от меня, понимаешь, не я ушел — она ушла. Забрала сыночка и ушла, — я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.
Монах остановился, деловито пощипал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:
— Дурачок ты, ушла, и ладно, радоваться надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе, — он как-то любовно, будто признав во мне своего, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: — Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат.
— Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну, подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист дочитаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, дочитываю акафист, собираю вещички и в путь. Теперь нас только двое — я и Бог, — монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.
Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:
— Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав... Все они... Они...
— Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не достойны.
— Как тебя звать-то? — чернец достал листок бумаги и приготовился записывать.
— Иван.
— Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят рублей, и я, грешный, помяну тебя в своих молитвах.
Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:
— А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?
— Их?
— Да, их — женщин.
Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в благоговейный огонь. Он поправил полу своего залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:
— Есть такое место, смотри сюда, — он раскрыл пакет, и я увидел фотографию красивого храма незнакомой архитектуры и в первый раз услышал это слово — Афон...
... Паром подплывал к очень красивому большому монастырю, я спросил у одного дьякона из Тамбова, с которым познакомился в Уранополи — «небесном» городе, где выписывают пропуск на Святую гору — как называется радующая взгляд дивная обитель. Оказалось, что это наш русский Свято-Пантелеимонов монастырь. Однако чудаковатый дьякон не очень-то его жаловал.
— Вот, брат, перед тобой так называемый русский монастырь, смотри и облизывайся.
— А почему так называемый?
— Да потому что хохлы его захватили.
— Хохлы? — я сделал по возможности понимающее лицо, хотя для меня это все было больше чем непонятно.
На данном этапе каждый человек с бородой и хвостиком волос, да еще если в черном одеянии, мне казался почти святым. И вот даже в таком святилище, как Афон, существуют обыкновенные земные противоречия.
Отец дьякон уже навязал мне себя в гиды-переводчики, и теперь я совершенно зависел от него. Сначала мы должны были высадиться в афонской пристани Дафни, затем посетить одного известного старца-грека, которому я хотел задать очень важный для меня вопрос.
С того знаменательного дня, когда я встретил бродячего монаха с медным ящиком, прошло целое лето. За это время я здорово изменился — стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Казалось, что я не просто изменился, а стал другим человеком. Вместо выкуренной сигареты я начинал день с утренних молитв, отрастил бороду и выбросил телевизор. Пиво и даже просто пьющие люди вызывали во мне праведный гнев. Мои друзья постепенно отстали от меня и даже, как мне сказал один злой язык, в узком кругу смеялись надо мной, говоря, что я «чокнулся» и «ударился в Бога».
Однажды мне позвонила жена, плакала в трубку, говорила, что сделала ошибку и хочет все исправить, но я остался непоколебим — просто выслушал ее и попросил развода. Сынишке должно было в ноябре исполниться три года, я любил его и регулярно перечислял деньги на его содержание, но встречаться с ним не хотел, то есть не то чтобы не хотел, просто старался подавить в себе любовь к семье ради высшего, нетленного начала.
Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:
— Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.
Теперь я хотел стать подвижником. Прочитав немало книг о Святой горе, я представлял себе, как спрячусь в одну из этих горных пещер, где сотни лет страдальцы монахи несли свой крест молитвы за весь мир. Может статься, что и я стану одним из этих людей, воином Христовым, бьющимся с демонами в настоящем земном раю, превращающимся в ад во время духовных столкновений.
В своих мечтах я представлял себя сидящим на маленькой скамеечке, в рваном рубище, сосредоточенно молящимся сердечной Иисусовой молитвой. Вот слезы мои падают на земляной пол пещеры, который постепенно превращается в месиво; нетварный свет озаряет мое убогое жилище, превращая его в сияющий дворец благодати. В глубине души я думал, что старец, к которому мы идем, прозрит мое великое рвение и возьмет меня себе в ученики.
Дьякон с забавным именем Африкан и с не менее забавной куцей бородкой прервал мои возвышенные размышления:
— Ваня, все, приехали — это Дафни. Пошли скорее, что-нибудь перекусим.
Мы, наконец, встали на святую афонскую землю, и я увидел нечто среднее между восточным базаром и монастырем. Несколько магазинов предлагали свою религиозную продукцию, и я узнал от дьякона еще одну неприятную деталь, что их хозяева — албанцы.
Затащив меня в небольшое кафе, Африкан попросил меня купить две пиццы и бутылку вина. За столом отец дьякон налил мне стакан и, увидев мое нежелание употреблять алкоголь, состроил презрительную гримасу и настойчиво, даже гневно сказал:
— Надо чтить воскресный день, пей давай.
Пришлось согласиться, мне совсем не хотелось попасть в число нечестивцев. Выпив бокал превосходного сухого вина, я захмелел и осмелел настолько, что спросил моего собеседника:
— Отче, а почему у вас такое необычное имя?
Отец Африкан поморщился и тут же выпалил мне всю историю скороговоркой. Очевидно, этот вопрос он слышал уже не впервой, ответ знал почти наизусть:
— Понимаешь, мой игумен, еще там, в России, начитался духовной литературы и возомнил себя великим старцем, поэтому решил так посмирять братию. Одного назвал Смарагдом, меня вот Африканом, — дьякон грустно задумался и продолжил:
— Хорошо, что Гадом не назвал, а ведь хотел, — он тяжело вздохнул, и лицо его опять приняло уже знакомое мне презрительное выражение.
— А у самого-то нормальное имя — Херувим.
Я уже пожалел, что задал столь бестактный вопрос, было видно, что для моего гида имя — настоящий крест. Он печально и уже не предлагая мне допил вино и мечтательно закончил тему:
— Ничего, приму схиму, тогда возьму себе имя Афанасий, или еще мне нравится имя Неофит, в честь одного старца великого, — дьякон неожиданно развеселился и толкнул меня в плечо:
— Тебе нравится имя Неофит?
Мы пообедали и еле успели на автобус, отправляющийся в столицу Святой горы — Кариес. Само название немного напоминало мне зубную боль, но Африкан объяснил мне, что греки произносят ее название как бы с мягким знаком — Карьес, а в русских справочниках она и вовсе звучит по-азиатски — Карея.
Наш старец жил неподалеку от монастыря Кутлумуш, который находился на окраине Кариеса.
...Наконец, мы вышли на узкую тропинку, ведущую к келье старца; я сосредоточенно молчал и старался не обращать внимания на болтовню Африкана, который на этот раз роптал на румын, селящихся во всех расщелинах и вместо молитвы и безмолвия ходящих по святогорским «панигирам» — престольным праздникам.
Сам же мой гид не считал себя обыкновенным бродягой и постоянно подчеркивал, что несет подвиг «сиромашества» — странничества и нищеты.
Я же шел и молился, чтобы Господь открыл мне мой путь. Погрузившись в мечтания, я вновь представил себя в грязном рубище, проливающим слезы за мир. Эти представления настолько меня захватили, что я прослезился и на самом деле.
Африкан недоуменно просверлил меня своим острым взглядом и остановился около аккуратного маленького домика, возле которого группировались молчаливые стайки паломников.
Все, пришли, геронта Гавриил, слава Богу, сегодня принимает.
Мы дождались своей очереди и, неловко озираясь по сторонам, вошли в келью. Это была приятная, увешанная иконами избушка. Отец Гавриил был небольшого роста, имел приятное благообразное лицо с маленькой жиденькой бородкой. Он жестом указал нам на стулья и пригласил к разговору. Африкан немного переговорил со старцем по-гречески и представил меня. Я кивнул и решил поприветствовать отца Гавриила на родном языке. Тот оценил мою вежливость и что-то спросил.
Африкан толкнул меня локтем в бок:
— Старец спрашивает, откуда ты.
— Из Москвы.
Дьякон достаточно бегло говорил по-гречески, и я уже не жалел, что нанял его как переводчика.
— Скажи старцу, что я хочу стать монахом.
Африкан передал это старцу, и они о чем-то стали переговариваться. Затем он обернулся ко мне и быстро сказал:
— Отец Гавриил спросил о твоем семейном положении, и я сказал, что ты был женат и имеешь сынишку.
— А он что?
— Говорит, что тебе лучше вернуться к жене и подымать сына.
Я не верил своим ушам!
— Что-что?! Отец Африкан, скажи ему, что у меня серьезное намерение посвятить себя всецело Богу.
Дьякон вновь пустился в словесные рассуждения со старцем, который махнул на меня рукой, как мне показалось, с презрительным видом.
— Слышь, Ваня, старец сказал, что если у тебя на самом деле серьезные намерения насчет монашества, то ты подождешь, пока сын вырастет, и только потом, отдав все мирские долги, ты уже можешь идти в монастырь.
— А если ты первое благословение принимаешь в штыки, то и потом слушаться не будешь. Прям, как я! — Африкан ткнул себе в грудь пальцем.
Я был сильно разочарован таким ответом и даже, честно говоря, принял нечистые помыслы против старца — уж не в прелести ли он? Неужели он не прозрел, как в моем сердце горит любовь к монашеской жизни? Хм? Очень странно! Взяв у старца благословение, я вышел из келий, а Африкан остался еще посоветоваться.
— Ну, и как мне сейчас поступать? — спросил я своего гида, который улыбался и, по всей видимости, был доволен своим посещением.
— Как-как, езжай домой, к жене и ребенку, старец же тебе все сказал, — Африкан положил мне руку на плечо.
— Пойдем в магазин, возьмем пирожков...
— Подожди-подожди, так что, мне нельзя в монахи?
— Можно, чудак! Вырастишь детей и приезжай обратно, а я к тому времени, даст Бог, стану в Пантелеймоне игуменом, — Африкан пытался ободрить меня.
— Поставлю тебя в монастыре вторым эпитропом*. А может быть, и первым, смотря как будешь себя вести.
Мы пошли ночевать в Андреевский скит, где нас очень гостеприимно приняли, — Африкан сказал, что при новом настоятеле здесь стали поселять всех без исключения, не спрашивая, есть ли у паломников димотирион**.
Братья в скиту молодые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение***.
— Монашеская жизнь достаточно трудна, отец, — Африкан высокомерно посмотрел на меня, — так что подожди пока, поживи в миру.
Мы послушали вечерню и пошли на трапезу. Постепенно я смирился и решил принять слова старца как волю Божью.
После трапезы мы, сытые и уже довольные, двинулись на повечерие. Мы вошли в большой храм и, благоговейно крестясь, стали прикладываться к иконам. Я думал, как мне позвонить жене и примириться с ней, не теряя собственного достоинства. Улыбаясь, я вспомнил того монаха, что читал на кухне акафист Матронушке, и спросил отца Африкана:
— Неужели на Афоне никогда не было ни одной женщины?
Что? Посмотри сюда! — дьякон с негодованием указал мне на русскую большую икону Владимирскую.
— На Афоне всегда была и будет только одна женщина — Матерь Божья!
Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис****, и мое сердце пело вместе с псалтосом: "Иперагия Феотоке, сосон имас" — Пресвятая Богородице, спаси нас.
Солнце садилось за Афон, лаская лучами верхушки кипарисов, и моя душа, впервые за долгое время, обрела покой.
* эпитроп (греч. έπίτροπος) — Управитель имуществом в монастыре
** диамонитирион — Разрешение на пребывание на Святой Горе Афон. Подробнее про диамонтирион здесь.
*** Братья в скиту [святого апостола Андрея Первозванного] молодые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение — Это сейчас не так. Как и в большинстве афонских монастырей трудовые послушания в этом скиту не превышают по времени 5 часов в день. Очень редко, правда, бывали здесь и "авралы", "субботники" в необычное время, например, чтобы быстро выбросить накопившийся строительный мусор. Скит начал восстанавливаться в 2001 году, и тогда такие "общие работы", возможно, были чаще. Давно уже это все стало ненужным и прекратилось.
**** Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис — Параклис(от греческого: παρεκκλήo - "утешение") – молебен. Другое значение - небольшой храм, отдельно стоящий или домовой, или придел в соборном храме.
Обычно на Афоне такой порядок в конце каждого дня: Вечерня, потом трапеза, потом Повечерие с Акафистом Божией Матери. Параклис, когда есть, следует сразу за Вечерней, отодвигая трапезу. Повечерие чаще всего не сразу, а непосредственно перед закатом.
Но в скиту святого апостола Андрея Первозванного типик совсем другой. Сначала трапеза (всегда в 16:00 по светскому времени, не византийскому), а потом все вместе: Вечерня, Пакраклис, Повечерие, Акафист (без перерывов). Это исключение, так на Афоне только в Андреевском скиту.
Станислав Леонидович Сенькин, рассказ «Только одна Женщина»
из первого сборника афонских рассказов "Украденные мощи", Москва, 2007
Страдания как плуг вспахивают землю твоего сердца
Комментарии
Задайте ВОПРОС или выскажите своё скромное мнение:
Похожий случай вспомнился
Встретил как-то лет 10 назад, дважды за короткое время, - русского паломника, который имел семью, но надеялся остаться на Афоне.
В первую встречу все было примерно как у героя этого рассказа.
Через 7-10 дней встречаю его всего сияющего.
И он рассказывает (разумеется, точных слов не помню):
- Был я в Хиландаре. Подошел под благословение к старому монаху, а в кармане у меня было яблоко (унес с трапезы, — это не считается большим грехом на Афоне). И вот неожиданно для себя достаю это яблоко и протягиваю монаху.
И тут мир враз переменился. Все стало духовным. В сердце заструилась молитва...
Поговорив с этим монахом (или может быть с другим, точно не помню), он легко воспринял совет старца - возвращаться в Россию, заниматься семьей.
Очень заметно было его преображение (со стороны). Из внутренне напряженного под грузом важных "монашеских" ожиданий, он стал спокойным и радостным, полным огня.
А всего-то пробыл на Афоне 2-3 недели...
Да...
Монахи-пьяницы.. Это полезно для читателей. Рассказ глубокий, раскрывает самую сущность монашеской жизни. Или написать про Афон, святое место, просто и хорошо уже невозможно?
Там есть (в 1-ом сборнике) и хорошие вещи, - по сути духов.жизни
Ты что-то тоже больше в критическом ключе пишешь...
Так и я в критическом
Я это в насмешливом. Критическое предполагет что-то хорошее. А это насмешка и все. Такие они есть и все. "И не надо осуждать". Хороших нет и не может быть
так давай обсудим эти хорошие, духовные вещи
Автор прекрасно понял аудиторию. 90 % читателей не желает серьезно разбираться а духовной жизни. Им нужно чтиво. Так я готов выдвигай тексты
Но вот ты сам хвалил рассказ С.Сенькина
"Последняя молитва старца Иосифа" - что ты в нем нашел хорошего - ответь?