Рассказ «Тяжелый характер»

Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами...

— Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно — два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.
Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.
— Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! — пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.
— Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю,что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.
Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал — такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.
— Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее — бережливость одна из главных добродетелей монаха, — старый монах указал на горстку риса, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «мерседеса» на котором они справляли свое послушание. — Вон там, рядом с ящиком помидоров, — он театрально покачал головой. — Эх ты! Сколько тебя можно учить?
— Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка — буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.
— Я тебе сказал, выполняй послушание — выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту крупу в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.
— Да хватит меня уже смирять, отец! —Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. — Тебе ведь не столько важен этот рис, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!
— Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Щи отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом, —Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.
«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один», — Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. — «А как же другие все переносят?» — Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.
Молодой неопытный монах решил обратиться по этому вопросу к духовнику обители — старцу Евфимию, поделиться своими сомнениями и получить взамен вразумление и добрый совет.
После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу...
— Что ты хотел спросить у меня? —отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.
— Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу — сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.
Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:
— Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость — добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.
— Да, но ведь смирение — это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!
Отец Евфимий продолжил:
— То смирение, о котором ты говоришь, это дар Божий и признак святости.
Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание придти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь,по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.
Я не силен в таких вещах, отче, — Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. — Там мне будет спокойней — исихия*. Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.
— Понимаешь, какое дело, — отец Евфимий всегда пребывал в каком-то покое, в другом состоянии духа Григорий пока его не видел, — то, что ты осознал свою неспособность к послушанию, — это признак смирения. Но твое стремление в пустыню есть признак уже демонической гордости. Ты хочешь убежать сам от себя, от своей неспособности смиряться.
— От боли!
— Да, и от боли тоже, — духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: —Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто обэтом не узнает. Заинтригованный монах сразу согласился:
— Конечно, отче, я буду нем, как могила.
— Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места, — отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. — Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан — македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.
— Здорово! — Григорий полностью отошел от своих скорбей и уже представлял себе встречу с самым смиренным афонским подвижником, а может быть, одним из самых смиренных людей мира. Великая благодать!
Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:
— Завтра бери благословение у игумена и поезжай в Кавсокаливию. Скажи отцу Богдану, что я хочу купить у него четверо четок. Теперь иди в келью, уже поздно, — он опять задержал его на мгновенье, взяв за рукав. — Правило-то выполняешь?
— Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.
— Ну, хорошо, иди, дорогой.
— Благословите, отец! — и Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.
На следующее утро молодой греческий монах — обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого сиромаху** — русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю:
— О! Здравствуй, Николай, как твои дела?
— Очень хорошо, как у тебя? — Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.
— Да нормально. Ты сейчас куда?
— В Григориат. А ты куда? — они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.
— Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?
Николай, похоже, удивился:
— Да кто ж не знает этого злого монаха?
— Злого?! — Григорий подумал о том, как велика зависть диавола. Самого смиренного человека Афона какой-то русский проходимец зовет злодеем.
— Молчи уж лучше, Николай, ты уже и сам, как я гляжу, обозлился. Езжай-ка лучше обратно в свою Россию. Что вы все рветесь сюда, как будто у вас там Бога нет?!
Николай, обидевшись, наспех попрощался с ним и отошел в другую сторону парома, а Григорий, уже укорявший себя за вспыльчивость, погрузился в молитву...
Наконец, паром подошел к последней пристани. Седовласые старцы с мулами, нагруженными всевозможными тюками, молодые послушники с торбами, рабочие и восторженные паломники — все смешались на выходе с катера в одну разнородную толпу. Григорий спросил у одного вежливого схимника, у которого был на удивление спокойный навьюченный мул, где тут в скиту находится келья великомученика Димитрия. Получив исчерпывающий детальный ответ, он улыбнулся, поняв, что отец Богдан достаточно известный монах, а может быть, и почитаемый старец, — странно, что раньше он ничего о нем не слышал. Поблагодарив схимника и сжав покрепче посох, Григорий стал подниматься по древним каменным ступенькам.

Без труда найдя эту келью, Григорий постоял немного, собираясь с духом, и постучал в дверь с непременной молитвой: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Никто к двери не подходил, и Григорий повторил свою попытку:
— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, — он, наконец, услышал шаркающие шаги.
— Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!
Григорий подумал, что таким образом старец скрывает свои добродетели от мира, от таких праздношатающихся верхоглядов, как Николай. Конечно, мир отвечает ему завистью, ненавистью и презрением.
— Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.
— Евфимия? Что этому старику от меня надо? — отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: — Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!
Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.
— Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!
В ответ наступила короткая пауза. «Перед бурей», — подумал Григорий.
— Четок? Ну ладно, сейчас, подожди, — старец, то и дело разражаясь проклятьями
в адрес замка, открыл скрипучие двери. — Заходи быстрей, у меня мало времени.
Григорий посмотрел в лицо отца Богдана: оно было красным, с маленькими злыми глазками, большая нечесаная седая борода окаймляла подбородок, грязные грубые кисти рук теребили сальный подрясник.
— Чего уставился, олух?! — старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. — Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?
— Нет-нет, отче, я не голоден.
— Отлично! Воду можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар, — старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:
— Сколько хотел заказать старик Евфимий?
— Четверо четок.
— Так мало? Стоило ли посылать тебя из-за ерунды в такую даль? Мой тебе совет, малец, держись подальше от этих духовников — от них одна беда. Когда я был молодым послушником, гораздо моложе, чем ты теперь, то есть четырнадцати лет от роду, один известный святогорский духовник прилюдно возмутился, что такие молодые безусые юноши, как я, спокойно разгуливают по горе, соблазняя монахов. Не выдержав оскорбления, я вцепился ему в бороду и вырвал густой клок волос, — старец при воспоминании об этом инциденте воспламенился гневом; казалось, что краснота его лица перейдет сейчас на бороду и она загорится. — За это меня чуть не упрятали за решетку и удалили с горы, но я вновь пробрался сюда тайно и жил в ущельях и пещерах шесть лет. Как дикий зверь, я выходил ночью на промысел, воруя еду и одежду... Никто не хотел меня принимать в монастырь, потому как на третий день, максимум через неделю, я устраивал в обители жестокую драку. Полицейские так зауважали меня, брат, что при встрече до сих пор отдают честь. Но, как ты уже успел понять, меня, старика, никто не любит. Послушники у меня держатся, самое большее, два часа, — отец Богдан немножко расстроился. — Но мне они и не нужны, эти послушники-лентяи, все бы им есть и спать. Смирения у них — ноль, потом только ходят и порочат меня по всему Афону, — отшельник махнул рукой и смачно выругался. — Сколько раз лаврские старцы хотели выгнать меня отсюда, с горы, с этой кельи, если бы ты знал! А какие подлости вытворял прежний дикей*(выборный начальник скита)! О!
Тем не менее, я на Афоне вот уже шестьдесят лет, малец, — старец казался гордым, оттого что он все еще живет здесь и, несмотря на преклонный возраст, сам ухаживает за собой. — Ну, ладно, заболтался я с тобой, давай деньги, получай товар и уматывай отсюда, мне пора молиться Богу. Григорий вытащил сто евро и принялся выбирать из предложенной ему разноцветной кучи четверо четок для отца Евфимия; он уже почти выбрал самые красивые, когда услышал дикий вопль разгневанного старца:
— А! Подонок! Ты думаешь, что я стар и меня можно так легко обмануть?!
— В чем дело, отец Богдан? У меня и в мыслях не было вас обманывать, — молодой монах уже спрятал свой скверный характер в самую глубину своего сердца, испугавшись дикого гнева старца, способного, по всей видимости, даже дать волю рукам.
— Евфимий хорошо знает, что мои четки стоят сорок евро! Где еще шестьдесят? Решил, видно, припрятать себе! Ну, смотри, я тебя проучу, — старец занес над монахом свой буковый посох так решительно, что Григорий подумал, что он расколет его голову, как орех.
Вспомнив, что у него как раз была заначка в шестьдесят евро, на которую он хотел купить компакт-диски с песнопениями в исполнении хора Ватопедского монастыря, Григорий взмолился:
— Отче, наверное, я все перепутал, деньги здесь, в кармане... — он вытащил несколько мятых купюр, которые старец вырвал из его рук и, смяв, бросил на землю.
— Поздно, брат! Не выкручивайся теперь, как змей, надеясь уйти от справедливой расплаты. Возмездие ворам — мой посох! — старец замахнулся своей дубиной, и Григорий почти распрощался с жизнью.
— Не бейте меня, отче! Я больше не буду воровать.
— Я тебе не верю!
— Обещаю, Богом клянусь!
— Ах! Ты еще, как я погляжу, любитель произносить имя Божие всуе. Так получай же, подлец, — и старец обрушил на привыкшую к поклонам монашескую спину свой тяжелый посох...
После экзекуции Григорий, охая, забрал четки и быстро направился к выходу:
— Спасибо вам, отче, за науку.
— Не язви, а то опять схлопочешь. А Евфимию передай, чтобы никого больше ко мне не присылал, я уже, кажется, говорил ему об этом. А то мне придется лично придти к нему и все объяснить, — старец стал руками подталкивать Григория к дверям. — Давай-давай! Не пытайся меня разжалобить, не на того напал.
— А что, я уже не первый, кого посылает отец Евфимий? — задал тот свой последний вопрос.
— За последние десять лет ты уже, кажется, шестой, — отец Богдан уже закрывал дверь. — Да, и еще! Если ты когда-нибудь увидишь меня на пароме, в Карьесе или Дафни, не вздумай ко мне подходить, здороваться или брать благословение —проучу так, что будешь вечным посмешищем. Все, проваливай!
Григорий, кряхтя от боли, пошел в скитскую гостеприимницу. Архондаричный*(ответственный за гостиницу) ласково принял его, угостил обедом и спросил:
— Что, был у старика Богдана?
— Да, а как вы узнали? — проученный монах с удивлением посмотрел на архондаричного.
— Это достаточно легко, отец. Не переживай, я все прекрасно понимаю. Сколько лет мы хотим приструнить этого бесчинника. Прежний дикей чуть не добился своей цели, но игумен лавры сказал, пусть уже этот злобный старик доживает век в своей келье, и благословил его причащаться в нашем Кафоликоне. Так что мы терпим его каждое воскресенье, можешь себе представить?
На следующий день Григорий сел на паром и поехал в монастырь. Прибыв в родные стены, он сразу пошел к духовнику за объяснениями.
Отец Евфимий отдыхал в своей келье, когда он пришел к нему. Услышав молитву, духовник открыл свою дверь и неожиданно сделал перед Григорием земной поклон. Монаху стало неловко, и он подивился как мудрости, так и смирению монастырского духовника. Затем старец пригласил его войти.
— Григорий, прости меня...
— Нет-нет, отче, это был для меня хороший урок. Я только хочу вашего разъяснения, — взяв иерейское благословение и передав ему купленные четки, он замер в ожидании ответа.
Духовник протянул Григорию синюю бумажку в двадцать евро и отдал одни из четок отца Богдана:
— Возьми эти чудесные четки, отец. И когда будешь по ним молиться, помни, что отец Богдан уже шестьдесят лет живет и мирится со своим жутким характером. Несмотря ни на что, он живет на Афоне и молится Богу. А ты, имея уж куда более покладистый характер, через два года приходишь в уныние. Имей ты хоть сотую часть смирения отца Богдана, ты бы терпел собственные недостатки так же легко, словно бы они были чужими. Так что, дерзай.
Григорий опустил голову, теперь ему стал ясен смысл урока.

Станислав Леонидович Сенькин

* Исихазм — Этико-аскетическое учение о пути человека к единению с Богом через очищение сердца слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приёмов психофизического самоконтроля, практика молитвы Иисусовой.

** Сиромашество — особый вид афонского монашества. Представители его не имеют никакого жилища, ночуют часто под открытым небо, питаются сухарями, которые раздают в монастырях для подобных бедняков.

Рассказ «Плыви в направлении ветра»

Одного лишь хотел сегодня старый Димитрис: наловить побольше рыбки, чтоб подкрепить свои увядшие душевные силы. Он любил рыбалку больше жизни и быстро хирел, когда сидел в своей квартире в Салониках, как в коробке из-под конфет, тая от жары и скуки. Рыбак со стажем, Димитрис прекрасно знал море, все его капризы и легко читал знамения небес, с удивительной точностью определяя погоду на следующий день. Он не был очень верующим человеком, но, как и некоторые другие греческие рыбаки, заходил в храм перед каждым выходом в море и ставил свечу святому Иоанну Предтече - покровителю мореплавателей. Креститель Господень заведовал всеми морскими делами, давал попутный ветер, хорошую или плохую погоду, а также удачный улов рыбакам. Еще, по совету священника папы Костаса, Димитрис ставил свечи Николаю Чудотворцу и святому Фоке.

Однажды он даже видел в утреннем тумане святого Фоку, как его живописуют на иконах, в митре и полном святительском облачении. Святитель смело ходил по водам на расстоянии ста метров от катера и посохом указал ему путь к берегу. Димитрис старался об этом никому не рассказывать, так как боялся насмешек со стороны друзей - видавших виды, просоленных рыбаков, не веривших ни во что, кроме моря и удачи. Но его простая душа все же тянулась к познанию духовных вещей. Приятно чувствовать, что ты в море не один и тебя непрестанно охраняют невидимые святые силы. С такой верой ты и сам становишься сильней.

Два месяца назад Димитриса пригласили на святую гору Афон, чтобы он обучил молодых монахов рыбной ловле. Ему нравился Афон, здесь было тихо, и он мог отдохнуть от своей старухи, которая, правда, часто звонила ему на мобильник, осведомляясь о его здоровье и докладывая о личной жизни их соседей.

Монастырь святого Павла, в котором сейчас жил старик, был самым крайним на западной стороне полуострова, ему на юге горы принадлежало больше всего земли после Великой лавры. Примерно с этого места начинается подъем на саму гору Афон. Старцы говорят, что отсюда начинается так называемый алтарь Святой горы. Самые великие отшельники и подвижники жили в этих горных лесах, до сих пор хранящих множество тайн и загадок, оставленных святыми. И разгадать их может только тот, кто изучит науку послушания и поймет язык молитвы.

Димитрису Афон напоминал маленькую страну с городами-монастырями, селами-скитами и небольшими хуторами одиноких келий. Казалось, что Святая гора даже не родная Греция, а нечто большее - молитвенный центр всего мира. Конечно, старик мало разбирался в духовных вещах, но зато чувствовал особенность святой земли своим добрым сердцем и целовал стены монастырских храмов от внезапно находящего умиления. Здесь неподалеку на монастырской земле находился Неоскит, а остальной алтарь Святой горы принадлежал Великой лавре.

Как гласит святогорское предание, два знаменитых игумена Афанасий Великий и Павел Ксиропотамский решили поделить землю возле самой горы и никак не могли договориться о границах. Споры шли долгое время, и, наконец, святой Афанасий предложил своеобразный выход из положения. Они со святым Павлом договорились, что оба после завершения Литургии, каждый в своем монастыре, пойдут навстречу друг другу. На месте их встречи и будет новая граница, установленная на веки вечные.

Как рассказывают некоторые старцы, Афанасий закончил Литургию раньше и быстрыми шагами - а он был рослый человек - пошагал на запад. Святой Павел, положившись на волю Божью, благоговейно отслужил Литургию, неторопливо выслушал благодарственные молитвы и пошел, непрестанно произнося устами имя Сладчайшего Иисуса, навстречу сопернику. Он был гораздо меньше по росту, и поэтому граница разделила монастырские земли достаточно неравномерно. До сих пор самый крупный святогорский землевладелец - Великая лавра. Святой Павел, несмотря на хитрости Афанасия, смиренномудро признал эти границы, и бывшие соперники стали друзьями.
И в наши дни паломники, пробирающиеся лесными тропками в лавру, могут видеть лежащее на пути огромное каменное четвероевангелие, которое долгие годы служило пограничным столбом.

Димитрис распутывал сети с двумя веселыми монахами. Рыбы попалось не так уж много, с трудом набралось две больших кастрюли, в основном, кефаль и скумбрия. Старик пытался оправдываться, дескать, погода дождливая и ветер северо-восточный, да и место для закидывания сети было не самое благоприятное, но никто его не слушал. Они работали в большом ангаре, где стояли рыбацкие катера; компания подобралась подходящая. Димитрису приходилось рыбачить и с другими, которые почти не разговаривали и бормотали под нос молитву, такая компания была куда скучней. А эти ребята, напротив, любознательные, и им все равно, сколько рыбы было в сетях.

Монашеское восприятие действительности было совершенно другим, чем у старика, который прожил все годы в большом городе и впитал в себя дух рыбацкой среды и прибрежных кафе. Вся его жизнь крутилась вокруг улова - чем больше он поймает, тем сытней будет стол. В миру царил принцип "волка ноги кормят", и царство его было - прочнее некуда.

Психология монаха была, с точки зрения мирянина, гораздо проще - им не приходилось голодать или думать о хлебе насущном. Они выполняли послушание, и не было существенной разницы, сколько они изловят рыбы. Самое главное в греческом монастыре - это выполнять программу. То есть, все должно быть в свой черед - делу время, как говорится, и молитве час. Бывало, старец, когда начиналась вечерня, благословлял трудящихся монахов бросать работу и оставлять материалы под дождем, который, залив сухой цемент и свежую кладку, запросто мог испортить весь дневной труд. Но игумен воспитывал их строго. Программа есть программа. Поэтому насельники монастыря, в отличие от старика, большого разочарования от маленького улова не испытывали, как, впрочем, и радости от удачного. Димитрис уже начал понимать это и слегка расслабился.

Монахи перебрасывались шутками, и самый старший, которому в октябре должно было стукнуть тридцать четыре, смеясь, рассказывал рыбакам о своем приключении на море:
- Так вот, отцы, тогда как раз разыгралась фортуна... - (Фортуной в Греции прозвали сильный южный ветер, который всегда нагонял большую волну. Когда фортуна набирала силу, никто не рисковал выйти в море - погибнешь.)
- Волна поднялась до рекордных размеров, и я с другими молодыми послушниками решил посмеяться над стихией. Мы стали прыгать на пристани, и когда волна приливала к берегу, мы, глумясь над морским дьяволом, отбегали в сторону, а затем возвращались и дразнили судьбу... или даже искушали Бога. Было весело, адреналин опьянял и толкал на еще больший риск Мы стояли у мокрой стены склада до самого последнего момента, когда огромный вал водяной толщи готов был обрушиться на наши головы. Неожиданно один из нас подбежал прямо к краю волнореза и начал куражиться. Вода медленно набирала силу, и когда наш отчаянный приятель, одумавшись, наконец, решил бежать, волна рванула к берегу и накрыла его. Мы так были заворожены этим, что и оглянуться не успели, как волна заграбастала и нас.
Старик рассмеялся: - Глупее поступка трудно придумать. Лезть под штормовую волну!

- Вот-вот. После этого случая я два года не мог подойти к морю. Тогда я, честно говоря, думал, что наши жизни, столь нелепо и глупо, - закончены. Когда наши головы показывались на гребне, мы самым жалким образом пытались перекричать рокот морских волн. Какой-нибудь зоркий человек с берега смог бы различить, как в фиолетовой пучине плавают три футбольных мяча. На наше счастье, именно такой проницательный рабочий вышел полюбоваться стихией; кстати, он был рыбак Заметив трех барахтающихся в бушующих волнах послушников, рабочий поднял шум, и нас через двадцать минут вытащили.
- А как вас могли вытащить?
- О! Это долгий рассказ. Честно говоря, наши силы были уже на исходе, человек ведь не поплавок, и я уже попрощался с мамой, монастырской братией, отцом игуменом и... Ну, в общем, со всеми. Когда нас, словно новорожденных щенков, вытянули из воды, где нас хотел утопить злобный старик Посейдон, я, например, чувствовал себя заново родившимся. Потом, уже на следующий день, один иеромонах глядел в святцы, и какого было его удивление, когда он увидел, что в день нашего приключения, помимо других святых, праздновалась память очень редкой иконы Матери Божьей "Спасение утопающих".
- Во дела! - Димитрис за всю свою жизнь в миру не слышал о стольких чудесах, как за два месяца рыбалки на Афоне. Я нашел эту икону в одном православном журнале и теперь всегда ношу ее с собой, - отец Агапит показал всем заламинированную икону, и монахи продолжили распутывать сети.

Теперь и они желали услышать что-нибудь полезное из уст старика.
- Слушай, Димитрис, а ты видел морского дьявола?
- Никогда. Я слышал, что один рыбак с Кассандры однажды, ранним пасмурным утром, встретился с ним нос к носу, когда трал заклинило и невозможно было буксировать, он остановил катер, посмотрел вниз, чтобы выяснить, в чем причина задержки, и прямо остолбенел. Морской дьявол схватил трал своими щупальцами и тянул в пучину. Тогда рыбак побежал в кабину, вытащил карабин и стал стрелять. Спрут ослаб, зыркнул своим громадным глазом и скрылся в зеленых водах. Но я, честно говоря, не очень этому верю, потому что тот парень большой любитель похлебать винца. Мало ли что померещится спьяну? - старик сплюнул и осторожно вытащил из сетей длинную дракину. Эта рыба имела три ядовитых шипа на спине, их укол мог быть очень опасен для людей со слабым сердцем; Димитрис осторожно вырвал эти шипы и бросил рыбу в кастрюлю.
- А я вот прочитал в дневниках одного брата, что морской дьявол, в прошлом веке, чуть не затащил его в глубины залива, - Агапит был еще и монастырским библиотекарем. Он часто копался в архивных бумагах и знал много различных историй.
- Тот монах, как и мы, рыбачил у берегов Афона на простой лодке, и вдруг, когда он вытаскивал сети, на него набросился огромный спрут и, схватив брата огромными щупальцами, потащил его вниз, в пучину. Видимо, в то время такие нападения были не в диковинку, и каждый рыбак знал правила поведения при встрече с морским дьяволом. Монах не бился, как сумасшедший, в лапах чудовища, потому что чем больше ты сопротивляешься спруту, тем сильнее он сжимает тебя в своих объятьях. Он, напротив, обмяк, притворившись мертвым. Спрут, подумав своей глупой головой, что жертва погибла, ослабил хватку, и монах, воспользовавшись моментом, вытащил из сапога нож и с силой вонзил его морскому дьяволу в огромный единственный глаз. Спрут пошел ко дну, на корм для рыб, а монах выплыл на поверхность и забрался в лодку, непрестанно хваля Бога.
- По-по-по! Это был смелый монах! - Димитрис восхищенно поцокал языком.
- Я бы, наверное, совсем бы растерялся при таком нападении. Однажды меня ударил хвостом по ноге электрический скат, так я две недели лечился различными травами и мазями. Потом некоторое время боялся каждой рыбины, - старик вдруг вспомнил то, что он уже давно хотел спросить у этих ученых монахов.
- Послушайте, а почему раньше, как можно вычитать из книжек, земля была полна разных диковинных тварей - единорогов, драконов, морских дьяволов, а сейчас никого из тех животных не осталось?
Агапит немного поломал голову и, наконец, пробормотал:
-Не знаю. Может быть, они и существуют, но вот только мы не можем их больше видеть…

Рыбаки распутали сети, взяли рыбу и пошли в монастырь: монахи - готовиться к вечерне, а Димитрис хотел приготовить себе котелок наваристой ухи. Солнце уже покраснело и собралось уйти за гору. Старик посмотрел на зеленую громаду Афона и улыбнулся. Он опять почувствовал себя ребенком, слушающим сказки, которые рассказывала ему бабушка при свете свечи.

Он помнил, как, закрывая глаза, представлял себе сказочный мир. Под монотонный нежный голос бабуси набирало силу воспоминание об утерянном рае. Это была гористая земля, по которой протекала глубокая, но не широкая река. Он плыл по направлению ветра на красивой длинной лодке с косым парусом. В этой сказке все вокруг было живое, даже камни, деревья и сама река. В воздухе веяло неуловимой свежей мечтой, жаждущей воплощения в чьей-нибудь судьбе. Каждая тропа здесь вела к вечной радости, и каждый шел к ней по своей, особенной дороге. Изобилие жизни в каплях утренней росы и вечернем ветре. Он сам был и частью этой земли, и ее полнотой, был ее порождением и, в то же время, творцом. Маленький Димитрис тогда не задумывался о вечной жизни, он просто знал, что существует на земле благодаря великому ветру, который не виден, но все им приводится в движение.

Шли годы, и суровая правда жизни вытеснила из сознания ту сказочную страну. Приходя к гробнице своей бабушки, Димитрис теперь уже старыми морщинистыми руками отирал пыль с памятника, думая, что время - именно та река, по которой плыла его лодка, она имеет своим истоком сказочную страну его детства, а куда она, в конечном итоге, вольется, это зависит только от нас. Какой-то внутренний голос всегда говорил ему: "плыви в направлении ветра".

Димитрис обычно старался погасить этот голос, дела этого мира своей серьезностью и злободневностью подавили все мечты духа. Но в самые напряженные минуты своей жизни он вдруг с удивлением понимал, что эти детские переживания перед лицом смерти гораздо влиятельней любого мирского опыта. Особенно он осознал это, когда лег в клинику доктора Далмакиса на операцию; неожиданно он ощутил себя беспомощным, поняв, что ничего не знает о самом главном - смерти, а значит, ничего не знает и о жизни.

Афон чем-то напоминал Димитрису ту сказочную страну, может быть, потому, что здесь жили люди, которые были своеобразными знатоками вечных вопросов. Мирские люди обычно откладывают разрешение этих вопросов на самый последний, в буквальном смысле, день, и момент смерти у них проходит неосознанно.
Монахи же очень часто вспоминают смерть, которая трактуется как переход в последующую жизнь, приобретая особое к ней отношение. Некоторые старцы даже желают быстрее упокоиться от мира. Это смелое простое отношение подкупало Димитриса, который сам побаивался смерти. Как птица, падающая с ветвей, замерзнув от неожиданной стужи, безропотно и тихо погибает, так и монах подчиняется приходу смерти как естественному закону жизни. Он словно засыпает, без нашей мирской тревоги и душевных метаний.

Димитрис сварил уху и угостил своего соседа по комнате - пожилого трудолюбивого румына, который на ломаном греческом нахваливал рыбную трапезу. Он устал и лег отдыхать, утром нужно было снова идти на рыбалку.

На следующий день румын обнаружил, что старый рыбак странно лежит на своей постели, его правая рука была откинута, и на лице была печать такой безмятежности, какую никогда не встретишь у живого человека. Румын безуспешно попытался растолкать своего соседа и, осознав, что произошло, всплакнул и пошел искать благочинного. Благочинный позвал врача, который зафиксировал смерть от внезапной остановки сердца. Монахи отслужили литию, позвонили родственникам усопшего и думали, как бы переправить старика в Салоники. Была жара, и решили вызвать рефрижератор, в котором обычно возили рыбу. Все жалели доброго рыбака, но считали, что его кончина на Святой горе служит знаком благоволения к нему Матери Божьей.

 
Несколько часов назад Димитрис видел сон: он плыл на красивой длинной лодке с косым парусом, маленьким мальчиком, по узкой, но глубокой реке, и бабушка читала сказку, ее слова вплетались в плоть камней и корни чудесных деревьев.
Голос дорогой бабуси говорил устами сказочного волшебника: "Плыви в направлении ветра!"
Димитрис поправил парус и поплыл навстречу восходящему солнцу.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Украденные мощи»

Острота зрения всегда была моим достоинством, я могу видеть, словно кошка, даже в темноте. Хорош у ме­ня и слух — на расстоянии пятидесяти метров я слышу слова спокойно беседую­щих людей так же легко, как вы, к примеру, их крики. Если искусно пользоваться этими природными преимуществами, можно многого достичь.

Но в жизни бывает и так, что наши до­стоинства делают из нас злоумышленни­ков. Вот и я, который был, в общем-то, не­плохим парнем, встал в юности на кривую тропу преступлений.

Мы с лихими друзьями воровали, не за­думываясь о будущем и не боясь возможно­го наказания, пока один достойный упоми­нания случай не произошел со мной и не вырвал из этого несчастного болота, что зовется воровством. Мне хочется, чтобы кто-нибудь, с похожей на мою судьбой, прочел это повествование и, может быть, уберег себя от моих ошибок.

Сам я вырос в небольшой греческой деревушке на берегу моря. С самого ранне­го детства я учился любить море, ловить рыбу и глубоко нырять. Вместе с отцом до­бывал я с диковинного морского дна пре­красные раковины и кораллы, которые позволяли нам не умирать с голоду и даже жить, по сравнению с другими селянами, достаточно неплохо. Возможно, я бы и не стал преступником, но в нашей семье слу­чилось горе — мой добрый отец неожи­данно скончался, и я постепенно попал под влияние очень дурной компании. Но то, что она была дурная, я понял лишь спу­стя несколько лет, а первоначально они — мои новые друзья — казались мне благо­родными разбойниками, и мне нравился их веселый и шальной образ жизни.

Главой нашей шайки был Георгиос — молодой и очень дерзкий парень, способ­ный постоять за себя и даже за нас, своих меньших друзей. После того как я вошел в круг его близких знакомых, никто из сель­ских хулиганов не смел даже приближать­ся ко мне, боясь расправы Георгиоса.

Он учил нас тому, что хорошо умел сам, — воровать и мошенничать, наши детские сердца и умы быстро впитывали эту нечистую науку, позволяющую жить весело и безбедно. Подростки ведь не представляют всей тяжести последствий, неизбежно настигающих злоумышлен­ников. Особенно, из всей остальной шпа­ны, наш вожак приблизил к себе меня за зоркий глаз и чуткий слух, а также за при­родную смелость и любовь к рискован­ным авантюрам.

Он стал брать меня на самые опасные дела, и мы серьезно занялись контрабан­дой оружия. У меня стали водиться деньги, я обнаглел и стал дерзок с людьми. Мать уже не бранила меня за мой промысел, но всегда осуждающе глядела, когда я уходил на встречу со своими дружками. Она была глубоко верующим человеком и часто мо­лилась перед нашей родовой иконой Божией Матери Киккской, чтобы я, наконец, исправился и встал на путь истинный. А я, человек, потерявший совесть и закопав­ший в землю собственное сердце, не уни­мался и все больше преуспевал в своем преступном ремесле.

Но в жизни обязательно настает мо­мент истины, когда ты должен окончательно выбрать свой путь: либо ты еще больше погрязаешь во зле, либо, не сумев переступить некую черту, оставляешь злые дела и обращаешь свои глаза к свету. Мой момент истины наступил так:

У Георгиоса была одна всем известная сердечная страсть, он положил глаз на племянницу богатого, но очень нехоро­шего человека. Может быть даже, это была и не простая страсть, а настоящая любовь, я сейчас, по своей тогдашней незрелости, ничего не могу сказать точно. Он часто, изнемогая от гнетущего чувства, стоял под ее окном и ждал, когда Лариса — так звали эту девушку — взглянет на него.

Она, как мы все видели, отвечала ему взаимностью, или, по крайней мере, испы­тывала к его личности неподдельный инте­рес, но их женитьба казалась делом несбы­точным, слишком уж разных кругов они были. Этот ее дядя, толстосум по имени Петрос, был жадным ростовщиком и пользо­вался нашей сельской нищетой, чтобы еще более увеличить свои богатства. Георгиос был, конечно, удальцом, но все же челове­ком без будущего, он ничего не знал, да и не хотел знать, кроме воровства. Георгиос имел с богачом какие-то дела, а тот, будучи хорошим психологом, видел, какое впечат­ление его племянница производит на мо­лодого контрабандиста. Но он не только не пытался унять эту страсть, но, напротив, поощрял ее, чтобы использовать Георгиоса в своих мрачных делишках.

 
Однажды Георгиос пришел к услов­ленному месту на берегу моря в очень пло­хом настроении. Он печально глядел на воду и бросал в волны камни. Тогда я спро­сил своего старшего друга:
— Георгиос, что случилось? Я смотрю, сегодня ты сам не свой.

Наш вожак не любил, когда ему лезут в душу, но в этот раз не сдержался и пожало­вался на богача:
— Эх! Петрос вроде пообещал выдать за меня племянницу, но взамен я должен сделать кое-что очень нехорошее. Я бо­юсь, что, если соглашусь, произойдет не­что страшное, но ведь и не согласиться я не смогу. Слишком сильно я люблю мою Ларису.

— И что этот богатей от тебя хочет? Неужели тебя чем-то можно смутить?
Георгиос с видимым отвращением по­морщился и строго посмотрел на меня:
— Только ты, дружище, сделай одолже­ние, ничего и никому не говори.
— Договорились. Буду нем как рыба.

— Хорошо, ты мне как брат, и я знаю, что мой брат ничего и никому не скажет, — Георгиос тяжело и с болью вздохнул.
— Короче, Петрос хочет, чтобы я украл ему с Афона, прямо из монастыря Дионисиат, руку святого Иоанна Предтечи.

— По-по-по. Матерь Божья! Ведь это же настоящее святотатство.
— Вот! И я о том же! — Георгиос с гне­вом метнул в воду большой плоский ка­мень. Луна освещала море, и было видно, как камень лягушкой проскакал по воде несколько раз, пока не ушел на дно.

— Слушай, Георгиос, а зачем ему эта рука? Продать, что ли, хочет?
— Нет, он, видите ли, желает замуро­вать мощи в стену своего нового дома, то­го, что строится на пригорке. Думает, что так избавится от страха, которым гложет его скупой дух уже долгое время.

Когда-то, много лет назад, одна еврейка из Салони­ков на колдовских картах Таро нагадала Петросу, который в то время был простым банковским клерком, что тот умрет страш­ной смертью — сгорит в пламени собст­венного дома. Петрос очень боится этого предсказания и верит, что, если он замурует в стену дома святые мощи, Бог не смо­жет допустить, чтобы его дом сгорел.

— Ну и дела! Матерь Божья! Возможно ли такое?!
— Не знаю. Он почему-то хочет имен­но эту руку. Видимо, думает, что такая свя­тыня избавит его от этого страшного про­клятия и даст спокойно умереть в старо­сти, — Георгиос вдруг с сердечной тепло­той сжал мою ладонь.
— Если я решусь на это дело, ты пойдешь со мной?

Я посмотрел ему в лицо:
— Георгиос, если для тебя это так важ­но, я с тобой.
— Для меня это важно!

— Тогда давай все спокойно обсу­дим. Пойдем на дело только вдвоем, что­бы не привлекать ничьего внимания. Ес­ли селяне узнают про это, они нас накажут за святотатство. Я думаю, что Бог, в отличие от людей, может простить нас. Он ведь знает, что ты пошел на такой от­чаянный поступок не из-за денег, а ради любви.
— Спасибо тебе, друг!

Я уже тогда обладал недетской смекал­кой и предупредил Георгиоса:
— Ты знаешь, что Петрос нечестный человек. Уверен ли ты, что он отдаст тебе Ларису, а не обманет каким-либо образом? Тебе нужны гарантии.

Лицо Георгиоса стало на мгновение очень жестоким:
— Если Петрос обманет меня, я убью его. После такого святотатства придавить сельского кровопийцу будет для меня со­вершенно плевым делом. И я уже дал ему это понять. Конечно, он совершенно не хочет отдавать за меня свою племянницу, но страх сгореть заживо в нем так велик, что пересиливает даже отвращение ко мне и любовь к Ларисе.

 
Итак, мы договорились обо всем и ра­зошлись по домам.
Через неделю мы плыли на старой ры­бацкой барке, на которой обычно перево­зили контрабанду. Море было на удивле­ние спокойным, и луна — светило воров — освещала нам путь.

Дионисиат находился почти в центре полуострова, на неболь­шой возвышенности. Наши сердца трепе­тали от страха перед Божьим наказанием, которое, говорят, не раз настигало свято­татцев. Ведь, несмотря на нашу несчаст­ную судьбу, мы все же родились и выросли в верующих семьях, с молоком матери впитали уважение к православным святы­ням. С детства священники пугали нас раз­личными историями реальности гнева Бо­жьего. И даже мы, контрабандисты, перед выходом в море всегда ставили свечи свя­тому Николаю Чудотворцу.

Есть поступки, которые нельзя испра­вить. И мы прекрасно понимали, что, воз­можно, сейчас мы совершаем именно та­кой поступок. Но воровская звезда вела нас к возмездию, от которого не сможет уйти не один преступник на земле. План будущего ограбления мы составили гра­мотно, даже можно было бы сказать, про­фессионально, если воровство можно назвать профессией. Петрос дал нам по­дробный план Дионисиата, проникнуть в который было делом трудным, но не без­надежным.

Рука святого Иоанна Предтечи храни­лась в небольшом храме — параклисе; нужно было открыть несколько дверей и найти ковчег со святыми мощами самого Крестителя Господня.

И, наконец, самое сложное — нужно было переступить через свои страхи и частицу, возможно, самую главную, самих себя.

 
Вот мы и причалили к святому бере­гу — не как благочестивые паломники, а как бесчестные воры, намереваясь ук­расть самую почитаемую святыню этого древнего монастыря. Георгиос вообще трепетал, как осенний лист. Это было на­столько нетипично для такого лихого удальца, что мне и самому стало не по себе.

Тем более, я знал нечто, о чем услы­шал, спрятавшись вчера у дома богатого Петроса. Он тогда разговаривал со своей племянницей о ее будущем и убеждал от­казаться от мысли связать свою судьбу с Георгиосом:
— Как ты будешь с ним жить? Шатать­ся по морю, торгуя оружием? Да на этом шалопае клеймо негде ставить, и по нему давно уже плачет тюрьма.

Георгиос, когда я попытался переска­зать ему этот разговор, нервно играл жел­ваками и бешено смотрел мне в глаза. Он не только не хотел слышать про коварство Петроса, но и пытался убедить меня, что он не позволит старому ростовщику обма­нуть его. Я, тем не менее, чувствовал ка­кую-то непонятную тоску, похожую на плохое, но верное предчувствие.

 
Монастырь Дионисиат почти ничем не отличался от других святогорских оби­телей — большие стены, образующие ква­драт, и внутренний дворик с кафолико­ном — соборным храмом. Главная порта* была практически неприступна — огром­ный чугунный замок мог преградить путь не только парочке воришек, но и малень­кой армии. Также, по идее, где-то там, воз­ле порты, должен был бодрствовать при­вратник.

Мы выбрали другой путь и с помощью крюка и веревки проникли внутрь монас­тыря через окно. Ловкими движениями рук, словно обезьяны, мы добрались до ок­на в коридоре и открыли его одной из имеющихся у нас в запасе отмычек.

Дальше нужно было попасть в параклис. Мы были опытными ворами и срав­нительно легко открыли все остальные замки. Георгиос постоянно крестился и жалобно просил Бога о помиловании. В параклисе мы очутились среди множества самых разных мощей. Найдя большой се­ребряный ковчежец в виде руки, мы от­крыли его и достали святые мощи Иоанна Предтечи. Это была нетленная левая рука — она благоухала и источала благовонное миро.

Георгиос, дрожа всем телом, завер­нул это храмовое сокровище в заранее приготовленную простыню, и мы, запе­рев, по возможности, все замки, таким же образом покинули тихую монашескую обитель.

Оказавшись в барке, мы оттолкнулись веслами от берега и осторожно отплыли, но с тревогой заметили, что небо теперь затянулось подозрительными облаками. Все в природе предвещало грозу.
На расстоянии ста метров мы повер­нули барку на север. Ночь, разгулявшись, требовала продолжения пира зла, ей было мало совершенного нами разбоя. Море на­чало волноваться, Георгиос запаниковал. Он вдруг схватился за голову и закричал:
— Не надо, не мучь меня! — он будто бы обезумел от того, что сделал, и пере­стал нормально реагировать на происхо­дящее.

Я, стараясь перекричать ветер, спра­шивал его:
— Что такое, Георгиос? Что случилось? Он не отвечал и продолжал стонать и метаться, а тем временем шторм все креп­чал, южный ветер нагонял фортуну. В та­ких случаях мы с отцом всегда молились святому Иоанну, который слышал молит­вы и часто укрощал даже самую свирепую бурю...

Я вдруг вспомнил, что святой Иоанн Предтеча>, чьи мощи мы только что украли, был верным покровителем моряков, пода­вал попутный ветер и хороший улов. Из моей груди вырвался нервный смех:
— Ну, мы влипли!

У Георгиоса началась уже настоящая истерика, чувствовалось, что он пережи­вал какой-то сильный ужас, быть может, ему даже было видение. Он не мог больше грести, продолжая причитать и обеими руками держаться за голову. Волна поды­малась большая, и делать было нечего — я решил вернуться к афонскому берегу. По­пробуем добраться пешком до Урануполи, а там наймем бричку и поедем в родное се­ло. Я сказал о своем плане совершенно по­давленному Георгиосу.

Он не противоре­чил мне, и я погреб обратно к Афону. Бар­ку, конечно, придется бросить, но у нас не было другого выхода; надеюсь, местные рыбаки не узнают нашу посудину.

 
Я причалил где-то возле пристани болгарского монастыря Зограф. Георгиос, выйдя на берег, неожиданно воздел руки к штормовому небу и упал всем телом на хо­лодную гальку. Он прохрипел что-то о прощении и возмездии и замер в отчаян­ном оцепенении, словно ожидая от буду­щего и того, и другого. Так прошло минут пять — он лежал на мокрых камнях злове­ще и неподвижно. Я не хотел верить про­исходящему.

Придя в себя, я стал расталкивать его, но тщетно — мой старший друг был уже мертв. Сердце контрабандиста останови­лось, да простит его Господь Бог. Для меня это было страшным доказательством того, что кара Божия настигает святотатцев.

Сначала меня охватили жалость и со­страдание к храброму парню, но потом сознание захлестнул ужас: ведь возмездие Господне может настигнуть и меня, свято­татство совершили мы вместе. Печальный конец влюбленного Георгиоса, конечно, заставлял задуматься и о моей собствен­ной судьбе. Страх набирал обороты, и я понял: несмотря ни на что, я оставлю руку Иоанна Предтечи на Афоне.

 
Мне становилось все хуже, и я упал на колени, прося Матерь Божию остановить висящий надо мною праведный меч воз­мездия. Я плакал и умолял, обещая оста­вить свои преступные дела и с этого вре­мени ходить в церковь, проводя нормаль­ную благочестивую жизнь, как было издав­на заведено в нашей семье. Так прошло до­статочно времени, мы с Георгиосом лежа­ли ниц: он — уже покойник, я — полужи­вой от страха, а между нами — святая рука Иоанна Предтечи. Я четко чувствовал в тот момент, что мое сердце, как и судьба, взве­шивались на праведных весах Божиих, и именно Иоанн Креститель должен был оп­ределить — жить мне или умереть. Все за­висело от того, на какую чашу весов святой положит свою нетленную руку.

Наконец, спустя час или около того, я неожиданно почувствовал облегчение и поднялся с колен. Начинался ливень, и нужно было бежать от этого места, пото­му как скоро монахи должны встать на молитву и обнаружить пропажу святых мощей.

Я аккуратно положил тело Георгиоса в барку, которую хорошо заякорил к бе­регу, а рядом, с левой стороны, поцеловав, оставил и святую руку. На палубе нашей контрабандистской барки я выложил из камней имя почившего Георгиоса и просьбу, чтобы за него, грешного, моли­лись на Афоне. Затем, окинув взглядом эту печальную картину, которую освеща­ла вновь вышедшая из-за облаков луна, я побежал на север...

 
В нашем селе многие обрадовались смерти Георгиоса; все узнали, что он хотел украсть руку святого Иоанна, и хулили его как безбожника и вора. Мы, как его бли­жайшие приспешники, также получили свою долю общественного порицания. На­ше преступное дело постепенно захирело и пришло в настоящий упадок.

Мать, наконец, получила ответ на свои теплые к Богу молитвы — она видела, что я стал более религиозным и оставил свои преступные замашки. Она даже написала своему брату Никосу в Салоники, который имел свое дело — пекарню и булочную, с просьбой принять участие в моей судьбе. Он обещал взять меня себе в помощники, если я начну регулярно ходить в церковь и не буду больше хулиганить.

Я дал обет быть примерным и стара­юсь хранить его — свою жизнь до сих пор я выстраиваю по принципам христиан­ского благочестия. Я регулярно исповеду­юсь и причащаюсь Святых Тайн. Особое почитание оказываю святому Иоанну, ко­торый и вытащил меня своей рукой из бо­лота греха. За Георгиоса я также молюсь и подаю милостыню за упокой его бедной души; мне почему-то верится, что когда-нибудь и он обретет покой на небесах.

 
Перед отъездом к дяде Никосу мне уда­лось переговорить с бедной Ларисой. Она догадывалась, из-за чего погиб Георгиос, и не находила себе места от глубокой скорби.

Она расспрашивала меня во всех по­дробностях, что именно Георгиос сказал перед своей не очень-то благой кончиной.
— Отвечу тебе так, Лариса, — он умер христианином там, на Святой горе. Геор­гиос знал, что заслуженно принял смерть, и молил лишь о том, чтобы Господь изба­вил его от вечного мучения в аду. Я думаю, что он может спастись, если все мы станем за него усердно молиться.

Девушка ничего на это не ответила, попросив только, чтобы я не говорил другим, что в этом был замешан ее дядя, по­правила белокурые волосы и, попрощав­шись со мной, печально пошла к морю, не­сущему свои волны к нашему берегу. Боль­ше я ее никогда не видел. Как потом гово­рили в деревне, она сбежала от своего дяди в Америку в поисках свободы и лучшей до­ли. Я часто, вспоминая те дни, думаю о ней. Никто не знает, что с ней произошло в дальнейшем, но я надеюсь, что она нашла свое призвание и счастье.

 
Старый Петрос оставил всякие попыт­ки добыть руку святого Иоанна и замкнулся в своем тесном мирке. Его новый шикарный дом без племянницы и с предсказанной ему страшной смертью стал для ростовщика на­стоящим адом еще здесь, на земле.

Как нетрудно предположить, однажды его усадьба неожиданно вспыхнула среди ночи. Она находилась вдали от остальных сельских домиков, поэтому селяне не ус­пели со своей помощью. Когда они прибе­жали с ведрами воды, лопатами и лестни­цами, дом уже догорал. Он сгорел вместе с хозяином, унесшим в могилу долговые расписки многих и многих жителей на­ших окрестностей.

Может быть, этот факт милосердный Господь вменит ему в добровольную мило­стыню и даже он когда-нибудь обретет по­кой перед престолом Всевышнего.

На этом я и хотел закончить свою пе­чальную историю. Если кого-нибудь она тронет, заденет за живое, прошу помо­литься за тех людей, что в ней участвовали.

 
Я же, в свою очередь, прошу в своих мо­литвах следующего:
— Милосердием Божьим да обрящем мы, хорошие и не очень, праведники и грешники, милость Христа Бога нашего и пребудем все вместе в Его обителях, но только все вместе, чтобы радость наша стала полной. Чтобы смерть умерла сама, и все зло развеялось бы, как предрассветная дымка, что так часто появляется в утрен­ние часы над морем и безвозвратно рассе­ивается.

О море, ждущее, когда в него выплывут рыбацкие баркасы, оно скоро осветится первым лучом солнца, и начнется новый день, который — как мы верим — будет го­раздо лучше, чем предыдущий.

И эта наша вера в светлое сама является светом, спо­собным озарить мрак нашего существова­ния в любых обстоятельствах, даже самых мрачных.
 
Просто эту веру мы должны при­обрести, выстрадать, потерять и найти вновь, а после этих испытаний она всегда останется с нами, согревая наши уставшие в битве со всем миром сердца огнем Боже­ственной Благодати.

Станислав Леонидович Сенькин

* Порта (дверь, врата) — здесь: Святые врата монастыря.

Рассказ «Илья»

Рассказ основан на личных воспоминаниях об одном афонском юродивом. Конечно, почти все в Пантелеимоне его считали сумасшедшим, за исключением двух-трёх монахов. Но мои помыслы он пару раз обличил и, будучи человеком критического разума и далёким от экзальтации, скажу, что Илья говорил "в цвет". Не знаю, жив ли он или уже нет? Надо будет, когда позвоню в следующий раз на Афон, поинтересоваться о его судьбе... В общем, прототип главного героя рассказа имеет то же имя - Илья, он бывший пожарный, юродствует, поёт византийские гимны... Остальное - мой художественный вымысел. Так что, выношу на ваш суд, своё творение. Буду признателен любым отзывам и конструктивной критике.

Как я потом узнал, его звали Илья. Он был одет в старый, давно не стираный под­рясник, кожаные сандалии и новенькую капу*, его руки никогда не выпускали заса­ленных четок. Глаза его лучились мягкой, почти жен­ской добротой и отражали мир с особым блеском, на что способны только глаза ча­сто плачущих людей. Он жил на Святой горе. Переходя с ме­ста на место, Илья пел византийские гим­ны, не наблюдая времени и приличий**.

Иногда туристы*** из соседних келий**** не мог­ли уснуть и делали Илье замечание, что для пения есть день****. Он всегда реагировал с видимым раздражением и петь не переставал. Архондаричные хорошо знали Илью и советовали туристам не конфликтовать с ним и смириться с обстоятельст­вами, напоминая им, что они живут не в отеле, а в монастырской гостинице. По­следний довод был для туристов наиболее понятен.

Для Ильи же никакие доводы не были понятны, и после нескольких словесных баталий все афонские архонда­ричные от него отстали. Осознав его твердолобость, они жалели всех пытающихся смирить Илью, который был либо уже из­лишне смиренным, либо духовно боль­ным, не способным к какому-нибудь пре­успеянию.
 
Он не терпел никаких обличе­ний, но зато сам всех обличал, как простых людей, так и монахов, прибывающих или живущих на Горе, в отсутствии благоговения, в жадности и жестокосердии и других грехах и нечистых помыслах.
 
Он не прибегал к мудрости Соломона, советующего не обличать злых*****, и от него доставалось всем поровну, как добрым, так и не очень.

Справедливость торжествовала. Людской любви, сказать прямо, это ему не прибавляло, но он, видимо, и не искал ее. Некоторые святогорцы любили Илью, другие ненавидели, иные презирали, кто-то уважал его, но сам он всегда скрывал ис­тинное ко всему и всем отношение. Конечно, он был нездоровым на голо­ву, юродивым, но если Илья и был свят, то так успешно это скрывал, что ни один, да­же самый проницательный, человек не мог этого заметить.

Раньше он жил нормальной мирской жизнью — был пожарным, тушил дома и административные здания. Однажды он даже спас из пламени маленького мальчи­ка, который испуганно схватил его за шею и уткнулся носом в его обгоревшее плечо. Балки и перекрытия, охваченные пламе­нем, осыпались после того, как он сполз по пожарной лестнице на тротуар. Мальчик потерял весь свой маленький мир, но, бла­годаря доблести Ильи, приобрел жизнь — дар, который невозможно оценить за ко­роткое время.

Смелый пожарный на один день стал героем, про него даже написали в местной газете; но уже на второй день коллеги за­были этот смелый поступок, на третий — его выпустил из памяти и спасенный маль­чик, которого забрала к себе любящая ба­бушка и отпаивала молочком, стараясь заглушить его душевную боль. Мальчик не думал, что он мог тогда умереть, его боль­ше занимал вопрос, почему именно с ним случилась эта трагедия. Илья не переживал, что его геройский поступок так быстро был предан забвению, но в очередной раз убедился, что для каждого дня ценны лишь его события.

Он не любил читать, но жизнь открывала пе­ред ним богатую книгу бытия, из которой он черпал свои знания. Эти знания не­сколько отличались от всего, чем жили ок­ружающие.

В его сознании появилась тре­щина, которую психиатры, когда ставили диагноз, назвали ментальной причиной текущего расстройства личности. Со вре­менем эта трещина расколола его созна­ние на две половины, из которых он одну полюбил, а другую возненавидел.

Семья пожарного ничем не выделя­лась среди других греческих семей — жена, которая работала учительницей, как всегда, ждала его вечером после работы; старший сын гулял по улице и бил стекла из рогатки, младший плакал в своей кро­ватке, Илья приходил домой, раздевался и за ужином читал газеты. Тот номер, про­славивший его на один день, Илья хранил в письменном столе и показывал во время домашних посиделок. Он казался вопло­щением покоя и эталоном домоседов.

 
Но что-то в нем неожиданно измени­лось, пожарный стал набожным, и в то же время он стал чудить и с виду тронулся умом. Как будто в голове у него сломался важный тумблер и внутреннее зеркало пе­рестало правильно отражать предметы этого мира. Илья перестал нормально раз­говаривать с людьми, оскорблял их без ви­димой причины и сердился, когда к нему приставали с расспросами. Также он пере­стал обращать внимание на правила чело­веческого общежития и говорил сам с со­бой, отмахивался от воображаемых про­тивников, не стесняясь вольных или не­вольных свидетелей его помешательства.

Когда он начал меняться, пожарные, коллеги его по работе, пытались его напо­ить, считая, что вино — лекарство от всех душевных недугов, затем побили его за то, что он спрятал их ранцы. Когда он сделал это во второй раз, его уволили, не поминая прошлых заслуг. Затем процесс социаль­ной деградации пошел по нарастающей. Дети стыдились своего чудного папы, а же­на хотела сдать его в психиатрическую ле­чебницу, чтобы врачи помогли ее мужу снова стать нормальным.

Но Илья не уни­мался, часто ходил в церковь и пел на клиросе; денег ему не платили, безумие не проходило, поэтому жена, разочаровав­шись в своей семейной жизни, забрала де­тей и уехала в Афины к родителям. Но быв­ший пожарный, казалось, не переживал, что его жизнь так сильно переменилась.

Илья стал настоящим городским су­масшедшим и бродил по улицам, напевая песнопения, служа мишенью для насме­шек порядочных граждан и камней озор­ников. Мальчишки обстреливали его до­статочно регулярно, чтобы он тратил свою пенсию на врачей, и, что особенно травмировало его душу, среди хулиганов изредка попадался и спасенный им из пла­мени парень.

Мальчик считал, что Илья зря спас его; в доме бабушки он совсем от­бился от рук и стал воровать конфеты из магазинов; его жизнь после спасения ко­ренным образом изменилась, но ему не приходило в голову, что она изменилась все-таки после самого пожара. Каждым брошенным камнем мальчик мстил по­жарному за то, что его родители погибли, а он остался со своей разбитой жизнью и должен мириться с этой несправедливос­тью. Он оценивал этот дар, переданный через чумазого пожарного, чрезвычайно низко, перечеркивая весь смысл его герой­ского поступка.

Илья вдруг обнаружил, что ему все трудней становится жить в городе. Огни домов оттеняли его собственную забро­шенность и великое одиночество. Чтобы вновь ощутить под ногами почву, ему не­обходимо было срочно изменить свой об­раз жизни. Однажды он пошел в храм, что­бы взять у духовника благословение по­ехать на Святую гору и жить там до конца дней своих в безмолвии и молитве.

Его духовник, старый священник папа Костас, давно сталкивался с трудностями на клиросе. Народ в этом районе был мало религиозен, и даже его старушки, которые в любой стране составляют костяк прихо­да, постепенно все померли. Современные стареющие женщины все более предпочи­тали телесериалы богослужениям, и Илья в этом отношении сильно выручал священ­ника — пел он неплохо, знал устав и не требовал никаких денег.

Поэтому папа Костас, пользуясь доб­ротой и невежеством Ильи, задержал его в городе еще на три года, обещав впоследст­вии устроить его в монастырь. Когда про­шел этот срок, папа Костас попросил его остаться еще на три года, клятвенно заве­рив его, что за свое терпение тот наследу­ет Царство Небесное и особую подвижни­ческую благодать, которая поможет ему стать по-настоящему великим монахом. Илья согласился и на этот раз. За эти годы он выучил весь устав и многие песно­пения наизусть.

Наконец, папа Костас, по­дивившись противоречивому характеру своего псалтоса, устроил его в монастырь на острове Андрос. Он познакомил его со своим другом, который был в этом монас­тыре экономом, и напутствовал его многи­ми добрыми словами и пожеланиями. Доброжелательный эконом папа Анд­роник повез Илью в свой монастырь. В по­езде бывший пожарный с отсутствующим видом смотрел в окно и совсем не разгова­ривал со священником. Папа Андроник знал, что его новый подопечный слегка не в себе, и старался проявлять максимум забо­ты и терпения.

Но если благие чувства не находят понимания у других, они начина­ют быстро терять интенсивность. Эконом оценил терпеливость своего друга папы Костаса и понял, что Илья создаст ему еще немало проблем. Обостренная интуиция никогда не подводила папу Андроника — в монастыре Илья столкнулся с трудностями. Он думал, что он здесь будет просто много молиться, но в итоге ему пришлось строить отношения с братьями и игуменом. Имен­но это было его ахиллесовой пятой, посто­янные конфликты отравили жизнь обители и вынудили Илью покинуть Андрос.

Эконом советовал Илье вернуться в го­род, но тот не хотел идти по дороге назад и сказал, что поедет на Афон поговорить со старцами. Папа Андроник проводил не­удавшегося монаха до катера и хотел подарить ему четки, но Илья их не принял. Эко­ном махал ему рукой, пока катер не скрыл­ся из виду, и думал, что теперь его, нако­нец, ожидает покой. И на этот раз интуи­ция его не подвела, папа Андроник вскоре скоропостижно скончался от острого приступа астмы.

Афонские старцы, не используя дар прозорливости, заметили, что Илья не в себе, и советовали ему пожить на Святой горе в качестве обыкновенного рабочего. Он решил обратиться в Кариес и посту­пить на должность афонского пожарного. Аудиенция у приятного в общении губер­натора закончилась вежливым отказом и пожеланием всего хорошего. Илья так нигде и не устроился и ушел, как любят говорить монахи, в «шаталову» пустынь**. Он стал бродить по Святой горе из мо­настыря в монастырь и жить одним днем, по Писанию**.

На зиму Илья уплывал на теп­лый Крит, где холода почти не отражались на стеклах изморозью и снега не видели уже более пятидесяти лет. Крит стал для него второй родиной, Афон — первой. Илья жил понемногу в каждом из монас­тырей, просил у монахов еду и одежду и, поскандалив малость с насельниками, пе­ребирался в другое место. Он всегда ходил с двумя большими тюками, набитыми вся­ким барахлом.

Часто он приходил к одному извест­ному старцу в домик под кипарисами и надоедал ему вопросами. Этот старец пред­почитал безмолвие душеполезным бесе­дам. Илья раздражал его и заставлял заду­маться о собственном несовершенстве. Безмолвие просвещает, но и рождает ряд иллюзий о себе, Илья разбивал некоторые иллюзии старца, и он был ему, в конечном счете, за это благодарен и даже благосло­вил на Рождество подрясник******. Так он жил, молился и переходил с ме­ста на место. Илья жил своей жизнью и был, в отличие от меня, всем доволен.

Мне кажется, момент нашей с ним встречи был запланирован судьбой, мы просто не мог­ли с ним не встретиться. Как два магнита, мы тянулись друг к другу: я к нему, а он, Илья, ко мне, потому что первая наша встреча так сильно изменила обе наши судьбы, что обязательно должна была со­стояться вторая, как нечто противополож­ное первой — как подтверждение пра­вильности нашего пути и торжества добра. Я много путешествовал и всегда, про­езжая мимо сотен лиц, ловил себя на том, что ищу в толпе именно его лицо. Нельзя сказать, что я постоянно думал об Илье, но он всегда был со мной, как некая тень; со­вершая свой путь, я внутренне искал его.

 
Когда я приехал на Афон, солнце уже склонялось к закату, я искал пристанище для ночлега; ближайший к святогорской пристани {Дафни] был монастырь Ксиропотам, и я пошел в гору, пока не добрался до прямо­угольного, напоминающего военную кре­пость здания с аккуратным зеленым дво­риком внутри. Поселившись в Ксиропотаме, я нашел монашескую жизнь достаточно привлека­тельной для моего уставшего духа. Взяв благословение игумена пожить здесь с ме­сяц, я начал молиться и читать книги свя­тых отцов. Мой душевный мир преизоби­ловал и возрастал день ото дня, и, наконец, я встретил его, напомнившего мне про день моего второго рождения.

Илья пришел в своем ветхом подряс­нике, бормоча под нос молитвы, с больши­ми тюками и расположился в зале для па­ломников. Архондаричный недовольно поморщился и сказал мне, чтобы я налил гостю рюмку узо и подал лукум. Я выпол­нял послушание помощника архондаричного и встречал паломников.

Подойдя с угощением к столу, я нео­жиданно узнал его. Илья постарел, его ли­цо сморщилось, как старое яблоко, глаза горели безумным блеском, словно опалив­шиеся от того пожара, и смотрели вниз на гладкую потертую поверхность стола. Я уз­нал его, несмотря на то, что мне тогда бы­ло совсем мало лет, а он был еще здоро­вым. Мне вдруг стало хорошо понятно, по­чему мы сейчас повстречались. Мы просто должны были столкнуться рано или позд­но, я сильно хотел этого, хотел посмот­реть в эти грустные добрые глаза и попро­сить прощения.

Илья, конечно, не узнал меня и, отру­гав за то, что лукум совсем подсох, продол­жил бормотать свои молитвы. Архонда­ричный отец Савва покрутил пальцем у виска, левой свободной рукой показывая на бродячего паломника, а потом прижал этот палец к губам, показывая, что мне сле­дует знать о его причудах, но не спорить с ним и хранить благоразумное молчание. Савва напомнил мне сейчас самого меня много лет назад, и я, с долей иронии, сказал архондаричному:
— Может быть, этот больной ближе к Богу, чем все мы.
Отец Савва недоуменно посмотрел на меня и залился стыдливой краской:
— Да? А может, ты будешь просто де­лать свое дело?
Я продолжил угощать прибывших па­ломников, а Савва с дружелюбной улыбкой повел Илью в его комнату. Потом он вернулся и обидчиво заметил:
— Ты не думай, что ты самый добрый. Я знаю этого бродягу уже не первый год, и, поверь мне, он может довести до белого ка­ления любого, — Савва посмотрел на часы. — Через десять минут начнется вечерня.

Илья поселился рядом с моей кельей и ночью, как у него было заведено, начал петь ирмосы с тропарями. Я внимательно его слушал, вдумываясь в слова, и вспоми­нал ту ночь, когда он вытащил меня из пламени. Пожар начался так неожиданно, что родители не успели проснуться. Я подбе­жал к окну и попробовал открыть рамы; огненный дракон хотел сожрать меня и уже заполз в комнату, он извивался и рас­плескивался по ковру, забираясь на пись­менный стол и хватая плюшевые игрушки; у меня не было времени осознать проис­ходящее и даже испугаться. Потом окно разбилось, и огромный пожарный, похо­жий на медведя из сказки, ворвался в ком­нату вместе со свежим воздухом, еще боль­ше раззадоривая огненного дракона. Он схватил меня буквально из лап пламени и по пожарной лестнице спустил на землю, где я, накрытый одеялом, печально глядел, как сгорает мой старый мир.

Вдруг из маленького ребенка я пре­вратился во взрослого. Тучи сгустились над моей головой, и солнце надолго скры­лось из жизни. Когда мне было очень пло­хо, я ненавидел Илью за то, что он спас ме­ня и тем самым обрек на страдания. Но время вылечило меня, я вырос, окончил университет, женился и устроился на хо­рошую работу.

Я слушал, как он поет, мой спаситель, униженный перед всеми человек, в кото­рого и сам я бросал когда-то камни. Он пел пасхальный канон*******, и радость жила в его хрипловатом голосе.

Я не смог сдержать эмоции и просле­зился. Теперь я раскаивался в том, что ког­да-то так грубо относился к нему. Я, нако­нец, оценил тот дар, который дал мне Гос­подь руками пожарного, которого, как я потом узнал, звали Илья.

Станислав Леонидович Сенькин

* Капа - Головной убор.

** Переходя с ме­ста на место, Илья пел византийские гим­ны, не наблюдая времени и приличий
** «шаталова» пустынь
** жить одним днем, по Писанию — то есть он был афонским сиромахом. Сиромах любит Бога, не имеет крова над головой и живет тем, что Бог подаст.

*** туристы — на Святой Горе Афон всех гостей называют паломниками, поклонниками (греч. προσκυνητής - проскинитис), пилигримами, мирянами (греч. козмики, от космос) и не называют туристами. Здесь же слово "турист" подчеркивает весьма часто встречающееся непонимание современных людей, на каком святом месте они оказались...

**** келия — здесь в русском понимании - комната (греч. δωμάτιο доматио). На Афоне же под келлиями обычно понимают отдельно стоящее монашеское жилище с храмом, часто весьма обширное.

**** для пения есть день — И на Святой Горе Афон это не редкость, - услышать паломнику через стенку или перекрытие благоговейное молитвенное пение рабов Божиих.

***** мудрости Соломона, советующего не обличать злых — "Не обличай злых, да не возненавидят тебе: обличай премудра, и возлюбит тя. Даждь премудрому вину, и премудрший будет: сказуй праведному, и приложит приимати" (Притч.9:8,9), переводим: "Не обличай глупых, чтобы не возненавидели тебя, Укажи премудрому на корни его грехов, и возлюбит тебя. Обличи праведного, и больше он будет знать про себя, - свои немощи".

****** благосло­вил на Рождество подрясник — то есть он стал рясофорным послушником, а с виду - уже монахом, а не мирянином-странником.

******* "Христос Воскресе из мертвых..." — по гречески звучит так:

Χριστός ανέστη εκ νεκρών,
θανάτω θάνατον πατήσας,
καί τοίς εν τοίς μνήμασι, ζωήν
χαρισάμενος

Рассказ «Пьяница»

Эконом русского Свято-Пантелеимонова монасты­ря на горе Афон отец Рафаил очень часто размышлял над словами Спасителя: «Не судите и не судимы будете».

В миру он был профессо­ром социологии и знал, что у любого коллектива есть механизмы са­морегуляции, и если в нем появляется ка­кая-нибудь паршивая овца, коллектив все­гда стремится от нее избавиться. В этом отношении действия фарисеев, побиваю­щих камнями блудницу, были, исходя из воззрений того времени, весьма логичны­ми и даже правильными. По этим законам, в той или иной мере, живет любое челове­ческое общество.

Может быть, Христос имел в виду, что нельзя кичиться перед со­грешившим своей мнимой праведностью, ведь уже апостол Павел учил в своем послании:

«Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блуд­ником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вме­сте. Ибо что мне судить и внешних? Не внутренних ли вы судите? Внешних же судит Бог. Итак, извергните развращенного из среды вас».

По сути, как думал Рафаил, Апостол языков предписывает более мяг­кое, но все же побивание камнями согре­шающих. Для эконома этот вопрос был занозой в его добром сердце. Возложенное на него послушание предполагало вынесение не­коего суда над нерадивыми рабочими и нарушителями дисциплины, вплоть до их удаления из обители. Всегда, когда ему приходилось прибегать к крайним мерам, отец Рафаил очень переживал, и тогда он брал в руки Новый Завет, утешая себя сло­вами любимого апостола Павла:

«Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Раз­ве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские?»

А что же тогда имел в виду Христос, когда запрещал любое осуждение? Отец Рафаил понимал это для себя так. Господь говорил голосом любви, апостол Павел — здравого смысла. Любовь призывает серд­це к бесконечному всепрощению, но здравый смысл, как уздой, сдерживает лю­бовь, которая не должна ослеплять разум. Только Христос способен к всепроще­нию, человеку природой даны рамки. И если чья-нибудь любовь начинает отры­ваться от голоса разума, она очень быстро превращается в экзальтацию, и подвиж­ник впадает в состояние прелести. И на­оборот, когда здравый смысл начинает холоднеть и вырождаться в простой рас­чет, любовь напоминает о себе, разрушая пустые мудрования, которые, как соты, покинутые пчелами, уже не содержат в се­бе главного. Тогда любовь кажется безрас­судной, но это не так — внимательный наблюдатель может только подивиться ее необычайной мудрости. В сердце истинной любви живет вели­кая мудрость; в сердце истинной мудрости живет великая любовь. И нет здесь никако­го противоречия. Два верховных чина ан­гельских, пламенеющие любовью серафи­мы и мудрые многоочитые херувимы, имеют общее начало — непостижимый свет Божий.

 
Отец эконом шел в келью и заметил старенького монаха Иоанна, тяжело плетущегося по тропинке по направлению к морю, — это был позор их русского мона­стыря. Отец Иоанн был тяжелым запой­ным пьяницей, его не выгоняли из жалос­ти, потому что Ванек, как его еще здесь презрительно называли, был уже шести­десяти лет от роду. К тому же он был ста­рым школьным приятелем известного ук­раинского старца схиархимандрита Захарии.

Этот старец, ныне почивший, обла­дал как в России, так и на Украине непре­рекаемым авторитетом и имел очень влиятельных духовных чад. Это были пред­ставители так называемого «донецкого клана» — украинские предприниматели, владельцы предприятий черной метал­лургии и угольных шахт. Старец рассматривал собственную популярность как перст Божий и старался использовать свя­зи и средства своих чад на благо матери Церкви. Его стараниями строились мно­гие храмы и открывались монастыри. Лю­ди любили Захарию за доброту и беско­рыстие и, его молитвами, как и пламенными проповедями, сотнями вливались в ря­ды ведущих церковную жизнь. Несколько лет назад отец Захария приезжал и на Афон погостить в русском Пантелеимоновом монастыре и привез своих благодетелей, которые имели жела­ние и возможности помочь его восстанов­лению. Старец болел раком и знал, что дни его уже сочтены. Боли иной раз заставляли его стонать, но не лишали разума и прису­щей ему доброты.

Он мечтал, что монаше­ство, активно искоренявшееся в годы со­ветской власти, скоро вновь расцветет на русской земле и светом своей любви и праведности привлечет к себе оставшийся без призора народ. Но пока его мечты не находили подтвержденья в реалиях жиз­ни.

На Афоне отец Захария увидел совсем не то, что рассчитывал, но старался не по­казать собственного разочарования, памя­туя древнее правило: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Вначале, как только стали открываться во множестве монастыри, православные люди думали, что скоро наступит короткая эпоха свято­сти и процветания, предсказанная старца­ми. Отец Захария понимал, что это далеко не так просто, — настоящее возобновле­ние монашеских традиций возможно только долгим, кропотливым трудом со­тен глубоко верующих, бескорыстных и преданных этому делу людей. Особые на­дежды старец связывал со Святой горой, потому что здесь сохранилась древняя ас­кетическая традиция. Матерь Божья хра­нила Свой удел, и даже в самые худшие времена монашеская жизнь здесь не пре­рывалась. Много раз, словно от вечного светильника, русские подвижники с Афо­на приносили на родину огонь утерянной святости, искусство умного делания и на­уку нелицемерного послушания. Афон всегда подпитывал святую Русь.

Конечно, старец, приехав сюда, был разочарован, но, быть может, это оттого, что слишком уж многого он ожидал от Святой горы. Во всяком случае, афонские монахи не для того живут и молятся, что­бы оправдывать его ожидания. Да и время накладывает свой отпечаток, отец Захария это разумел и не пытался что-нибудь здесь исправить. Он также понимал, что положение его друга Иоанна в монастыре нестабильное, и старался исподволь его укрепить. Од­нажды старец во время исповеди попро­сил своего влиятельного благодетеля по­мочь бедняге Иоанну. Ему была открыта вся правда о друге, и он хотел сохранить его для монашества. Угольный король со­гласился и, когда стал оказывать помощь афонскому монастырю, выставил игумену одно небольшое условие: чтобы отца Ио­анна, как бы тот ни чудил, из монастыря не выгоняли, иначе он прекратит всякое финансирование. Игумен понял, откуда ветер дует, но мудро согласился на пред­ложенные условия. Разумеется, об этом соглашении знали единицы. Многие во­обще не понимали, почему Ванька еще держат в монастыре, а не гонят прочь, как шелудивого пса. Отец Захария уже почил, а Иоанн, благодаря его проницательной доброте, продолжал напиваться, и часто до положения риз.

Особенно было неприятно, когда Ва­нек появлялся перед гостями в замызганном, неприглядном виде. Греки искали лю­бой повод, чтобы посмеяться над русским монастырем. Наиболее уязвимое место для насмешек было пресловутое русское неумение пить. Для греческих монахов, хоть устав и разрешал по праздникам ви­но, всякое употребление алкоголя было признаком дурного тона и распущеннос­ти*. Многие греки вообще подчеркнуто не притрагивались к вину*, и кувшины на их столах оставались полными. Русские афониты, главным образом, келиоты и сиромахи, напротив, налегали на вкусное мест­ное вино; за теми столами, где они угоща­лись, кувшины быстро пустели.

Эта особенность русского менталите­та была видна больше всего во время еже­годных пасхальных крестных ходов с ши­роко почитаемыми иконами Матери Бо­жьей Достойно есть и Иверской, иначе называемой Вратарницей. Крестный ход обычно проходил по всем кельям и монас­тырям, встречающимся на пути**. И на каж­дой остановке хозяева этих келий или архондаричные монастырей угощали моля­щихся разнообразными сладостями и ви­нами. В конце крестного хода, бывало, многие русские келиоты не стояли на но­гах. Некоторые греки, те, которым был чужд дух истинного подвижничества, сме­ялись над бедными русскими, чем смуща­ли истинных монахов, среди которых встречались и русофилы. Однажды игумен Иверского монасты­ря после завершения такого крестного хода решительно осадил насмешников, сказав следующее:

«Вот, нас здесь, греков, триста человек, и мы все трезвые, а рус­ских всего тридцать, и они, как один, пья­ные. Пусть мы смеемся, кичась своим мни­мым превосходством, Матерь Божия все равно с ними».***

Это, конечно, был жест великодушно­го сердца, но, увы, факты пьянства наших монахов не прибавляли русским уважения со стороны святогорцев других нацио­нальностей.

В Пантелеимоновом монас­тыре с грехом винопития жестко боро­лись и пресекали любые поползновения в сторону стакана. Лет пять назад пришлось провести даже необычную столовую реформу. Сначала изменили устав: раньше полагалось вино на стол на каждый поли­елей, теперь же только по воскресным дням и двунадесятым праздникам. Старые монахи принялись активно противодей­ствовать нововведению, но силы оказа­лись неравны. После нескольких лет борь­бы сопротивление оппозиции, ратующей за старые свободные порядки, разбилось о гранитную волю молодых реформаторов — монахов, не так давно прибывших из России, которые хотели возобновить в обители настоящую монашескую жизнь, воздержанную и молчаливую.

Специфика русского характера все-та­ки налагала свой отпечаток на наше «трез­вое» понимание афонского устава. Для греков, как и для других южных народов, выращивающих виноград, с давних пор употребление вина стало хорошей тради­цией. На юге оно словно чай, и разбавлен­ное вино в Греции пьют в семьях даже под­ростки за общим столом. Русским же культурное употребление алкоголя, за неболь­шим исключением, недоступно. Это не есть наша вина, как и не преимущество греков, скорее особенность национально­го характера. Больше всего для русских монахов, как бодрящий напиток, подхо­дит именно чай, который, кстати, на Бал­канах не уважают и почти не пьют.

Греки с давних пор очень любят нам перемывать косточки и вспоминают еще и такую историю. В Средние века русичи считались чуть ли не лучшими воинами на земле, и Византия нанимала их для охраны императорского дворца. Однажды охран­ники пировали в одном из залов и дошли до определенной кондиции. Внезапно их начальнику пришла в голову шальная мысль организовать дворцовый перево­рот. Сказано — сделано. Русские, обнажив мечи, дошли почти до самой спальни им­ператора, но заговор был раскрыт, так как охрана буянила и шумела, и горе-заговор­щиков скрутили. Те начали каяться и оп­равдывались, дескать, перепили вина. Император признал этот факт, в отличие от современных российских законодателей, смягчающим вину обстоятельством и пе­реправил русичей на задворки империи — охранять государственные границы.

Неожиданно эта история, в меньших масштабах, какое-то время назад повторилась и на Святой горе, после знамени­того пасхального крестного хода. Не­сколько набравшихся келиотов вдруг об­наружили большую несправедливость в том, что греки захватили и не отдают зна­менитый Андреевский скит. Необходимо как можно быстрей вернуть его назад, в русские руки. Опять же, сказано — сдела­но. Хмельные заговорщики отправились штурмовать скит, по пути к ним присое­динились еще несколько сиромах; гроз­ным, но не ровным строем двигались они к скиту, громким голосом взывая к спра­ведливости. Их намерения были все нали­цо, и в дело вмешалась обеспокоенная по­лиция. Заговорщиков скрутили и после покаяния, точно также, как и предков-охранников, простили.

Отец Рафаил думал, что это ребячество спровоцировано мяг­ким гостеприимным характером гречес­кого народа. Вот попробовали бы в Рос­сии эти ряженые монахи провернуть не­что подобное, вмиг бы узнали всю горечь настоящего поражения. А тут они позволяют себе все что хотят, а греки по этим отдельным личностям составляют мне­ние обо всем русском народе. Беда!

В общем, монастырское начальство [русской обители святого] Пантелеймона, зная про все эти неприглядные факты, проводило последователь­ную политику борьбы с пьянством. Снача­ла, как уже говорилось, изменили устав и в полиелейные праздники начали обхо­диться без вина. Затем, по негласному по­велению игумена, трапезники стали уби­рать недопитое вино со столов, так как по­сле трапезы некоторые ретивые отцы час­то захватывали неопорожненные графи­ны в широкие рукава ряс для дальнейшего келейного распития.

Монастырская кам­пания по борьбе с пьянством увенчалась успехом, злоупотребления постепенно прекратились. Только отца Иоанна приходилось еще терпеть. Старый монах пони­мал всю выгодность своей ситуации, но не слишком испытывал терпение священно­началия и пил столько же, сколько и до за­ключения сделки. Отец Рафаил был один из немногих, кто все знал, и негодовал на Ванька, считал его паршивой овцой, из-за которой страдает здоровое стадо.

Игумен и духовник придумывали мно­го способов, чтобы не исправить, — об этом уже никто и не мечтал, — а хотя бы смирить его. Иоанна отправляли в скит, связывали, пугали психиатрической лечеб­ницей, московским подворьем; монаха ос­корбляли, не пускали на трапезу, запрещали появляться на людях. Все тщетно. Отец Ио­анн был всегда неопрятно одет, и от него исходил неприятный запах, поэтому ел он за отдельным столом после общей трапезы.

У него был странный статус — он офици­ально состоял в числе братии, но все шара­хались от него, как от прокаженного. Он исполнял послушание мусорщика, когда был в силах вытаскивать большие черные пакеты из контейнеров, или, в ином случае, просто чистил картошку и другие овощи для кухни.

Это был морально опустивший­ся монах, казалось, совсем без совести и ве­ры в неизбежное правосудие Божие. Его ли­цо было маленьким и сморщенным, как у мартышки, глазки испуганно бегали, а руки постоянно теребили сальную жиденькую бородку. Он мало с кем разговаривал, почти не причащался и мылся очень редко. Вчера Рафаил подошел в трапезной к Ваньку, который отходил после очередно­го запоя. Он, видимо, плохо себя чувство­вал и трясущимися руками накладывал се­бе второе.
— Послушай, отец Иоанн, я уже не знаю, какое тебе дать послушание. Картошку чистить? Так повар не хочет, чтобы ты появлялся на кухне, — эконом действи­тельно уже устал от нерадивого монаха и, так как тот не уважал самого себя, говорил с ним достаточно бесцеремонно и даже с долей презрения.
— Ты посмотри на себя! Позоришь только память своего старца. Отец Захария надеялся, что ты, наконец, исправишься, но тебе, видно, это не под силу. Или же тебе нравится подобное пус­тое жительство. Нравится?
Ванек только недовольно буркнул в ответ:
— Нравится! — и стал доедать греч­невую кашу, показывая всем видом, что ему наплевать на досадные нравоучения эконома.

Рафаил часто замечал, что, когда он разговаривает с Иоанном, в его сердце под­нимается какое-то надменное чувство. Мо­жет быть, против этого призывал Христос, когда говорил ученикам: «Не судите и не су­димы будете»? Но как с таким монахом, как Ванек, себя вести? Он абсолютно не прини­мает никаких вразумлений, проживая, как бельмо на глазу, свой бесцельный век.
— Значит, так! Быстро ешь и будешь с Петром убирать мусор, контейнеры два дня как полные. Он уже в гараже, заводит трактор. Феогносту же скажи, чтобы зашел в экономскую. Тебе понятно?
— Понятно, — все так же отсутствую­ще буркнул Ванек и налил себе компот, да­же не смотря в сторону отца Рафаила.

Эко­ном, стараясь не раздражаться, пошел к выходу из трапезной, думая, как велика милость Матери Божией, что Она терпит подобных монахов, не достойных собст­венного призвания. Сейчас эконом смотрел в сторону это­го пропойцы, который с утра был уже на­веселе, и внутренне кипел от праведного гнева. Его возвышенные размышления о мудрости, любви и прочем были прерваны фигурой монаха-пьяницы. Казалось, что невозможно было иметь в сердце любовь к нему или же мудро относиться к его пьян­ству; Ванек пробуждал в душе эконома только дурное — гнев, надменность, пре­зрение — и этим самым обличал всю его мнимую праведность. С другими Рафаил был весьма ласков, и братья любили его за добрый нрав. Эконом совсем запутался в своих чувствах и не знал, кого же винить — Ванька или себя самого.

Неожиданно ему в голову пришла мысль проследить за Ваньком и выявить, откуда тот берет спиртное. В монастыре, под угрозой отправления на московское подворье, запретили всем давать ему день­ги или, упаси Бог, алкоголь, однако этот пройдоха частенько бывал под хмельком. Это все весьма странно. Рафаил, затаив ды­хание, пошел вслед Иоанну. Тот шел в сто­рону мельницы святого Силуана; может быть, именно там был тайник хмельного зелья. Они двигались на расстоянии двад­цати метров друг от друга, и Рафаил изо всех сил старался остаться незамеченным.

Наконец, Ванек подошел к мельнич­ному храму, огляделся, тяжело вздохнул и вдруг упал на колени. Он стоял на коле­нях возле мельницы, где работал великий Силуан, и бил себя руками по лицу и груди. Рафаил понял теперь, откуда у того появ­лялись синяки; он был рядом, за густыми кустами шиповника, и мог слышать, как пьяница плачет. Его душа словно выливалась из глаз со слезами и падала ниц на каменную плитку, простираясь перед всемогуществом Твор­ца. Он молил о помиловании как уже осуж­денный, балансируя на грани надежды и отчаяния. В его плаче была и искренняя ненависть ко греху, желание высвободить­ся из его пут, и сожаление, что он не таков, как другие братья. Отец Иоанн рыдал, ду­мая, что никто не видит этих слез, которые были насущной потребностью для его ослабевшего духа.

Рафаил, справившись с первым изум­лением, понимал, что за все годы своего монашества он ни разу не каялся так, как этот с виду опустившийся монах. Он ни ра­зу не плакал от великой душевной боли и старательно хранил мир. Но этот мир он получил даром, с рождения, а не добыл в борьбе со страстями, а презираемый всеми Ванек находится под их беспощадным гнетом, мучаясь и страдая, как никто другой. Эконом тихо, чтобы Иоанн его не ус­лышал, также опустился на колени и шепо­том попросил у него прощения за все при­чиненные ему обиды, понимая, что горя­чий покаянный плач поверженного ниц пьяницы гораздо милее Богу, чем вся его прохладная праведность.

Хотя ему нужно было идти в экономскую, он продолжал стоять на коленях, по­ка Иоанн не выплакался и, испуганно ози­раясь, не пошел обратно в монастырь. Впервые за много лет Рафаил испытал в душе настоящее чувство умиления и еще глубже понял слова Нагорной проповеди, которую говорил Христос Своим верным ученикам.

Станислав Леонидович Сенькин

* Многие греки вообще подчеркнуто не притрагивались к вину — И таким образом нарушали афонские порядки (благо, игумен не видит!). Хотя бы пригубить вина они были обязаны по сильно развитому греческому буквализму в хранении православных монашеских традиций. Раз день не постный, то обязательно надо употребить (хоть совсем чуть-чуть) основные скоромные продукты: оливковое масло и сухое вино, а когда позволялось — то рыбу и сыр-фету (сулгуни).
Так как вино возбуждает аппетит, то многие монахи и миряне, чтобы не переедать, выпивают эти 20-30 грамм вина в самый последний момент трапезы, когда колокольчик игумена возвещает о необходимости вставать для благодарения Господу, и уже нет соблазна чего-либо еще съесть.
Также звоном колокольччика через 5-10 минут после начала трапезы обозначается разрешение налить и начать попивать-"дегустировать" вино. Это также с целью избежать даже малейшего опьянения. После маслянистой пищи вино уже не пьянит.
В Хиландаре, хотя и во многом оставили особый устав, заповеданный к хранению "до скончания века" Саввой Сербским, но в части вина - блюдут. По его уставу вино предлагается каждый день, - и в постные дни (введено это было святым Саввой для восстановления сил братии после тяжких физических трудов).

* всякое употребление алкоголя было признаком дурного тона и распущеннос­ти — точнее всякое "русское" употребление алкоголя (с целью достижения опьянения). "Греческое" же употребление вина, лишенное такого желания, вполне законно и "благородно".

** Крестный ход обычно проходил по всем кельям и монас­тырям, встречающимся на пути — но с монастырями не густо. В светлый понедельник заходят только в монастырь Кутлумуш и скит святого Андрея. В светлый вторник - только в Иверон (Иверский монастырь). Но, конечно, в каждой афонской обители торжественно совершаются в это время свои, "локальные", крестные ходы.

*** но обычно русских много, примерно половина. Как пропустить такое?

Рассказ «Только одна женщина»

Душевную боль всегда очень трудно преодолеть. Когда страдает тело, сложно жить — страдания выматы­вают. Но если в тот момент тебя окружают люди, кото­рые тебя любят, заботятся и понимают, твоя боль хоть и не уходит, но становится терпимой. Мало того, ты готов смириться с ней, увидеть в своей жизни новый смысл, тогда страда­ния приобретают характер плуга, вспахи­вающего землю твоего сердца. Совсем дру­гое дело — предательство любимого чело­века, оно меняет мир, и он весь становится из радушного льстеца бездушным зрите­лем твоей душевной боли, жестоким сви­детелем твоего поражения.

Я еду на Афон. Точнее, плыву вдоль не­го на большом неуклюжем пароме, любу­ясь его сказочными берегами и каменны­ми средневековыми постройками. Что меня привлекло сюда, в обитель отшельников и молитвенников? Не знаю точно, может быть, Господь приводит к Се­бе и таким образом, тогда наше чувство юмора, несомненно, от Него.

Помню однажды, во время тяжелой де­прессии, я шел в магазин за пивом. Тяже­лый взгляд, одутловатые щеки, неопрятная одежда — все во мне сигнализировало о неблагополучии. Внешнее — показатель внутреннего состояния, но и оно не отоб­ражало весь тот ад, который поглотил мою бедную душу. Я оказался гораздо слабее, чем думал, моя любовь разбилась о преда­тельство, и жизненная сила вытекла на тротуар, превратив меня в собственную тень. И вот моя тень шла за пивом — жид­костью, обещающей заменить тебе все и способной превратить тебя в ничто.

В это время единственное, о чем я ду­мал, была боль, стучащая в виски, поража­ющая тебя своим мрачным обаянием, боль огнедышащая, умеющая выжигать в тебе остатки человека. И вот неожиданно я встретил этого монаха, такого же неблаго­получного, как я сам, растрепанного, собирающего подаяние в медный ящик, уны­лого и несобранного, но все же гордого тем, что он — служитель Божий. Эта гор­дость, точнее, плохо скрываемое чувство собственного достоинства, просачива­лось сквозь сальную бороду и горело в гла­зах озорным огоньком.
— Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.

Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:
— Слушай, — ты, судя по одеянию, ба­тюшка. Вот, моя жена ушла от меня, пони­маешь, не я ушел — она ушла. Забрала сы­ночка и ушла, — я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.
Монах остановился, деловито пощи­пал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:
— Дурачок ты, ушла, и ладно, радовать­ся надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе, — он как-то любовно, будто признав во мне свое­го, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: — Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат.
— Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну, подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист до­читаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, до­читываю акафист, собираю вещички и в путь. Теперь нас только двое — я и Бог, — монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.

Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:
— Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав... Все они... Они...
— Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не до­стойны.
— Как тебя звать-то? — чернец до­стал листок бумаги и приготовился запи­сывать.
— Иван.
— Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят руб­лей, и я, грешный, помяну тебя в своих мо­литвах.
Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:
— А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?
— Их?
— Да, их — женщин.

Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в бла­гоговейный огонь. Он поправил полу сво­его залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:
— Есть такое место, смотри сюда, — он раскрыл пакет, и я увидел фотографию красивого храма незнакомой архитектуры и в первый раз услышал это слово — Афон...

 
.. Паром подплывал к очень красиво­му большому монастырю, я спросил у од­ного дьякона из Тамбова, с которым по­знакомился в Уранополи — «небесном» городе, где выписывают пропуск на Свя­тую гору — как называется радующая взгляд дивная обитель. Оказалось, что это наш русский Свято-Пантелеимонов мона­стырь. Однако чудаковатый дьякон не очень-то его жаловал.
— Вот, брат, перед тобой так называе­мый русский монастырь, смотри и обли­зывайся.
— А почему так называемый?
— Да потому что хохлы его захватили.
— Хохлы? — я сделал по возможности понимающее лицо, хотя для меня это все было больше чем непонятно. На данном этапе каждый человек с бородой и хвости­ком волос, да еще если в черном одеянии, мне казался почти святым. И вот даже в та­ком святилище, как Афон, существуют обыкновенные земные противоречия.

Отец дьякон уже навязал мне себя в гиды-переводчики, и теперь я совершенно зави­сел от него. Сначала мы должны были вы­садиться в афонской пристани Дафни, за­тем посетить одного известного старца-грека, которому я хотел задать очень важ­ный для меня вопрос.

С того знаменательного дня, когда я встретил бродячего монаха с медным ящиком, прошло целое лето. За это время я здорово изменился — стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Казалось, что я не просто изменился, а стал другим человеком. Вместо выкуренной сигареты я начинал день с утренних молитв, отрастил бороду и выбросил телевизор. Пиво и даже просто пьющие люди вызывали во мне праведный гнев. Мои друзья постепенно отстали от меня и даже, как мне сказал один злой язык, в узком кругу смеялись на­до мной, говоря, что я «чокнулся» и «уда­рился в Бога».

Однажды мне позвонила же­на, плакала в трубку, говорила, что сделала ошибку и хочет все исправить, но я остал­ся непоколебим — просто выслушал ее и попросил развода. Сынишке должно было в ноябре исполниться три года, я любил его и регулярно перечислял деньги на его содержание, но встречаться с ним не хо­тел, то есть не то чтобы не хотел, просто старался подавить в себе любовь к семье ради высшего, нетленного начала. Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:
— Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.

Теперь я хотел стать подвижником. Прочитав немало книг о Святой горе, я представлял себе, как спрячусь в одну из этих горных пещер, где сотни лет стра­дальцы монахи несли свой крест молитвы за весь мир. Может статься, что и я стану одним из этих людей, воином Христовым, бьющимся с демонами в настоящем зем­ном раю, превращающимся в ад во время духовных столкновений.

В своих мечтах я представлял себя си­дящим на маленькой скамеечке, в рваном рубище, сосредоточенно молящимся сер­дечной Иисусовой молитвой. Вот слезы мои падают на земляной пол пещеры, ко­торый постепенно превращается в меси­во; нетварный свет озаряет мое убогое жилище, превращая его в сияющий дво­рец благодати. В глубине души я думал, что старец, к которому мы идем, прозрит мое великое рвение и возьмет меня себе в ученики.

Дьякон с забавным именем Африкан и с не менее забавной куцей бородкой пре­рвал мои возвышенные размышления:
— Ваня, все, приехали — это Дафни. Пошли скорее, что-нибудь перекусим.

Мы, наконец, встали на святую афон­скую землю, и я увидел нечто среднее меж­ду восточным базаром и монастырем. Не­сколько магазинов предлагали свою рели­гиозную продукцию, и я узнал от дьякона еще одну неприятную деталь, что их хозя­ева — албанцы. Затащив меня в небольшое кафе, Аф­рикан попросил меня купить две пиццы и бутылку вина. За столом отец дьякон налил мне стакан и, увидев мое нежелание упо­треблять алкоголь, состроил презритель­ную гримасу и настойчиво, даже гневно сказал:
— Надо чтить воскресный день, пей давай.
Пришлось согласиться, мне совсем не хотелось попасть в число нечестивцев. Выпив бокал превосходного сухого вина, я захмелел и осмелел настолько, что спро­сил моего собеседника:
— Отче, а почему у вас такое необыч­ное имя?

Отец Африкан поморщился и тут же выпалил мне всю историю скороговор­кой. Очевидно, этот вопрос он слышал уже не впервой, ответ знал почти наизусть:
— Понимаешь, мой игумен, еще там, в России, начитался духовной литературы и возомнил себя великим старцем, поэтому решил так посмирять братию. Одного на­звал Смарагдом, меня вот Африканом, — дьякон грустно задумался и продолжил:
— Хорошо, что Гадом не назвал, а ведь хотел, — он тяжело вздохнул, и лицо его опять приняло уже знакомое мне презрительное выражение.
— А у самого-то нормальное имя — Херувим.
Я уже пожалел, что задал столь бес­тактный вопрос, было видно, что для мое­го гида имя — настоящий крест. Он пе­чально и уже не предлагая мне допил вино и мечтательно закончил тему:
— Ничего, приму схиму, тогда возьму себе имя Афанасий, или еще мне нравится имя Неофит, в честь одного старца вели­кого, — дьякон неожиданно развеселился и толкнул меня в плечо:
— Тебе нравится имя Неофит?
Мы пообедали и еле успели на авто­бус, отправляющийся в столицу Святой горы — Кариес. Само название немного напоминало мне зубную боль, но Африкан объяснил мне, что греки произносят ее название как бы с мягким знаком — Карьес, а в русских справочниках она и во­все звучит по-азиатски — Карея.

Наш ста­рец жил неподалеку от монастыря Кутлумуш, который находился на окраине Ка­риеса.
...Наконец, мы вышли на узкую тро­пинку, ведущую к келье старца; я сосредо­точенно молчал и старался не обращать внимания на болтовню Африкана, кото­рый на этот раз роптал на румын, селя­щихся во всех расщелинах и вместо мо­литвы и безмолвия ходящих по святогорским «панигирам» — престольным празд­никам. Сам же мой гид не считал себя обыкновенным бродягой и постоянно подчеркивал, что несет подвиг «сиромашества» — странничества и нищеты.

Я же шел и молился, чтобы Господь открыл мне мой путь. Погрузившись в мечтания, я вновь представил себя в грязном рубище, проливающим слезы за мир. Эти представ­ления настолько меня захватили, что я прослезился и на самом деле.

Африкан не­доуменно просверлил меня своим острым взглядом и остановился около аккуратно­го маленького домика, возле которого группировались молчаливые стайки па­ломников.

Все, пришли, геронта Гавриил, слава Богу, сегодня принимает. Мы дождались своей очереди и, нелов­ко озираясь по сторонам, вошли в келью. Это была приятная, увешанная иконами избушка. Отец Гавриил был небольшого роста, имел приятное благообразное лицо с маленькой жиденькой бородкой. Он же­стом указал нам на стулья и пригласил к разговору. Африкан немного переговорил со старцем по-гречески и представил ме­ня. Я кивнул и решил поприветствовать от­ца Гавриила на родном языке. Тот оценил мою вежливость и что-то спросил. Афри­кан толкнул меня локтем в бок:
— Старец спрашивает, откуда ты.
— Из Москвы.
Дьякон достаточно бегло говорил по-гречески, и я уже не жалел, что нанял его как переводчика.
— Скажи старцу, что я хочу стать мона­хом.
Африкан передал это старцу, и они о чем-то стали переговариваться. Затем он обернулся ко мне и быстро сказал:
— Отец Гавриил спросил о твоем се­мейном положении, и я сказал, что ты был женат и имеешь сынишку.
— А он что?
— Говорит, что тебе лучше вернуться к жене и подымать сына.
Я не верил своим ушам!
— Что-что?! Отец Африкан, скажи ему, что у меня серьезное намерение посвятить себя всецело Богу.
Дьякон вновь пустился в словесные рассуждения со старцем, который махнул на меня рукой, как мне показалось, с пре­зрительным видом.
— Слышь, Ваня, старец сказал, что если у тебя на самом деле серьезные намерения насчет монашества, то ты подождешь, пока сын вырастет, и только потом, отдав все мирские долги, ты уже можешь идти в мо­настырь.
— А если ты первое благословение принимаешь в штыки, то и потом слушаться не будешь. Прям, как я! — Африкан ткнул себе в грудь пальцем.
Я был сильно разочарован таким отве­том и даже, честно говоря, принял нечис­тые помыслы против старца — уж не в пре­лести ли он? Неужели он не прозрел, как в моем сердце горит любовь к монашеской жизни? Хм? Очень странно! Взяв у старца благословение, я вышел из келий, а Афри­кан остался еще посоветоваться.

— Ну, и как мне сейчас поступать? — спросил я своего гида, который улыбался и, по всей видимости, был доволен своим посещением.
— Как-как, езжай домой, к жене и ре­бенку, старец же тебе все сказал, — Афри­кан положил мне руку на плечо.
— Пойдем в магазин, возьмем пирожков...
— Подожди-подожди, так что, мне нельзя в монахи?
— Можно, чудак! Вырастишь детей и приезжай обратно, а я к тому времени, даст Бог, стану в Пантелеймоне игуменом, — Африкан пытался ободрить меня.
— По­ставлю тебя в монастыре вторым эпитро­пом*. А может быть, и первым, смотря как будешь себя вести.

Мы пошли ночевать в Андреевский скит, где нас очень гостеприимно приняли, — Африкан сказал, что при новом на­стоятеле здесь стали поселять всех без ис­ключения, не спрашСолнце садилось за Афон, лаская луча­ми верхушки кипарисов, и моя душа, впер­вые за долгое время, обрела покойивая, есть ли у палом­ников димотирион**. Братья в скиту моло­дые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение***.

— Монашеская жизнь достаточно трудна, отец, — Африкан высокомерно посмотрел на меня, — так что подожди пока, поживи в миру.

Мы послушали вечерню и пошли на трапезу. Постепенно я смирился и решил принять слова старца как волю Божью. После трапезы мы, сытые и уже до­вольные, двинулись на повечерие. Мы во­шли в большой храм и, благоговейно крестясь, стали прикладываться к иконам. Я думал, как мне позвонить жене и прими­риться с ней, не теряя собственного досто­инства. Улыбаясь, я вспомнил того монаха, что читал на кухне акафист Матронушке, и спросил отца Африкана:
— Неужели на Афоне никогда не было ни одной женщины?
Что? Посмотри сюда! — дьякон с не­годованием указал мне на русскую большую икону Владимирскую.
— На Афоне всегда была и будет только одна женщина — Матерь Божья!

Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис****, и мое сердце пело вмес­те с псалтосом: "Иперагия Феотоке, сосон имас" — Пресвятая Богородице, спаси нас.

Солнце садилось за Афон, лаская луча­ми верхушки кипарисов, и моя душа, впер­вые за долгое время, обрела покой.

Станислав Леонидович Сенькин

* эпитроп (греч. έπίτροπος) — Управитель имуществом в монастыре.

** диамонитирион — Разрешение на пребывание на Святой Горе Афон.

*** Братья в скиту [святого апостола Андрея Первозванного] моло­дые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение — Это сейчас не так. Как и в большинстве афонских монастырей трудовые послушания в этом скиту не превышают по времени 5 часов в день. Очень редко, правда, бывали здесь и "авралы", "субботники" в необычное время, например, чтобы быстро выбросить накопившийся строительный мусор. Скит начал восстанавливаться в 2001 году, и тогда такие "общие работы", возможно, были чаще. Давно уже это все стало ненужным и прекратилось.

**** Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис — Параклис(от греческого: παρεκκλήo - "утешение") – молебен. Другое значение - небольшой храм, отдельно стоящий или домовой, или придел в соборном храме.
Обычно на Афоне такой порядок в конце каждого дня: Вечерня, потом трапеза, потом Повечерие с Акафистом Божией Матери. Параклис, когда есть, следует сразу за Вечерней, отодвигая трапезу. Повечерие чаще всего не сразу, а непосредственно перед закатом.
Но в скиту святого апостола Андрея Первозванного типик совсем другой. Сначала трапеза (всегда в 16:00 по светскому времени, не византийскому), а потом все вместе: Вечерня, Пакраклис, Повечерие, Акафист (без перерывов). Это исключение, так на Афоне только в Андреевском скиту.

Рассказ «Туман над Афоном»

Логово дикого зверя и жи­лище монаха Сергия обладали рядом схожих черт. Первое сходство — удале­ние от других келий, другое — необжитость, третье — хозяин, подобно зверю, все­гда убегал, если к нему при­ходили посетители. Его дикость имела своим истоком не человеконенавистниче­ство, но великую любовь к Богу и всему живому.

Подобно Арсению Великому, ко­торого отец Сергий имел примером для подражания, афонский монах бегал лю­дей. Его затвор, изолируя сознание от внешнего мира, открывал ему внутренний, о котором говорил Господь: «Царство Божие внутрь вас есть».

Чем меньше было пространство его обитания, тем больше все существующее наполнялось духовным, необычайно богатым содержанием. Быва­ло, любовь Божия била ключом прямо из глубин сердца, тогда его тесная келья казалась настоящим дворцом, построенным премудростью Творца из сияющих кирпи­чиков благодати.

Отец Сергий полностью понимал, что такое устроение, какое он приобрел в пус­тыне, есть дар от Бога, и никогда не пытал­ся никого переделать на собственный лад, зная, что люди сейчас слабы и требуют снисхождения.

Сегодня мало кто мог по­нести пустыню; хотя почти все монахи считали, что это им под силу, мало кто от­важивался на настоящее пустынножитель­ство. В основном, современные келиоты занимались больше садоводством и огородничеством. Они разводили целые сады плодовых деревьев. Матери Божией, как было открыто отцу Сергию, не угодно бы­ло, чтобы монахи погрязали в садоводстве и других мирских занятиях.
Несколько лет назад на Афоне появились даже большие вонючие жуки. Эти насекомые не боялись отравы и стали настоящим бичом келиотов. Они прилетали невесть откуда и об­лепляли какое-нибудь дерево или расте­ние. Причем эти жуки наедались до такой степени, что умирали от обжорства, падая тут же, под деревом. Иногда они полно­стью губили посадки. Многие расценили этот факт как наказание Божие за излиш­нюю мирскую заботу монахов.
Отец Сер­гий не выращивал ничего, боясь погру­зиться в суету и земные попечения.

Казалось, он родился не в свое время. В современном мире даже православные монахи начали жить на мирской лад. В монастырях появились мини-электро­станции, посудомоечные машины, трак­тора и краны для строительства. Все больше жужжали на Святой горе сотовые телефоны, облегчая контакты подвижни­ков между собой. Вроде бы, современные удобства должны были помочь монахам выкроить дополнительное время для за­нятия молитвой.

Но все же, хоть раньше святогорцам приходилось гораздо больше работать, чтобы как-нибудь жить и пропитать себя, тогда было больше и настоящих молит­венников. Быть может, это оттого, что раньше человек не имел таких удобств и прав, как сейчас, и всю свою надежду он возлагал на одного Творца, помогающего ему выжить во враждебной среде. Теперь каждая мирская вещь облегчает монаху жизнь, но забирает частицу веры из его сердца. Сегодня упование на Бога все больше становится простой декларацией, чем образом жизни.

Монах средневековья с детства был подготовлен к своему служению суровым образом жизни уже в миру. Правда, были исключения, подтверждающие правило, — тот же Арсений Великий. Когда он жил в императорском дворце и учил царевичей, про него говорили: никто не одевается лучше, чем Арсений; когда же он удалился в пустыню, то облачался в такое рубище, что все вокруг считали, что никто не оде­вается хуже Арсения.

Отец Сергий, подобно своему образцу для подражания, был в миру учителем — профессором филологии. Среди студен­тов он слыл добрым, но чудаковатым пре­подавателем. Он прекрасно знал древние языки и читал византийских отцов в ори­гинале. Чтение зажгло в нем огонь жела­ния пустыни. Познав святых отцов в тео­рии, он захотел прочувствовать все и на практике.

Теория и практика — древние терми­ны из обихода святых отцов. Но, в отличие от современного употребления этих слов, в монашестве всякой теории — со­зерцанию предшествует практика — де­лание*.

Профессор сменил университет­ские своды на тесные стены монашеской кельи и приступил к деланию послуша­ния. Он долго и упорно шел этим путем, пока делание не принесло свой плод — созерцание. Мы никогда не узнаем, что же точно открывалось отцу Сергию, все это знают лишь Бог и духовник. Но созер­цание открыло ему настоящую веру, кото­рую может дать только опытное позна­ние благости Божьей.

Пустынник принял схиму от одного старца-келиота и после его смерти наследовал и келью в скиту Кавсокаливия. Эта келья святого Петра Афонского — перво­го отшельника Святой горы, стояла выше других, на самом отшибе и вдалеке от троп.

Скитские монахи не любили пус­тынника за неразговорчивость, которая трактовалась как злобность и индивидуа­лизм. Келья его густо заросла колючей растительностью, и послушников он не брал. Все поэтому злословили о неради­вости монаха. Также отец Сергий не хо­дил по престольным праздникам и неиз­вестно на что жил. Это породило слух, что он ворует еду и одежду. Причащался же он в келье отца Космы — почти такого же нелюдимого монаха, как и сам Сергий. Косма, который был иеромонахом, слу­жил литургию, а отец Сергий пел на кли­росе. Один схимник, который как-то при­сутствовал на их служении, говорил по­том, что монахи практически между со­бой не общаются, а литургия у них идет более трех часов.

Когда ничего не известно о человеке, вокруг него образуется своеобразная ин­формационная пустота, которая обычно заполняется разного рода домыслами. К счастью, люди так устроены, что охотно подмечают наши недостатки, — иначе как бы мы их замечали у себя? Также люди склонны, в своем большинстве, думать о других больше плохого, чем хорошего. Слухи об отце Сергии ходили разные. Самым популярным из них был тот, что он находится в глубокой прелести.

Прелесть, вообще-то, была особенным духовным со­стоянием, близким к сумасшествию. Пре­льщенный монах принимал дьявольские видения за ангельские и верил, что являет­ся святым человеком. Обычно такие люди не слушали, если кто-то пытался их в чем-то опровергнуть, и часто прыгали со ска­лы, пытаясь взойти на небо, как пророк Илия. Горестный конец! Иных демон поду­щал повеситься или вскрыть себе вены, внушая обольщенным, что они получат на небесах мученический венец.

Отец Сергий никому не рассказывал ни о каких посещениях и видениях и все равно обвинялся в прелести. В наше время, думал он, каждый, пытающийся жить как монах, терпит поношения от тех, кто не может так жить. Отшельник не осуждал своих обвинителей, понимая, что их хула гораздо полезней для души, чем почитание, от которого не было бы пользы ни ему, ни самим почитателям. Отец Сергий старался не обращать ни на что внимание и продолжал молиться в своем уединении. Однако дьявол не оставлял подвижника в покое и воевал против него со всей своей злобой и упрямством.

Как-то раз игумен Великой лавры [святого Афанасия Афонского] Да­ниил поехал в Кавсокаливию на панигир**. Престольный праздник Святой Троицы всегда собирал в Кафоликоне много мона­хов со всей Святой горы. Они обычно съезжаются на мулах, приплывают на па­роме, приходят пешком. До бдения мона­хи идут на трапезу, затем звонарь подыма­ется на колокольню и начинает благовес­тить. Кто хоть однажды слышал византий­ский колокольный звон, не сможет его спутать ни с чем иным: словно идет дождь из звуков, быстро перебивающих друг дру­га, так что невозможно уследить за рит­мом и рисунком мелодии. Но за всем этим кажущимся хаосом душа воспринимает обилие благодати и ликует, предчувствуя бдение — пир духа, по меткому замечанию одного святогорца.

Афонское бдение идет, в строгом со­ответствии с типиконом, около четырнад­цати часов***, а если это еще и панигир — престольный праздник обители или ка­кой-нибудь кельи, то торжество еще более усиливается***. Троица в Кавсокаливии все­гда большой праздник. На нем непремен­но присутствует либо лаврский игумен, либо какой-нибудь епископ.

Самым дивным украшением афонско­го бдения является византийское пение. Это надо слышать и видеть, как седовласые старцы распевают сто третий псалом «Благослови, душе моя, Господа» по древ­ним нотным книгам. Начинает правый клирос, левый как бы перехватывает стих и продолжает пение. Унисонное пение имеет ряд больших преимуществ: псалтосы — афонские певцы поют в едином духе, и с каждым новым гимном пение все боль­ше набирает силу, красоту и возносит сердца истинно молящихся горе, к Богу.

Обычно пение ведут не лучшие певцы, а наиболее маститые старцы. Многие юные монахи, прежде чем пойти на Свя­тую гору, изучали византийское пение и достигли определенных высот мастерст­ва, но, тем не менее, им часто не разреша­ют петь на панигирах, опасаясь, что страсть тщеславия завладеет их незрелы­ми сердцами.

Игумен, стоя в стасидии****, облаченный в мантию и держа в руках посох, молился — как раз распевали стих «Вся премудрос­тью сотворил еси». Он закрыл глаза и вспомнил, что много лет назад ему как раз на Троицу благословили подрясник Он заново ощутил свою радость от этого собы­тия и почему-то вспомнил при этом мона­ха Сергия — наверное, потому, что вчера ему прислали письмо с жалобой, что тот совершенно не ухаживает за своей кельей и она заросла бурьяном и кустарником и похожа теперь не на жилье монаха, а на ка­кие-то древние развалины. Как игумен лавры, отец Даниил имел право, в отдельных случаях, забирать омологий — документ, подтверждающий пра­во владения кельей. Например, если монах не смотрит за кельей и не ремонтирует ее, игумен мог запросто выселить нерадивого подвижника. Правда, до этого редко когда доходило, обычно дело разрешалось уст­ным предупреждением или выговором.

Что за фрукт этот Сергий?! Подвиж­ник уже два десятка лет на горе, а никто о нем практически ничего не знает. Даже на престольный праздник своего скита не может явиться. Это же настоящее оскорб­ление для его насельников! На кафизмах игумен позвал к себе дикея — скитоначальника, а если дословно перевести на русский — "праведного", и спросил:
— Сколько лет я прихожу к вам на панигир и никогда не вижу отца Сергия из кельи святого Петра Афонского. Он что же, вообще не ходит по престольным пра­здникам?
Дикей отец Мефодий словно ждал это­го вопроса.
— Отец игумен, этот Сергий для нас со­вершенно непонятен. Он никогда никого не навещает, причащается редко, у Космы.
— У Космы? Хм. Это тоже тот еще фрукт.
— Да, и к тому же Сергий совсем не следит за кельей.
— Разве так можно? Она уже заросла, словно в ней никто не живет, мы даже боимся к нему заходить, наверня­ка в этих зарослях водится уйма змей. Он уже много лет живет в скиту, но не скит­ской жизнью. Конечно, он настоящий пу­стынник, но ведь Иосиф и Иоаким были куда большими отшельниками, однако не презирали наш устав.
— Если он хочет пол­ного отшельничества, пусть идет на Карули или на келью какого-нибудь монасты­ря, игумен которого позволит ему жить, как он хочет. Но меня, как дикея, его образ жизни и отношение к скиту куда как не ус­траивает.

Игумен с серьезным видом выслушал все и немного подумал.
— Значит, так, Мефодий, я хочу побе­седовать с этим Сергием. В келью к нему я сам не пойду, но скажи ему, что я жду его в Лавре, где-нибудь в среду, на серьезную бе­седу. Понял?
— Да, конечно, я все ему скажу, — дикей пропустил к игумену распорядителя бдения, в чьи обязанности входило сле­дить за порядком и благочинием богослу­жения, крестного хода и даже трапезы. Распорядитель пригласил игумена в ал­тарь — готовиться к полиелею.

На следующий день, отоспавшись по­сле бдения, дикей пошел в келью Петра Афонского. Пробравшись по узкой зарос­шей тропинке и непрестанно смотря себе под ноги, чтобы не наступить на змею, отец Мефодий подошел к двери и посту­чался с молитвой. Не услышав ответа, ди­кей повторил свою попытку. Опять не­удачно! Он начинал уже выходить из себя.
— Отец Сергий, это Мефодий; вас вы­зывает к себе игумен на беседу! Эй! Это се­рьезно! Вы должны там быть в среду. Если вы не появитесь у отца Даниила, можете лишиться своей кельи. Вам понятно? Эй! Отец Сергий!
— Да-да, простите меня, я спал, — мо­нах, наконец, отозвался, но двери не от­крывал, — я понял: к игумену, в среду. При­ду, обязательно. Простите меня.

Дикей довольно улыбнулся и пошел, соблюдая те же меры предосторожности, к выходу. Теперь этому раку-отшельнику придется выползти из своей раковины! Бу­дет знать, как презирать скитских братьев. Солнце уже покраснело, и во всем сво­ем великолепии на небе расплескался све­жими насыщенными красками знамени­тый греческий закат. Сегодня погода была хорошая, и даже были видны Олимпий­ские горы.

Дикей полюбовался видом и подумал, какой же должен быть характер у этого Сергия, чтобы не замечать таких прекрасных вещей, как, к примеру, этот за­кат, горы, афонские бдения, да и равных по красоте богослужений не найдешь на всей земле. Это все равно что отвергать красоту природы, которую сотворил для нас Господь. Разве не для монахов устано­вили пение, работу, молитву? Как он может сидеть сиднем взаперти и даже носа не казать на белый свет?

Говорят, что Сергий и в миру был такой — он никогда не женился, по театрам не ходил, а что он дома делал, так это одному Богу известно. Конечно, люди разные, устроение не может быть у всех одинаковое, но пусть хотя бы он вы­полняет самые простые требования скит­ского общежития: причащается по воскре­сеньям в Кафоликоне, участвует в совмест­ных мероприятиях, держит в надлежащем порядке свою келью. Этого будет и для лю­дей достаточно — меньше соблазна, да и сам он будет жить в послушании не своей воле, а скитским правилам.

Рано утром в среду отец Сергий пошел в Лавру. Мула у него не было, поэтому до­бираться пришлось пешком, а это где-то около четырех часов ходьбы. К обеду по­движник был уже у игумена:
— Благословите, отец Даниил.
Игумен еле узнал отца Сергия, он уже совсем постарел и поседел, подрясник был ветхий и весь в заплатах, сам вид его лучился кротостью и небольшим беспо­койством.
— Да-да, Бог благословит. Проходи, я хотел с тобой немного побеседовать, — отец Даниил уже пожалел, что вызвал ста­рика к себе, но теперь пути назад нет, надо сделать выговор.
— Ты чего же, отец Сер­гий, так распустил свое хозяйство — келья твоя покосилась, того и гляди рухнет, все вокруг заросло?! Ты что, змей не боишься? По монашескому уставу, ты обязан сле­дить за кельей — до тебя там жили люди и будут, по крайней мере, я надеюсь, жить после тебя. Так что подумай на досуге о моих словах и постарайся сделать пра­вильные выводы.

Отец Сергий втянул голову в плечи. Он думал, что игумен, несомненно, прав на­счет его нерадивости, ведь он говорил о самых элементарных вещах, которые нуж­но выполнять всем.
— Я понял, отец игумен, все приму к сведению.
— Давай-давай, Сергий, — он вдруг ис­пытал неожиданный прилив сострадания к этому монаху и какое-то великодушие. — Слушай, ты уже старый, хочешь, я тебе дам послушника.
— Да нет, отец игумен, я справлюсь один...

Отец Сергий направился обратно в ке­лью по узкой тропе мимо сваленного [снежной] ла­виной леса. Пару лет назад, прямо на Но­вый год, с вершины Афона сошла огром­ная лавина. Она смела часовню и несколь­ко сот квадратных метров леса — и сейчас деревья еще аккуратно лежали рядком на земле, как домино. Лавина дошла до само­го склона и остановилась; если бы сила природной стихии была больше, она бы накрыла густонаселенный, по афонским меркам, скит — Кавсокаливию. Мало кто бы остался в живых. Святогорские монахи, особенно зилоты, решили, что это гнев Божий за введение правительством с пер­вого января в Греции нового денежного знака — евро.

Отец Сергий помнил эту новогоднюю ночь, тогда он, как всегда, молился и услы­шал сильный шум, сама земля тряслась, предвещая что-то очень нехорошее. От­шельник встал на усиленную молитву, и только через неделю он узнал о случив­шемся от отца Космы. Сейчас он видел явный знак гнева Ма­тери Божьей, но не испытывал никаких чувств. Отец Сергий знал в своей жизни только молитву, он обычно не придавал никакого значения религиозным спорам.

Его любимым чтением были творения Исаака Сирина, где святой писал: «Как ме­чущегося на всех льва, избегай словопре­ний о догматах».

Пустынник хранил эти слова в своем сердце и никогда не осуждал зилотов, но и не прислушивался к их ут­верждениям.

Его скромное жилище было настоя­щим храмом безмолвия. Сохранение исихии стало главной заботой стареющего отшельника. Малейшее изменение его об­раза жизни всегда сказывалось на качестве молитвы. Поэтому он и перестал прини­мать посетителей, впрочем, мало кто и хо­тел приходить к нему. Но сейчас отец Сер­гий чувствовал, что его исихия серьезно нарушена. И дело даже не в том, что ему нужно теперь следить за кельей Петра Афонского, — замечание игумена было вполне законным. Как ему было открыто Богом, близился поворотный момент в его монашеской жизни. Он уже знал о своей дальнейшей судь­бе, но никто больше о ней не узнает...

Дикей с удовлетворением смотрел, как старый отшельник отец Сергий в старых рукавицах выкорчевывает колючие кусты. Вот-вот, пусть убирает этот жуткий, колю­чий кустарник, да знает потом, как запус­кать хозяйство. Все монахи Кавсокаливии, наконец, видели его за работой, и некото­рые, пожалев старца, предлагали свою по­мощь, от которой тот со смирением отказывался...

Через две недели к отцу Мефодию пришел иеросхимонах Косма и сообщил, что пустынник впервые отступил от свое­го обычая и уже две недели не приходит к нему в келью причащаться.
— Уже десять лет он не пропускал ни одного воскресенья! Ну, может, раза два, от силы. Надо пойти проведать отца, не слу­чилось ли чего?

Они вместе пошли к келье святого Пе­тра и увидели, что все растения вокруг бы­ли полностью выкорчеваны. Монахи не­сколько раз постучались в дверь, но никто не ответил. Дикей толкнул ее, и она оказа­лась незапертой. Тогда они, переглянув­шись, вошли внутрь.

Келья отца Сергия была убрана и пуста — стол, стул и кровать сиротливо стояли в углу, икона Матери Божьей Кукузелисса одиноко висела над изголовьем, перед иконой горела лампадка. Дикей почувст­вовал, какой в этой келье был молитвен­ный дух, тишина и покой жили здесь и передавались даже ему, который глубоко по­гряз в заботах. Они осмотрели всю келью и храм, но следов отца Сергия нигде не об­наружили. Он пропал. Весть о пропаже старца мигом облете­ла Кавсокаливию и Святую гору; полицей­ские внимательно изучали это дело, опра­шивали возможных очевидцев, но не смогли составить мало-мальски правдопо­добную версию.

Теперь многие скитяне вспоминали об отце Сергии хорошее и даже некоторые необычные вещи. Косма, например, гово­рил, что у того в келье горели три неугаси­мые лампады, однако никто не знал, отку­да пустынник берет масло. Послушник Ни­кос вспоминал, как старец предостерег его от ухода с Горы. Он уже подумывал, как бы ему сбежать, и шел по направлению к при­стани. И вот на пути ему попался отец Сер­гий. Никос никогда не здоровался со стар­цем, не любил его и в тот раз даже задел плечом. Старец, обернувшись, попросил прощенья и вдруг обличил намерение убе­гающего послушника, сказав, что мир по­губит его. Этого оказалось достаточно, чтобы Никос остался.

Прошло еще немного времени, и об отце Сергии все забыли, лишь Косма с гру­стью вспоминал своего неразговорчивого друга. Никто больше не мог так благого­вейно и умилительно петь литургию. Тем не менее, иеромонах не считал Сергия по­гибшим и молился о нем как о живом. Од­нажды отец Косма решил съездить на гору Кармил*****, где стоял храм пророка Илии, он почитал память пророка и часто посещал этот храм, испрашивая молитвенной помощи. Он взял у соседа большого непо­корного мула по кличке Гривас и стал медленно подыматься до Керасей. Было осеннее утро, и афонскую Святую гору окутал туман.

Чем выше взбирался мул, тем гуще был туман. Уже у самого поворота на Кармил отец Косма вдруг увидел фигуру стар­ца; как ему показалось, это был его друг. Неизвестный монах пробирался сквозь лес и был где-то на расстоянии двадцати метров от тропы. Косма привязал мула и пошел к нему:
— Эй, подождите!

Монах не останавливался и шел все дальше в дремучий лес. Косма вскоре поте­рял его из виду. Туман все густел, и, чтобы не заблудиться, иеромонах решил возвра­щаться к тропе. Вдруг он увидел на ветви дерева висящие шерстяные четки со «слез­ками Божьей Матери» вместо косточек — так называлось растение, твердые и краси­вые плоды которого монахи приспособи­ли в качестве бусинок при плетении четок. Отец Косма сразу их вспомнил — четки принадлежали его пропавшему другу.
— Значит, глаза меня не обманули — это шел Сергий, — он, подобрав четки, по­целовал их и пошел к мулу. — Так ты все-таки жив, друг мой!

Старец прослезился и понял, что Сер­гий таким образом решил его поприветствовать и дал о себе знать. Он сел на Гриваса и медленно потрусил на Кармил. Ту­ман все сгущался, и монах думал, что

мир выплевывает святых, словно жеваную бу­магу,
а Бог бережно принимает их в Свои объятья,
заграждая к ним доступ туманом неведения.

Станислав Леонидович Сенькин

* всякой теории-со­зерцанию предшествует практика-де­лание — В греческом одно слово "θεωρία" (феория) обозначает и теорию и созерцание. Латины читают "θ" как "т" - вот у них и теория вышла, а русские читают "θ" как "ф" - вот феория у нас, как высшая Божественная тайна-откровение - созерцание сути мироздания.

** Панигир (панигирь) — Здесь: главный праздник (храма, монастыря)

*** Афонское бдение идет, в строгом со­ответствии с типиконом, около четырнад­цати часов, а если это еще и панигир — престольный праздник обители или ка­кой-нибудь кельи, то торжество еще более усиливается — Обычно все-же меньше по времени и с перерывом ночью на 2-4 часа для отдыха перед Литургией. Для этого на панигирах в афонских монастырях ставят обилие застеленных раскладушек в самых разных местах по всей обители (в хозяйственных помещениях, коридорах,в пекарне и т.д.) — несколько сотен, чтобы хватило всем. Каков труд братии! А еще перед панигиром старательно натирается (чтобы блестела) вся металлическая утварь храма, включая паникадила и хорос). Для трапезы закупается громадное количество рыбы — чтобы досталось каждому по хорошему куску. Кстати, на Афоне нет отдельных блюд для старцев и монахов, и для паломников-мирян. У всех все одинаково. Столы накрываются практически без различий "чинов".

**** Стасидия — Деревянная конструкция с 2-мя положениями сидения, в которой во время служб можно стоять, оперевшись на подлокотни­ки, либо сидеть (как на стуле), либо полусидеть на маленькой полочке (что очень удобно).

***** гора Кармил — небольшая гора, нависающая над скитом Керасиа. К сожалению, сейчас прямо около храма на вершине этой горы, размещена ретрансляционная вышка сотовой связи.

Рассказ «Шаолинь против Афона»

Прежде всего, Жак Пьер был искателем приключе­ний. С детства наш герой за­читывался Майн Ридом и любимым Жюль Верном, за­хватывающие испытания героев их книг овладели его детским разумом, побуждая искать подобное и в действительности. Но, увы, реальность оказалась куда более прозаичной и скучной. Мечтатель вырос, закончил философский факультет Сор­бонны, а сказка так и осталась заключен­ной в клетку книг.

Преподавая в университете китайскую философию, Жак Пьер тратил все свое свободное время, читая всевозможные ле­генды, и, копаясь в библиотеках, зарывал­ся в груду древних рукописей. Отпуска он проводил в разного рода экспедициях: дважды он отправлялся на берега туман­ного Альбиона в поисках загадочного Гра­аля, в Армении искал Ноев ковчег, облетел весь Синайский полуостров, разыскивая знаки, которые, якобы, оставили землянам инопланетяне. В Мексике, на Юкатане, он сломал ногу, в Гималаях заболел сенной лихорадкой, в ЮАР был ограблен туземца­ми, в России жестоко избит пьяными селя­нами, принявшими его за шпиона. В Япо­нии Жак Пьер учил дзен-буддизм в школе самого Судзуки, фотографировал снежно­го человека на одном из островов Филип­пин, искал знаменитый летучий голландец в Тихом океане, изучал загадку каменных истуканов на острове Пасхи. Он ночевал на развалинах Стоунхенджа, пытаясь по­нять язык друидов, кочевал с аборигенами Австралии, где его чуть не покусал ядови­тый тайпан, однажды на него набросились обезьяны, обитавшие в развалинах буддийского храма. В Пиренеях Жак Пьер ла­зил по пещерам, где прятались когда-то от крестоносцев катары, записывал легенды шерпов в Непале, был гидом в Египте, по­знавая тайны пирамид, брал образцы грунта на месте святилища Ваалу в Баальбеке и участвовал, по обстоятельствам, во всех возможных авантюрах. Но сердце его не насыщалось, даже наоборот — с каж­дым разбитым идолом его сказка все боль­ше становилась иллюзией.

Лучше бы эти загадки и оставались таковыми, но это бы­ло для любознательного парижанина слишком мало. Он жаждал большего. В общем, с трудом разобравшись в вы­шеназванных загадках, наш Жак Пьер впал в депрессию. Если говорить серьезно, то во всех этих тайнах есть элемент созна­тельной или бессознательной мистифика­ции. Тут он ощутил, что в его жизни что-то должно измениться, потому что так больше продолжаться не могло. Он ходил к психоаналитику, но последний, вместо по­мощи, настроил его против собственного отца, Жак Пьер был буквально на грани от­чаяния. И вот судьба, смилостивившись, показала ему срединный путь.

Все началось, для столь великого собы­тия в его жизни, достаточно просто. Как-то он сидел в одном парижском ресторанчи­ке, глядя из окна на порядком поднадоев­ший силуэт Эйфелевой башни, и увидел на ее фоне двух маленьких китайцев, сидя­щих за крайним столом. Китайцы о чем-то спорили на хорошо знакомом ему манда­ринском диалекте. По очереди, давая оппоненту слово, они ели пиццу, запивая ее ко­ка-колой. Жак Пьер не мог не прислушать­ся к их беседе. Один убеждал другого в том, что китайцы совсем не националисты, с чем тот был совершенно не согласен:
— Послушай, Ду Вей-мин, мы, китай­цы, великие националисты. Как ты можешь с этим спорить? — китаец, так ска­зать, передал микрофон соседу и принялся за грибную пиццу.
— Ты все передергиваешь! Настоятель сказал мне, что мог бы принять одного — двух иностранцев, если бы они хорошо владели китайским. Это неправда, будто Шаолинь опирается только на коренных китайцев, — Ду Вей-мин стал есть свою пиццу с беконом, видя, что другой спор­щик доел свой кусок.
— Но монастырь не приемлет запад­ную культуру! — китаец апеллировал к та­ким историческим фактам, как опиумные войны, боксерское восстание, культурная революция Мао Цзэдуна и современные расстрелы наркодилеров на стадионах.
— Шаолиньские монахи поддержали вос­стание хунвейбинов, разгромивших Шан­хай, некоторые историки даже считают, что они были истинными зачинщиками бунта, — китаец взял стакан с красной ши­пящей колой.
— Да, конечно, китайская культура почти самая замкнутая в мире, но Ван Дэминь, шаолиньский монастырь, уже готов раскрыть свои секреты миру, поэтому на­стоятель и ищет европейцев, которые смогли бы перенять истинную китайскую культуру, самую древнюю на земле... — ки­тайцы заказали еще по пицце и продолжа­ли спорить, но французский ученый уже впал в состояние транса.

Таких чувств он давно не испытывал. Последний раз, мо­жет быть, когда он в четырнадцать лет прочитал «Невероятные приключения экспедиции Барсака». Слово «секреты» послужило для Жака Пьера, как звонок для собак Павлова, са­мым сильным естественным раздражите­лем, разгорячившим его любознатель­ность, словно медную руду в доменной пе­чи. «Перенять истинную китайскую куль­туру, — эти слова симфонией радости зву­чали в его сердце, — самую древнюю на земле». Через три дня он уволился из университета и полетел в Китай.

Поднебесная приняла француза на­стороженно, но, увидев его искреннее вос­хищение китайской культурой и желание даже пожертвовать своей европейской сущностью ради ее познания, она раскры­ла свои сокровищницы. Настоятель Шаолиня взял Жака Пьера в число послушни­ков. При первой их встрече он коснулся рукой его пульса и сказал:
— У вас, европейцев, есть одна Жен­щина с Ребенком в руках — я вижу это, как и крест на твоем лбу, — Она хранит вас от зла. Но наш, китайский, бог сильнее всех, — увидев склоненную в почтительности голову парижанина, настоятель довольно ухмыльнулся и почесал бритый затылок.

 
Через двадцать лет Жак Пьер, ставший к тому времени монахом Сюй Чжун-шу, изучил стиль пьяной обезьяны Кун-фу, а также стал мастером Ци-гун. Он носил ша­франовую накидку, брил голову и почти забыл родной французский язык. Но на­стоятель готовил его для одной миссии, о которой ему самому пока ничего не было известно.
Однажды брат пришел в его комнату. Сюй Чжун-шу медитировал, представляя в уме разлагающийся труп. Он, почувство­вав на периферии сознания присутствие человека, по всем правилам вышел из ме­дитации и кивком головы приветствовал брата, который поклонился и сообщил ему известие — настоятель приглашал его на беседу.

Настоятель медитировал, когда Сюй Чжун-шу подошел к его террасе. Он сидел, погруженный в глубокий транс, его оранжевая накидка и сосредоточенное лицо гармонировали с лучиком солнца, оставившим на ровной поверхности его черепа сияющий блик.
Прождав с полча­са в почтительной позе, француз услышал, как учитель, не выходя из медитации, произнес:
— Один мудрец говорил, что великое царство — это низовье реки, удел подне­бесной, самка поднебесной. Самка всегда невозмутимостью одолевает самца, — он приоткрыл глаза и поднял свою руку.
— Сюй Чжун-шу, наша великая культура го­това подчинить себе западный мир. И мы сделаем это не так агрессивно, как евро­пейцы, но мягко, превосходством своей древней мудрости, — настоятель кивком головы повелел сменить почтительную позу на дружескую.

Это была великая честь, и француз впервые ее удостаивал­ся. — Сюй Чжун-шу, хотя ты и не приоб­рел прекрасный узкий разрез глаз, и цвет твоей кожи такой же белый, как прежде, но душа твоя, без сомнения, китайская, как и у меня.
— Спасибо, учитель, — бывший Жак Пьер млел от восторга.
Настоятель вновь поднял правую руку в знак того, что ему следует молчать:
— Мне надлежит тебе сейчас изречь один секрет. Слушай! Мастерство наших великих учителей достигло того, что мы видим каждое явление этого мира, каж­дый его уголок открыт взору китайских мудрецов. Ха! — старый монах с огорче­нием продолжил.
— Вот только одно мес­то на земле недоступно нашему видению, смотри, — настоятель поднял лежащий на полу свиток и раскрыл его, это была карта Средиземного моря, — смотри, Сюй Чжун-шу, это так называемая Святая гора Афон.
— Я знаю про это место, учитель, даже хотел когда-то туда поехать, но почему-то все сорвалось.
— Что ты знаешь об этом Афоне?
— Что туда не пускают женщин, и что там живет несколько тысяч монахов-орто­доксов.

— Ха! Все это пустое! Мы узнали об этой горе довольно много, но до сих пор не понимаем, почему, какие духовные си­лы нам препятствуют. Нам! Понимаешь? Для нас, чтоб ты понял, это все очень важ­но, Сюй Чжун-шу, — настоятель шумно и надменно выдохнул.
— Ха! Какая-то моло­дая европейская традиция ставит нам во­просы для разрешения! Ты должен поехать туда, Сюй, и разузнать все, что есть в этой традиции необычного. Ты поедешь, воору­женный знаниями китайских мудрецов, во всеоружии, думаю, что справишься. Ты сильный.
— Готов служить вам, учитель, — монах вновь занял почтительную позу.
Настоятель скрестил руки в молитвен­ном жесте:
— Я думаю, что монахи на Афоне, втайне, практикуют боевые искусства.
— Нужно узнать, что это за наука, и наши му­дрецы подберут к их европейскому яду до­стойное противоядие.
— Да благословит тебя небо, сын мой. Сам Будда будет помогать тебе на этом пути, — он помолчал минуту и опять презрительно хмыкнул.
— Ха! Свя­тая гора! Посмотрим, что она из себя пред­ставляет.

— Какое наказание, Сюй Чжун-шу, ты выберешь себе, если тебе не удастся вы­полнить возложенную на тебя миссию?
Монах не сомневался ни секунды:
— Я вырву себе глаз, учитель.
— Хм! — настоятель с уважением и да­же любовью взглянул на подопечного.
— Сюй Чжун-шу, ты безупречен. Как говорил мой приснопамятный учитель Лян Дун-цзяй: «Не взять то, что даровано небом, значит себя наказать. Не действовать, ког­да приходит время, значит себя погубить».
— Иди, сын мой, да поможет тебе небо.

Через неделю француз летел по марш­руту Пекин — Салоники, половину полета он медитировал, половину — вспоминал английский язык. Аэропорт, такси, автовокзал, Уранополи. И вот — Святая гора. Двадцать лет он не ступал на европейскую землю; волнения, как такового, не было, лишь желание до­стойно исполнить свою миссию перепол­няло его китайское сердце. Сев на паром, он с любопытством глядел на зеленые и каменистые берега Афона.

Приплыв в Дафни — святогорский порт, француз решил вначале посетить афонское правительство — Протат*. Войдя в здание, которое располагалась рядом с соборным храмом Успения Божьей Мате­ри — той самой Женщины с Ребенком, о Которой предупреждал настоятель. Жак Пьер спросил по-английски, у кого он мо­жет получить разрешение на пребывание здесь в течение одного месяца. Ему указа­ли на дверь, открыв которую, он увидел бо­родатого монаха, сидящего за столом. Протатский чиновник поприветствовал его по-гречески, но, увидев, что тот не по­нимает, перешел на английский:
— Что вы хотели, господин? — лицо монаха лучилось дружелюбием и госте­приимством.

Жак Пьер вкратце изложил суть своей проблемы:
— Понимаете, я французский ученый, посмотрев по каналу «Discovery» програм­му про Святую гору, я загорелся желаем изучить восточно-христианскую духов­ность.
— Очень хорошо, — внимательно ос­мотрев лысый череп ученого, монах, не те­ряя приветливости, осведомился о его ве­роисповедании.
— Я буддист. Бритая голова — это сим­вол отсутствия суеты и тщеславия.
Монах показал на свои длинные чер­ные волосы и засмеялся:
— Вы меня обличили, — затем он до­стал какой-то журнал. — Так вы, значит, хо­тели бы у нас остаться на месяц?
— Да.
— Ага. Очень хорошо, — монах объяс­нил ему, как продлевать афонский пропуск — димотирион и правила поведения на Святой горе для лиц не православного ве­роисповедания.
— Матерь Божья да помо­жет вам.
— Спасибо, — и француз поехал на маршрутном такси в Великую Лавру.

При­рода вокруг была красивой, но не настоль­ко, чтобы вызывать его восхищение. Красота Афона не впечатляла Жака Пьера, так же как и многочисленные свя­тыни. Приветливость святогорских мона­хов не могла его растрогать, песнопения православных хоров не бередили душу. Он всегда помнил изречение великого полко­водца Сунь Цзы: «война — это путь обма­на». Он изучал чужую традицию с бесстра­стием шпиона и равнодушием врага.

Все здесь было похоже на другие духовные ме­ста — культовые здания, монахи с четками, гимнография, аскеза, почитание учителей, особая одежда и прическа, отличающая их от мирян, религиозная живопись. В об­щем-то, ничего особенного. Единствен­ное, чего француз никак не мог найти, так это следы занятий боевыми искусствами, но его учитель не мог ошибиться. Надо ис­кать. Настоятель, великий мастер шаолиньской школы бокса, перед самым его отлетом, научил Сюй Чжун-шу использо­вать энергию разрушающейся башни; те­перь он мог использовать намерение разу­ма и без применения грубой силы. Нанесе­ние ударов на расстоянии десяти шагов! Насколько он знал, европейцам эту энер­гию еще никто не открывал. Великая честь!

Походив по горе с две-три недели, Жак Пьер услышал от одного паломника пре­дание о невидимых старцах, которые, как и следует из их определения, не могли быть видны невооруженным и вооружен­ным глазом и несли тайный подвиг молит­вы за мир. Наверняка, подумал француз, эти старцы владеют какими-то скрытыми и могущественными стилями Кун-фу, раз они предпочитают оставаться в безвест­ности и не решаются доверить свои при­емы первому встречному. Сосредоточив свои усилия на поисках невидимых старцев, Жак Пьер ночевал в Панагии и побывал даже на самом пике Афона — в храме Преображения Господня.

Там он провел почти десять дней, пока не началась сильная гроза. Француз, почувст­вовав, как вибрирует металлическая ручка двери храма, понял, что жизнь его нахо­дится под угрозой. Быстро выбежав из ни­зенькой церкви, стоящей на самой высо­кой точке Афона, Жак Пьер начал спус­каться по тропинке вниз. Гроза набирала силу, и молнии били в землю со всей мощи. Тучи сгустились, темное фиолетовое море внизу казалось отражением грозового не­ба. Грохот был таким сильным, что закла­дывало уши. Француз споткнулся о камень и упал, покатившись со склона; рядом ог­ненная змея ужалила сухое дерево, кото­рое, вспыхнув, также упало и покатилось вниз, словно боевой валик против рим­ских легионов.

— Наверняка, это все волшебство не­видимых старцев! — Жак Пьер подумал, что они раскрыли его как вражеского шпиона и собираются уничтожить. Еле живой и промокший до нитки, Сюй Чжун-шу добрался до Панагии и с облег­чением лег на матрас в каменном притво­ре. Все тело болело, и он решил погру­зиться в медитацию. Это было единствен­ным лекарством, способным восстано­вить его душевное равновесие. Усевшись в специальной позе, француз расслабил­ся и начал читать мантру, открывающую сознание. Предвкушая сладость транса, он выдохнул и приготовился к погруже­нию. Что за бред?! Впервые за много лет Жак Пьер не мог медитировать. Он по­пробовал еще несколько раз с тем же са­мым успехом. Отчаявшись, француз чуть не заплакал, ведь в медитации скрыт ис­точник всей его силы.

Через несколько дней измученный Жак Пьер решил вернуться в Китай, неви­димых старцев он не нашел, секрета афонских подвижников не разгадал. Он сидел в монастыре Ксиропотам, в пустой келье и горестно вздыхал. Наконец, перед самым отъездом он спросил гостинично­го монаха:
— Ответь мне, отец, я европеец, но живу в Китае, в шаолиньском монастыре. Все у вас хорошо, образ жизни ваших мо­нахов похож на наш. Вы много молитесь — мы медитируем, вы мало спите и огра­ничиваете себя в пище, так же и мы воз­держиваемся, вы поете — мы читаем на­распев мантры. Но ведь путь монаха — путь воина. Мы вот в Шаолине практику­ем боевые искусства, а у вас есть что-ни­будь подобное?

Монах лениво оторвался от книги:
— Шаолинь? Надо же! — он вниматель­но посмотрел на француза. — Понимаешь, представь, два человека враждуют между собою, каждый не хочет уступать другому, они ссорятся и не хотят даже разговари­вать, не говоря о том чтобы примириться. И вот они встречаются в незнакомом мес­те, и один, преодолевая свою гордость, де­лает, при всем честном народе, земной по­клон перед своим врагом. Последний, по­раженный неожиданным великодушием противника, также просит у него проще­ния, и восстанавливается мир, — монах ви­дел, что Жак Пьер, конечно, слушал с инте­ресом, однако не понимал, о чем идет речь.
— Кто из них победил?
— Победил в чем?
Грек стал понемногу выходить из себя:
— Ну, что ты, не понимаешь, что ли? Кто победил вражду?
— Ну, наверное, тот, кто первый по­просил прощения, — Жак Пьер понял, что аспект борьбы здесь не затрагивает мате­риальную сферу.
— Правильно! А как ты думаешь, ему легко было это сделать?
— Думаю, что трудно.
— Ага! Так вот, наше боевое искусство — научиться смиряться и прощать, чтобы, таким образом, побеждать зло. Понятно?
— Да, думаю, что да, — Жак Пьер полу­чил от обрадованного монаха иконку со­рока Севастийских мучеников, в честь ко­торых назван монастырь Ксиропотам, и выслушал их житие. Эти мученики были воинами-христианами и отказались при­носить жертву языческим богам. В наказа­ние их загнали в ледяное озеро, где они и погибли, прославляя Бога. Француз поду­мал, что для такого подвига требуется не­малое присутствие духа...

Снова в путь. Паром, Уранополи, авто­вокзал, такси, аэропорт. И вот Жак Пьер летит на самолете Салоники — Пекин, по­ловину полета выстраивая свой предстоя­щий разговор с настоятелем, половину — думая, какой глаз у него хуже видит...

Учитель медитировал, когда Сюй Чжун-шу, поправив черную повязку на ле­вой пустой глазнице, застыл в почтитель­ной позе. Не выходя из медитации старец изрек:
— Кто имеет знание и делает вид не­знающего, тот на высоте, Сюй Чжун-шу. — Кто без знаний и делает вид знающего, тот болен.
— Кто избавляет себя от болезни — не болеет, — настоятель открыл глаза. — Ха! Я вижу, ты наказал себя, монах, следователь­но, задание не выполнил. Рассказывай!
Француз рассказал обо всех значи­тельных моментах своего пребывания на горе.
— Учитель, каких-то особенных секре­тов я там не обнаружил. Самая главная до­бродетель, которую желают получить мо­нахи, — это смирение, а боевые искусства у них целиком направлены внутрь психи­ческой жизни, и любое рукоприкладство считается у них большим грехом.

— Ха! Вода — это самое мягкое и сла­бое вещество в мире, но в преодолении твердого и крепкого она непобедима, и на свете нет ей равного, — настоятель от­пустил Сюй Чжун-шу залечивать свои физические и духовные раны, а сам не на шутку задумался.

Он сидел в молитвенной позе до самого вечера, пока луна, от­ражающаяся на безупречной глади его черепа, не осветила долины. Шаолинь го­товился ко сну.

Станислав Леонидович Сенькин

* Прота́т (от греческого «протос» - первый) или Священный Кино́тис (по-гречески: ῾Ιερὰ Κοινώτης) — правительство Святой Горы Афон, в котором заседают антипросопы (представители от всех 20-ти афонских монастырей). Находится Кинот (так лучше называть, чтобы не путать с храмом Успения Божьей Мате­ри) в административном центре Афона - Кариесе (Карее). Рядом со зданием правительства монашеской республики расположен храм Протата, где хранится знаменитая чудотворная икона Божией Матери "Достойно есть".

Рассказ «Неразложившийся»

Вообще-то, к жизни труд­но привыкнуть. Можно при­выкнуть:

к порядку и беспо­рядку,
к счастью и страда­нию,
к монашеству и браку,
ко множеству вещей и их отсутствию,
к плохим и хо­рошим людям,
к роскоши и простоте,
к праведности и нечестивости,
к молитве и празднословию,
к добру и ко злу.

Короче говоря, человек такое сущест­во, что привыкает буквально ко всему, кро­ме самой жизни.

Монах Пахомий каждый раз, когда будильник подымал его на мо­литву, удивлялся тому факту, что он живет. Сколько он помнил себя, он всегда, с само­го детства, этому удивлялся. Немного сложней было его отношение к, казалось бы, полной противоположности жизни, а именно, смерти. С одной стороны, к смер­ти можно было привыкнуть как к одному из явлений самой жизни, как, впрочем, и рождению. Да, наверное, отец Пахомий так и думал: к смерти, как и к рождению, можно привыкнуть. Но это, правда, каса­лось только чужой смерти.

Сейчас отец Пахомий с двумя послуш­никами откапывал могилу почившего три года назад эконома обители иеромонаха Лазаря. Пахомий проделывал эти процеду­ры уже неоднократно, приобретя особую ловкость гробокопателя и панибратское отношение к усопшим.
— Эх, Лазарь, ты мой Лазарь! Больше ты уже не споешь нам Лазаря, сейчас омою те­бя винцом, которое ты так не любил при жизни, и поставлю твой череп, по блату — ведь мы с тобой, как-никак, были знакомы, — в самом первом ряду и на самое видное место, — Пахомий часто говорил подобные вещи, чем немало забавлял окружающих.

Его монастырским послушанием было приглядывать за кладбищем и стоящим на нем храмом, где была костница с лежащи­ми на полках братскими черепами. Их бы­ло уже более двух с половиной тысяч. На каждой главе чернилами было написано имя, звание и возраст почившего.

По одному общепринятому афонско­му преданию, цвет черепа отображал духовное состояние монаха.
На полках попадались и черные, словно закопченные, черепа — знак достаточно нехороший;
са­мым распространенным цветом глав была обычная краска смерти — белая, свидетельствовавшая о такой же обычной жиз­ни обладателя черепа;
и, наконец, были и желтые главы, как бы воскового цвета, — и чем желтей был череп монаха, тем святей была его жизнь.

Но даже черный цвет главы монаха не лишал его надежды на пребывание в раю — Матерь Божия будет ходатайствовать за всех почивших в Ее святом Уделе (на Святой Горе Афон).

Единст­венным знаком, что загробная участь мо­наха находится под большой угрозой, был его собственный неразложившийся труп. Отец Пахомий много думал, почему на большой земле неразложившееся тело монаха называют нетленными мощами, а на Горе — чубуком нерастленным. Не иначе, здесь сокрыта какая-то тайна.

Сейчас, откопав могилу, он должен был омыть кости отца Лазаря в вине, затем отнести череп и кости в костницу — еще один подвижник будет свидетельствовать о себе в веках. Когда-нибудь и его, Пахомия, глава будет красоваться на этой пол­ке. Монах всегда представлял свой череп восковым, потому что был о себе доста­точно высокого мнения. Возвышенные размышления Пахомия неожиданно пре­рвал вопль молодого послушника.
— Отче, смотрите — чубук нерастлен­ный! — послушник от полного изумления потерял всякий страх и ткнул лопатой в останки эконома.

Что ты там городишь?! А ну, дай сю­да, — Пахомий вырвал у послушника лопату и, подкопнув под виднеющимися ре­брами, увидел, что действительно тело от­ца Лазаря почти не разложилось.
— Вот те на! Это точно могила Лазаря? — монах внимательно проверил место, все, вроде бы, совпадало, затем тяжело вздохнул и послал послушника к игумену доложить о случившемся.

Пахомий уже выкапывал не первого монаха, среди его «клиентов» были и пья­ницы, блудники и даже богохульники — и все же их черепа благополучно перекоче­вали в костницу. А тут такая незадача!

Отец Лазарь был почти самым праведным и до­стойным монахом их обители. Некоторые святогорские духовники считали его даже старцем высокой жизни. Он никогда не повышал свой голос на окружающих, был ласков и вежлив со всеми, вина не пил во­обще, но и пьющих не осуждал, последние четыре года он болел раком, однако ста­рался не показывать своей боли и прихо­дить на службу вовремя, служил, в свою чреду, размеренно и благоговейно.

— Но почему же тогда он не разложил­ся? — необычная весть мигом облетела мо­настырь, и все его обитатели, движимые каким-то нездоровым любопытством, сбе­жались посмотреть на останки эконома.
— Ты смотри! Кто бы мог подумать! Ви­димо, Лазарь имел какой-нибудь тайный порок! — монахи, будто стая сорок, приня­лись обсуждать необычное явление, слов­но камень, заброшенное Богом в тихий, подернутый ряской монастырский пруд.
— Да что вы говорите! Какой еще по­рок? В его келье не нашли ничего предосу­дительного! — Пахомий недовольно по­смотрел на собравшихся и решил не всту­пать в их нечестивую беседу.
— А что же он не разложился? А, брат­цы, мне все понятно! У него же перед смер­тью были сильнейшие боли. Не иначе, он не выдержал мучений и впал перед смер­тью в ропот или даже богохульство.
— Богохульство? Лазарь? Нет, не мо­жет быть, — спор разгорался не на шутку, самые рассудительные монахи один за другим выдвигали различные версии, по­чему земля не приняла Лазаря, а те, кото­рые не обладали этим даром, пытались их опровергнуть.
— Я знаю, в чем дело, отцы, — Лазарь был в тонкой прелести. Когда его чем-ни­будь задевали, словом или делом, он с ка­ким-то хитрым видом всегда просил про­щения, будто святой, но чувствовалось, как душа его надмевается.
— Да иди ты! Тебя самого попробуй за­день.
— Помните, его тело сразу же стало смердеть, как будто труп блудника. Может быть, он имел какие-нибудь нераскаянные блудные грехи?
— Ну, это вряд ли, он был столь цело­мудрен, что боялся даже дотрагиваться до других, не говоря уже о чем-то серьезном.
— А никто не слышал, как Лазарь не право мудрствовал о православных догматах, о Пресвятой Троице или иконах? Мне кажется, что он был скрытый монофизит. Однажды я спросил его, как он по­нимает природу Христа, и Лазарь отве­тил, что Он Бог. Я продолжил его пытать, а как насчет человеческой природы, на что Лазарь...
— Помолчи лучше! Вам бы, таким ум­ным, после академии преподавать в миру, а не на Афоне подвизаться! Ты уже везде ищешь заблуждения.
— Никогда из его уст не исходила ересь!
— У него же остался в миру брат, по­мните, который приезжал еще шесть лет назад, — композитор. Они с Лазарем пере­писывались. Может быть, его привязан­ность к брату вытеснила из сердца любовь ко Христу?
— Да нет, пустое говоришь!
— Отцы, мне сейчас стало все понят­но! Лазарь имел одного друга — зилота, да и сам он, в свое время, отдал дань этому злому учению. Он никогда не крестился, когда на ектенье поминали Вселенского патриарха, я специально за ним следил.
— Да, но ведь он официально отошел от зилотства уже двадцать лет назад!
— Может быть, это только внешне, ведь он же дружил с этим Петром? Втайне, серд­цем, он, без всякого сомнения, был с ними. Кто-нибудь слышал, что он хулит зилотов? Нет! Следовательно, он сам был зилот. Вот Матерь Божия и показала, на чьей Она сто­роне. Пусть теперь Есфигмен знает!
— Кто его знает, может, ты и прав. Хо­тя, честно говоря, я вообще не слышал, как он кого-нибудь хулил.
Монахи бы так и судачили дальше, но пришел игумен и разогнал это собрание:
— Что стоите здесь, пустобрехи, кос­точки перемываете? Это послушание не ваше, а Пахомия, так что возвращайтесь к своим делам. Лучше сейчас помолиться за Лазаря, чем вот так празднословить.

Затем старец лично отслужил на от­крытой могиле литию перед останками эконома. Пахомий получил благословение закопать могилу и со слезами на глазах за­сыпал свежей землей нерастленный чубук бедного Лазаря. Сейчас об этом доложат самому Вселенскому патриарху, который также должен лично прочитать разреши­тельную молитву над могилой монаха. Ко­нечно, святейший сделает это, не покидая Фанари, но ведь для благодати расстояние не преграда. Через три года, если будет жив, Пахомий вновь раскопает эту могилу.
— Надеюсь, Лазарь, к тому времени ты все-таки разложишься.

В монастыре произошедшее событие, как, впрочем, и все другие, быстро забыли, и дни вновь потекли в своем привычном рус­ле. Одного Пахомия этот вопрос продол­жал мучить, лишая его привычного душев­ного мира и спокойствия. Он часто ходил к игумену, открывая беспокоящие помыслы.
— Отче, почему наш Лазарь не разло­жился?
— Бог знает, Пахомий. Суды Божии не в нашей власти, — игумен снисходительно и даже несколько надменно разговаривал с ним, как с каким-то сопливым послушни­ком, что очень не нравилось старому мо­наху. Когда после смерти старого игумена выбирали нового, он всех подбивал голо­совать за своего друга Парфения. Но как только тот стал игуменом, вся их дружба куда-то пропала. Как власть все-таки меня­ет людей.
— Да, но, отец, пойми. Это же для нас какой-то знак! — монах решил не реагиро­вать на тон Парфения, который, видимо, думал, что, разговаривая таким образом, отсекает его страсти.
— Пахомий, не ищи черную кошку в темной комнате, особенно если там ее нет, — игумен иногда на досуге почитывал вос­точных мудрецов, считая, что он, как муд­рая пчела, добывает нектар со всех миро­вых лугов.
— Парфений, послушай, для меня, учи­тывая специфику моего послушания, этот вопрос имеет первостепенное значение, — Пахомий, неожиданно для себя, пере­шел на официальный язык. Так говорил его дедушка — бухгалтер одной транс­портной конторы.
— Я поражен тем фак­том, что вечно пьяный келиот Игнатий, которого уже не пускали на панигиры, во­ровавший из трапезной вино и куривший дешевый табак, имеет белый череп, а наш кроткий порядочный Лазарь так и не раз­ложился!
— Какой ты, Пахомий, право, пытли­вый. Сколько тебя знаю, всегда был таким. Успокойся и иди в келью, молись за него. Он, наверное, потому вселился в твою го­лову, что просит молитв. Так что прими это к сведению, успокойся и... — игумен уже пытался сбежать из-под града его во­просов. Но не тут-то было.
Пахомий перешел в наступление:
— Если бы я мог, отец родной, успоко­иться, я бы давно это сделал! Мне тяжело выполнять свое послушание, поэтому буду просить собор, чтобы назначили мне дру­гое. Каждый день, проходя мимо его моги­лы, я начинаю думать о смысле неразложившегося тела Лазаря, но ничего не вы­ходит. Должно же быть хоть какое-нибудь объяснение всему! Я уже весь извелся, Парфений. Какая уж тут молитва!

Игумен, чувствовалось, потерял остат­ки терпения:
— Ну, все, Пахомий, ты меня достал! Пойдем со мной. Как ты мне все-таки на­доел!
Монахи направились в братский кор­пус. Войдя в свою, ничем не отличающую­ся от остальных братских, келью, игумен долго рылся в ящике письменного стола, пока не вытащил старую тетрадь.
— Вот, Пахомий, разъяснение для тво­его гордого ума.
— Что это, отче? — кладбищенский монах с любопытством вытянул шею.
Игумен еле скрывал обуревавшее его раздражение:
— Слушай! Лазарь последние дни сво­ей жизни вел дневник. Когда боли достиг­ли своего апогея и надежды на выздоров­ление уже не было, он написал эти про­стые слова обыкновенным карандашом, но собственной кровью. Мне принесли эту тетрадь, и я, прочитав эти строки, попри­держал ее у себя. Полный смысл написан­ного мне открылся только в день поднятия его останков.

Сейчас я подумал, что, может быть, Лазарь хочет, чтобы ты знал истину, и решил все же дать тебе почитать его дневник, так как там содержится разгадка странного неразложения тела иеромона­ха Лазаря. Только знай, — старец погрозил Пахомию пальцем, — чтоб ни одна живая душа после не узнала ничего, а то мы с то­бой нарушим предсмертную волю покой­ника и Матери Божией.
— Я буду нем, отец, как...как...Лазарь!

Игумен засмеялся, отдал тетрадь, и Па­хомий отправился в свою келью, надеясь, что мучительные помыслы скоро оставят его. Предварительно помолившись, монах присел на кровать и осторожно открыл те­традь. Она была почти не заполнена, толь­ко несколько страниц, исписанных мел­ким аккуратным подчерком, свидетельст­вовали о том, какую телесную муку претер­певал старый Лазарь. Пахомий стал читать:

«17сентября:
Сегодня боль усилилась, и я, несчаст­ный, жаловался Господу на непереносимое жжение в области желудка. И это вместо того, чтобы благодарить Его за ниспослан­ную болезнь. Как говорят отцы, здоровье — дар Божий, но болезни — это величай­ший дар. Лучше бы я не отказался от мор­фия, но благодарил бы Бога, да простит Он меня. Осталось потерпеть самую малость, а я все ропщу. Господи, помилуй!
 
19 сентября:
Братья заботятся обо мне со всей лю­бовью! Как я счастлив, что умираю в этой святой обители, где молится и трудится столько хороших монахов. Да благосло­вит их Господь. Отец игумен лично при­шел и соборовал меня, затем я причастил­ся Христовых Тайн. Боль несколько отпус­тила, и я смог сегодня немного посидеть на кровати. Отец Гервасий утешает меня, говоря, что я могу еще выздороветь. Да от­благодарит его Господь за чудную доброту, он не хочет меня расстраивать. Но я уже чувствую, что жить мне осталось совсем мало. Скоро проходить мытарства, но с ка­кими добрыми делами? Ничего не сделал я еще для спасения души — жил в монасты­ре, как мирской человек, опаздывал на службу, осуждал братьев своих, от которых зависит моя посмертная участь. Теперь еще смею надеяться на их молитвы. Госпо­ди, помилуй меня!
 
(Пахомий подумал, как бы он сам вел себя перед лицом неизбежной смерти, ис­пытывая все эти ужасные муки. Смог бы он стоять так же достойно, как и Лазарь? Вряд ли.)
 
21 сентября:
Слава Богу. Сегодня праздник Рожде­ства Пресвятой Владычицы нашей Бого­родицы, причастился Святых Тайн.
 
22 сентября:
Два часа назад почувствовал неожи­данное ухудшение самочувствия и сильные боли. Страдание было так велико, что я два раза терял сознание. Пришел отец Гервасий и уговорил меня дозволить ему вколоть мне морфий. Сейчас мне лучше, но правильно ли я сделал, облегчив себе страдания? Не знаю. Узнаю, когда предста­ну перед Творцом.
 
24 сентября:
С каждым днем мне становится все ху­же. Прошлой ночью мое сердце чуть не ос­тановилось, но Господь продлил мою жизнь, напоминая о покаянии. Значит, не готов я еще предстать перед престолом Всевышнего. Вспомнил, как мнил себе, что упокоюсь на Рождество Богородицы, словно праведник. Видимо, крепко засело в моем сердце желание тщетной славы. Лучше умереть, как собака, чтобы и после смерти терпеть поношения. Игумен благо­словил меня причащать каждый день, пусть Господь хранит его святую душу. Я же молю Христа, чтобы Он не гнушался мной и дозволил мне вкушать Его тело и кровь без осуждения.
 
26 сентября:
Чувствую, как умираю, — сердце бьет­ся все слабее и слабей. Прошу Господа при­нять меня таким как есть. Милосердие Его не измеримо никакими человеческими мерками. Только бы вырвать это грязное тщеславие из собственного сердца! Боюсь, что оно станет преградой на пути ко Господу. Молю Тебя, Пресвятая, позволь мне почить в мире, но пусть люди и после мо­ей кончины не почитают меня за правед­ника, но, напротив, — за великого грешни­ка. Искал я, окаянный, славы себе при жиз­ни, так пусть же хоть после смерти под­вергнусь бесславию. И да простит Господь всех порочащих мое имя и не вменит им это во грех, поскольку сам же прошу об этом. Услышь меня, Матерь Божья!»

Пахомий облегченно выдохнул:
— Так вот почему старик Лазарь не разложился!

На этом месте рукопись оборвалась — Лазарь умер на следующий день, прямо на Воздвижение [Честного и Животворящего Креста Господня]. Его почему-то быстро все за­были, хотя при жизни он пользовался боль­шой любовью и авторитетом среди братии. Пахомий помнил, что тело почившего эко­нома сразу стало смердеть, и это породило слухи о его, якобы, тайной порочности. Хо­ронили его, не дожидаясь трех дней, наспех вычитав положенные молитвы. Потом, по каким-то непонятным причинам, его имя забыли внести в новый поминальный си­нодик. В общем, его кончина была полна за­гадочных, но нехороших знаков.

Но все эти плохие знамения оказались на поверку лишь рубищем, прикрывающим собой истинную святость. Матерь Бо­жья услышала предсмертный вопль мона­ха и исполнила волю праведника. А братья еще при этом думали-гадали, какой порок был у него, а сами даже недостойны и одного мизинца Лазаря.

Что ж, если он сам так решил, тогда пусть и терпит поношение братьев. Но все же, в глубине души, Пахомий надеялся, что через три года он вынет из могилы желтый череп эконома и поставит его на полку в костнице кладбищенского храма.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Невычеркнутое имя»

Сколько раз игумен старо­го святогорского монастыря Филофей убеждался в том, что его братья неисправи­мы; как законный глава оби­тели, он не мог ничего сде­лать с непокорными насель­никами. Если он шел им на­встречу, они еще больше садились на голо­ву, если же применял какие-нибудь кара­тельные меры, братья начинали чуть ли не бунт — саботировали послушания и, кучку­ясь, обсуждали очередную его «выходку».

Игумен Андрей ходил ко всем афон­ским старцам с просьбой о помощи; они, конечно, сочувствовали, но боялись вме­шиваться в этот конфликт и говорили об­щие слова о смирении, терпении и послу­шании. Но даже все старцы мира не могли угасить возрастающую взаимную непри­язнь его и братии. Это все из-за отца Емилиана, думал игумен.

Отец Емилиан был прежним игуме­ном обители, он был учеником одного известного пустынника* и управлял Филофеем мудро и справедливо. Все любили его и почитали за прозорливого старца. Три го­да назад ему явилась в тонком сне Божия Матерь и повелела оставить Афон и пере­бираться в Соединенные Штаты. В этой мекке демократии греческая диаспора бы­ла третьей по своему влиянию, после ев­рейской и армянской. Игумен посоветовался со святогорскими духовниками и исполнил волю Пресвятой Владычицы.

На сегодня отец Емилиан основал в Штатах около двадцати монастырей и являлся не­пререкаемым духовным авторитетом для православных всех народов. Монастыр­ские братья все время сравнивали отца Ан­дрея с этим великим старцем, и понятно, что сравнение было явно не в его пользу.
Отец Емилиан был ему больше, чем родитель, Андрей выполнял все, что тот ему говорил, значительно преуспевая в по­слушании.

Перед своим отъездом в Штаты игумен созвал братию и сказал:
— Отцы, меня ждет новое послушание, но вы не скорбите, я все равно буду за вас молиться и считать вас своими братьями и духовными чадами до самой смерти.
После чего старец указал на него:
— Вы все знаете от­ца Андрея, его добродетели и благоговение к святыне поистине велико. Оставляю вам его за игумена, как слушались меня, так слушайтесь и его, не перечьте ему и не вставляйте палки в колеса, так как он для вас теперь законный игумен по воле Са­мой Матери Божьей.

Вначале братья даже с радостью при­няли новое назначение, так как любили отца Андрея за кротость, природное миро­любие и почитание старших, но уже через месяц начали роптать на него.
— Что это за нововведение, братья? — старый отец Филагрий обратил внимание на новый порядок чтения в трапезной.
— Андрей самочинник! Емилиан бы такого никогда себе не позволил!
С тех пор братья, особенно старые мо­нахи, стали подмечать его отступления на каждом шагу, но настоящая битва разгоре­лась по вопросу из-за так называемой керазмы, по-русски — угощения.

По афонскому типикону, братья мог­ли есть всего два раза в день**, но в совре­менном мире аскетизм не в чести, и мо­нахам трудно удержаться от тайноядения — греха, который заключается в том, что ты ешь пищу один в своей келье и без благословения.

Чтобы пресечь этот грех, во многих афонских монастырях ввели керазму — попросту говоря, чай с раз­личными сладостями. Керазма была все­гда в определенное время и благословля­лась иеромонахом. Все были довольны, но после этого любое тайноядение считалось великим грехом. Отец Андрей все­гда помнил случай, после которого авто­ритет его старца поднялся на недосягае­мую высоту.

В их обители сохранилась древняя святогорская традиция: игумен являлся в то же время и духовником***. И, как духов­ник, он имел право налагать, в отдельных случаях, епитимью. В Филофее был при­нят обычай публичного покаяния, когда провинившийся брат падал ниц перед вы­ходящими после вечерни из храма отцами и вслух просил прощения за свой грех****.

Однажды отец Емилиан узнал на испо­веди от одного брата, что тот, несмотря на законную керазму, тайно ест «далмадаки» — голубцы, завернутые в виноградные листья.
— Что ж ты, брат? Разве тебе не хватает трапезы и керазмы? — игумен пытался ис­править брата-чревоугодника.
— Хватает, — этот брат только недавно пришел из мира, и, чтобы его пообтесать, нужно было много смирения, терпения и старания.
— Ну, тогда вот что! — игумен сделал нарочито недовольное лицо.
— Сегодня после вечерни будешь делать метания пе­ред отцами, говоря: «Простите меня, отцы и братья, я чревоугодник». Тебе понятно?
Послушник оказался, однако, твердым орешком:
— Понятно, отец игумен, вот только я этого делать не буду. В других монастырях это не принято****.
— Как так? — отец Емилиан думал, как ему поступить в такой ситуации. С таким наглым противодействием своей игумен­ской воле он еще не сталкивался. С одной стороны, он, как пастырь своих овец, не имел права позволить, чтобы такая дер­зость сходила с рук, с другой — игумен чувствовал, что послушник подумывал, как бы уйти из монастыря, и поэтому сам про­воцировал конфликт. Но все же отцу Емилиану было открыто, что этот послушник попал на Святую гору не случайно, и в бу­дущем ему предстояло стать серьезным хорошим монахом. Поэтому он решился на необычный поступок.

Послушник после своего наглого вы­пада ожидал, что игумен накричит на него или прогонит прочь, но каковы же были его удивление и растерянность, когда отец Емилиан ласково отпустил его, а вечером сам лично взял на себя его грех. После ве­черни он пал ниц перед входящими вз трапезу братьями и прилюдно просил прощения. Это так поразило послушника, что тот после этого совсем исправился и перестал нарушать волю отца Емилиана, также и ос­тальные братья убедились в святости свое­го игумена.

Правда, после святого игумена ни один другой не стоял в их глазах так высоко. Отец Андрей на каждом шагу слышал, как братья сравнивают его с прежним игу­меном и хулят его поступки. Особенно они настроились против него, когда он ре­шил отменить керазму. Дело в том, что по­сле отъезда отца Емилиана керазма посте­пенно превратилась в настоящий празд­ник живота. Простой неприхотливый чай с лукумом и пряниками вырос в пиршест­во со всевозможными тортами и сладостя­ми, на которые только способен гречес­кий кулинарный гений. Случалось, что некоторые монахи объедались так, что потом долго мучались животом. Отец Андрей посовето­вался по телефону со старцем Емилианом, и тот благословил его упразднить керазму.

Сообщив на вечерней трапезе о своем решении, игумен столкнулся с противодействием братии, особенно стариков, ко­торые с того времени стали писать на него кляузы старцу в Америку. Борьба за кераз­му длилась два года и закончилась побе­дой братьев. Игумену пришлось идти на уступки. Правда, керазма теперь проводилась три раза в неделю**, но количество на ней тор­тов и пирожных только увеличилось.

Отец Андрей с тоской вспоминал те дни, когда он был простым иеромонахом, служил в свою череду и молился в келье, с тихой и спокойной совестью. А теперь все эти скандалы смущали его душу, делали ха­рактер жестче, и молиться было все труд­нее и трудней. Все чаще отец Андрей зво­нил своему духовному отцу в Америку и «плакался в жилетку», просил его, чтобы он освободил его от тяготящего душу послу­шания. Старец всегда убеждал его терпеть и не оставлять своего места.

В последний раз между ними произошел достаточно напряженный диалог:
— Отец Андрей, терпи, дорогой, Бог тебя в скором времени вознаградит за твое смирение, — голос старца был, как всегда, мягким и непринужденным.
— Отец Емилиан, я так больше не могу! Молитва не идет, и у меня нет никакого ав­торитета перед братьями, они... они прези­рают меня.
— Через «не могу». Андрей, братья уже привыкли к тебе, если поставить другого, будет еще хуже, — старец всегда мог при­мирить его с собой и утешить в трудную минуту.

Но последний разговор оказался неудачным.
Отец Андрей почти бросил трубку — его нервная система была на грани срыва. Он был достаточно добрым и неконфликт­ным человеком, вывести его из себя было задачей не из легких. Но сейчас он уже был не в состоянии хранить мир, сейчас он хо­тел только одного — оставить свое игумен­ство. Митрополит с его родины — Волоса знал о его проблемах и давно звал его к себе в секретари. Отец Андрей любил монастырь и старца Емилиана, но сомневался в целесо­образности своего пребывания на игумен­ском посту. Он уже подумывал, что принять предложение митрополита — не самый худ­ший выход из создавшейся ситуации.

Однажды, после неприятного спора с экономом по какому-то пустяковому поводу, терпение отца Андрея лопнуло. Нео­жиданно ему стало вдруг спокойно и даже весело. Все! Он уходит со своего поста. Не­смотря на постановление собора и благо­словение старца. Он уходит.

Сообщив свое решение братьям и от­цам обители, он позвонил в Протат и долго выслушивал вразумление Прота о том, что не подобает оставлять по своей воле возложенное Церковью служение. Он в со­тый раз услышал притчу Господню о нера­дивом слуге, зарывшем свой талант в зем­лю, но это уже не помогало. Он принял ре­шение, и он его осуществит. Прот, перед тем как разговор закончился, сказал, что его отставка не будет принята еще в тече­ние недели.

Отец Андрей, подчиняясь монастыр­скому уставу, ничего не взял с собой, кро­ме некоторых личных вещей; попрощался с братьями и отцами, которые, казалось, были расстроены таким поворотом собы­тий и упрашивали его остаться. Он изви­нился и попросил у братии прощения. Весь Филофей провожал его до машины. Монастырский шофер довез его до Дафни, и — уже бывший — игумен ждал, когда подойдет паром и он отправится на большую землю.

Игумен стоял и вспоминал свое безза­ботное послушничество. Неожиданно он увидел, что рядом на скамеечке сидит нео­бычного вида женщина, благородная и с царственной осанкой, одетая во все чер­ное, и записывает что-то в толстую тет­радь. Отец Андрей не страдал любопытст­вом, но здесь он не смог удержаться и по­дошел к ней:
— Простите меня, а что это вы записы­ваете?
Женщина посмотрела на него и указа­ла на подплывающий к пристани паром:
— Сегодня из Урануполи на этом па­роме на Афон приехало два человека, которые хотят здесь остаться до самой смер­ти. Я записываю их в свой журнал.
Отец Андрей посмотрел, как она запи­сала два имени, а затем вычеркнула боль­шим зеленым карандашом какие-то дру­гие имена.
— А почему вы вычеркнули другие имена?
Женщина закрыла тетрадь и ответила:
— Это те монахи, которые готовы бы­ли терпеть искушения до самой смерти, но, увы, не выдержали испытаний и реши­ли покинуть гору по собственной воле. Их имен больше не будет в моем журнале, — и она всем своим видом показала, что не на­мерена больше продолжать разговор.

Игумен задумался и отошел к парому, который уже подплыл и выпускал палом­ников, монахов и автомобили. Он поду­мал, что вот, сейчас на святую землю Афо­на приехали еще два подвижника, кото­рые посвятят свою жизнь Христу и Мате­ри Божьей. Вдруг, как молнией, ударило в голову: а откуда здесь, на Святой горе, женщина?! Отец Андрей быстро развернулся и пошел к той скамейке, но уже никого на ней не обнаружил. Лишь вокруг было разлито не­обычайное благоухание. Пресвятая! — монах стоял в изумле­нии перед этим явлением. Паром уже со­бирался отплывать, но отец Андрей остал­ся на берегу. Игумен внял предостереже­нию Владычицы и своим ходом вернулся в Филофей.

Братья приняли его, на удивление, лас­ково и приветливо. Отец Андрей вновь принял игуменство и с тех пор относился к благословению своего старца с еще большей верой и благоговением.

Станислав Леонидович Сенькин

* учеником одного известного пустынника — имеется в виду великий афонский подвижник, почитаемый многими, как святой, преподобный Иосиф Исихаст (или Спилиот, то есть Пещерник). Его ученик Старец Ефрем (Аризонский) в рассказе назван отцом Емилианом. А другие действующие лица этого рассказа еще здравствуют и подвизаются на святом Афоне (имена их изменены автором).

** По афонскому типикону, братья мог­ли есть всего два раза в день — но не в постные дни. По понедельникам, средам и пятницам (и в другие посты) - только один раз в день. Прежде всего керазма ликвидировала этот "недостаток" постных дней, как-бы добавляя недостающую трапезу. Но бывают керазмы и сверх того...

*** В их обители сохранилась древняя святогорская традиция: игумен являлся в то же время и духовником — как и в подавляющем большинстве других обителях (монастырях, скитах, келлиях) Святой Горы Афон.

**** обычай публичного покаяния, когда провинившийся брат падал ниц - совершал метания перед братией — и этот обычай поддерживается во многих обителях (монастырях, скитах, келлиях) Святой Горы Афон.

Рассказ «Берег спасения»

Необходимо было бежать так быстро, чтобы нанося­щий удар был всегда на один шаг позади. И я бежал. Пока я еще опережаю на ход, но стоит мне немного зазеваться, противник убьет меня. Я бежал от возмездия судьбы, преодолевая огромные расстоя­ния и боль собственного одиночества. Раз­витая на войне интуиция помогла мне уви­деть уже и здесь, в Греции, тень вооружен­ного охотника, желающего отнять послед­нее, что у меня есть, — печальную жизнь.

Чтобы хранить хладнокровное спо­койствие, я часто сосредотачивался на дет­стве — поре беззаботной невинности. Тогда я любил читать книги. Уже в армии я вспо­минал, как писатели подавали весь ужас ра­ненной преступлением совести. Мне каза­лось, что, как и счастливая любовь, эти муки — красивый художественный вымысел. Но теперь, испытывая их собственным серд­цем, я поражаюсь, как точно авторы пере­давали это чувство, особенно Достоевский. Да, за каждым преступлением следует наказание — тюрьма, пуля либо, если ты всего этого избежал, собственная совесть — са­мый справедливый и жестокий судья.

Когда-то я воевал солдатом срочной службы в Афганистане — стране, навсегда и безвозвратно изменившей мое, прежде светлое, мировоззрение. Наш позорный уход из нее совпал с падением железного занавеса, в результате чего в страну со сто­роны Европы и Америки полетели комья грязи и булыжники, быстро превратившие ее в помойку. Мы вернулись уже не на ту родину, которую знали, это была обокра­денная и изнасилованная Западом страна. Тот самый Запад, вооруживший моджахе­дов, был теперь в России властителем как сердец, так и имущества бывших совет­ских граждан.

В детстве мне хотелось стать космо­навтом, но я был востребован новым демократическим государством в качестве кил­лера. Работы мне всегда хватало. Помню, как сидел без куска хлеба, но с бутылкой водки в пустой квартире, когда позвонил мой армейский приятель и пригласил ме­ня в ресторан на обед. Обед был вкусный, но с особой приправой — порохом.

Так я нашел свою работу. Вначале я даже был до­волен — все внешне не отличалось от зна­комой мне войны. Там были исступленные моджахеды, здесь — откровенные пре­ступники и зарвавшиеся бизнесмены. Там убивали во имя одной большой политики, здесь — во имя многих малых. Но скоро я почувствовал разницу. Возмездие пришло быстрее, чем я предполагал.
Всем из книг известно, что такой аг­рессивный род занятий, как мой, и вытека­ющий из него образ существования не предусматривают долгой жизни. И вот и на меня объявили охоту.

Мой учитель в ар­мии часто говорил мне, обучая навыкам владения стрелковым оружием:
— Саша, ты должен научиться смот­реть глазами противника и слушать его ушами, врасти в его шкуру, почувствуй, как он дышит, — только так, почти вжившись в его сущность, ты сможешь узнать его сле­дующий шаг. Эти простые люди на самом деле очень коварны, Саша.

Я проходил эту науку в холодных го­рах близ Герата, сжимая в руках снайпер­скую винтовку. На ее прикладе я старым гвоздем делал зарубки за каждого убитого моджахеда, их было так много, что я счи­тал себя почти Покрышкиным, сбиваю­щим гитлеровские истребители.

Теперь я сам стал жертвой и вынужден убегать по чужой стране от зловещих кил­леров. Последний мой заказ был на одного крупного вора в законе — восходящую звезду преступной Москвы. Теперь для ме­ня стало ясно, что, согласившись на эту ра­боту, я подписал свой смертный приговор. Я, к сожалению, узнал больше, чем требо­валось, чтобы они — мои высокопостав­ленные заказчики — оставили меня в жи­вых.

Думаю, что в Фессалониках — городе с названием, подозрительно похожим на мою фамилию, меня найдут довольно быс­тро. Криминальный мир этой северной греческой столицы контролировали понтийцы, которые были слишком тесно свя­заны с российскими преступными груп­пировками, чтобы мои контакты с ними были безопасными. Слишком ласково ме­ня приняли здесь, предложили кров, любовь и работу, чтобы это было правдой.

Я никогда не задумывался, есть ли Бог на белом свете, но перед лицом возмож­ной близкой смерти всегда вспоминаешь Создателя, и поэтому сейчас я шел в бази­лику святого Димитрия Солунского, счи­тая, что делаю самый правильный в моем положении ход. Зайдя в базилику, я подо­шел к прекрасно оправленной в серебро и золото раке мощей святого, у которой сто­яли красивые улыбающиеся пары молодо­женов. Видимо, они, как и московские же­них и невеста, в обязательном порядке посещающие после ЗАГСа Красную площадь, приходят сюда в день своей свадьбы, фотографируются со счастливыми лицами, испрашивая Божьего благословения на совместную жизнь. А мне на что просить благословения — на смерть? Но какая участь меня ждет после того, как меня убь­ют? Даже и с моими малыми познаниями в религии я понимал, что мою профессию не очень-то жалуют в загробном мире, и смерть предрекает мне лишь будущие веч­ные мучения. Если только...

— Молодой человек, вы случайно не из России? — какой-то незнакомец вежливо тронул меня за плечо, навязывая свою компанию.
Я вздрогнул от неожиданности:
— А как вы узнали? — страхи, отпугну­тые было красотой и духовностью базили­ки, принялись вновь терзать душу.
Мой пожилой собеседник с неболь­шой русой бородкой, аккуратной прической и благородным лицом — типичная внешность ортодоксов — похлопал меня по плечу:
— Мы, русские, значительно отлича­емся от местных. И дело даже не во внеш­ности, хотя и в этом тоже, — ортодокс улыбнулся.
— Вы пришли сюда помолить­ся? А я вот работаю у отца Дионисия на Святой горе. Давайте присядем.
— А, присесть можно. На какой горе вы работаете?
Мы сели на одну из стоящих рядами, как в католических храмах, скамеек
— На Святой. Ну, на Афоне, — собесед­ник, по всей видимости, сильно удивился, что я ничего не знаю об этом месте, и, в то же время, обрадовался, потому как сейчас он имел прекрасную возможность прост­ранно пообъяснять мне, насколько свят Афон, а заодно и потренироваться в своем искусстве проповеди.
Он говорил долго, интересно и заумно.
— ...Проклятые масо­ны давно уже хотят провести в правитель­стве закон об отмене «аватона».
— «Аватон»? Что это?
— Запрет на посещение Святой горы женщинами — так решила Сама Пресвятая. И вот, масоны...
— А что, разве этот запрет действи­тельно выполняется?

Хм! Удивительно, — слегка удивившись, я вдруг понял, каков будет мой следующий ход, и перебил на­зойливую проповедь уже немолодого ортодокса, протянув ему свою замаранную в убийствах руку.
— Давайте лучше сперва познакомимся, меня зовут Александр.
— А мое имя Антоний, — собеседник взглянул на мою дрожащую протянутую руку и нехотя, даже с каким-то отвращени­ем подал свою, но, поколебавшись секунду, так и не решился на рукопожатие.
— Вы меня простите, Александр... — он кротко покосился на руку.
— Конечно, вы в этом не виноваты, вы же этого не знали...
Мне показалось на миг, что мои ладо­ни вдруг стали красными и липкими от крови, и я испуганно, словно обжегшись кипятком, отдернул свою руку и тревожно посмотрел на пальцы, неоднократно жав­шие на спусковой крючок:
— Вы что?! В чем я не виноват?!
— Знаете, ну это вам на будущее. На са­мом деле, обряд рукопожатия пришел в наш мир от масонов, — Антоний скроил благоговейное лицо, — это один из древ­нейших масонских обрядов.
— Масонский обряд? Вы серьезно? — я облегченно выдохнул.
— Простите, я дей­ствительно этого не знал.
Да нет, ничего-ничего...
— Послушайте, Антоний, а вашему от­цу Дионисию не нужны еще работники? — я улыбнулся, как агнец.
— Хотелось бы по­молиться Богу на этой святой земле и за­одно заработать немного денег. А?
Антоний вдруг оживился.
— Конечно, особых барышей вы там не получите. Кстати, какая у вас профессия?
— Я ки...к-каменщик.
— Ну, каменщики нам нужны. Правда, отец Дионисий платит нам всего по трид­цать евро за день. Скуповат, ничего не ска­жу. Но при этом кормежка и крыша над го­ловой — дармовые.
— Дармовые? Отлично! Ну, так по ру­кам? — я вновь протянул свою ладонь и сразу ее отдернул. — Ой, простите, забыл.
— Да нет, ничего-ничего... — Антоний вытащил блокнот и нацарапал адрес отца Дионисия.
— Сначала доезжаешь на авто­бусе до остановки Hotel Halkidiki — там находится автовокзал, затем садишься в ав­тобус на Уранополи. В этом городе ночу­ешь, вот адрес — дешевая гостиница, и ут­ром дожидаешься парома. Предваритель­но купи билет и «димотирион».
— Димо...что?
— Димонтирион — пропуск на Святую гору. Затем доплывешь на пароме до Даф­ни и там спросишь в любом магазине, где кафизма Спиридона Тримифунтского*, а лучше всего сразу спроси отца Дионисия — русского священника. Ты все понял? — Антоний по-братски посмотрел на меня.
— Я же прилечу обратно только через ме­сяц, а сегодня улетаю на родину, в Торжок, хочу повидать свою семью.

Через два дня я снял со счета все мои деньги, наврав приютившим меня понтийцам, что я уплываю на Крит отдыхать, и со­брался на Афон. Дорога была на удивление легкой, и, когда я уже подъезжал к Урануполи, боль­шая круглая луна серебряного цвета висе­ла над громадой Святой горы — места, где мне, возможно, удастся скрыться от заслу­женного возмездия, которое уже пригото­вила мне судьба.

Отец Дионисий — приятный в обще­нии, понимающий все старец - обладатель шикарной кельи, к сожалению, узнав, что я ничего не умею по строительству, не взял меня на работу, и я принялся просто бро­дить по Святой горе, посещая разные мона­стыри, кельи и скиты. Какое-то время в мо­настырях меня принимали со всей тепло­той и гостеприимством, потом, когда мой диамонтирион закончился, стали относиться холодней, затем и вовсе перестали пускать на ночлег, в лучшем случае говоря, чтобы я посещал их не более одного раза в месяц.

Что ж, жизнь есть жизнь, я нисколько не обижался на монахов, зная, что я для них — простой бродяга, которых здесь и без меня хватало. Правда, у меня еще оставались деньги, поэтому я особо не бедствовал. Это было хорошее место, чтобы скрыться от преследований, мало кому придет в голову идея искать меня именно здесь. Мне нра­вился Афон, и, несмотря ни на что, я решил бродить по этой святой земле до наступле­ния холодов, а дальше будет видно.

Для меня важно было не столько то, что Афон дарит мне эти чудесные дни, продлевая мою земную жизнь, сколько идущее из самых тайников души желание искупить свою вину перед людьми и Бо­гом. Сегодня я лучше бы выбрал смерть, чем взял бы ту винтовку, которую предло­жил мне армейский приятель. Я подчинял­ся какому-то невысказанному обету — хо­дить по горе и вести бродячую жизнь, пока Бог не освободит меня от мук совести. Здесь, на Афоне, я приобрел нечто абсо­лютно ценное, то, что не купишь ни за какие деньги, — надежду на искупление сво­их преступлений.

Сегодня я шел, как здесь говорят, к Па­нагии, то есть к Богородице, — так называ­ется храм с большим залом, где паломники могут переночевать на своем тяжелом пу­ти к вершине Афона, откуда открывался прекрасный вид на весь полуостров [если погода ясная и нет облаков]. Был вечер, минут через десять уже нач­нет быстро темнеть. У меня был неболь­шой летний спальный мешок, который ос­тавили неделю назад в той же Панагии ка­кие-то германские туристы, а также пакет с едой и пивом. Если в храме не будет ни­каких паломников, буду в тишине и покое праздновать воскресный день.

Подойдя к приоткрытой двери Пана­гии, я услышал русскую речь. Замедлив шаг, сократив до минимума свои движе­ния, я прислонился ухом к двери и прислу­шался к тому, о чем говорят незнакомые земляки:
— ...Слышь, братан, а ты уверен, что это он?
— Не совсем, — незнакомец пошеве­лил чем-то в кострище и кашлянул.
— По крайней мере, на Крите он так и не по­явился. Георгий говорил, что на Святой го­ре многие скрывались, да и, помнишь, Ка­штан, когда увидел фото, сказал что видел его полтора месяца назад в Уранополисе.
— Каштан достойный вор, врать не станет. Если он здесь, мы его вычислим.
— А сам Каштан что тут делал, грехи замаливал?
— Не знаю, наверное, так...

Я уже понял, слушая их речь и вдыхая запах табачного дыма, что эти гости при­шли не иначе как по мою душу из недавне­го кровавого прошлого.
— Ты думаешь, Бог нас не накажет за то, что мы собираемся убить его прямо здесь? — Дым сигарет выходил наружу, в вечернюю мглу, словно ладан злому демо­ну убийц.
— Это же, как сказал Каштан, охрененно святое место.
— Ну, и что теперь?! Домой поедем? Че­ловек, которого мы ищем, браток, как ни­кто другой, заслуживает пули. Просто по­сле выполнения заказа нужно хорошо спрятать тело, и все — дело с концом. Ис­кать его никто не станет.
Киллеры немного помолчали.
— А если он уже не здесь?
— Скоро выясним...

Я осторожно отошел в сторону и по­брел к большому валуну, близ которого намеревался провести ночь, благодаря Бога за то, что Он открыл мне присутствие вра­гов и уберег от заслуженной гибели. Те­перь мне нужно было где-то осесть и скрыться от преследования. Бороду я уже отрастил, и, на всякий пожарный, в моей сумке лежали купленные в Кариесе новый подрясник, пояс и афонская капа. Переодевшись в монашеское, я залез в спальный мешок, где заснул тревожным, полным неприятных воспоминаний сном. Наутро я из-за естественного прикрытия, каким оказался валун, наблюдал за передвижениями моих охотников, было слыш­но, как они пререкались и ссорились, за­тем киллеры стали спускаться вниз к морю.

Неделю я жил на этом месте, возле ог­ромного валуна, ставшего на время моей крепостью. Лежа по ночам в своем спаль­нике, сжимая в руках четки и подаренный одним паломником молитвослов, я читал наизусть Отче наш и Богородицу, призы­вая помощь Божью и Его непостижимое милосердие. Немцы, в большом количест­ве, как и другие паломники, посещающие вершину Афона, часто оставляли в Пана­гии немного еды, которой хватало, чтобы утолить голод.

По прошествии этой очень напряжен­ной недели я пошел в маленький румынский Лаку-скит, где попросился на работу. Была осень, и я вместе с доброжелательны­ми монахами, среди которых были и пони­мающие по-русски молдаване, собирал оливки в саду**. Сад был в достаточном удалении от основных троп, работа шла тяже­лая**, и уже через месяц я понял, что пресле­дователи давно покинули Афон. Правда, наверняка они подстраховались и остави­ли мое фото какому-нибудь своему челове­ку, может быть, даже и полицейскому.

Я прожил в Лаки-скиту целый месяц, потом, когда оливки были все собраны, вновь принялся бродить по горе, что бы­ло, в моем положении, небезопасно. И я возвратился к начальному пункту афон­ской эпопеи — отцу Дионисию, где возле кельи встретил моего знакомого Антония, который весьма удивился, увидев меня в подряснике:
— Саша, да вы, как я погляжу, уже монах!
— Да нет еще, просто послушник.
— И какого же монастыря? — не уни­мался мой знакомый.
— Послушник Матери Божией, Анто­ний!
— О!

На этот раз я, опуская некоторые су­щественные подробности, рассказал отцу Дионисию о своих настоящих проблемах. Старец с нескрываемым состраданием вы­слушал меня и поселил у себя на какое-то время:
— Александр, вы еще кому-нибудь на Святой горе говорили о своих бедах?
— Нет, конечно!
Отец Дионисий с беспокойством те­ребил свои четки.
— Значит, так, поживите здесь две не­дели, будете помогать по строительству. Большего я для вас сделать не могу, пото­му что мне нужно официально оформ­лять на каждого рабочего бумаги в поли­ции и киноте, что, как я понимаю, вас не устраивает.
— Да, конечно, отец Дионисий, спаси­бо вам за помощь, — я взял благословение и облегченно пошел с одним иноком, по­казавшим мне мою келью.

Раз я уже доверился этому иерею, мне оставалось только воспользоваться благо­приятным шансом для спасения души. На следующий день я подробно исповедался и первый раз в жизни причастился Святых Даров. Работа сильно не утомляла и даже сни­мала психическое напряжение. Антоний выкладывал камень, постоянно коря меня, что я солгал ему о своей профессии, я же помогал ему, замешивая раствор и подвозя на тачке новые камни.

Где-то через полторы недели меня вы­звал отец Дионисий в свою рабочую келью, напоминающую больше кабинет ди­ректора гостиницы, и, кивнув на сидящего в кресле человека, сказал мне:
— Александр, вы присаживайтесь, этот господин частый гость у нас и наш благоде­тель, он хороший христианин и хочет с ва­ми поговорить. Не беспокойтесь ни о чем.

Иерей вышел, оставив меня обливать­ся холодным потом. Я пожал протянутую мне руку и с предельным вниманием при­готовился слушать. Тем временем пред­ставленный священником благодетель на­чал говорить:
— Александр, я знаю твою историю, не бойся, не от отца Дионисия — батюшка не скажет ничего и никому.
— Дела твои, прямо скажу, плохи, — этот человек, по внешнему виду, был криминальным авторитетом.
Как ни скрывай свою сущность, она все равно себя проявит в ряде нюансов, которые внимательный парняга сразу же подмеча­ет.
— Меня уже предупредили, что мне нужно сделать, если вдруг встречу тебя, — он сделал рукой недвусмысленный жест, будто стреляет из пистолета.
— Но все же я, как и отец Дионисий, решил тебе помочь — думаю, Матерь Божия не просто так привела тебя на Афон.
— Хоть я далеко и не самый праведный, но все-таки христиа­нин, — незнакомый господин тяжело вздохнул и с еле заметным презрением продолжил:
— Меня зовут Алексей Каштунис, я еще известен в некоторых кругах как Каштан. Слышал, может?
— Да, немного, — глядя на коротко ос­триженную голову и волевое лицо влия­тельного понтийца, я пытался оценить си­туацию.
— Отлично. Значит, ты уже все понял. Хочу предупредить, что с Афона тебе нуж­но как можно скорее бежать — у полицей­ского в Дафни есть твое фото.
— Они уже знают, что ты сменил имидж, — Каштан взглядом указал на подрясник.
— Вот тебе несколько тысяч от меня и кое-какие адре­са, беги прямо сегодня в Афины, затеряйся в каком-нибудь из монастырей. Но скажу тебе честно — шансов выжить у тебя не­много, охота на тебя идет реальная.
Взяв протянутый конверт, я благодар­но склонил голову:
— Спасибо, Каштан!
— Бог в помощь, Александр. И запом­ни: ты меня не видел и этого разговора не было.
— Само собой.
— Все, бывай, — Каштан попрощался и вышел из кельи, показывая всем видом, что он меня знать не знает.

... Через два часа я, гладко выбритый и в мирской одежде, плыл на пароме в Уранополи. Море было серым и неспокойным, наступал уже сезон дождей, и стало по­прохладней.

Я решил немного почитать и открыл Евангелие, в глаза бросилась фраза Господа: «Взявший меч от меча и погиб­нет». Меня нельзя назвать суеверным, ве­рящим в приметы и знаки человеком, но эта фраза поразила меня до глубины души.
— Взявший меч от меча и погибнет!

Совесть уже не мучила меня, как преж­де, но заставляла желать искупления. По­шел мелкий дождь, и я закрыл глаза. Па­мять снова открыла свои разноцветные альбомы. Что ж, Афон вписал в них еще од­ну, может быть, последнюю, страничку. Когда-то, в детстве, я мечтал стать космонавтом, теперь же я больше всего на свете хотел стать монахом.

Но, видно, не судьба.

Станислав Леонидович Сенькин

* кафизма Спиридона Тримифунтского — слово кафизма (греческое κάθισμα) имеет несколько значений. Здесь — монашеская келлия, крепко приписанная какому-либо монастырю (степень независимости меньше, чем у обычных келлий).

** собирал оливки в саду — работа считается на Афоне тяжелой, хотя, конечно, это не камни таскать — сидишь на дереве или на лестнице и собираешь руками. А полные монахи — прямо с земли. Видимо, тяжесть "оливок" — в отмене на время привычного тихого монашеского уклада, ну и в продолжительности рабочего дня — не обычные 4-5 часов, а значительно больше. На это время "мобилизуется" со всех послушаний практически вся братия (и игумен, конечно), вводится особый режим питания (растительное масло и вино — каждый день). Длится это особое время в разных афонских монастырях по-разному, в зависимости от обширности оливковых садов, например — 2-3 недели (а в монастыре Костамониту — 3 месяца).
Румынский Лаку-скит расположен на высоте примерно 500-700 метров от уровня моря, в ущелье, и оливок там не может быть много (ибо ровного, точнее не очень крутого, места мало). Молдаване там могут быть, скорее всего, только приглашенные на время — на помощь. У них есть свой скит Провату на другой стороне того-же ущелья.

Рассказ «Последняя молитва старца Иосифа»

Красное солнце погружалось в тихую морскую пучину. Море отдыхало — шторма здесь не было давно. Мягкий свет золотил водоросли, скалы, верхушки деревьев и древние камни монастырских построек. Афон врезался в небо, словно купол Святой Софии, так же, как и во времена величия Византии, служа Творцу живым непоколебимым храмом.

Вечер, готовящий живое ко сну, сталкивался вдруг с насыщенным бытием тысячи душ, проводящих ночи в молитвенных бдениях. Они, эти странные люди в черных одеждах, были как бы нарушителями естественного закона ради закона преестественного, став аномалией и вызовом остальному человечеству, непримиримо разделенному в своем отношении к монашеству. Для одних оно было миром понявших истинный смысл жизни мудрецов, для других — лишь собранием безумцев и человеконенавистников. Вечер никогда не припоминал человеческих мнений, но для него особое великолепие Афона было очевидно, и он сам был лишь частью его земной красоты. Может, в этой проявленной очевидности и есть истина, которая никогда не боится, что ее поглотит мрак, которая всегда и при всех обстоятельствах являет себя несовершенному миру?

Как существует уже тысячу лет эта небольшая цивилизация, понять постороннему очень трудно. Что питает ее, чем она живет? Этого нельзя передать, это можно только познать на опыте, ощутить, почувствовать. Мир тебе, Афон. Твои чертоги освещаются светом вечности...

Теплый майский вечер наводил людей на разные мысли. Кто-то думал лишь о сне, кто-то о любви, кому-то приходили на ум слова Екклесиаста о том, что все в нашей жизни преходяще. Через пятьдесят пять лет пребывания на Святой горе геронта старой лаврской кельи Животворящего креста Господня неожиданно понял, что пришел вечер и его жизни, которая вот-вот должна завершиться неизбежной кончиной. Не то чтобы старец не думал раньше о смерти, скорее наоборот. Но иногда он переживал в своей жизни нечто, властно наполняющее душу новым содержанием и пониманием. Этот вечер явился для геронты Иосифа именно таким мгновением — он просто все понял, словно получил весточку от Бога. Глядя на тонущее в море багровое солнце, старый монах старался вспомнить, не совершил ли он в жизни такого, что может помешать ему на последнем пути ко Господу. Не стяжав ни умной молитвы, ни истинного смирения, он все годы проживания на горе выполнял положенное ему правило строго и неукоснительно. В этом заключалась вся его надежда.
— Ежедневно исполняемое правило, дети, это золотая драхма, которыми мы наполняем сундук жизни, на это мы и приобретем Царство Небесное... — слова старого геронты Арсения, его приснопоминаемого учителя, крепко отпечатались в восприимчивой, как пластилин, памяти ученика.

Еще в своих воспоминаниях геронта Иосиф бережно хранил большую глиняную свинью-копилку — она стояла на полке детского шкафа в доме отца, который уехал на заработки в Америку и так и не вернулся на родину. Каждые полгода родитель присылал с запада деньги, и мать давала маленькому Яннису несколько крупных монет, которые им торжественно погребались в утробу зверюшки-копилки. Мать работала учительницей и не уставала повторять ему:
— Ты сам должен, сынок, заставить думать себя о завтрашнем дне. Будущее зависит не только от Бога, но и от нас самих.

Яннис копил деньги сначала на велосипед, затем на одежду, но свинья не хотела отдавать содержимое вещам. Он ждал чуда, и чудо произошло. Повзрослев, Яннис неожиданно для всех разбил копилку, попрощался с зареванной матерью и приехал на Афон. Прежний Афон был намного грязнее, грубее и проще. Тогда было все другое — жить было веселей, старцев уважали и ловили их простые слова как откровение Божие.

Теперь время словно сорвалось с цепи. Появилась масса новых вещей, и люди по-настоящему изменились. Стали похожи на мыльные пузыри — снаружи много ярких красок, а внутри лишь жаждущая пустота. Святая гора наполнилась такими новыми по образу мысли и жизни людьми, которые принесли в своих карманах мир. Старец узнал о компьютерах, космических кораблях и об угрозе ядерной войны. А с соседнего полуострова Ситония летом по ночам доносились теперь громкие звуки-удары современной музыки, летящие, словно вороны, в молитвенную тишину Афона с молодежных дискотек. Старцу казалось, что именно так стучит сердце дьявола — настойчиво и прелестно для глупых юных сердец, желающих биться с ним в унисон.

Похоже, правы были отцы — действительно время апокалиптическое. Сегодняшние послушники часто ленились молиться и пренебрегали нехитрыми наставлениями старцев, любили много читать и спать и считали себя умнее всех остальных. Геронта Иосиф имел двоих, ушедших из мира по непонятным ему соображениям, они вполне искренне старались подвизаться, но их жесткий характер проявлялся достаточно, чтобы ежедневно ранить его и без того больное сердце. Старец невольно все больше смирялся перед своими строптивыми послушниками, и с годами чем больше зависел от своей младшей братии, тем меньше кричал и срывался на них, понимая, что убогая старость нуждается в поддержке. Старец имел уже горький опыт. Его первый духовный сын давным-давно ушел в Катунаки, так и не сказав ему перед уходом ни единого доброго слова.
— Десять лет я служил тебе, геронта, словно какой раб, прислуживал, обрабатывал бесконечные оливковые сады, ты же не научил меня ничему! Кричал по малейшему поводу, сбрасывая свое раздражение. Ты же ничего не знаешь, кроме механической молитвы, у меня из-за тебя и твоих наставлений уже сворачиваются мозги. Хоть ты и дал мне монашество, я все же без боязни оставляю такого руководителя, потому что не хочу быть столь же пустым, как и ты. А ты пуст, как этот кувшин без вина, бесплоден, как больная олива, груб, как кабан, разоряющий наши огороды.

Геронта часто молился и плакал о нем.
— Калинник, чадо мое, где же ты теперь?
Калинник был из богатой афинской семьи. Он сызмальства привык к роскоши и был довольно хорошо образован. Его мать была в совершенной растерянности от его решения стать монахом, всячески старалась этому помешать, но так и не смогла сладить в сердечной битве со святым Силуаном, чьи вдохновленные Святым Духом писания привлекли добрую душу юноши на Афонскую гору. Во время своего послушничества он пытался смирить свой гордый ум изо всех сил, но все закончилось очень плачевно.
— Может быть, я, неученый крестьянин, был слишком строг с ним? Кто знает, за кем основная вина — за нерадивым послушником или за чересчур строгим старцем?

Геронта сердечно мучился и винил себя за то, что произошло. Когда он увидел плачущего Калинника с фотографией его красавицы-матери, не сомневаясь ни секунды, вырвал это дьявольское наваждение из его дрожащих рук и гневно разорвал карточку, почувствовав пальцами слезы плотской привязанности, затем поставил его на поклоны и лишил вечерней трапезы. Ему казалось, что он вырывает сына из лап самого дьявола, но, быть может, это дьявол таким образом вырвал чадо из чрезмерно тесных объятий старца. Через неделю Калинник ушел.

Лаврские старцы не одобрили поступка неопытного монаха, увидав в нем непослушание, но ведь так много заброшенных келий, и все они нуждаются в восстановлении. Да и сам геронта Иосиф имел нехорошую славу простеца и ворчуна почем зря. По этим причинам Калинник нашел понимание и получил большую келью Двенадцати апостолов, завез с Салоников мудреные станки и занялся гравировкой. Это рукоделие давало хороший доход, и молодой пустынножитель мог бы уделять много времени молитве. Но, как злословили его приятели монахи, Калиннику больше нравилось в свободное время смотреть в подзорную трубу, как вдоль горы плавают по морю рыбацкие катера и прогулочные корабли. Затем он все чаще стал посещать Афины, якобы по делам, навещая свою больную раком мать. Через год самостоятельной жизни он повесил схиму на крючок в алтаре своего храма и уехал в мир, никому ничего не сказав. Еще через полгода келью Двенадцати апостолов опечатали, и до сих пор в ней никто не живет.

Печальные раздумья старца прервал осторожный стук в ворота.
— Никос, кто там стучит? Пойди, открой скорее!
Послушник медленно, словно нехотя, оставил свою работу в саду и пошел открывать дверь. Геронте показалось, что он ползет, как улитка в своей ракушке, — под бременем своего самолюбия и в раковине самомнения, скользкий в своем непослушании. Что ж, старцу уже не хотелось подгонять его. Однажды Никос так ответил ему на очередное замечание:
— Что ты меня дергаешь, геронта, я же тебе не мул.

В свое время Яннис столько перенес от своего старца бесчестий и укоризн, сколько не перенесет никакой мул. Сколько дров в их огромном покосившемся дровянике, столько раз он получал несправедливые выговоры и даже удары палкой. Он бежал со всей прыти, когда старый геронта приказывал ему что-нибудь сделать. Однажды старец дал ему послушание выкопать канаву, затем основательно выбранил его за нерадение и велел обратно ее засыпать. Яннис даже радовался, что старец его так испытывает, словно в древних патериках. Попробуй повторить это сегодня, вмиг растеряешь свою братию.

Никос, наконец, доплелся до места, отворил скрипучую дверь и что-то довольно многословно объяснил посетителю, поставив точку в своем монологе запертыми вратами. Он вернулся в сад опылять черешню, игнорируя строгий взгляд старца. Геронта вошел следом в ухоженный сад и, пытаясь сдержать гнев, — как-никак он сегодня приобщился Божественного Тела и Крови Христовой, — спросил у послушника:
— Никос, кто это был?
— Какой-то паломник хотел с тобой поговорить.
— Что же ты отправил его, глупец? Разве я повелел тебе это? Ты желаешь выполнять только свою волю, с какой же целью ты пришел сюда?
— А разве ты сам не говорил мне, что не хочешь никого видеть? Ты велишь то одно, то другое! Как могу я, геронта, исполнять твои противоречивые приказы?

Никос вспыхнул обидой и раздражением. Это раздражение, словно отравленная пуля, поразило сердце геронты Иосифа, залило его желчью и болью. Но почему он должен брать всю эту боль на себя, неужели послушник даже немного не хочет поработать над собой? Или он настолько немощен и слаб и не может потерпеть даже самую малость? Господь, конечно, велел носить немощи друг друга, но существует же монашеская традиция, а здесь все перевернуто с ног на голову.

Геронта возмутился духом, вспомнил прежние времена и рассудил так, что все же он еще старец кельи и не должен позволять своим послушникам многое. А они подчас позволяли себе уже открытое неповиновение, что есть дерзость — начало всякого зла.
— Иди и догони этого человека, Никос! — геронта Иосиф решил настоять на своем, пусть даже послушник смертельно обидится, как Калинник. Если он и дальше начнет потворствовать страстям младшей братии, потеряет свой и без того пошатнувшийся авторитет; но не это главное — он окончательно расслабит и испортит вверенное ему Матерью Божией стадо. Геронта встал, покачнувшись от усталости, и резко махнул на непослушного Никоса деревянным посохом.
— Иди и верни его, во что бы то ни стало, а то выгоню тебя, небрежную и неблагодарную скотину, вон из моей кельи! Пошел быстро, и если не вернешь его, можешь сам не приходить обратно и искать себе другое место! Я уже устал от твоих выходок.

Никос посмотрел в морщинистое лицо геронты, его залитые гневом глаза и неожиданно испугался. Он поспешно открыл железные, поставленные год назад врата и побежал вниз за поздним посетителем, который еще не успел уйти далеко от старой кельи Животворящего Креста. Эта келья принимала и святых. Никос вспомнил юродивого Пахомия, который жил в ней сто лет назад. Этот бесподобный старец, когда вышел из своего сербского монастыря, взял с собой одного послушника, самого строптивого, который только был. Получив келью, Пахомий настолько смирялся перед этим суровым славянским характером, что поставил злого послушника над собой старцем, постриг его в схиму и вручил ему управление кельей. Пахомий искал одной молитвы, его «старец» хотел лишь умножения плодовых деревьев, заставляя святого долгое время работать в саду.

Никос побежал вниз по узкой горной тропинке мимо колючего зеленого кустарника, спотыкаясь о камни и думая, что все же он очень неблагодарен по отношению к своему геронте Иосифу, который, несмотря на свою сварливость, обладал очень добрым, почти женским сердцем.
— Благословенный, подожди! — Никос догнал паломника и, извиняясь за грубость, запыхавшись от бега, просил его вернуться. — Старец ждет тебя, уже вечер, ты можешь остаться сегодня у нас, ведь скоро стемнеет. Пойдем скорее, поговоишь с геронтой Иосифом, он у нас уже пятьдесят пять лет на Афоне. А там скоро начнется повечерие, помолимся вместе.

Паломник с грустными зелеными глазами снял с широких плеч рюкзачок и отряхнул черную рубашку с закатанными рукавами.
— Давайте, я помогу, — Никос подхватил в свои жилистые руки рюкзак, и они оба стали подниматься к двери.
Войдя в келью, они проследовали на террасу, где Георгиос, молодой послушник румын, предусмотрительно поставил на столике обычное афонское угощение: тарелочку с лукумом, рюмку узо и стакан холодной воды. Посетитель сел на старый плетеный стул, отпил глоток воды и внимательно огляделся.
— Старец сейчас придет, благословенный, обожди немного, — Никос улыбнулся и понес вещи в одну из тесных комнат келии, увешанных святыми иконами.

Через минуту геронта Иосиф вышел из храма, где зажигал лампадки к повечерью, он любил это делать сам, как и все, что касалось храма. Войдя на террасу, он сразу же узнал в паломнике Калинника. Как же заметно изменился и выглядел крайне необычно без бороды и подрясника этот некогда ревностный монах! Старец преодолел волнение, приятным теплом наполнившее его сердце, и старался хотя бы внешне выглядеть невозмутимым.
— Угощайтесь, угощайтесь, благословенный! Может быть, вам еще лукума?
— Нет, спасибо, геронта, я... Ну, как бы это объяснить?
— Ничего не надо объяснять, солнце уже почти село, и Георгиосу пора уже звонить к повечерью. Как тебя зовут?
— Меня? Панайотис, — сказав свое мирское имя, паломник покраснел от стыда, но темнота покрыла этот стыд, и он, преодолевая волненье, продолжил: — Геронта, я по ночам вижу во сне, как ты зовешь меня, я никак не могу найти покой и... и прошу у тебя прощенья... — гость прикрыл лицо руками, и они сидели так с минуту, не говоря ни слова.
— И ты меня прости, Калинник, — геронта Иосиф прослезился и почувствовал сильное облегчение, как будто внутри души лопнул гнойный нарыв или вдруг умер злобный червь, подтачивающий сердце. Никто не увидел его слез, зато все услышали звонкий голос колокола, звавшего на молитву.
— Ну, пойдем скорее, вот уже и повечерье, — геронта с Калинником шли позади всех, и старец, слегка обернувшись, тихо обронил: — Помни, что ты дал обеты Самому Богу, и, так или иначе, тебе придется отвечать за них, — он взял его за руку. — Возвращайся на гору.

Войдя в низенький храм, монахи по очереди приложились к иконам и мощам, среди которых был древний крест с частичкой самого Честного Древа. Затем старец начал повечерье с обязательным акафистом Божией Матери, он читал эту службу тысячи раз и знал наизусть. Сегодня он читал все сам. Дойдя до славословия, старец вдруг остановил чтение, и его руки словно врезались в подлокотники стасидии. Громко вздохнув, геронта Иосиф возгласил:
— Слава Тебе, показавшему нам свет!
Старец опустил голову и будто заснул.

Через минуту обеспокоенные послушники окружили затихшего геронту, и Георгиос, бывший в миру врачом, проверил его пульс. Наступило долгое затишье. Все вдруг поняли, что произошло.
— Геронта ушел от нас, — Георгиос посмотрел на Никоса и медленно повторил:
— Наш добрый старец упокоился.
Все молчали в противоречивых чувствах. Огоньки лампад нисколько не дрожали, древние иконы — благоухали, да и вся молитвенная обстановка низенького храма казалась ничем не нарушенной. Была естественная скорбь по усопшему, но, с другой стороны, — какая-то легкость и внутренняя радость, извещающая, что старец, будучи праведником, отошел прямо ко Господу. Никос поцеловал еще теплую руку геронты Иосифа, вытер рукавом подрясника текущие ручейком слезы и вместе с Георгиосом аккуратно поднял тело старца. Калинник стоял, не шелохнувшись, в своей стасидии.
— Благословенный, ты умеешь, можешь дочитать повечерие? Геронта всегда настаивает на точном исполнении правила, а мы пока займемся всеми этими вопросами, позвоним в лавру и прочее, — Никос указал мокрыми глазами на ветхий канонник, и послушники, причитая, вынесли тело старца из храма.

Калинник взял книгу, поправил старинный аналой, все еще не осознавая, что вокруг происходит. Свечи лежали все на том же знакомом месте. Он зажег одну из них и открыл малое повечерие. Найдя глазами нужное место, монах с волнением вдохнул забывшей псалмопение грудью побольше воздуха и начал читать нараспев:
— Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение...

Чтение уносило его, и голос все больше обретал силу. Над Святой горой уже мерцали огни, и в другом, духовном, небе зажглась новая звезда. Так закончился еще один короткий вечер, уступив время ночи, зажегшей звезды и тысячи свечей — душ, вставших на молитву в монастырях, кельях и стареньких каливах Афона, предстоя перед Первопричиной всего.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Косуля»

— Сотвори милость рабу твоему!
Поседевший в подвигах зилот Антоний — старец одной из керасийских кафизм искал свою косулю.
— Лало! Лало! — Слышались в лесу жалобные крики старика.

Годовалая Ипакои — так звали пропавшего зверя — была найдена старцем полгода назад. По-гречески это слово означает «послушание» и старец искал косулю так же усердно, как юный подвижник ищет нелицемерного послушания у духовника. Отец Антоний очень любил Ипакои.

Бродя по окрестностям кафизмы, он вспоминал, как вытащил её из оврага близ тропинки, ведущей в Великую лавру. Упав туда, косулёнок, видимо, сломал ногу и не мог выбраться. Услышав шаги бредущего по тропинке старца, он жалобно заблеял, словно зовя его на помощь. Геронта Антоний умилился, разглядев сквозь толстые линзы очков плачущего зверька, и, сам рискуя сломать ногу, полез в овраг. Вытащив на тропинку дрожащее от страха и боли животное, старец с любовью взял его на руки и осторожно понёс в кафизму. Сердце билось тяжело, гулким стуком отдавая в виски, — отцу Антонию было уже за восемьдесят, и нести косулю, пусть и совсем ещё детёныша, старику было очень тяжело...

Антоний жил один в маленькой деревянной кафизме — бывшем сарае богатой русской кельи святого Иоанна Богослова в скиту Кераси. В самой же келье, стоявшей метрах в пятидесяти от кафизмы, жили пятеро молодых монахов-зилотов во главе со старцем Ираклием. Отец Ираклий был человеком щедрым и геронта Антоний всегда был одет и сыт. Зилоты в Иоанна Богослова занимались иконописью, заказов было много, и наличных средств на содержание этой большой кельи всегда хватало.

Антоний переселился в кафизму пару лет назад по приглашению старца Ираклия, своего старинного приятеля, когда понял, что стал настолько немощен, что обходиться без посторонней помощи уже не сможет. Послушников отец Антоний не хотел брать, поскольку был нелюдим и избегал общения. По этой же причине он отказался перейти в саму келью, предпочтя ей грубо сколоченный сарай. Так, сохранив некоторую независимость, он всегда мог надеяться на помощь братьев, в том числе и врачебную, — один из монахов окончил афинский медицинский институт.

Увидев обливающегося потом отца Антония, несущего в старческих, дрожащих от напряжения, руках маленького косулёнка, рясофорный послушник Григорий — тот самый врач — подбежал к нему и, приняв ношу, донёс больную косулю до кафизмы. Закрепив повреждённую ногу животного бандажом, он сделал косуле укол успокоительного.
— Как назовешь зверёныша? — поинтересовался Григорий у старца.
Отец Антоний неожиданно рассмеялся.
— У меня никогда не было послушания. Назову-ка я ее Ипакои — хоть на старости лет смогу со спокойной совестью говорить всем, что, наконец, обрёл послушание. Лучше поздно, чем никогда.
— Смиренный раб Божий! — Григорий рассмеялся в ответ. — Значит, оставишь её себе?
Старец ничего не ответил.

Конечно, он оставил косулёнка, хотя бы для того, чтобы его выходить. Через месяц маленькая Ипакои оправилась и уже вовсю скакала у кельи. Она стала совсем ручной и, по-видимому, покидать келью не собиралась, чему был рад не только отец Антоний, но и другие монахи с Кераси.
— Эй, Ипакои, да что ты всё скачешь и скачешь! Посиди ты хоть немного на месте!

И косуля подбегала к старцу, а тот с нежностью гладил её по холке. Геронта Антоний чувствовал, что с появлением в его судьбе Ипакои он влюбился в жизнь так, будто только начинал жить. Старец стал более открытым в общении, и монахи, навещавшие старца поначалу только для того, чтобы посмотреть на ручную косулю, вскоре частенько стали приходить к нему за советом, удивлялись тому, как просто он разрешал их противоречия. Всем вдруг стало очевидно то, о чём прежде никто не догадывался — какое у старика на самом деле доброе сердце.

Отец Антоний действительно преобразился. С приручением Ипакои в нём будто проснулось нечто, до времени дремавшее в монашеском сердце. Глаза его светились внутренним, благодатным светом, идущим из глубины исстрадавшейся души, где мельничными жерновами искушений стёрлись в порошок лютые, борющие человека от юности, страсти. Облик его стал внушать благоговение: седые волосы и густая борода, свалявшиеся оттого, что их давно не касался гребень, придавали ему сходство с пророком Илией на древней византийской фреске. Он стал казаться монахам и паломникам обладателем той же силы, что была у святых, повелевавших зверьми: Герасима Иорданского, приручившего льва, Серафима Саровского, кормившего медведя, праотца Адама до грехопадения...

Косуля прожила в кафизме старца около полугода, а затем неожиданно исчезла. Старец очень горевал о своей Ипакои и братья старались утешить его как могли:
— Ничего, геронта, погуляет Ипакои и вернётся!

Отец Антоний был благодарен добрым монахам за их старания. Он понимал, что косуля — животное дикое, и зов природы мог пересилить её привязанность, но сердце старца, так неожиданно и полно, благодаря маленькой Ипакои, ощутив любовь ко всему живому, скорбело о пропаже.
— Сотвори милость рабу твоему!
Отец Антоний искал свою косулю.
— Лало! Лало! — Слышались в лесу жалобные крики старика.

... — Как ты мне надоел, старый колдун! — Молодой рабочий албанец Ибрагим опылял яблони и шелковицу и с раздражением слушал, как старец плаксиво зовет свою косулю. Ибрагим был мусульманином, состоял в Освободительной армии Косова, содержавшейся на средства, добытые от продажи наркотиков, людей и оружия, и скрывался на Святой горе от Интерпола. У Ибрагима, несмотря на молодость, было богатое криминальное прошлое: он занимался транзитом опия-сырца в Италию и участвовал в терактах. Но удача отвернулась от него, полиция вышла на след их ячейки, и теперь он и его подельники были занесены в списки Интерпола.

Поначалу часть группы, включая Ибрагима, руководство ОАК переправило в северный Эпир, который, как они считали, в ближайшем будущем должен быть присоединён к «Великой Албании». А затем муж двоюродной сестры посоветовал ему пожить на Афоне, где, по его словам, можно было скрываться под видом рабочего сколь угодно долго. И вот, Ибрагим уже полгода трудился в одной из келий самого высокого скита Кераси.

Но, несмотря на все выгоды своего нынешнего положения, Ибрагим с каждым днем всё отчетливей понимал, что жить здесь спокойно не сможет. На северных Балканах православные храмы, которые он взрывал, были в большинстве своём маленькими, простой архитектуры. Здесь же он видел ненавистное православие во всём его великолепии и силе. Храмы были красивыми и богатыми, монахи — весёлыми. В общем, всё на Святой горе вызывало в нём ненависть; гнев, который Ибрагим был вынужден тщательно скрывать, неугасимо тлел в душе, и от его нестерпимого жара он не мог спать. Бессонными ночами Ибрагима мучило одно и то же воспоминание: сербы взрывают мечеть в его селе и русский тротил не оставляет от священного здания камня на камне. А затем шальная пуля, выпущенная сербским новобранцем, убивает его деда, человека доброго и безобидного.

Почему же, думал он, ворочаясь на своей лежанке, судьба распорядилась так, что он оказался в самой сердцевине христианского мира, зачем Аллах привёл его на эту землю, где его ненависть, не без «помощи» дружелюбия местных монахов, всё росла и росла?

Ибрагим не был благочестивым мусульманином: Коран он не читал, в Хадж отправляться не собирался и, вообще, любил вино и гашиш. Но именно здесь, на Святой горе, Ибрагим ощутил унижение своей веры: на Афоне он не мог свободно совершать намаз, и хотя Ибрагим не делал этого и раньше, запрет святогорского правительства казался ему унизительным.

Келья, где он работал, находилась по соседству с кельей Иоанна Богослова, и Ибрагим часто видел старца Антония, ласкающего свою косулю. Албанец наблюдал, как ненавистные ему сербы, которых много было среди зилотов, возились и сюсюкали с этим существом, ставшим всеобщим любимцем. Эта ежедневная картина — седобородый благообразный монах с косулёнком — вызывала у албанца приступы непонятной, дикой злобы. Он должен что-нибудь сделать, иначе ненависть разъест его изнутри, словно щёлочь! И однажды ночью Ибрагим, наконец, решился. Да, — думал он, пробираясь под покровом темноты к сараю отца Антония, — это надолго выбьет из колеи мерзкого старика, да и других монахов. Пусть и не большая, но месть православию, месть за зверства сербов!

Подойдя к кафизме, Ибрагим почувствовал, как душа его наливается истомой мести. Ипакои лежала в прихожей и, увидев албанца, доверчиво и радостно вскочила. Ибрагим презрительно хмыкнул, и умело ударил её молотком по голове. Зверь упал замертво, не издав ни звука. Постояв немного и прислушавшись, не проснулся ли Антоний, албанец вынес безжизненное тело животного на улицу. «Хорошо, что у этих дурных монахов нет обычая держать собак», — подумал он.

Ибрагим вернулся в свою комнату и там освежевал тушку косули острым кривым ножом. Затем зарыл в заранее выкопанной яме кости, требуху и шкуру. Мясо, которого оказалось совсем немного, албанец завернул в полиэтиленовый пакет и положил в холодильник.

На следующее утро Ибрагим, наконец, выспавшись, опылял деревья и с затаённой радостью смотрел с холма, как внизу суетились монахи, прочёсывая окрестности кафизмы Антония в поисках косули.
«Глупцы! Ну, ищите-ищите», — подумал албанец, и, рассмеявшись своим мыслям, пошёл в рабочую трапезную, где и пожарил припасённое мясо. Ближе к вечеру к нему подошел поникший эконом и смиренно поинтересовался, не видел ли тот маленькую косулю Антония? Ибрагим сделал недоуменное лицо и отрицательно покачал головой. Он торжествовал, его сердце, наконец, освободилось от жара ненависти — он отомстил ортодоксам, и будет мстить ещё...

...Но прошло несколько дней, и освобождение оказалось иллюзорным. Ибрагим почувствовал, как в сердце вновь разгорается злоба, но на этот раз такой силы, что по сравнению с ней прежнюю можно было назвать лёгкой раздражительностью. Убийство косули, словно очередная доза наркомана, лишь на время приглушило ломку мести.

Старый Антоний всё звал Ипакои: «Ла-ло! Ла-ло!»
Ибрагим даже захрипел от ярости. Посмотрев на свои трясущиеся от возбуждения руки, он положил на землю распылитель и быстрыми шагами направился в лес, туда, где этот старый неухоженный монах искал своё животное. Он понял, что ему нужно сделать теперь для удовлетворения своей злобы. Если скинуть Антония с тропы на камни, то вряд ли кому-нибудь придет в голову, что это убийство. Кому нужна жизнь этого старика? Все подумают, что, бродя в поисках своей любимицы, он оступился и упал в овраг. Ибрагим шел на жалкие призывные крики старца и был полон решимости. Хватит ему прятаться — убив старика, он вернётся в Косово и будет драться за свободу своей родины.

Выйдя на тропу, ведущую в лавру, Ибрагим увидел старца. К нему приближались двое греков-паломников, и албанцу ничего не оставалось, как спрятаться за большим валуном. Из-за своего укрытия он слышал, как паломники поприветствовали старца и тот громко, как свойственно тугим на ухо людям, осведомился у них, не видели ли они косулю, его Ипакои.
«Ну, что ж, эти паломники очень кстати, — подумал Ибрагим, — если их будут опрашивать полицейские, они подтвердят, что кроме отца Антония никого на этой дороге не видели». Дождавшись, пока паломники скрылись из виду, он, наконец, подобрался к отцу Антонию на расстояние нескольких метров. Старец стоял, опираясь на посох и тяжело дышал.

Место было удачным для убийства: в нескольких метрах от тропы начинался большой овраг, дно которого было усеяно острыми камнями и валунами. Ибрагим вспомнил, как один рабочий рассказывал, что пару лет назад в эту лощину упал мул с монахом. Правда, мул сломал обе ноги, а монах отделался лёгким испугом, но... если Антоний не умрёт, Ибрагим, в конце концов, может добить колдуна булыжником. Убийца подошел к старцу совсем близко. Неожиданно отец Антоний обернулся, и албанец застыл под взглядом старца. Его глаза были все в маленьких красных прожилках и блестели каким-то особенным блеском, блеском любви...

...Отец Антоний знал Ибрагима. Этот молодой албанец работал в келье папы Максима. Может быть, он знает, куда делась Ипакои? Старец улыбнулся:
— Ибрагим, ты ведь знаешь мою косулю, мою Ипакои? Может быть, тебе довелось где-нибудь её видеть, здесь, в лесу, или в каком-нибудь другом месте?
Ибрагим сжал кулаки и странно улыбнулся.
— Конечно, отец Антоний, я знаю, где ваша косуля.
Старец застыл в изумлении, глядя на Ибрагима.
— Что?! Повтори, пожалуйста!
Ибрагим внезапно покрылся липким потом и выдавил из себя:
— Ваша косуля...
Глаза старца до краёв наполнила любовь. Это была та же любовь, тот же свет, что Ибрагим, будучи ребёнком, видел в глазах деда, родившегося в горном селении и умершего от шальной сербской пули... Этот свет ни с чем нельзя было спутать.
На глазах старца выступили слёзы:
— Родной ты мой человек, если бы ты знал, как долго я искал свою Ипакои.
Антоний подошел к албанцу, обнял его, уронив посох, и заплакал от радости.

Кулаки Ибрагима безвольно разжались. Любовь старца к косулёнку, к нему, Ибрагиму, и, вообще, ко всему живому, была так сильна, что от ненависти Ибрагима в одночасье не осталось и следа. Этот блеск в глазах отца Антония открыл в сердце албанца какую-то потайную дверь, за которой до сих пор томилась, словно невольница, лучшая часть его души. Раскаяние штормовой волной пронеслось в его сердце, сметя все нечистые замыслы на своём пути. Ибрагим на мгновение понял, что же такое ад. Это ни что иное, как вечное раскаяние.

Албанец тоже обнял старца за плечи сильными руками и разрыдался. Но никакие слёзы не могли унять ту боль, что пронизывала его сердце.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Золотой крест»

Престольный праздник русского Пантелеймонова монастыря всегда проходил в атмосфере радости, как это и положено быть для хорошего праздника. Веселье буквально витало в воздухе, вместе с запахом ладана и звоном кадил. Народу пришло много, не продохнуть: сербы, болгары, румыны и греки, - все пришли почтить память святого великомученика и целителя Пантелеймона. Можно сказать, у святого сегодня был день рождения. Хоть и аскетичные святогорские старцы совсем не одобряют частое хождение по престолам, считая, что они расслабляют подвижников, редкое посещение панигиров считалось делом чести и любви. Частые ходоки, из тех, что ходили на агрипнии ради развлечения или чревоугодия, уже узнавали друг друга в лицо, они стыдливо прятали лица, испытывая чувство вины за то, что они такие празднолюбивые монахи и не могут долго сидеть в своих кельях.

Кто-то любил панигиры за вкусную еду, кто-то за возможность поучаствовать в великолепном афонском богослужении, попеть византийские гимны, много и от души. Кому-то, особенно пустынникам-келиотам, хотелось пообщаться на духовные темы или просто посплетничать, а кто-то действительно хотел помолиться и почтить память того или иного святого, попросить у него помощи в искушениях или даже денег на ремонт кельи.

Сейчас заканчивался особенный момент богослужения – кафизмы: чтение псалтыря. Хотя по-гречески «кафизма» значит место для сидения, но, преклоняясь перед авторитетом священного писания, греки на кафизмах стояли, хотя русские монахи сидели, веря, что так и положено; на каноне напротив, - все греки садились, а все русские стояли.

Множество таких небольших отличий, как культурных, так и богословских, заставляли некоторых подозрительных монахов обоих наций сомневаться в православии друг друга.

Кафизмы уже почти закончились и псалтосы готовились петь седальны, теперь вставали все – начинался полиелей – одно из самых торжественных мест агрипнии. Пономарь возжег свечи на хоросе и затем, при помощи длинного шеста, раскачал его. Эти позолоченные паникадила, качающиеся во время полиелея из стороны в сторону, были прекрасным символом радости небесных светил: солнца, звезд и луны.

Монахи красивыми баритонами затянули полиелей на два хора.
– Хвалите имя Господне, хвалите рабы Господа, Аллилуйя!
– Стоящие во храме Господне, Аллилуйя!
Всех молящихся монахов охватило сильное духовное веселье.

В этом году почетными гостями монастыря были четыре епископа из России и старенький ксенофонтский игумен. Один из почетных монастырских гостей, архиепископ Мисаил привез монастырю подарок, - большой напрестольный крест из чистого золота.

Это был не простой подарок и, после того, как стихнет торжество, собором старцев было принято решение перенести его в монастырскую ризницу. Крест символизировал признание Патриархом и Священным Синодом трудов афонского игумена и показывал, какое внимание оказывает Русская Православная Церковь к возрождающемуся русскому афонскому монашеству.

Архиепископ вручил крест еще два дня назад во время своей речи в Пантелеимоновом соборе, когда он признался перед братьями и отцами монастыря, что он, когда еще учился в семинарии, хотел быть послушником у отца Иеронима – игумена монастыря. Он долго мечтал, как отправится на Святую Гору Афон. Но Господь судил иначе, и ему, теперешнему архиепископу Мисаилу, Мать Церковь вверила кормило одной крупной епархии. Отец Иероним, растроганно и неуклюже, облобызал крест и, быстрыми старческими шагами, отнес его в алтарь.

Но не только высокие гости приехали в монастырь, - сегодня все русские сиромахи могли спокойно посетить обитель, не боясь того, что их отправят обратно в Шаталову сиромашечью пустынь. Их поселяли, не без проволочек, в огромном здании монастырского архондарика, где они, в ожидании малой вечерни, обсуждали, в своем кругу, последние святогорские новости. Русские на Афоне вели себя по-другому, чем, к примеру, те же румыны. Если последние пытались держаться друг друга и всячески помогали единородцам, русские, напротив, «делили» святогорскую территорию, как крупные хищники. Они также дружили, как и все, но их дружба носила какой-то соревновательный характер. Греки шутили по этому поводу, мол, русские как львы, ленивые и гордые и только и делают, что дерутся за территорию.

Ежегодный панигир для монастырских братьев был праздником, ничем не меньшим, чем Рождество Христово или даже красная Пасха. Атмосфера этого праздника всегда была наполнена радостью и благодатью.

Но, к сожалению, на земле не всех привлекает благодать Божья. Прибыл в монастырь и один злоумышленник, профессиональный вор. Сегодня он хотел, воспользовавшись радостным состоянием и усталостью монахов, проникнуть в сокровищницу и выкрасть митру и этот самый золотой крест, который, как он слышал, привез в подарок монастырю один из русских епископов.

– Это заведение в моем вкусе, – думал Алексей, осматривая монастырь.
– Чем-то похоже на тюрьму, только здесь сидят добровольно.
Он просидел в английской тюрьме восемь лет, за это время он стал подданным Ее Величества, изучал юриспруденцию и даже защищал себя сам на последнем суде. Английское гражданство давало ему большой простор для поездок по всему миру. Он так и ездил из страны в страну, перебиваясь случайными заработками и не гнушаясь воровским промыслом. В Бога он не верил и считал Христианство еще одной системой государственного контроля.

Еще в России, когда он первый раз попал в тюрьму, он хорошо уяснил, что места "не столь отдаленные" – есть лучшее место для того, чтобы человеку прийти к Богу. Однако как только для новообращенного ситуация менялась к лучшему, вся его вера куда-то девалась. Он помнил, как один из его тюремных знакомых – сосед по нарам в бараке, каждый день читал Библию и старался вести себя в согласии со святыми законами. Затем, за два месяца до освобождения, Алексей заметил, что его товарищ прекратил употреблять транквилизаторы, которые выдавали зэкам перед сном, а начал их откладывать в маленькую коробочку. На вопрос, что же он делает, сосед признался, что собирает таблетки, чтобы, когда придет и его черед покинуть зону, в поезде подсыпать транквилизаторы какому-нибудь случайному попутчику в пиво или вино и обокрасть его.
– А как же ты утверждаешь, что нужно жить по законам Божьим? А? Ты мне это все втирал довольно долгое время, а теперь вот обираешься обокрасть незнакомого человека.
– Ну, Леха, Бога-то я почитаю, но ведь мне и деньги нужны. Что тут делать?
– Ведь помнишь, как Лесоповал спел про десять заповедей, что воровство, таким как я, да и таким как ты, не какая-нибудь прихоть, а настоящая профессия. Помнишь? - «А десятая не прихоть, а профессия моя».
– А, оставь все это! Бог! Ты веришь Лесоповалу или своей Библии? Мне кажется, что пока тебе трудно ты находишь в религии утешения. Но кому нужна религия в обеспеченной Европе, когда тебя может утешить все, чего ты хочешь? Конечно, это в том случае, если у тебя есть деньги.

После этого случая Алексей полностью разрешил для себя вопрос о существования верховного существа. Он был нормальным атеистом, который знал, что после смерти для него ничего не светит, никакой вечной жизни. Ему не казалось это каким-то страшным фактом, просто такими были вещи, и ничего уж тут нельзя было поделать. После освобождения Алексею удалось прибыть в Лондон, где он и продолжил свою криминальную карьеру.

Алексей приехал на Святую гору еще засветло, а добравшись до Дафни, паломник купил себе немного еды и пива.

Эту наводку, что с России в монастырь привозят золотой крест, массой более двух килограмм, дали ему два брата понтийца, с которыми он работал в Салониках на стройке. Один из них вычитал об этом в какой-то газете и обещал, за определенный процент, помочь сбыть этот золотой крест.

Алексей планировал спрятаться после бдения в храме за хоругвями. Если его найдут, он всегда сможет отмазаться тем, что заснул. Немудрено, за десять часов, не заснуть. Все уйдут отдыхать перед литургией на три-четыре часа. За это время, он внимательно продумает, как провернуть дело. Затем он проберется в алтарь и украдет крест. Алексей не думал, что монахи захотят афишировать это громкое дело. Пропажа святынь из монастыря считалась дурным знаком, символом того, что из обители уходит благодать. По афонским воззрениям, без попущения Божьего ничто не сможет пропасть из монастыря просто так, тем более - святыня. Это все происходит «по грехам» самих монахов.

Алексея, как неверующего, забавлял подобный взгляд на вещи. Он помнил, как читал в библиотеке английской тюрьмы "Иудейскую войну" Иосифа Флавия, где историк описывал, как римляне планировали все свои серьезные наступления на субботу, когда порядочным иудеям необходимо хранить себя от всех дел. Это показалось тогда Алексею очень забавным, - хитро использовать глупые заповеди, чтобы наказывать своих врагов.

Если монахи уж так сами считают и даже не ставят сигнализации на решетки, призывая этим воров, которые всегда хотят поживиться всем тем, что плохо лежит, то ему уже сам Бог, если можно так выразиться, велел поживиться почти даровой наживой. Выходит, если он и украдет этот крест, вся ответственность падет на самих монахов, нечего им тогда грешить.

В алтарь он проберется достаточно легко, у него в кармане было много отмычек, чтобы открыть эту примитивную дверь. Затем выйдет наружу, перепилив решетку и вырезав кусок стекла стеклорезом. Дальше можно будет перелезть через стену за братским корпусом и все, - пусть ищут его как ветра. Он уйдет на волю с золотым крестом, а монахи останутся замаливать свои грехи. Каждый получит свое. И все будут довольны, - монахи придут посредством этой кражи к покаянию, а он, Алексей, заработает денег, достаточных для веселой и безбедной поездки в ЮАР, куда он давно мечтал попасть.

Алексей стоял в одной из передних стасидий и внимательно наблюдал за движениями и повадками монахов. Они были веселы, только греки недовольно морщились, слушая редкое русское пение. Особенно им не нравились первые тенора, среди греков считалось, что у них «женский» голос и это вызывало у них, особенно старых монахов, неприятные эмоции. Некоторые даже ворчали и передразнивали русских певцов.

В основном, конечно, пели греки, но Алексею более нравилось наше, родное, хоровое пение. Он вспоминал, как, еще до первой судимости, время от времени приходил в храм, ставил свечки и слушал, как пел смешанный архиерейский хор, тогда Алексей еще чувствовал какое-то умиление, но после заключения, он уже кривился при виде проходящего священника.

Афонские монахи казались ему более приятными, чем их отечественные коллеги, но он даже на секунду не заколебался отклониться от своего преступного замысла. Дело было не в том, нравиться ему монахи или нет, а в том, что они слабо берегут свои сокровища. Он встал в очередь и помазался из рук Архиепископа Мисаила освященным елеем в конце полиелея, а затем стал ждать окончания бдения. Самое сложное в этом его деле – это было скрыться от глаз пономаря.
Алексей притулился у правого клироса, в самой крайней стасидии. Перерыв между бдением и литургией был около четырех часов, за это время вполне можно было похитить из алтаря золотой крест и сделать ноги.

Понтиец дал Алексею подробную карту, как можно выйти со Святой Горы, минуя водный путь паромом, где полиция могла проверить его. Этот путь вел через виноградники к дороге, ведущей на Иериссо. Ну, а там, в Иериссо, его уже будет ждать хитрый подельник понтиец, который и поможет сбыть товар. Вот уже и бдение заканчивалось, монахи вышли на середину храма и пели какие-то гимны. Алексей зевал и, нащупав в кармане набор отмычек, укрылся в самом углу.
Наконец, бдение закончилось, монахи, гости и паломниками стали выходить из храма.

Алексей спрятался в самом углу стасидии, накинув на себя черный плащ. Люди, один за другим, покидали храм, и, в конце концов, остался один пономарь, в обязанности которого входило тушить лампадки. Он делал это специальным опахалом, так как нельзя было задувать свечи и лампадки, - такое поведение считалось неблагоговейным, да и некоторые лампады висели очень высоко. Когда пономарь закончил свои дела в передней части храма, Алексей тихонько, почти на цыпочках, прокрался на правый клирос. Он спрятался у большой архиерейской стасидии, которую охраняли внизу, у ступенек, два маленьких деревянных грифона. Эти маленькие чудовища недовольно косились на вора, но не могли зарычать. Алексей подумал, что так же и религиозные заповеди, как и эти грифончики, - только пугают, а покусать не могут.

Пономарь, - большой рыжеволосый дьякон, закончил свои дела и вышел из храма, предварительно закрыв большую храмовую дверь. Алексей переждал какое-то время, осторожно встал, внимательно осмотрелся и подошел к северной алтарной двери. Достав из кармана набор отмычек, Алексей, в который раз, почувствовал приятное волнение адреналина в крови и присмотрелся к замочной скважине. И вот он стоял у южной двери, готовясь открыть ее…

Вдруг, он услышал шум у северной двери. Алексей обернулся, и человек у противоположной стороны алтаря также повернулся в его сторону. Он был похож на бродячего монаха, пройдоху молитвенника, готового всегда дешево продать свои молитвы. Однако борода и подрясник не могли скрыть от Алексея внутреннюю сущность незнакомого монаха, который нагло откликнулся:
– Эй! Что вы здесь делаете?! Служба давно закончилась. А?!

Алексей посмотрел на кольцо в руках незнакомца, на котором висело множество ключей:
– Я паломник, который проспал всю службу, а вы, наверное, пономарь?
– Точно. А вы одни из тех поклонников, которые постоянно засыпают на бдениях, верно?
– Так точно, отец пономарь. Откройте же мне дверь, чтобы я сумел пойти отдохнуть до литургии, – Алексей стал догадываться, что дело тут не совсем чисто.
«Дьякон» почесал свою немытую голову:
– Хм? Я сейчас вас выпущу, вот только сделаю одно дело, а вы, тем временем, подремлите пока в стасидии…
– А как вас зовут, отец пономарь? Простите за этот вопрос, просто хочу знать, как вас называть.
– Меня?
– Да-да, вас.
В ответ Алексею было только напряженное молчание. Тогда вор понял, что у него появился соперник или подельник. На это указывало все, особенно связка старых ключей в руках.
– Никакой вы не пономарь! Я его видел, это крупный рыжебородый монах в очках, вы на него не похожи.
Лжедьякон продолжал молчать.

Тогда Алексей прошел на левый клирос и занял с ряженным или настоящим монахом место в соседней стасидии:
– Я думаю, мы с вами здесь находимся с одной и той же целью.
– Возможно, возможно, – незнакомец тревожно пощипал бороду и отвел взгляд:
– Как вы думаете, правильно мы поступим, если не будем знакомиться?

Алексей с минуту подумал: – Да-да, это разумно. Я лишь хочу забрать крест, но вы, как я понимаю, тоже находитесь здесь для этого?
– Да, – монах тяжело выдохнул, – Да простит меня Господь!
– Отлично! Что же мы будем делать? Распилим его на две части? – хмыкнул Алексей.
– Нет, конечно! – в глазах монаха загорелся благоговейный испуг, – мы не можем делить крест на двоих, это кощунство, поэтому давайте просто кинем жребий: кто выиграет - тот забирает крест, кто проиграет – возьмет остальное, что сможет унести. Это тоже добыча немалая, – он умоляюще посмотрел на невольного подельника:
– Может быть, не будем спорить, ведь время идет?
Алексей на секунду задумался.
– Хорошо, батюшка, тогда кинем жребий. Только вот скажите мне, я сам человек неверующий и для меня украсть этот крест плевое дело. И боюсь я не этих грифонов, охраняющих архиерейский трон, и не наказания от Бога за святотатство. Единственное что меня пугает, - это полицейские у меня на хвосте. Ну, а вы-то как? Похоже, что вы не так далеки от веры как я, но ваше рвение украсть этот золотой крест совсем не меньшее, чем у меня.

Вор в подряснике тяжело вздохнул: – Да уж! Давайте я вам все расскажу, раз Бог свел нас вместе.
– Я сейчас нахожусь в глубоком отчаянье оттого, что из меня не получился монах. Я много пытался работать над собой и молился ночи напролет. В итоге я понял, что это ничего не значит. Только тот, кому ты несешь послушание, выигрывает, получая очередного раба, а послушник не приобретает ничего духовного взамен. В русский монастырь меня уже не берут, в греческий тем более. Один раз взяли рабочим на один румынский скит, но скитоначальник так невзлюбил меня и допекал своими нападками, что я убежал оттуда через два дня. Я старался все делать так, как он говорил, но он все равно постоянно шпынял меня, как шелудивого пса. И вот слоняюсь уже по горе целых два года, и нет денег даже, чтобы вернуться на родину. Я начинаю уже верить, что я, и на самом деле, пес. Следовательно, совершить святотатство для меня уже не проблема, – горе-монах скрестил руки на груди.

Алексей одобрительно кивнул: – Что ж, это весьма логично. Они вас обманывали, презирали, и вы, раскусив систему, хотите получить компенсацию за свои страдания. Итак, вот монета в одно евро. Бросим же жребий. Выпадет Европа – ваша взяла, выпадет Александр Великий – моя. Ну, так как?
Разуверившийся подвижник тяжело вздохнул и стряхнул с грязной бороды крошки:
– Это, конечно, не очень благоговейно, я бы предпочел написать две записочки и положить их за иконой, но времени уже мало. Поэтому я согласен. Только давайте для начала проникнем в алтарь, посмотрим, что же это за крест (может быть он просто позолоченный) и уж потом на улице кинем жребий. Как вы на это смотрите?

Алексей усмехнулся: – Что это у вас за связка в руке?
– Украл в монастырской мастерской, думаю открыть северную дверь путем подбора ключей.
– Эх, вы. Сразу видно, что вы не профессионал. Давайте уж воспользуемся моими отмычками.
Собеседник скрестил руки на груди и обиженно согласился:
– Что ж, раз уж вы такой профессионал, то открывайте дверь сами.

Алексей, стараясь не замечать обиды неожиданного подельника, протер платком руки, надел латексные перчатки и взял в руки две маленькие отмычки. Уже через несколько мгновений, Алексей отпер северные двери, и злоумышленники вошли в святая святых Пантелеймонова храма. Алексей, хотя и внутренне рассмеялся, глядя, как вор в подряснике сделал несколько поклонов перед престолом, но не решился выразить свою иронию, боясь, что может обострить свои отношения с незнакомцем. Они аккуратно сняли покров с престола и увидели этот самый крест.
Это было настоящее золото и, вместе с тем, крест являлся произведением искусства.

Злоумышленники сняли подарок с престола и принялись пристально его рассматривать. Вор в подряснике благоговейно спросил Алексея:
– Ну что, профессионал, когда выйдем из храма, бросим жребий, кому Бог даст владеть этим крестом.
Алексей презрительно отозвался: – Слушайте вы, вор, Бога хоть не притягивайте к своим делам. В чем-чем, а в таких делах, главный отнюдь не Господь Бог. Знавал я одного такого на зоне. Говорил тоже Бог, Бог. А сам, оказывается, только и ждал момента, чтобы кого-нибудь обокрасть.

Вор в подряснике недовольно поморщился, но спорить не стал, все-таки Алексей был прав. Но тут произошло нечто непредвиденное: небольшая, совершенно незаметная снаружи, почти потайная дверь, которая вела прямо в алтарь с пономарки, вдруг открылась и в святая святых, неожиданно для всех, зашел старенький игумен Иероним.

Злоумышленники как держали вдвоем крест, так и продолжали делать это. От испуга они вцепились в святыню, как будто благословляющим жестом приветствуя отца игумена.
Игумен на секунду остановился как вкопанный, но выдержки не потерял. Он не испугался и не разгневался, а повел себя так, будто появление среди ночи в алтаре двух воров, является обыденным явлением. Игумен подошел к застывшим от страха ворам, приложился к кресту и, вытащив его из их дрожащих рук, положил обратно на престол. Затем он накрыл престол и, наконец, обратил внимание и на воров:
– Молитвенники вы мои! А вы-то что здесь делаете?
– Мы? – Алексей не знал, что ответить и сказал правду, – мы воруем золотой крест.
Игумен спокойно, хоть и с долей раздражения, ответил:
– Вот что, крест монастырский и украсть его я вам дать не могу! Что вы здесь, а? Не понимаете, на что покусились? Это же святое место. Если не хотите, чтобы Бог покарал вас, идите сейчас со мной. Крест, видите ли, они хотят украсть! Если еще раз будете себя так вести, мы запретим вам ходить к нам в монастырь, это понятно?
– Понятно, отец игумен, – вор в подряснике видимо решил выразить все свое раздражение тем фактом, что его не принимали в монастырь.
– Я много раз просился к вам, но меня всегда прогоняли. Может быть, из меня бы вышел хороший монах, а вы меня прозевали. Эх, да чего там!.. Но что нам делать сейчас, ведь у нас нет денег?

Игумен, словно школьный учитель, продолжил свои объяснения: – Этот крест – Святыня! Отдать я вам его не могу! А зачем вам деньги, куда вы их потратите?
– Ну я, вообще-то, хочу обратно поехать в Россию, раз вы меня здесь не принимаете, а он,.. – вор в подряснике кивнул на подельника, – не знаю…
Игумен вопросительно посмотрел на Алексея, на что он, разжав губы, спокойно ответил, что собирается развлечься в ЮАР.
– ЮАР? – Игумен добродушно засмеялся.
– Вот что, рабы Божьи, давайте уходите отсюда, не успеете отдохнуть до литургии, а уже после трапезы зайдете ко мне в келью. Там я с вами поговорю. Вам понятно?
– Да, – Алексей с вором в подряснике переглянулись и стали приближаться к выходу.
– Отец Игумен, а вы-то что здесь делаете? – Осведомился Алексей.
Отец Иероним подошел к холодильнику и порывистым жестом открыл его.
– О! Все здесь, как и должно быть. Да, так, ребята, ничего. Хотел проверить, все ли просфоры на месте. Просто возникло предчувствие, что просфорник их не принес. Иногда так бывает. Но я рад, что ошибся. Давайте-давайте, быстрей, – игумен стал подталкивать воров к выходу.
– Мне же завтра служить, – игумен закрыл дверь в алтарь снаружи и провел воров через малую порту, потому как большая была закрыта: – Отдыхайте, завтра поговорим.

Воры, которые стали отходить от изумления, пошли в архондарик, и Алексей спросил своего подельника: – Слушай, а игумен нас не заложит полиции?
– Не должен, посмотрим, что он нам завтра скажет. Думаю, что все это произошло с нами не без воли Божьей. Как ты думаешь, есть в этом смысл?
И даже совершенно неверующий Алексей призадумался на этот счет…

… На литургию оба вора опоздали, но успели на сытную трапезу, где выпили хорошего монастырского вина и поели рыбки с октоподами.

Едва поев, они стали дожидаться, когда игумен освободится. Пришлось ждать довольно-таки долго, - игумена с братьями поздравляли епископы и гости. Затем был еще крестный ход, где вору в подряснике дали послушание нести хоругвь с изображением Иисуса Христа.

Наконец, все мероприятия закончились, и злоумышленники робко подошли к игумену. Он посмотрел на них достаточно недружелюбно, что и можно было понять, учитывая их вчерашний поступок. Игумен грозно махнул рукой и пригласил их следовать за собой. Они поднялись на второй этаж в братском корпусе, где и была келья отца Иеронима.

Игумен завел их в свою келью и достал большой старый журнал-тетрадь. Он надел старые очки с большими линзами и стал перелистывать эту тетрадь.
– Вот оно, – он ткнул пальцем в свои записи и сказал посетителям: – Вот! Читайте здесь.
Послушник вслух прочитал записи старца: «Каким святым молится, чтобы избавиться от греха воровства? Преподобный Моисей Мурин и Святитель Николай Чудотворец».
Игумен спросил посетителей: – Как вы, запомните, или записать? – Поглядев на неуверенное лицо Алексея, он взял в руки ручку: – Все-таки, запишу.

Получив игуменское благословение и держа в руках бумажки с именами святых, обескураженные Алексей со своим попутчиком отправились на паром и разговаривали до самого выхода к Урануполи.
Алексей призадумался: – Знаешь, странный человек этот игумен.
– Да, я много против него думал всякого, но все больше убеждаюсь, что он святой. Ведь святость – это совсем не то, что ожидают люди. Как ты думаешь?
– Не знаю, я вообще далек от всего этого.

Паром, тем временем, прибыл в Уранополи и все стали выходить на сушу. Человек в подряснике указал на стоящую близ моря башню: – Знаешь, турецкие войска вешали здесь тех монахов, которые не хотели принимать ислам. Пойдем, подойдем?
Новые приятели подошли к башне, и Алексей заметил вдруг, рядом с этой башней, со стороны моря, лежащие на камне и прижатые другим камнем деньги. Алексей поднял их и сказал:
– О, брат, да тут триста евро. Ты смотри, как все тут интересно получается, а? Как их только морем не смыло?
Неудавшиеся воры с минуту постояли и помолчали.
– Я что думаю, брат, мне все равно они не помогут, эти деньги, развлечься в ЮАР на них я точно не смогу, купи-ка себе билет в Россию и возвращайся, – Алексей хлопнул неудачливого послушника по плечу.
Тот неожиданно посерьезнел: – Знаешь, я думаю, что слишком смалодушничал. Ну и что с того, что меня гоняют по всей Горе, – разве Христос не призывал претерпевать различные лишения ради любви к Нему? Пожалуй, останусь еще сколько-нибудь на Афоне. Как гласит Писание – «претерпевший до конца, тот спасен будет». Буду стараться терпеть, покуда греки меня сами не депортируют.

– Хорошо, а что тогда будем делать с этими деньгами, – разделим пополам или бросим жребий: выпадет Европа – твоя взяла, выпадет Александр Великий – моя.
– Да нет, – вор в подряснике деликатно посмотрел на Алексея. – У меня есть другая идея.
– Что ж, давай рассмотрим ее…

… Через три недели игумен Свято-Пантелеимонова монастыря получил бандероль без обратного адреса. В ней был напрестольный мельхиоровый крест. Старец, в сопровождении пономаря, спустился с кельи вниз, вошел в собор и положил этот крест на место золотого, который повелел унести рыжебородому дьякону в ризницу.

Этот подарок был для него во много раз приятней, чем дар архиепископа Мисаила, потому что показывал, что еще две мятущиеся души обрели веру, которая и есть настоящее золото души.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Фотограф»

Раньше, до монастыря, Виктор был весьма хорошим фотографом. По крайней мере, он сам так считал. Еще на заре своей юности, посетив выставку одного талантливого местного мастера-пейзажиста, он возгорелся духом и решил достичь в этом деле вершин доступного человеку мастерства. Он не окончил ни одного учебного заведения, в котором учат искусству фотографии, но отдавал этому делу столько энергии и времени, что, спустя годы, ничто его не отличало от хорошего профессионала, быть может, лишь отсутствие корочки диплома. Больше всего Виктор любил снимать пустынные горные пейзажи, снегирей на заиндевелых ветвях деревьях, суровую, но сказочно красивую природу алтайского края.

У него были интересные и новаторские снимки, которые были одобрены многими профессионалами. Но Виктора это не удовлетворяло, самым его главным внутренним стремлением было запечатлеть на фотоснимке не просто красоту природы, но нечто особое, духовное. С самого детства, несмотря на воспитывающую роль партии, он верил, что существует невидимый духовный мир, который, в иные мгновенья, может открывать себя людям. И эти откровения, как он верил, можно запечатлеть с помощью материального носителя - фотобумаги. Виктор был убежден, что в этом и выражается вершина мастерства фотографа.

Иногда у него это почти получалось, красота земного космоса пересекалась с лепотой небесного мира. Тогда он часами смотрел на свой снимок и целыми днями безуспешно искал того, кто его сможет понять. Признанные мастера, глядя на эти снимки, не считали, что на них почил особый духовный свет. Быть может, это потому, что они просто не верили в этот свет.

Когда в России случилась «великая криминальная революция», мир и вовсе стал тиражировать изображения полуголых девиц, показывая, что современные люди более не нуждаются в духовной и даже душевной красоте, предпочитая всему красоту плотскую. Виктор, который так и не смог перестроится к реалиям жизни, стал сильно унывать и находить утешение в чтении духовных книг. Постепенно, просвещаясь чтением, он стал понимать, что настоящая духовная красота открывает себя лишь чистому сердцу. Так, упрямый в достижении цели, фотограф искренне пришел к вере. И чем больше он в нее погружался, тем сильнее верил, чем больше верил – тем сильнее тянулся к идеалу христианской жизни – монашеству. Несмотря на протесты жены, Виктор устроился простым сторожем в один из храмов за грошовую зарплату. Его жизнь стала скудной, но он, все же, был счастлив.

Начав, по-неофитски рьяно и неумело, молитвенную и аскетическую жизнь, Виктор столкнулся с обитателями собственного сердца – змеями страстей. Он уже понял, что мир небесный открывает себя лишь чистому сердцу и духовное творчество должно начаться с собственной души. Ему очень сильно захотелось найти такое место, где опытные духовники помогли бы ему умертвить страсти. Только тогда он сможет заняться духовной фотографией. Виктор стал молить об этом Бога. Ведь пока страсти сильны, о духовном творчестве не могло быть и речи.

И Господь вскоре ответил на его жаркие молитвы самым неожиданным образом. Как-то, одним зимним вечером, Виктор, что для него было скорее исключением, чем правилом, крепко задремал в своей сторожке. Была сильная пурга, и снег вился вокруг окон. Плохой погодой воспользовались хитрые воры, которые открутили у батюшкиной машины все четыре колеса. Потом были горячие неутешительные проповеди от батюшки-настоятеля, «наезды» подозрительных милиционеров и поиски новой работы.

И в эту горькую жизненную пору, Виктору попался на глаза старый альбом пятидесятых годов про святую гору Афон. Он жадно просмотрел все эти неприхотливые черно-белые снимки. Старенькие облупленные жилища аскетов и морщинистые лица старцев в ремках (ремок, ремки, ремье - рваная одежда, лохмотья, отрепье. Слово в ходу на Урале, в Сибири), на мулах, с суковатыми посохами, лучше любого духовного писателя говорили Виктору о том, что же есть Святая гора Афон.

Казалось, что Святая гора была тем самым местом, где пересекались небо с землей. Особенно Виктора поразила простенькая фотография двух афонских монахов, что сидели за маленьким столом, на котором стояла наполовину пустая бутылка Узо (анисовая водка - прим автора)*.

Эти монахи, как следовало из аннотации, праздновали Пасху.
И в их глазах, и на их сияющих лицах была та самая горняя красота
и огромная духовная радость, свидетельствующая о настоящей сердечной чистоте.

Наконец-то Виктор нащупал нечто, он увидел, как духовная красота может передаваться и материальными вещами, такими как фотоаппарат. Только для этого нужно учиться соблюдать собственную внутреннюю чистоту и найти поистине духовное место для работы, каким и являлся Афон.

Тогда Виктор принял решение: не смотря ни на что, добраться до Святой горы и остаться там, в любом чине, до самой смерти**.

Денег на то, чтобы попасть на Афон, у Виктора не было и ему пришлось продать два своих профессиональных широкоформатных фотоаппарата. За них дали всего лишь половину того, что они, на самом деле, стоили, но торговаться он не стал, - чтобы добраться до Афона, - денег уже хватало. Правда, Виктора смущала одна мысль. Читая святоотеческие книги и патерики, он обратил внимание на то, что основное внимание в монастырях уделяют безоговорочному послушанию. Поэтому ему, видимо, придется выбирать, между поиском духовной красоты вне себя или же – внутри себя. Что ж, взвесив все за и против, он решил полностью положиться на волю Божью. Виктор оформил на жену свою пенсию и стал торопливо собираться, не обращая внимания на неодобрительное давление родственников.

Наконец, поездка свершилась. Добравшись до Святой горы, Виктор пошел прямо в русский Свято-Пантелеимонов монастырь и, упавши ниц, попросился у игумена в послушание. Старенький игумен направил это дело на рассмотрение собора старцев***. До собора было еще дня три, и Виктор имел возможность любоваться афонскими пейзажами. Это были чудные виды! Пологая Святая гора с вершиной, на которой даже с Пантелеймонова монастыря можно было наблюдать крест у храма Преображения (через хорошую оптику), - она казалась ему в прямом, а не в переносном смысле твердыней Православия. Зеленые, покрытые разнообразной растительностью скалы, были как сказочные холмы. Желтовато-молочная округлость луны придавала ночам матовый свет. Простирающееся вокруг синее, воюющее то с песчаным, то с каменистым берегом Афона, море, было таким, как он и представлял в своих мечтах. Сильным и добрым.

Монастырские старцы, приняв во внимание преклонный возраст уже поседевшего паломника, решили отправить его обратно в Москву, на Афонское подворье, где все, взыскующие святогорского монашества, проходили первоначальный искус. Виктор был упорным человеком и поэтому, подражая святым из патериков, донес до сведения старцев, что он не собирается никуда уходить из удела Матери Божьей. Старцы раздраженно покивали головами, ответив Виктору, что это самая настоящая дерзость, - если он не может исполнить и это послушание, то лучше уж и не думает ни о каком монастыре. Но старцы не учли того, что он уже не мог не думать, ни о чем ином. Виктор поселился на берегу, поставил себе палатку-шалаш из ветвей и решительно стал приводить свое намерение в действие, - поселиться на Афоне. Полицейский стал интересоваться у старцев, что же это за бродяга поселился на монастырской земле? Может быть его стоит депортировать?

Но игумен, хоть и не без внутреннего сопротивления, решил все-таки принять Виктора на испытательный срок. Правда, его предупредили, что если он будет в чем-нибудь противоречить старцам или плохо работать, его сразу же отправят в Москву. Виктору дали тяжелое послушание подсобника на стройке и он выполнял его со всем возможным, с его здоровьем и возрастом, рвением. Работать приходилось много, даже за счет молитвы.

Так прошло полгода, Виктор смирялся все больше, его отношения с игуменом и с монастырскими старцами нормализовались. И вот, однажды, при взгляде на вершину афонской горы, его сердце опять приятно дрогнуло, Виктор опять почувствовал желание заняться фотографией. Оно приходило постепенно, с каждым прожитым часом и с каждым взглядом на прекрасный греческий закат, оно набирало силу и, наконец, достигло степени навязчивого помысла, который Виктор, ради сохранения душевного мира, решил открыть на исповеди монастырскому духовнику:
– Отче, я в миру был фотографом, и это было тем делом, которому я отдавал всю свою душу. Но теперь, будучи монастырским послушником, я прекрасно знаю, что ради Христа я просто обязан отринуть всякую плотскую страсть. Сейчас я имею громадное внутреннее желание вновь заняться фотографией. Только сам я не могу определить страсть ли это, либо желание по Бозе? Как вы скажете, так оно и будет. Если благословите, все забыть, я постараюсь это сделать. Хоть и скрепя сердце, я вырву из души это желание, эту плотскую страсть.

Духовник внимательно посмотрел на упорное, но искреннее лицо своего послушника, почти одногодка и немного поколебался, перед тем как ответить.
– Послушай, Виктор, не стоит бросаться в крайности, потому что даже благая крайность может быстро привести нас к своей противоположности. Поэтому тебе стоит пока не думать об этом, я имею в виду фотографию.
– Я понял, отче!
– Подожди, я еще не договорил. Нам же, в обители, тоже нужен хороший монастырский фотограф, поэтому, возможно, через какое-то время, ты и сможешь использовать свой дар во славу Божью. Ты главное об этом не думай, а положись на волю Господню.

После этого разговора, Виктор стал радостно и окрылено выполнять свои послушания, смиряться перед священноначалием. Многие монахи были гораздо младше его самого, но он слушал их как древних старцев. Так, в трудах и в добрых мечтах, прошло около года. И вот, на стройке, Виктор познакомился с одним германским бизнесменом русского происхождения. Услышав о мечте пожилого послушника, паломник предложил ему помощь в покупке хорошего фотоаппарата. Виктор, с душевным трепетом, попросил благословения духовника на принятие такого дара и, с превеликой радостью, получил его. Через месяц ему пришла из Германии посылка с новеньким полупрофессиональным фотоаппаратом, и Виктор стал отпрашиваться у духовника по воскресеньям прогуливаться по афонским местам, куда он только мог добраться пешком. Змеи и тяготы пути его не пугали, все, что он хотел, так это добыть один удачный кадр.

Духовник не препятствовал всему этому, лишь не уставал повторять, чтобы это занятие не мешало ни работе, ни молитве и не переходило в страсть. Виктор, когда собирался в «поход» брал с собой помимо фотоаппарата большой термос с чаем, хлеб и плоды шиповника. Так прошло еще пара лет.

За все время обладания новым цифровым аппаратом, Виктор снял несколько тысяч снимков, но он так и не смог найти то, что он хотел - духовную красоту. Однажды Виктор решил уйти дальше, он попросился у духовника снять окрестности Ксиропотама, ближайшего к Пантелеимону монастыря. Духовник посмотрел исподлобья на послушника и ответил:
– Виктор, ты же накануне много работал, наверняка очень устал, зачем же тебе Ксиропотам – это же чужой монастырь, ты же знаешь, что мы никуда не выпускаем насельников монастыря в течение первых трех лет? Подумай сам, у нас есть монахи, которые двадцать лет не были на пике Афона, а ты еще здесь не провел даже трех лет. Не нужно тебе так далеко ходить, ведь ты в монастыре совсем не для того, чтобы снимать окрестности, а для духовного возрастания.
– Ох! Ваша правда, отче. – Виктор умоляюще склонил голову. - Как вы благословите, так и будет, но я бы очень хотел поснимать окрестности Ксиропотама.
Духовник внимательно, совсем не осуждающим взглядом, посмотрел на Виктора. – Хорошо, иди, как ты сам хочешь. Вернешься ведь к вечерне?
– Да, конечно, до Ксиропотама меньше часа ходьбы, я поснимаю и сразу вернусь. Туда – обратно. Думаю, снимки будут что надо.
– Ну, раз так, Бог тебя благословит.

Виктор взял духовническое благословение и, радуясь, стал собираться в поход. Он отправился сразу по неширокой тропинке по направлению к Ксиропотаму. Это был древний монастырь, основанный еще самим святым Павлом, афонским подвижником (еще основавшим и другой монастырь на Афоне, называемый ныне его именем). История Ксиропотама знала славные страницы, впрочем, как и позорные. Это был тот самый монастырь, монахи которого приняли с хлебом и солью латинян. После этого там прекратило произрастание чудесного дерева «губа», которое росло прямо из алтаря храма, и чьи плоды считались целебными.

Сегодня Ксиропотам считался самым строгим монастырем Святой горы. Его насельники, по сравнению, например с Дохиариу, Костамониту или с самим Пантелеимоном, работали совсем немного и даже ели сколько хотели****. Единственным условием, которое поставил перед малочисленной братией (примерно она насчитывала человек двадцать) отец игумен было, чтобы насельники не сообщались ни с кем, кроме своих, монастырских. Да и то: это общение нужно было свести до минимума. С родными ксиропотамские монахи могли общаться лишь четыре раза в год по телефону. Не более того.

В старой келье над самим Ксиропотамом жил один святой старец отшельник – отец Герасим. Его возраст приближался к ста годам, и его духовный авторитет на Святой горе был очень велик. Виктору было благословлено дойти только до Ксиропотама, но не дальше. А келья святого Никодима, где и жил старец, была на триста метров выше монастыря. Вот Виктор дошел до Ксиропотама и, радуясь открывшимся возможностям, отснял этот монастырь со всех сторон. Маячком сверху мигнула келья святого Никодима. Виктор на секунду заколебался, - благословения идти дальше у него не было. Но как ему хотелось снять на память, а может и для будущих поколений, настоящего святого человека! Он колебался где-то около тридцати минут. Желание сделать настоящий духовный снимок пересилило чувство долга, и Виктор решил нарушить благословение. В конце концов, келья находилась всего лишь на триста метров выше. Какая-то мелочь. Виктор попытался проделать этот путь как можно быстрее, изнемогая от усталости и, то и дело вытирая бегущий струйками по лицу пот. Он добрался до кельи святого Никодима очень быстро.

Переведя дух, он прочитал выученную им по-гречески «вратарную» молитву и постучался по деревянной двери: «Ви эвхо́н тон аги́он пате́рас имо́н, Ки́риэ Иису́ Христэ́, Элэ́исон има́с» («Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас»).
Через минуту дверь открыл осторожный послушник:
– «Ти фэ́лэтэ» (что хотите? - греч.)
– Геронда Герасимос! Геронда Герасимос!

Через минуту Виктор сидел уже в маленьком уютном дворике, ел ароматный лукум и пил кофе. Старец вышел и благословил подскочившего Виктора, который вытащил фотоаппарат и жестами показал, что он хотел снять на память старца.
Отец Герасим улыбнулся и что-то сказал своему послушнику. Тот мимикой показал Виктору, что гость может снимать старца. Виктор быстро вытащил камеру и сделал около десяти снимков. Затем он посмотрел на часы, - приближалось время вечерни.
– Он постарался объяснить это старцу.
– «Ти и́нэ авто́?» (что такое? - греч.)
Виктор, как мог, объяснил, что ему нужно идти назад, в Пантелеимон, потому что он нарушает благословение.
– «Ти? эвлоги́а?» (Что? Благословение? - греч.)
Старец морщинистыми, но молодыми глазами внимательно посмотрел на русского послушника, махнул на него рукой и отпустил Виктора. Старый послушник добирался до монастыря почти бегом.

На вечерню Виктор не успел, - когда он, наспех переодевшись, прибежал, запыхавшись, в храм, - псалтосы пели уже «Свете тихий». Виктор подошел к духовнику, который стоял в крайней стасидии у иконостаса, и попросил у него прощения за свое опоздание. Духовник ничего не ответил, только спросил, много ли он сегодня наснимал?
– О да, отче, надеюсь, что это будут отличные снимки, - старый довольный послушник погрузился в стасидию и стал дослушивать вечерню, думая о сегодняшней удаче.

После трапезы он быстрее ветра добежал до своей кельи и стал рассматривать на фотоаппарате снимки старца Герасима. Он не мог поверить своим глазам! Это был какой-то мрачный человек, которого в России могли бы назвать бомжом. Ни духа, ни огонька в его глазах. Это было изображение какого-то злобного невзрачного старика и не более того. Ни тебе духовной красоты, ни тебе даже и плотской! Виктор увеличил масштаб изображения, но эффект оказался еще более злобным, противоречащим всем добрым устремлениям фотографа, - ничего не получилось! На следующий день Виктор уныло побрел на исповедь. Он, как мог, расстроено объяснил духовнику, что все его труды пошли насмарку, и ничего у него не получилось.
Духовник ответил:
– Ну разве я тебе не говорил: отдохни сегодня. В конце концов, ты же не фотограф, а послушник нашего монастыря. Прежде всего для тебя должно быть святое послушание, а все другое - потом. Тебе это понятно? Почему ты тогда решил настоять на своем?
– Ох, отче, я очень хочу донести до людей духовную красоту. Это наипервейшее мое желание.
– Послушай Виктор, хочешь ты этого или нет, прежде всего, ты должен подумать, хочет ли этого сам Христос.
Послушник задумался.
– Да, и еще, отче, я фотографировал отца Герасима из кельи святого Никодима, а это уже было совсем без вашего благословения.
Духовник поморщился: – И как снимки, Виктор?
– Какие ужасные они получились, отче! Никогда бы не мог предположить, что произойдет что-то подобное, а ведь снимал я по всем правилам искусства фотографии.
Старец хитро прищурился, отпустил Виктору грехи и сам благословил еще раз, в следующее воскресенье, пойти на ту же келью, к отцу Герасиму, и сделать еще несколько снимков, ну а эти, неудачные, – стереть (уничтожить).

… И вот, через неделю Виктор еще раз посетил келью святого Никодима. На этот раз ему открыл сам старец. Он ласково пригласил его во двор. Теперь у старца были еще гости, они сидели за маленькой бутылкой вина «Милопотамос», праздновали воскресный день. Виктор попросил хозяев и гостей разрешить ему сделать несколько снимков.
– «Э́нас»! (один - греч.), – строго, но в тоже время, весело, благословил отец Герасим.
Виктор прицеливался, как мог, но тут его указательный палец соскользнул с кнопки и «выстрелил». Так получился один единственный снимок. Затем его пригласили к столу, где, насколько ему позволяла послушническая совесть, он присоединился к празднеству.

Вернувшись в монастырь, пробравшись в свою тесную келью, Виктор, быстро изучил этот единственный благословленный снимок. И чудо! На лицах сидящего отца Герасима и его гостей отразилась духовная радость, как и на лицах старых монахов, празднующих Пасху, которую он распознал на простой черно-белой фотографии в том старом альбоме, который сыграл в его судьбе большую роль. И эту трудноуловимую духовную реальность ему удалось запечатлеть не при помощи каких-либо профессиональных секретов мастерства, а благодаря тому, что он просто выполнил послушание. Виктор познал, не только, каким образом можно передать духовное*****, но и то, что было во много раз ценней, - пользу нелицемерного послушания. И с этого момента, Виктор был, во-первых, послушником, и лишь во-вторых, - фотографом, - настоящим мастером своего дела.

Станислав Леонидович Сенькин

---

 

* фотография двух афонских монахов, что сидели за маленьким столом, на котором стояла наполовину пустая бутылка Узо (анисовая водка - прим автора):

Это совсем не значит, что они ополовинили бутылку. Скорее всего выпили они чуть-чуть, а бутылка была полной очень и очень давно.
Помню, пришли мы как-то с земляком к одному афонскому монаху, и он налил нам, по афонскому обычаю, из почти пустой большой бутыли по маленькой стопочке ракии (узо - это частный вид ракии). И каково же было его удивление, когда он взглянул через некоторое время на бутыль, и она была пуста! Он даже недоуменно перевернул ее вверх дном, чтобы освидетельствовать это. А тому была причина, что русские паломники отличаются от "коренных" афонитов во многом, и в частности - в этом (прим. редактора, как и ниже).

** не смотря ни на что, добраться до Святой горы и остаться там, в любом чине, до самой смерти:

Как правило, в силу особенностей нашей эпохи, а больше в силу наших слабостей, очень мало кто может действительно остаться в монастыре "до самой смерти". С другой стороны, такие фразы выдают состояние горения, жажды подвига, что также трудно открыто осуществить в современных монастырях. Поэтому лучше желания такие держать "при себе", в душе, жить и ждать важного тихо, без громких заявлений. А если Господь благословит, то и умереть на Святой Горе (или в ином святом месте).

*** пошел прямо в русский Свято-Пантелеимонов монастырь и, упавши ниц, попросился у игумена в послушание. Старенький игумен направил это дело на рассмотрение собора старцев:

Совершив земной поклон (метание) - человек дает обет послушания игумену, старцу обители, и, вместе с тем, - и Богу, что хочет положить начало своей монашеской жизни. И это невозможно сразу, как только человек пришел в монастырь. Сначала, как это принято на Святой Горе Афон (и, думаю, что и в других благоустроенных, в духовном смысле, местах монашеской жизни), жаждущий монашества живет в монастыре как паломник-трудник довольно долго, и лишь спустя несколько месяцев (или лет), - его желание стать послушником (и "положить поклон") может найти благоволение старца. Так что в данном случае этот поклон, как и возможно высказываемое вслух желание "остаться в монастыре до самой смерти", никем из монахов серьезно никак не может восприниматься, а лишь свидетельствует о горячем (или разгоряченном) желании человека начать монашескую жизнь.

**** Ксиропотам считался самым строгим монастырем Святой горы. Его насельники, по сравнению, например с Дохиариу, Костамониту или с самим Пантелеимоном, работали совсем немного и даже ели сколько хотели:

Какая строгость, если не ограничивать одну из основных человеческих страстей? Конечно, почти нигде на Афоне нет строгих постнических уставов, но и полностью расслабляться в смысле еды - тоже нельзя. В Ксиропотам редко попадают русские паломники, и действительно там его насельникам не благословляется разговаривать без крайней нужды. Но насчет еды - это не так. Трапеза у них, как и везде на Святой Горе, разнообразная, но не обильная. Причем не ставится чугунок-кастрюля-блюдо с едой на всех (как у русских), а еда раскладывается и подается порциями, - чтобы не переедали, как раз. При этом, как правило, и порции то эти не съедаются целиком, а идут в результате в отходы (только русские съедают все, что подают, и не допускают, чтобы "добро пропадало").
Есть еще у греков, конечно "ке́размы" ("угощения", вводимые по икономии внеуставные подкрепления пищей), но этим Ксиропотам не выделяется на Святой Горе (в отличие от того-же Костамониту, где при том и трудятся очень много, один только сбор оливков, считающийся для монахов тяжелым "мобилизационным" испытанием, в Костамониту длится 3 месяца в году, - столько оливковых деревьев нет ни в одном афонском монастыре).

***** Виктор познал, не только, каким образом можно передать духовное:

Не нашими стараниями, а когда через нас действует "божия рука", а мы лишь чуткие и благоговейные посредники, не ставящие себя высоко.

Но настоящие профессионалы получаются в основном из тех, кому Господь дал соответствующий талант. По всему видно, что герой рассказа оставался все-же фотографом-любителем. Тем легче такому человеку смиряться, но в данном рассказе герой смиряется с трудом и имеет совершенно мирской строй мысли и не ведет внутреннюю духовную жизнь, подобающую монаху. В общем, получился достаточно жизненный образ современного человека, занесенного течением жизни в православный монастырь...

И еще, в эту же тему, - "каким образом можно передать духовное".
Один из методов получения хороших снимков фотографу-любителю - делать их очень много и "не думая" (впрочем, этот метод и у профессионалов в ходу). И хорошие из них получаются - часто совсем не те, что думаешь.
Как-то давно я "разрядил" пленочный фотоаппарат, сделав "не глядя" последний кадр в сторону коляски с племянником. И вдруг, после проявки и печати, мы увидели, что в узкой щели за марлей, на нас смотрит просто ангел небесным взором, а не младенец. Еще раз я видел такой взор только однажды, когда другого младенца несли от причастия Святых Христовых Тайн.

Рассказ «Ангелы-хранители»

Однажды, темным вечером, когда светлячки только начали украшать, усыпая своими огоньками, Святую афонскую гору, а древнее море усыпляло землю колыбельными спокойных волн, старый монах русского Пантелеимонова монастыря Афанасий, совершенно неожиданно почувствовал сильный укол в своем сердце. Он был похож на удар шилом от какого-нибудь разгневанного демона. Острая боль была столь сильна, что голова, от мощной волны болевого шока, перестала нормально соображать. Страха, как такового монах не испытывал, только ужасную боль и слабость во всем теле и разуме.

В это время он как раз предстоял на келейной молитве. Его частным правилом было исполнение восьми четок (800 Иисусовых молитв), которые он, как мантийный монах, вычитывал каждый день, кроме пасхальной седмицы, - сразу после окончания повечерия. Конечно, духовник призывал всех выполнять правило утром (т.е. в середине ночи, лишь в июне это раннее утро), но отцу Афанасию, по причине слабого здоровья, было трудно вставать на [келейный] канон ранним утром, и духовник благословил его молиться сразу по окончании повечерия*.

Утро монаха по византийскому времени могло начаться и глубокой ночью. Двенадцать часов пополуночи византийского времени – это время захода солнца. В это время в монастыре, с заходящими лучами, и начиналось повечерие. Затем утружденные дневными заботами монахи расходились по кельям. К утрене звонили уже в семь часов [византийского времени]. А вставать на келейный канон нужно было за два часа до начала утрени. Итого, на сон монаху отводилось всего лишь четыре часа**. Афанасий, по старости, уже еле выдерживал такой ритм, а после того, как его удалили с клироса, он и вовсе раскис.

Этим вечером монах вычитал только две четки, перед тем как почувствовал себя плохо. После укола в сердце, его тело словно налилось слабостью, а сердце как-то сладко и, в тоже время, неприятно заныло. В этой боли было что-то от зубной, но вот будто сама смерть подкосила монаха своей косой, как перезревший стебелек пшеницы. Афанасий ощутил во рту привкус железа и осторожно сел на кровать. Сил у него не было даже, чтоб позвать кого-нибудь на помощь. Он лишь тихонько стонал, теряя сознание, и последнее о чем думал старый монах, была не прекращенная вражда с регентом правого клироса отцом Василием. Вражда, которая словно острый нож, отсекла его от милости Божьей.

Василий, этот недавно приехавший из Москвы иеромонах – один из лучших специалистов по знаменному пению, - добился того, чтобы Афанасия удалили с хора, хотя старый монах пробыл на этом послушании не один десяток лет и в силу этого никак не мог привыкнуть молиться вне клироса [когда был в храме на богослужениях]. После приезда на Святую гору молодого иеромонаха, отец Афанасий был поставлен собором старцев уже вторым регентом и не мог самовластно распоряжаться на клиросе, как раньше.

Отец Афанасий очень любил веселый киевский распев, а молодой Василий презрительно высказывался об этом распеве, который так любили оптинские старцы. И к тому-же Афанасий был уже стар и не был хорошим специалистом как Василий. Ни игумена, ни певчих старый регент уже не устраивал. За все годы своего пребывания в монастыре, отец Афанасий привык к своему послушанию, словно прирос к нему душой. Он уже не смог бы просто сидеть и дремать в стасидии, как это делали другие монахи. Поэтому старцы, жалея Афанасия, еще терпели его на клиросе.

Но старый монах терпеть не собирался. Василий, через полгода своего пребывания в монастыре, перехватив инициативу на клиросе, взял и отменил все партесное пение, - любимых Афанасием Бортнянского, Архангельского и Веделя, аргументировав свое решение тем, что это не монашеское пение и оно, дескать, мешает молитве, а не помогает ей. Афанасий начал роптать, мол, что этот юный иеромонах может понимать в молитве? Он сам уже тридцать пять лет на клиросе и эти все партесные старые добрые песнопения нисколько не мешали ни ему самому, ни другим монахам, молиться.

А Василий, который еще мало, что понимал в духовных вещах, начитавшись каких-то «продвинутых» книг, начал рьяно продвигать знаменное пение. Как он считал, пение знаменем ("знамена" или "крюки" - древний способ записи одноголосого церковного пения) «производит на молящихся большой суггестивный эффект». Не то чтобы отец Афанасий был против знаменного пения, они и сами часто пели знаменные Догматики, но чтобы знаменем пели всю службу, - это было уже слишком. Василий дошел и до того, что стал отвергать общепризнанные гармонизации древних русских напевов великих церковных композиторов Чеснокова, Кастальского и Архангельского.

Киевский веселый распев отец Василий вообще на дух не переносил, считая его «рассадником прелести».
– «Оттого Афанасий – говорил Василий, - так свирепо противиться моему желанию ввести знаменный распев, что он сам в тонкой прелести, из-за закоснения в «прелестном» партесном пении».

Между старым и молодым регентами началась непримиримая борьба, которая закончилась победой отца Василия, который упирал на тот факт, что во всех греческих монастырях сохранилось древнее византийское унисонное пение, а наше партесное – это влияние западной католической культуры и отвергается духом самого Афона. Игумен не вмешивался в эту борьбу, выдерживая нейтралитет, но больше склонялся к позиции регента Василия.

Однажды, в самый разгар этой борьбы, отец Афанасий пришел к игумену с ультиматумом: если Василий полностью посмеет ввести свое знаменное пение, он просто покинет клирос. Ультиматумов в монастыре не любили, и игумен благословил отца Афанасия молиться в храме (а не на клиросе), наказав ему, чтобы тот помнил до конца своих дней, что незаменимых людей в монастыре не бывает.

После того случая старый монах совсем скис. Он перестал даже смотреть в сторону молодого, но не в меру ретивого регента, и сейчас, перед лицом возможной кончины, этот факт сильно будоражил его совесть. Некоторые паломники иногда удивлялись:
– Как, мол, монахи могут спорить из-за каких-то второстепенных, по их мнению, вещей. Ведь они должны смиряться и молиться!

Эти люди не понимали и не понимают, что эти «второстепенные» вещи составляют саму жизнь монахов и их никак нельзя назвать второстепенными. Некоторые противоречия здесь длились десятилетиями, то, затухая, то, обостряясь вновь. А какой-нибудь экзальтированный паломник-верхогляд, видя обострение одного из многих монастырских противоречий, мог и соблазниться:
– Мол, как это может быть?! Ведь в книгах о монашестве написано совсем по-другому. Не иначе как наступает время антихристово!

Отец Василий не скрывал своей радости по поводу удаления Афанасия, говоря, что старик скоро сам привыкнет дремать в стасидии и ему так станет легче жить. Но сам старый монах так не считал. На службе он только и делал, что думал о пении, подмечал недостатки своего приемника, ёрничал и совершенно не мог молиться. Это так измучило старика, что превратило его жизнь в настоящий ад.

Сейчас, в момент острого сердечного приступа, последние дни могли выйти отцу Афанасию боком. Ведь, вполне возможно, потеря сознания может означать для него и потерю самой жизни, после чего ему придется проходить воздушные мытарства. Он уже не мог сидеть на кровати, его валило на бок. Монах, держась за сердце, опустил голову на подушку и пытался не закрывать глаза, которые уже ничего не видели кроме мутного света восковой свечи. Он призвал своего Ангела-хранителя и потерял сознание.

Очнулся Афанасий в поразительно темной келье, в которой, как говориться, было «хоть глаз выколи». Свеча совсем догорела, и тихий приятный голос сказал монаху:
– Хорошо, что ты позвал меня, отец Афанасий, перед тем, как твое сердце остановилось.

Монах вздрогнул: – Оно уже остановилось?
– Нет. Но сейчас пришло мгновенье, когда оно должно остановиться. Мы пытались вас образумить, но, увы, все было тщетно, а ваша вражда и вовсе отогнала нас. Теперь нам остается только находиться вдали от вас и горько рыдать о ваших душах.
– Кто же вы?
– Мы ваши Ангелы-хранители, - тебя и отца Василия. Сейчас ты почувствовал нечто вроде раскаяния, и я, слава Творцу Светов, смог приблизится к твоей душе, но не знаю, смогу ли я помочь тебе на воздушных мытарствах?
– Выходит, я умру?
– Да. И, возможно, прямо сейчас...
– Господи помилуй! Что же мне делать?
– Только молиться. Будем просить Бога вместе о милости к твоей душе.

Отец Афанасий, при этих словах своего ангела-хранителя, ощутил настоящий ужас. Как будто его настигал самый сильный кошмар, который он, за долгие годы в монастыре, мог только представить. Ад никогда не казался ему таким близким. Почему он, на старости лет, позволил злобе овладеть сердцем? Ведь злоба, как и любой другой грех, берет свой исток из преисподней, куда сейчас может погрузиться его душа.

Ангел-хранитель легко читал его мысли и ответил на них:
– Молодой Василий еще имеет право на ошибку. Но с твоими годами пребывания в монастыре от тебя уже требуется духовная зрелость. Может быть, – это я плохо наставлял тебя? Ведь ты показал страсти, которыми болеет и не каждый новоначальный. Если бы ты знал, как я скорблю о тебе, отец Афанасий!
– Что мне делать?!
– Только молиться. Будем просить Бога вместе о милости к твоей душе.
Наступила тишина и Афанасий, как ни старался, не смог услышать ни одного удара своего сердца. Волна липкого густого страха накрыла его с ног до головы: – Все!

Но Ангел-хранитель вдруг снова ответствовал:
– Господь милостив к нам! Мы смогли умолить благость Божью, чтобы Он дал тебе один день. Этого достаточно, чтобы угасить вражду и умереть с чистой совестью.
Но ты должен помнить, что у тебя только один день. Если Василий к закату останется по-прежнему зол на тебя, ты, возможно, вернешься к тому состоянию, которое ты только что испытал.
– Да, я понял, мне нужно вновь обрести мир.
– Стяжи дух мирен. Продолжай молитву…
– Бог даст, встретимся завтра, – и Ангел-хранитель отлетел, оставив монаха в раздумьях.

Афанасий вздрогнул, приходя в себя, привстал и зажег свечу. Привычный свет освятил келью. Все оставалось таким, как и было, – лампадки, иконы, книги Святых Отцов и деревянный аналой с лежащим на нем раскрытым Евангелием. Молодой послушник Симеон уже ходил по коридору с колокольчиком и будил всех на келейный канон:
– Бдению время и молитве час, Господи Иисусе Христе, – помилуй нас!
Дзинь! Дзинь! – сначала приближался, а потом удалялся колокольчик будильщика.

Было уже пять часов по византийскому времени. Старый монах, не чувствуя усталости, начал правило заново – был он в особом состоянии от переполнявшей его тревоги. Выполнив положенные четки, он прилег на десять минут перед утреней, думая как ему лучше подойти к отцу Василию и попросить прощения за свою злобу. Монах решил подойти прямо во время полунощницы, после того как братья споют «Се жених грядет в полунощи».

Так он и сделал...
Была как раз чреда их правого клироса, который в эту неделю первым начинал пение. Старый отец Афанасий пришел на темный клирос, где в стасидиях стояли полусонные певчие, и положил перед регентом земной поклон:
– Прости меня, старика, отец Василий! Я так злобствовал против тебя!
Иеромонах вздрогнул от неожиданности и, если бы было светло, можно было бы видеть, как его перекосило от противоречивых эмоций. Он встряхнул плечами и громко, почти демонстративно, ответил смиренно лежащему в поклоне, на полу, – старому седобородому регенту.
– Вам не удастся обратно пробраться на клирос, как не старайтесь. Игумен сказал, что вы уже в отставке, так что…
Для старого регента все это было бы очень унизительно, если бы не ночное искушение и знание, что жить ему осталось всего сутки.
– Да я не хочу обратно на клирос, Василий, сынок, не хочу мешать вводить тебе знаменное пение! – он поднялся на колени.
– Мне нужно только примириться с тобой.
– Примириться? – Отец Василий включил свет и открыл клиросный шкафчик, где лежали ноты старого Афанасия, многие из которых он переписывал вручную. Иеромонах достал стопку и протянул монаху:
– Вставайте Афанасий, забирайте это…
– И больше, чтобы я вас на клиросе не видел. Надеюсь, вы сможете смириться с благословением игумена. Да вставайте же вы, наконец! Я что, непонятно изъясняю свои мысли?

Отец Афанасий, стараясь не обращать внимания на изумленных происходящим певчих, большинство из которых также устало от старого регента и не хотело его возвращения, но и не могло спокойно взирать на дерзость молодого регента, – продолжил смиренно умолять иеромонаха:
– Василий, я все понял, только прости меня.
Но молодой священник впал в какое-то помрачение, и чем больше смирялся и унижался Афанасий, тем больше он ожесточался.
– Послушайте, вы мне портили нервы все это время, а теперь хотите, чтобы я вас просто так, с кондачка, простил? – он ухмыльнулся.
– Должно пройти какое-то время. Разве нет? Сколько вы выпили моей крови, один Господь знает!
Старик был на грани отчаяния: – Василий, я, окаянный, сегодня умру, и если ты мне не простишь мое окаянство, я могу попасть в ад.
– В ад? – Василий весело посмотрел на других певцов.
– Да все давно уже ждут, пока вы переселитесь на тот свет, да только вы еще всех нас переживете.
– Нет, правда!
– Все, – идите, отец Афанасий, в стасидию, молитесь Богу.
– Да! Если вы сегодня умрете, то я потеряю сейчас дар речи.
– Умрет он, напугал, видишь ли!
Певчие не поддерживали дерзкий тон молодого иеромонаха. Один из заслуженных певцов, первый тенор, отец Зенон, сказал регенту:
– Прости его, отец, зачем издеваешься? А если он и вправду умрет?
– Да не умрет он! – отец Василий говорил уже с раздражением.
– Идите, Афанасий, – все.
– Если собрались умирать, то умирайте, но не искушайте меня, – разве не видите, что я служу? Уже скоро мы поем ектенью, все уже, уходите отсюда!
Он махнул рукой на старика и злобно уткнулся в свои знаменные сборники.

Отец Афанасий, как побитый пес, держа в руках переписанные когда-то собственной рукой ноты, встал и вернулся в стасидию. Он стал горестно молиться своему Ангелу-хранителю и Ангелу Василия, чтобы небесные силы прекратили эту демоническую вражду.

До вечера он пытался еще несколько раз подойти к молодому регенту, но тот воспринимал эти робкие попытки примирения, как оскорбления и пошел жаловаться на Афанасия игумену. Тот подошел к старому монаху и выбранил его, запретив впредь искушать отца Василия.

Вечером отец Афанасий исповедался и стал готовиться к отходу в вечность, думая, что, видимо, ему не избежать преисподней. Но, памятуя древний аскетический закон, старый монах не терял надежды***.

После повечерья он вновь встал на молитву, слушая, как шумит за окном Эгейское море, ставшее русскому монаху родным, как березы у озера. И вновь его сердце содрогнулось от укола. Вновь липкий страх, тьма «хоть глаз выколи» и предчувствие неминуемой смерти. И вновь отец Афанасий позвал своего Ангела-хранителя.
– Я здесь, отец Афанасий. Здесь, рядом с тобою...
– Не смог ты угасить вражду?
– Не дал Бог! Окаянен я! – если бы старый монах мог, он бы разрыдался.
– Знаю, ангелочек, что не справился... Теперь надеюсь только на милость Божью.
– И правильно делаешь, отец Афанасий, – только вот рано тебе умирать.
– Как? Ты же сказал…
– У тебя еще есть послушание. Да, ты должен был покинуть этот мир, но у отца Василия внезапно отнялась речь и теперь тебе придется его заменить. А насчет вражды, то знай, – Господь принял твое покаяние.
– Кто искренне просит у брата прощение, всегда получает его от Бога, даже если сам брат ожесточается и начинает гнать просителя.
– Милостивый Господь!
– Отец Афанасий! А теперь молись и старайся делать свой келейный канон утром, как положено*, потому что никто, кроме Бога, не знает число твоих дней. Я буду всегда рядом с тобой, если не отгонишь меня своим нерадением, грехами или нечистыми помыслами. Молись! – Будем молиться вместе.

Афанасий вздрогнул, приходя в себя, привстал и зажег свечу. Оранжевый трепещущий свет освятил келью. Все, как и было, – лампадки, иконы, книги Святых Отцов и деревянный аналой с лежащим на нем раскрытым Евангелием. Но все выглядело совершенно новым, как будто с вещей этого мира кто-то вытер пыль. Было уже слышно, как молодой послушник Симеон ходил по коридору с колокольчиком и будил всех на келейный канон:
– Бдению время и молитве час, Господи Иисусе Христе, – помилуй нас!
– Дзинь! Дзинь!

Отец Афанасий сделал положенное число четок, немного отдохнул и пошел в храм. Эту неделю служили в Покровском соборе. Как только он встал в свою стасидию, рядом с иконой преподобного Сергия, к нему подбежал благочинный и передал благословение игумена: он должен принять вновь регентство на правом клиросе, потому что у молодого отца Василия каким-то чудом или бесовским наваждением – отнялась речь.

Отец Афанасий вернулся в регентскую стасидию, стараясь не обращать никакого внимания на восхищенные взгляды своих певчих. Они были свидетелями его смиренного и мужественного монашеского поведения вчера и явного заступления Божия сегодня. Пришел на клирос и сокрушенный отец Василий, он упал на колени перед отцом Афанасием и всеми знаками показывал, что просит у старого регента прощения.
Отец Афанасий ласково поднял с пола регента Василия:
– У тебя, отче, еще есть право на ошибку, а у меня его больше нет. Становись рядом, будем молиться, чтобы Матерь Божья вернула тебе твой прекрасный голос.

Чтец зычным голосом прочитал Трисвятое и по Отче наш и отец Афанасий задал тон:
– Се жених грядет в полунощи и блажен раб егоже обрящет бдяща, – зазвучал, полился по большому Покровскому собору тропарь полунощницы киевским распевом...

Еще одно монастырское противоречие было благополучно разрешено.
Монахи тихо дремали в стасидиях и слушали пение.
Только дьявол не дремал и пускал в подвижников раскаленные стрелы,
разжигая похотения и страсти.
Невидимая брань продолжалась.

Станислав Леонидович Сенькин

---

 

* А духовник благословил его молиться сразу по окончании повечерия:
Многим афонским монахом в возрасте (или в духовном возрасте) удобнее выполнять келейное правило в начале ночи, а не перед Утренней. И конечно, они получают такое благословение от своих духовников, если это им идет на духовную пользу (прим. редактора, как и ниже).

** Итого, на сон монаху отводилось всего лишь четыре часа:
Еще часто на Афоне благословляется насельникам 40-90 минут поспать днем - дневной небольшой сон (или просто отдых лежа) хорошо восстанавливает силы и очень помогает святогорцу быть всегда бодрым.

*** Но, памятуя древний аскетический закон, старый монах не терял надежды:
Видимо имеется в виду: "Держи ум во аде и не отчаивайся", о коем законе мы знаем из жития преподобного Силуана Афонского, написанного его учеником и впоследствии старцем - архимандритом Софронием (Сахаровым).

Рассказ «Духовники»

Мне и раньше приходилось иметь дело с разными людьми. И разговаривать, - чего я, признаюсь вам, крайне не люблю. Но, года два назад, моя жизнь и вовсе превратилась в постоянные духовные разговоры. Исихию разнесло по ветру как горсть райской листвы. На меня обрушилась такая напасть, потому что я был духовным чадом известного отца Неофита. Поэтому, да еще и за большой срок жизни на Афоне, я был назначен духовником-советником. Конечно, «назначен» - слово не совсем отображающее действительность. Но кто знает, могут подтвердить: духовное благословение гораздо сильней любого мирского назначения. Вот уже несколько лет ко мне приходят за советом монахи и послушники Святой горы, а также и миряне, со своими житейскими проблемами. Радости, мне это не прибавило.

Я простой невзрачный схимник*, с небольшой кельей и двумя спокойными послушниками, ищущих исихии* в Агиа Анне. Люди тянутся ко мне, как к духоносному старцу. Даже моя посредственность кажется посетителям признаком нелицемерного смирения. Может быть, это из-за моей незлобивости, но ведь это не следствие моей «духоносности», а того достоинства, которое в иных случаях может оказаться и недостатком – моего флегматического темперамента. Будущего, как я не силился, я увидеть не могу; в тонких душевных движениях, впрочем, как и в «толстых», я всегда был полнейший профан. Не прозорливый, не рассудительный. Но монахи и послушники все же идут ко мне на прием.

И это все благословение старца Иосифа, моего духовного брата. Он был способнейшим и любимым учеником нашего приснопамятного Геронты Неофита, он ловил уроки старца на лету и с годами вырос в маститого почитаемого святогорского старца. К нему, в домик под кипарисами, выстраивается настоящая очередь. Ну, а я так и жил бы в безвестности и исихии, пока старый друг не решил найти мне применение в своей системе окормления афонских монахов и не вытащил меня на свет Божий. Теперь, я стал духовником-советником. Такие послушания являются как бы неофициальными и, по своей сути, они только выражение монашеского доверия и действие авторитета. Но мой авторитет вырос не благодаря каким-либо моим заслугам, а словами старца Иосифа. Только его словами. И я надеялся на мудрость своего друга, на то, что он хорошо знает, что делает. Потому как посетители меня не на шутку тяготили.

Что можно вам сказать о моем послушании? Большинство монашествующих приходили ко мне с бранью (духовной бранью, то есть недовольствами) на своих старцев. Я с грустью выслушивал долгие отповеди молодых короткобородых монахов, характеризующих тех или иных старцев не с очень хороших сторон. Затем я убеждал прибывших, что это всего лишь дьявольское искушение и отпускал гостей с миром, которые, облегчив свои души, радостно хвалили меня за мудрость. Но моя прежняя исихия была уже безвозвратно утеряна. Значит, старый Иосиф, поставил меня своеобразным амортизатором между старцами и послушниками. Что ж, это было довольно-таки мудро, - брань послушников, таким образом, действительно утихала, но, все же, со стороны Иосифа, по отношению ко мне, это было не очень хорошо. Если бы он, хотя бы, спросил меня, хочу ли я этого, смогу ли взять эту ношу? - ведь эта ноша еще та! А он, даже не посоветовавшись со своим старым товарищем, просто стал, пару лет назад, всем меня рекомендовать в качестве духовника-советника.

Один раз, на панигире, в Ватопеде, я попытался, как можно тактичней, передать свою претензию и попросить, так сказать, отставку. Иосиф тонко и строго сжал губы и сказал: - Так надо Церкви, Гавриил, – и продолжил свои молитвы, показывая, что разговор закончен. А перед моим уходом еще раз повторил это:
– Так надо Святой горе Афон, "Μητέρα του Θεού να είναι μαζί σου" (Матерь Божия да пребудет с тобой - греч.).
Это было, все-таки, обидно. Все-таки мы с ним были духовные братья и, несмотря на то, что Иосиф был духовно одаренней меня, я был старше его по годам. Ах, кажется, я и сам перенимаю образ своих посетителей и ропщу на своего доброго старца.

Только представьте себе, - послушание (это по-русски, по-гречески "диакониа" - служение) старца-советника требует совершенно особого отношения к своим поступкам, действиям и мыслям. Я теперь лишний раз подумаю, чтобы косо на кого-то взглянуть, не то, чтобы сказать грубое или, не приведи Господь, оскорбительное слово. Теперь мне приходиться выкраивать время молитве у сна и мое здоровье – дар Божий, постепенно подрывается. Это, конечно, мои личные проблемы, которые я, как носящий монашескую одежду, должен, с Божьей помощью, преодолеть.

Сейчас ко мне в келью пришел другой мой духовный брат – Геронта Ефрем, с духовной проблемой, что тревожит сейчас и меня самого, он пришел ко мне с болезнью, от которой и я сам страдаю! Я слушал Ефрема битый час, о том, как он всю жизнь хотел идти путем Арсения Великого. Как когда-то стремился он из монастыря, где был один из самых лучших псалтосов (певчих), в скит (в афонском древнем смысле - группе келий с "кириаконом" - "воскресным" храмом, куда келиоты приходят лишь раз в неделю). В скиту подвижник нашел самую отдаленную келью, где прожил один, безо всяких послушников, лет десять. Потом отец Ефрем собрал небольшое братство единомышленников. И вот – незадача. И к нему, по совету нашего старшего друга и брата Иосифа стали ходить люди, нарушая его молитву и исихию. Он терпел, сколько мог, но теперь сердито выговаривал мне:
- Мне кажется, Гавриил, путь отца Неофита, по чьим стопам мы хотим следовать, был совсем другим. Я уважаю отца Иосифа, но мне кажется, что он наш старший товарищ, а не старец, перед которым мы должны отсекать волю. Я недавно ходил к нему и просил перестать посылать ко мне людей или я начну их просто выгонять с порога. Он же в ответ осмелился грозить мне гневом Божьей Матери, как будто он ближайший к Ней послушник...
– Я, скрепя сердце, поставил подогреть кофе и мягко ответил Ефрему. – Послушай, брат, ты ведь знаешь, как бывалый монах, что такие помыслы против старца бывают только от лукавого.
– Лукавого? – Ефрем казался очень недовольным.
– После смерти моего келейного старца и приснопоминаемого отца Неофита, перед которым я отсекал свою волю, я сам руковожу небольшим братством и имею право управлять келией с помощью Божьей и руководствуясь своим духовным опытом. Ты знаешь, что я принял устав отца Неофита, правда, с небольшими отступлениями, но с курсом на всенощную молитву (по келиям-комнатам) и безмолвие. Быть может, Иосиф считает, что я неумело управляю келией, но это мы узнаем на Страшном суде, а по всем святогорским правилам, старец кельи – я, и Иосиф, как бы он не был хорош, замахнулся не по чину.
– Замахнулся не по чину? - Я тяжело вздохнул и покачал головой. – Зря ты пришел ко мне, Ефрем! Ведь у меня та же самая проблема. Я, как и ты, лишен вожделенной исихии: Иосиф посылает и ко мне монахов для совета. Но что нам теперь делать? Мы же с тобой монахи и, даже будучи сами старцами, мы должны корректировать свои поступки и проверять их, советуясь с духовными людьми. Ефрем побагровел – он был холериком и трудно мирился с моим флегматизмом.

Отпив кофе, которое я уже успел приготовить, он объявил о цели своего прихода:
– А ты думаешь, Гавриил, что я у тебя здесь сейчас делаю? Я пришел искать совета и вижу, что ты, при всей своей мягкой натуре, тоже уже тяготишься посетителями. Мы же, в конце концов, не по лени, не хотим окормлять посетителей, а по ревности к молитве. И у этой ревности есть свои права. Ефрем улыбнулся. Видимо, давно он никому так не открывал душу.
– Как я думаю, мы должны сходить к Иосифу и рассказать ему уже вдвоем о своих неудовольствиях, - я думаю, что это лучше, чем держать все внутри своего сердца.
Кстати, а сам Иосиф, после того как старец упокоился, окормляется у кого-нибудь?
– Ну, конечно же! Он же исповедовался у отца Паисия.
– У кого? Отец Гавриил, ты что забыл? Паисий и сам уже вот как два уже года в селениях праведных!
Я недоуменно замолчал. Этот вопрос, как-то, не приходил мне в голову. И в самом деле, у кого он сейчас окормляется?

Ефрем заметил мою реакцию на его слова, отпил сока, который я всегда подавал к кофе и еще больше улыбнулся: – Тогда мы должны пойти к нему и спросить об этом.
– Ведь если он руководствуется только своим разумом, это не очень хорошо, по Святым Отцам, верно?
– Может быть, Сама Матерь Божья открывает ему, как следует поступать, безо всяких посредников?
– Тем более, он должен сверять свои откровения с духовными людьми. Ведь руководствоваться откровениями еще опасней, чем полагаться на собственный разум. Мы пока закончили эту тему, решив посетить Иосифа и попросить его, лицом к лицу, дать настоящий ответ на наши сомнения, а не отговорку, которыми он довольствовался до сих пор. Затем мы прочитали совместно монашеское правило и Ефрем, тепло попрощавшись со мной, оседлав серого крупного мула, отправился к своей келье…

…Через неделю мы с Ефремом, за два часа до вечерни, были уже у Иосифа. Он принял нас очень радушно, и мы просидели почти час, вспоминая старые добрые послушнические времена. Вспомнили и то, как, однажды, Иосиф нес с пристани до кельи большую бочку с маслом, как будто то был небольшой груз. А ведь путь-то был немалый. Он тогда бодро вбежал в келью, грузно поставил огромную бочку на пол и обрадовано сказал отцу Неофиту, а также и нам, сидевших у его ног.
– Отче, братья, посмотрите, как Панагия (Пресвятая Богородица) помогла мне, я нисколько не чувствую усталости!
Отец Неофит тогда улыбнулся и повел нас всех в храм. Он показал нам на лужицу, что была на полу храма: – Ты думаешь, это вода, Иосиф? Нет. Все время, пока ты нес эту тяжеленную бочку, я стоял в храме и слезно молил за тебя.
Да, отец Неофит был истинно духоносный старец и великий мудрец. Мы все без него осиротели.

Наконец, после короткого духовного разговора, Ефрем перешел к наступлению.
– Отец Иосиф, мы знаем друга уже не десять лет и даже не тридцать. Нас всех взрастил один отец, и мы все, как добрые младшие братья, признаем твое первенство в нашей плеяде.
– Но скажем тебе правду: нам не нравиться твое решение насчет нас самих.
– Какое? – Старец Иосиф легонько напрягся и стал внимательно слушать.
– Нам не нравиться тот поток посетителей, что приходят к нам, по твоему благословению для совета.
– Что же в этом плохого?
– Иосиф! – Ефрем поднял правую руку ладонью вперед, показывая, что хотел бы договорить.
– После того, как наш приснопамятный старец Неофит упокоился (мы все, втроем, при этих словах благоговейно перекрестились) наши внешние пути немного разошлись, хотя сердца наши навсегда сплавлены вместе. Матерь Божья вверила мне, недостойному, небольшое стадо которое я должен пасти, а отец Гавриил был Ею управлен в отшельническое житие. Тебе же, не побоюсь громких слов, была в какой-то мере вверена вся Святая Гора Афон.
– Так вот, ответь нам, как старший брат: – Отец Иосиф, у кого ты сейчас окормляешься и окормляешься ли вообще? Прости за резкую постановку вопроса, но мы должны знать на него ответ.
– Геронта Иосиф немного смутился: – Да, конечно, у меня есть один старец, к которому я прибегаю в сложных вопросах.
– Можешь назвать имя?
– Иосиф мягко улыбнулся: – Простите, друзья, тот старец хочет держать себя неизвестным от мира.
– Как и мы, Иосиф!
Отец Иосиф задумался: – Да, правда, как и вы.

Ефрем продолжил: – Пойми нас правильно, монахи приносят с собой свои дрязги, которые сильно нарушают нашу исихию. Мы понимаем, что на горе должны быть духовники-советники, куда монах может принести свою боль, которую боится высказать монастырскому духовнику или игумену. Мы это понимаем. Но ты пойми и нас, Господь даровал нам отшельнический чин и ничье благо в мире не должно отвлекать нас от самого Источника блага. Поэтому мы готовы и дальше нести тобою назначенное служение духовников-советников, но мы хотим точно знать, что ты не перешел свой предел и действуешь в согласии с волей Божьей. Мы должны осознать, что ты хорошо знаешь, что ты делаешь. Для нас не нужны какие-то особые доказательства, достаточно лишь твоего слова. Только слова, Иосиф, а не благочестивые отговорки, которыми ты нас кормил. Прости меня, друг!

Иосиф закрыл глаза. Было видно, как он молился, призывая Святой Дух управить все ко общему благу. Наконец, через несколько минут, он открыл уста, источающие мудрость: – Друзья, я думаю, что в ваших словах есть законная претензия. Действительно, мое решение лишает вас желанной исихии. Я руководствовался словами Спасителя, что не может светильник быть укрытым от людей. Все вы знаете, какой трудный период переживает сейчас Церковь и как мало толковых пастырей, способных пасти разрозненное стадо. Но, переживая за паству, возможно я и позабыл, какой именно устав и чин вы храните. Не хотелось бы мне выступить в роли второго Варлаама, враждующего против священно-безмолвствующих**. Поэтому я должен посоветоваться со своим старцем, я не могу вам дать ответ сейчас. Подождете недельку, Хорошо?
Мы с Ефремом были очень довольны и завершили встречу друзей панихидой по усопшему старцу Неофиту. Вечная память ему!

Вечером я ехал в свою келью и сердцем чувствовал, что это противоречие разрешится. Слава Всемогущему Богу! Огоньки первых звезд возвещали возвращение вожделенной исихии…

…После ухода друзей Геронта Иосиф почувствовал душою не совсем хорошо. Действительно, не перешел ли он свой предел, вмешиваясь своими указаниями в жизнь достойных подвижников? Получил ли он от Бога такое право или он сейчас подобен самозванцу? Геронта даже похолодел от таких мыслей. Вечером, не откладывая разрешения этого дела, он взял своего келейника, посвященного в тайную святую жизнь старца Нила, духовника отца Иосифа, и велел ему седлать мула.

Перед смертью, когда, подобно библейскому Иакову, отец Неофит вызывал на беседу своих духовных чад, он назначил тогда Иосифу двух духовных людей, у которых он может исповедаться и с которыми должен советоваться во всех затруднительных случаях. Один их этих духовников уже умер, другим был отец Нил, который был большой загадкой для большинства святогорцев. Многие монахи считали Нила находящимся в глубокой прелести (как и отца Неофита в ранний и средний период его подвижничества), и мягко, стараясь не выказать своих эмоций в лицо, чурались его. Не то, чтобы его не уважали, но особого почитания ему никто не оказывал. Можно сказать, что общее отношение святогорцев к отцу Нилу было таким, - настороженная вежливость. Впрочем, он никогда и не пытался его изменить. И этого человека приснопамятный старец Неофит указал, как одного из духовных мужей Афона, Святой Горы, и дал его Иосифу в духовники.

Поначалу, отец Нил не открывал себя Иосифу, но через какое-то время, Геронта понял, каким светильником был этот старый монах. Старец Нил был великим молитвенником за мир и, несомненно, обладал даром рассуждения. Именно к нему ехал сейчас в вечерней мгле прославленный афонский духовник Иосиф, чтобы разрешить свое недоумение. Отец Нил принял его как всегда холодно, наверное, в противовес той дружелюбности и почитанию, которое всегда окружало Иосифа. Геронта отпил старого холодного кофе и погрыз запекшийся от времени кусочек лукума. Затем он выложил перед старцем свою проблему. Отец Нил только улыбнулся: – Уже стемнело, твой послушник рискует сломать себе ноги, ведя твоего мула под уздцы. Ехал бы ты домой!
– Ну а как мне быть со старцами-духовниками?
– А никак, оставь своих друзей спокойно молиться, чего ты их беспокоишь? Пусть монастыри сами решают свои проблемы и не беспокоят отшельников, которые к монастырским проблемам не имеют никакого отношения.
– Но я хотел только помочь, уменьшить брань.
– Хорошо, ты хотел помочь, браво. Помогай, кто тебе запрещает, но, вот только, причем здесь твои друзья?
Иосиф задумался, с его глаз спала какая-то тонкая пелена. Как будто разум его, какое-то время легко дремал:
– В общем-то, не причем, Геронта. Наверное, здесь я превысил свои полномочия.
– Ничего, Бог любит тебя и поправляет, когда ты переступаешь свой предел.
Геронта Нил стал выпроваживать отца Иосифа из кельи: – Быстрей езжай, пока еще луна не зашла за тучу, а мне уже пора молиться.

Отец Иосиф вышел из кельи, где его уже ждал накормленный и готовый к обратному путешествию мул. Послушник держал его за уздцы. Отец Иосиф на секунду задержался: – Слушай, Геронта, я давно хотел тебя спросить, а у кого ты сам окормляешься?
– Старец улыбнулся: – А что, у тебя со мной начинаются какие-то проблемы?
– Да нет, отец Нил, что вы.
– Вот когда появятся, тогда мы и обсудим этот вопрос: – Геронта попрощался и закрыл дверь, а отец Иосиф, разрешив все свои недоумения, поехал на спокойном муле, которого контролировал послушник, в свой домик под кипарисами. Он удивлялся, как это он долгое время не понимал очевидного, при всем своем опыте?

Слава Матери Божьей, которая смиряет разум и наставляет в сложном монашеском пути… Иногда даже у самых опытных монахов замыливается духовное зрение. Человек ведь слаб, и всегда уязвим от дьявольских нападений. А дьявол всегда стремиться накинуть на разум подвижника вуаль неведения. И чем сильнее подвижник, тем тоньше и незаметнее эта вуаль. Поэтому всем монахам, независимо от их духовного возраста, нужно советоваться со своими духовниками.

Станислав Леонидович Сенькин

* Я простой невзрачный схимник - в греческих афонских обителях - все монахи в статусе схимников, ибо их сразу из послушников постригают в Великую Схиму.

* с небольшой кельей и двумя спокойными послушниками, ищущих исихии - цель монашеской жизни - стать преподобным, уподобиться самому Христу. Исихия же, безмолвие, - самый прямой путь к этому, для тех кому путь этот уготован Господом, конечно...

** Не хотелось бы мне выступить в роли второго Варлаама, враждующего против священно-безмолвствующих - Знаменитый отпор мыслящему по-мирски Варлааму дал Святой святитель Григорий Палама, выступивший от лица всех аскетов-исихастов Святой Горы Афон, одним из которых и сам он был.

Рассказ «Сиромахи»

Я, положа руку на сердце, могу сказать такое: что со стороны местного населения, к нам, болгарам, на Святой горе проводится настоящая дискриминация*. И в самом деле, из всех иностранных рабочих - болгар, что я встретил на Святой горе, - лишь двое были болгарами: я, Лала, и еще один каменщик с Дуран-кулака, да и тот, по той самой причине, выдавал себя за македонца. И это за семь лет моего пребывания здесь! Хорошенькое отношение у этих эллинов к ближайшим соседям.

Албанцев на Афоне огромное количество, хотя многие из них исповедуют ислам, молдаван и румын – целая туча. Украинцев также много, правда, им не нравиться, когда греки называют их украино-россами. Конечно же, я с ними согласен, - лучше быть окраиной Европы, чем России. Самих же русских среди рабочих маловато, зато среди сиромах ** они занимают почетное место, хоть и не первое, но почетное.

Надеюсь, вы поймете, что я хотел сказать. Грузин-рабочих на Святой горе также много, но, Лала на Святой горе живет уже больше семи лет, но до сих пор не видел здесь ни одного сиромахи-грузина. Сербов и македонцев, хоть и не в таком количестве, тоже на работу принимают с легкостью. А вот болгарам приходится туговато.

Лала помнил, как, пару лет назад, работал в одном скиту помощником садовода. Его начальник – настоящий породистый эллин - спросил как-то у своего механизатора албанца, не скрывая своего презрения: "Пу инэ энас вулгарос" (Где этот болгарин? Греч.). Что звучало на многих языках одинаково неприятно – «вулгарос». Он искал меня, не зная, что я, совсем не вульгарно, а со знанием дела, опыляю соседнее дерево и все хорошо слышу. Мне, честно говоря, это было весьма неприятно, до такой степени, что я сам оставил эту работу. Вулгарос!

Я думаю, что за время болгарской оккупации Македонии и Халкидики, во многих современных греках уже давно течет славянская кровь. И чтобы отмежеваться от собственного славянства, они так недружелюбно относятся к болгарам. Русские – народ большой и сильный, сербы – героический, - борцы с новым мировым порядком - а вот нам, с их точки зрения - никчемным людям, приходиться отдуваться в Греции за всех славян.

Да и остальные славяне не слишком нас, болгар, жалуют и говорят разное. Русские считают, что мы их предали, после того как Царь Александр освободил нас от турков. Но легко ли объяснить свободному могущественному народу, и тем более их политикам, что мы, настрадавшись за пятьсот лет рабства, не хотим терять своей маленькой независимости, даже за счет вливания в дружественный славянский союз, где, конечно же, верховодили бы русские? Нам гораздо приятнее наша маленькая Болгария, чем огромная могущественная панславянская Империя. Сербы же никак не могут простить нам две балканских войны. Македонцы, хоть они и сами болгары, никак не хотят это признать.

Сербы считают, что македонцы – это сербы, попавшие под влияние болгар. Но мы знаем, что это болгары, попавшие под влияние сербов. Греки же считают македонцев, в общем-то, греками, попавшими под влияние славян. Но если мы спросим самих македонцев, как вы думаете, что они нам ответят? В общем, все хотят своей маленькой свободы.

Пока меня еще мало знали на Святой горе, я, хорошо зная английский, представлялся монастырским архондаричным, конечно, кроме Хилендара – сербской обители, - странствующим американцем. Я любил и люблю Америку! Также ведут себя и греческие архондаричные. – больше всего они любят проповедовать именно американцам***. Иногда, наши диалоги были такими:
- Откуда вы, благословенный?
- Я из самой великой страны земного шара, Соединенных Штатов!
- Сан-Франциско, штат Калифорния, - если вы не знаете.
- О! Конечно же, я знаю. У нас там...
- Ох, то есть у вас, - в вашей великой стране, наша, греческая диаспора, - третья по влиятельности, после еврейской и армянской.
- И как процветает у вас святая православная вера?
- Хм? Процветает, как и все другие. В нашей великой стране ни одна вера не преобладает над другой, таковы плоды истинной демократии.
- О!
- Подумайте сами, в нашем штате пришел к власти Арни, хотя он считается германским эмигрантом. В какой стране возможно подобное? Мы, у себя в Калифорнии, верим, что когда-нибудь наш Арни станет и президентом.
- О! Вот только вы не забывайте, что родиной вашей великой демократии является наша Греция.
– А я и не забываю, мистер монах, поэтому я и здесь.

– Да, для меня это были звездные моменты, но Афон – страна маленькая и через какое-то время все узнали, что я простой болгарин. Конечно, какое-то время я выдавал себя за американца болгарского происхождение, но и эта моя версия с треском провалилась, и отношение ко мне сразу поменялось: вулгарос есть вулгарос. Теперь меня встречают, примерно, так: - Опять этот Лала объявился!

Вот и сейчас я пришел в один вагончик, который стоит в ста метрах от дороги Дафни - Карьес, где я часто ночевал, когда меня не пускали в монастыри. Сегодня в Пантелеимоне, видите ли, было много народу, хотя их огромный архондарик мог вместить маленькую армию, что вызывало подсознательную тревогу у греческих насельников Святой горы. Затем я, как побитый пес, побрел в Ксиропотам, где архондаричный Савва напомнил мне, что я уже посещал их монастырь три недели назад и посоветовал приходить через неделю. Что ж, я не особо переживал, так как знал, что у меня было неподалеку одно пристанище – пустой вагончик садоводов.

Я добрался до него, достал из сумки «газаки» (маленькая газовая горелка, похожая на примус) и вскипятил себе на нем кружку чаю. Но мое спокойствие было нарушено, - пришел этот наглый русский сиромаха Евгений, который предъявил свои права на ночлег в этом «ничейном» вагончике. Он был на редкость прямым человеком: - Лала, ты должен уйти!
Я хорошо знал русский язык и решил парировать: - Никуда я не пойду!
Евгений даже не поморщился и уже поставил на единственную койку свой грязный рюкзак.
– Ну, во-первых, Святая гора только для подвижников, таких как я, а не для праздношатающихся бродяг, подобных тебе, поэтому я, как послушник Матери Божьей, имею первенство в своих правах на этот вагончик.
Я стал возмущаться: - Ну, во-первых, Евгений, вагончик садоводов, где я имею возможность ночевать, когда меня не принимают на ночлег в монастыри, – ничейный, и я, между прочим, занял его первым, поэтому, по всем сиромашечьим правилам, я могу остаться здесь на ночлег.
- Лала, ты не имеешь право ночевать в этом вагончике и должен предоставить мне мое законное место. Если ты был бы сиромаха, брат мой, тогда бы ты мог предъявлять претензии на вагон. Ну, а раз ты простой проходимец, я считаю наш вопрос разрешенным.
Евгений стал снимать сапоги и портянки, распространяя вокруг не очень приятный запах.

Мне стало не совсем по себе, что он себе, этот русский, возомнил?
– Эй, Евгений. Ты сказал проходимец? Это почему же? Евгений? А ты не проходимец?
- Я?! Я?! – Евгений вскочил на ноги в угрожающей позе: - Лучше бы тебе сейчас помолчать!
Я попятился назад: – Это почему же?
- Да потому что я, самый что ни на есть, подвижник, а ты даже не православный, - к чему эти споры, дружище. Давай-ка уступай мне законное место, я очень устал и хочу спать.
- А мне куда идти?
- Матерь Божья укажет тебе путь. Иди, друг, да благословит тебя Христос!
- Матерь Божья уже указала мне путь. И я буду спать здесь.
- Что значит Лала не православный…
- Лала родился и вырос в православной семье.
Я был гораздо сильнее физически этого русского сиромахи, но с детства был трусоват, тут я ничего не мог с собой поделать.
– Лала не просто православный, Лала, чтоб ты знал, настоящий подвижник. У меня нет своего дома, потому что, когда в Болгарии была нищета, мне пришлось продать свое жилье, чтобы не умереть с голоду. Я бездомный, но я не опускаюсь, слежу за своим внешним видом…
- Наконец, не пью ракии, как некоторые.
Я опасливо покосился на покрасневшего от моих последних слов Евгения.

- Я не запускаю свое здоровье, работаю, пока греки меня терпят, да еще, к тому же, занимаюсь спортом и духовно развиваюсь.
- Ах, духовно развиваешься?
Евгений сел на корточки и радостно стал потирать руки.
– Давай тогда заключим с тобой пакт, если ты ответишь на самый простой с точки зрения веры вопрос, я уступлю тебе место, а если нет, тебе придется уйти. Ну что, согласен ты на такое условие? По-моему, тут все честно.
- Если ты, как ты смеешь утверждать, православный человек, то легко ответишь на мой вопрос.
Я посмотрел на хитрую физиономию сиромахи.
- Евгений, послушай меня, я, конечно, православный человек, но я ведь не знаток.
- Не знаток?
– Евгений положил руки на бедра, угрожающе надвинувшись на меня, обдавая запахом узо (вид ракии, анисовая виноградная водка).
– А кто говорил, что знает четыре языка?
- Я покраснел, как индюк. – Пять! Я знаю пять языков!
- Ну и вот, отлично, - Евгений стал развешивать свои портянки на старые доски. – Тогда чего ты боишься?
- Одно дело, Евгений, знать языки, математику, биологию, но ведь я мирской человек, а не монах, поэтому я не могу знать все, ведь монахи только и думают, как об одном. И в этом споре я буду в невыгодном положении.
- Хорошо! – Хитрый Евгений стал в нетерпении ходить из угла в угол.
– Как ты меня достал, Лала! Я задам тебе вопрос, который знают все без исключения на Святой горе, каждый монах и даже каждый новоначальный послушник, не говоря уж о сиромахах.
- Ну что, Лала? Пойдешь на такое условие?
- Говоришь, что все это знают? Ну, тогда я согласен. Только тогда и с моей стороны будет маленькое условие. Только так мы сможем заключить с тобой пакт.
- Ты молодец, Лала. И какое же ты хочешь выдвинуть условие?
Глядя, как русский приготавливает, пока я не ушел, на моей «газаки» чаю, я гордо сказал:
– Насколько я знаю, об этом месте, садовом вагончике, не знает никто кроме тебя и меня. Давай сделаем так, - если я выиграю или найду одного монаха, который не знает ответа на твой вопрос, ты всегда будешь уступать мне первенство в подобных ситуациях.

Евгений хищно улыбнулся и пожал мне руку:
– Конечно, конечно, Лала! Назови-ка мне имена четырех Евангелистов и можешь оставаться здесь на ночлег. А я уйду, клянусь Богом. Не важно, в какой последовательности ты их назовешь, но это должно быть четыре имени, не больше. Давай, богослов, я жду.
- Четырех Евангелистов? - Я начал краснеть и внутренне обливаться потом. – Мм... Л…лука?
- О, браво! – Евгений, казалось, ликовал над моим затруднительным положением. Ну разве это по-христиански?
Наконец, через десять минут, когда я не смог вспомнить больше ни одного имени, кроме Иакова – брата Господня, Евгений стал выпроваживать меня из вагончика.

Что тут делать, Евгений не был меня сильней, но в дерзости он меня, несомненно, превосходил. Только вот я сам был трусоват, да и, к тому же, проиграл в споре. А Лала честный человек. И пришлось мне уйти на улицу, в темную греческую ночь.
Перед уходом, я, как побитый кот, робко спросил торжествующего победителя:
- Если я найду, хоть одного монаха на Святой горе, который не знает имена четырех Евангелистов, могу ли я быть уверен, что ты станешь мне давать первенство в ночлеге в этом вагончике?
- Конечно-конечно. – Евгений радостно захлопнул за мной дверь, язвительно желая мне помощи Божьей в моих делах, которые были, на данный момент, очень плохими...

Я вышел наружу. Было достаточно холодно и промозгло. Конечно, происходящее было для меня обидным. Я уже, бывало, ночевал на голой земле, но сегодня меня беспокоило не это. А, вдруг, я, и в самом деле, чужероден здесь, на Святой горе? Ведь, как это ни смешно и не грустно, в вопросах веры я не знаю и самого элементарного. Я, скорбя душой, вышел на основную дорогу и стал продвигаться вверх к Карьесу. Было темно, но у меня всегда для таких случаев был припасен хороший фонарик, без фонарика сиромахам на горе было никак нельзя. До афонской столицы путь непростой: сначала ты, рискуя споткнуться на неровной дороге, долго поднимаешься, обливаясь потом, по серпантину вверх, потом еще спуск. Но самое сложное, когда, сойдя с дороги, начинаешь петлять и продираться по афонским трудноуловимым тропинкам. Потом нужно было еще умудриться переночевать в каких-нибудь заросших развалинах.

Неожиданно я увидел впереди свет и обернулся, - в Карьес ехал какой-то грузовик. Я поднял большой палец правой руки вверх и стал ждать, без всякой надежды на успех. Но грузовик все-таки остановился и за рулем оказался мой знакомый румын-рабочий из скита «Колицу»****. Он любезно остановился и спросил меня, куда я хочу ехать. Как мог, я объяснил ему ситуацию, и он, без особых колебаний, предложил мне добраться с ним в Колицу и переночевать в бараке с рабочими. Как раз его приятель отправился сегодня в Урануполи, и на ночь освободилось одно место. Я обрадовался столь неожиданному повороту событий и сел в старый грузовичок, на скрипучее, обшитое кожей сиденье, рядом с добрым водителем. Колицу был маленьким румынским скитом****, находившимся на территории Пантократора. Там жил известный святогорский старец, признанный духовный авторитет, отец Дионисий*****, который ни разу не бранил меня и не выгонял на улицу, как собаку. Он был поистине духовным человеком.

Раз все так удачно для меня сложилось, я хотел спросить его, стоит ли мне дальше находиться на Святой горе? Ведь я пришел сюда, не ради подвига, а из-за собственных житейских неурядиц. Здесь были богатые монастыри и теплый климат, - бродяжничать на Афоне было гораздо легче, чем просто по Греции. Но, быть может, все это – большой грех. Пусть старец мне все объяснит, ведь он мудрый человек.

Рабочие приняли меня ласково, накормили, налили стакан хорошего молдавского вина и уложили спать. На следующее утро я подошел к келейнику отца Дионисия и спросил, сможет ли старец принять меня сегодня? Молодой послушник, как и все келейники, выкаблучивался минут пять, и после провел меня к старцу.
- Здравствуй дорогой Лала! – На лице отца Дионисия была настоящая радость. – Ну и как твоя жизнь, где подвизаешься?
Я, как мог, объяснил старцу последнее искушение с этим Евгением и покаялся, что не знаю имен трех Евангелистов из четырех.
– Наверняка, Геронта, все монахи на Афоне знают это.
– Стоит ли мне, после такого позора, оставаться на Святой горе?
- А сколько ты, Лала, уже здесь?
- Хм? Да уж, Геронда, скоро стукнет семь лет.
- Семь лет? – Это серьезный срок.
Отец Дионисий задумался. – Знаю я этого Евгения – хороший малый, только пьет много.
- Да, это точно!
- Вот что я тебе скажу. - Евгений часто приходит к нам в Колицу, просит у меня совета. И, при следующем нашем разговоре, я ему накажу, чтобы он всегда тебе уступал место в том вагончике, потому как ты на горе уже семь лет, а он всего лишь около трех. По афонским законам ты старше его. И, конечно, раз Матерь Божья принимает тебя на этой земле уже семь лет, значит, это не просто так. Оставайся здесь и дальше.

- Да, мулцумеск (спасибо - рум.), отец Дионисий, я все понял, но только мы же заключили с Евгением некий пакт. А Лала честный человек. Если найдется на Святой горе монах, который, также как и я, не знает имена Евангелистов, тогда я могу предъявить свою претензию на вагончик. А иначе, он выиграл наше пари.
- Старец улыбнулся. - Ну, положим, с твоей памятью, ты выучишь эти имена за десять секунд.
- Так-то оно так. Но мне важна юридическая сторона нашего соглашения.
- Что-ж – Отец Дионисий похлопал меня по плечу. - Я скажу Евгению, что он проиграл спор, потому что я тоже не знаю имена Евангелистов. Что ты так удивляешься? Думаю, что он поймет то, что я имел в виду.

- Я недоверчиво посмотрел на старца. – Что?! И вы, отец Дионисий, хотите сказать, что, на самом деле, не знаете эти имена?
- Неожиданно старец искренне и громогласно рассмеялся, схватив меня обоими руками за плечи. – Ты разве не знаешь, Лала, что Матерь Божья не с тем, кто больше знает, а с тем, кто, больше всего, нуждается в Ее помощи?
Хоть я и выучил пять языков, знал биологию, физику и математику, этого я действительно не знал.

Станислав Леонидович Сенькин

* со стороны местного населения, к нам, болгарам, на Святой горе проводится настоящая дискриминация - мнение Лалы не отображает мнения автора и других болгар.

** Самих же русских среди рабочих маловато, зато среди сиромах они занимают почетное место, хоть и не первое, но почетное - Сиромах (Сиромаха, Сиромахи) - это бедный, нищий человек, не имеющий даже "где главу приклонить" (т.е. своего жилища). В Сербии до сих пор употребляют слово "сиромах" в смысле: "бедняк". Но на Святой Горе Афон слово это имеет совсем другие, духовные, оттенки. И действительно, и сейчас есть на Горе русские люди, ведущие странническую жизнь - не покидая Афона. Надо отдать грекам должное, - они не препятствуют этому, не "отлавливают" сиромахов, не унижают их. А относятся покровительственно, и с добротой. Тут даже, скорее всего, главным фактором является вера и страх Божий, глубоко сидящие в греческой душе. "Как я его обижу? А Бог не воздаст мне за это?". Поэтому и еды дадут иногда, и накормят, и посмотрят с жалостью...
А насчет пьянства сиромахов - Станислав сильно преувеличивает. Хотя, конечно бывает, что русский человек порой и примет лишнего, но это все очень редко случается. Если человек не ищет Горнего, то вряд ли он долго пробудет на Святой Горе в бродячем "статусе". Слишком постна и незатейлива святогорская жизнь. "Пиры духовные", величественные богослужения, тишина, пронизанность воздуха каким-то светом, внешняя приветливость всех и несуетность жизни - все это мирской человек мало замечает. Так что есть в рассказе писательское преувеличение. Но суть, веселость и духовный смысл подобных ситуаций переданы очень верно... (прим.редактора, как и ниже)

*** Также ведут себя и греческие архондаричные. – больше всего они любят проповедовать именно американцам - Все так. Но и про македонцев, как выше упоминалось, - тоже все верно. Наблюдал, как пожилой высокопоставленный афонский монах-грек - долго, старательно и уважительно разъяснял что-то молодому македонскому диакону-паломнику, мало знающему греческий. Такого отношения другие славяне обычно не удостаиваются.

**** скита «Колицу» - это только в русском понимании: "скит". По афонским же понятиям общепринято называть такие обители: "келиями".

***** Там жил известный святогорский старец, признанный духовный авторитет, отец Дионисий - Старец Дионисий уже преставился. Он плохо видел, но духовно прозревал все очень глубоко. Русские к нему много ходили, но, правда, нужен был переводчик.

"Потерянная" рукопись неизвестного исихаста

Я не в первый раз на Афоне, путешествовать мне приходилось и по другим местам, как святым, так и загадочным. Я был свидетелем очень и очень неординарных случаев. Но событие, которое случилось со мной во время последней поездки, было совершенно особенным. Оно изменило меня.

Но начнем все по порядку. Когда я понял, что русский монах в зрелых летах, - отец Нил, - мой, то не разговорчивый, то не в меру болтливый проводник, который жил чуть выше скита Василия Великого, потерял меня, или, быть может, я сам каким-то образом лишился своего проводника, было уже непроглядно темно. Мы уже почти дошли до его кельи (самой высокой на Афоне), а тут тебе такая незадача! А когда на этой высоте Святой горы, где любят селиться предгрозовые тучи, стемнеет, ты начинаешь по-настоящему бояться. Ночь здесь непредсказуема и опасна. Серп луны был тогда настолько тонок, что мог бы перерезать и копировальную бумагу. Я чувствовал, как мои ботинки спотыкаются о камни и корни неизвестных деревьев. Где же этот Нил!

Я лихорадочно думал, почему же отец Нил не окрикивает меня, ведь я, кроме шуток, заблудился, и без фонарика, который был в моем рюкзаке, сгинувшем в том же направлении, что и Нил, мог легко разбиться о коварные камни. Здесь на Афоне были скалы, обрывы, и их было много. Тропы здесь были также извилисты и опасны, как и змеи. Я осторожно вышагивал, будто по минному полю, непрестанно шепча Иисусову молитву. Иногда я вставлял и следующее: - Нил, куда же ты пропал?

Мы встретились в Дафни, четыре часа назад. Отец Нил стоял в магазине – затаривался продуктами. Опытным, я бы даже сказал наметанным, взглядом, монах признал во мне русского паломника, жаждущего духовных ощущений, как спортсмен – адреналина. Мы заинтересовали друг друга и познакомились. Он был такого вида, что русскому напоминал грека, а греческий мальчонка мог сказать про него, - «смотри папа, как этот грек похож на русского». Черные густые всклокоченные волосы и седоватая борода делали его похожим на настоящего пустынника.

Нил сказал мне, что сейчас живет на Святой горе нелегально, как и почти все русские афониты. Его пристанищем был скит Кераси, названный так из-за обилия в тех краях черешневых деревьев. А жил он, по своему собственному рассказу, на самой высокой келье Афона. Выше него жили, может быть, лишь невидимые старцы. Его келья была там, где начиналась старая заброшенная тропинка на саму вершину Святой горы, потом идущая мимо храма Панагии вверх, к храму Преображения Господня, где, по одному древнему преданию, должна совершиться последняя Божественная Литургия на земле. Мне это было очень интересно. Подумать только, - невидимые старцы! Какой духовный колорит!

Он, Нил, остро нуждался в помощи, - требовалось заготовить дрова на зиму, и он попросил меня быть ему напарником, заинтриговав таинственностью места, где он, якобы, живет. Либо Нил был ловким рассказчиком, либо мне обязательно нужно было у него побывать. Либо – то и другое. И я, без особых колебаний, согласился.

По омологии* эту его келию арендовал один старый монах, который весьма любил поохотиться на кабанчиков, за что и получил от греческого полицейского управления два уголовных срока. Общий срок, проведенный им на Афоне – двадцать лет, больше в четыре раза тех лет, отбытых им в местах лишения свободы. Последний срок (на суде) ему накинули, за то, что он срубил маслину, чтобы поджарить кабанчика. От этого вязкого дерева жар очень хороший. В Греции наказание будет меньшим, если ты ограбишь квартиру, чем срубишь национальную гордость страны – оливковое дерево. Хотя в Испании, честно говоря, маслин гораздо больше и гордости испанцам это не прибавляет.

Отец Неофит, так звали этого монаха со странной охотничьей страстью, не препятствовал Нилу жить в его келье, лишь изредка приходил сюда свежевать добычу. Конечно, он создавал много шума и мешал Нилу молиться, но ведь это была, все-таки, его келья.

Это был странный монах, отец Неофит, - он, словно древний человек, любил высекать на камнях перекрестков троп примитивные изображения Божьей Матери. Некоторые паломники принимали их за изображения злых или добрых лесных духов.

Настоящий хозяин кельи, старый грек, окончивший Санкт-Петербургскую академию, который имел в Керасях уже пять заброшенных келий, также не выгонял отца Нила, потому как тот хорошо ухаживал за древним монашеским домиком, со всей энергией, которой он только мог. Он перекрыл крышу, переложил печку, да и вообще навел в ней порядок. Теперь эта келья была настолько хороша, чтобы в ней можно было жить [русскому], и настолько плоха, чтобы какой-нибудь современный греческий монах захотел бы взять ее для себя.

Нил хранил черепа своих предшественников, и, по его словам, как минимум три из них были воскового цвета. Он вообще говорил очень много интересного о своей келье, и я уже готов был остаться там на все две недели своего отпуска, пока вот не произошло это неприятное событие.

Как помню, мы сделали привал, где-то уже выше Святого Василия, и Нил показал мне один из таких образов, если можно было так назвать эти пост-модерновые наскальные рисунки отца Неофита. Я стал внимательно его рассматривать, - конечно, сходство этого изображения с образом Божьей Матери было минимальным и даже, как мне тогда показалось, такое сравнение вообще было кощунственным. Я вглядывался в эти линии, отпечатанные резцом незнакомого монаха-охотника, которые быстро темнели из-за заходящего за гору красного солнца.

Когда я оторвался от гипноза афонской наскальной живописи, Нила нигде вокруг уже не было. Мои глаза были липкими от какой-то вязкой, быстро густеющей жидкости. Очевидно, что это была кровь. Но откуда, она, Господи помилуй, взялась? Не мог же Нил ударить меня каким-нибудь камнем и удрать с моим рюкзаком, которого также я не мог найти, но тут скорее была виновата быстро сгущающаяся темнота? Темнело уже с каждой секундой, я кричал, но никто не отзывался, кроме ужаса из моего сердца. Остальное вы и сами знаете.

… До этого места (где на меня странно подействовал наскальный рисунок) мы шли два с половиной часа. Когда паром прибыл на Катунаки, я, будучи атлетически сложен, любивший дайвинг и альпинизм молодой человек, попросил дать отца Нила мне его рюкзак. Он был довольно зрелый монах, которого не щадила жизнь, от тяжести груза он часто приговаривал «тпру», как заправский мул.

Я сказал ему тогда, что легко могу понести два рюкзака, мол, для моего здоровья ничего не значит эта лишняя тяжесть. Нил в ответ только улыбнулся своей морщинистой язвительной улыбкой. Я лишь недавно прочитал «Лествицу», и мне показалась, что в Ниле взыграло самолюбие.
Однако я ошибался, - через час пути я настолько изнемог, что просил частых перекуров и осведомлялся у монаха, зачем это он говорит все время «тпру». Оказывается, таким образом, (когда, подражая мулам или лошадям, фыркаешь) сбрасывается напряжение и идти становиться, хоть не намного, но легче. Отец Нил объяснил, что эта тяжесть не совсем от физического напряжения и даже совсем не от него. Эта тяжесть духовного свойства, которую необходимо преодолеть…

Боже мой! Как у меня болела сейчас голова! Так вот, значит, к чему может привести на Святой горе поиск всевозможной экзотики? Как будто Афон – это какой-нибудь Тибет. Мне стало сейчас казаться, что поиск «духовных» ощущений – есть весьма серьезный грех, потому как человеку даны заповеди, которые нужно исполнять. И одна из них гласила, что нельзя неподготовленному человеку слоняться в поисках духовной экзотики. А подготовленный в духовных вопросах человек вообще не будет заниматься подобными глупостями. Но теперь, раз уж так все вышло, что я мог еще сделать? Придется, видно, испытать эти экзотические ощущения, даже если они будут неприятными, как сколопендра, забравшаяся за шиворот, или смертельными, словно укус скорпиона.

Так вот, я шел, сам не зная куда, спотыкаясь о большие камни, царапая свои атлетические, но нежные руки об афонские тернии. Мои глаза не видели ничего, кроме ясных звезд, которые были гораздо выше самой Афонской горы. И неожиданно я почувствовал такую беспомощность, какую не испытывал с самого раннего детства, когда я потерялся в Московском метро. Вместе с этим чувством пришло и великое понимание, что Матерь Божья полностью контролирует мою ситуацию. Эти чувства так размягчили мою душу, что я встал на колени и громко зарыдал, совсем не думая, что Нил, или какой-нибудь другой монах, увидят меня со стороны и мне станет стыдно. За такие слезы не может быть стыдно!

Вдруг, с левой стороны, послышался шорох, как будто там притаилось живое существо. Я напрягся всей своей сущностью, прекратил рыдания и стал ждать появления человека. Хоть, скорее всего, это был всего лишь кабан, я сердцем, как будто опытный охотник, понимал, что там скрывается именно человек. Может быть, он услышал мои безутешные рыдания и решил мне помочь? Но тогда почему он не выходит?

Пока я думал, намоченная водой тряпочка легла на мой лоб, и чья-то заботливая рука вытерла мою кровь. Затем тихий-тихий приветливый голос произнес: «όλα θα είναι καλά» (все будет хорошо - греч., прим. автора). Я прекрасно знал греческий и понял, что незнакомец подбадривает меня. Затем он очень осторожно удалился. Я закрыл глаза и перестал метаться…

Через десять минут я услышал отчаянный вопль отца Нила и увидел, как афонскую ночь прорезают фонарики. Я подал жалкий вопль, который был услышан. Три человека, среди которых был и мой Нил, вытащили меня из лесного оврага, куда я уже успел угодить, на тропу и навьючили мною мула. Перед тем, как это все произошло, я увидел лежащую на земле тетрадь и попросил Нила положить мне ее в карман. Он, видимо, подумал, что это мой путевой дневник или что-то в этом роде. Но, как я сам понял, тетрадь осталась после таинственного монаха, вытершего кровь с моего лица.

Затем меня отвезли на одну греческую зилотскую келью, где мою голову осмотрел врач, определивший у меня несерьезное сотрясение головного мозга. Я уснул и уже утром узнал всю историю. Отец Нил, в подробностях, рассказал, как со мной могла приключиться подобная беда. Оказывается, когда я смотрел на наскальный рисунок отца Неофита, я, с нескрываемым презрением, сказал что-то вроде этого:
– Что? Это образ Матери Божьей? Да это же просто какая-то каменная баба! – Именно в тот самый момент, я поскользнулся и упал, сильно ударившись головой о большой, поросший мхом валун. Нил, потряс меня несколько мгновений за воротник, увидал кровь и понял, что самому ему со мной не справиться. Тогда он и побежал за подмогой. Так я очутился в этой келье, которую когда-то, где-то сто двадцать лет назад, построили русские.

Весь день я пользовался радушием своих хозяев, которые, во всей красе, показали мне, что такое эллинское гостеприимство. Вечером, уже перед самым моим отбоем, ко мне пришел отец Нил и грозно предупредил:
– Больше на Афоне, да и вообще, и в других местах, не говори что-нибудь подобное. Как знать, может и в другой раз, как и в этот, оскорбишь Божью Матерь.
И отец Нил погрозил мне пальцем.

Я внешне и внутренне согласился с пустынником. Про незнакомого монаха, который вытер у меня кровь со лба, я расспрашивать не стал. И даже скрыл сам тот факт. Может быть, он оставил обитель, ради безмолвия. Сколько ему лет, где он живет, я не знал и не хотел даже справляться об этом у отца Нила. Если незнакомец захотел оставить себя в тайне, пусть это и останется тайной. Потом, врач приказал всем покинуть мою келью.

Оставшись наедине с собой, я, вдруг, вспомнил, что у меня есть какая-то тетрадка. Я зажег свечу в подсвечнике и, порывшись в рюкзаке, нашел ее. Я открыл и бегло просмотрел желтые старые страницы. Написано все, за маленьким исключением, было по-русски. Видимо, монах, написавший это, был раньше в русском Пантелеимоновом монастыре, о чем говорила, и составленная им молитва Великомученику. Врач запретил мне читать что-либо, сказав, что это может повредить моему здоровью.

Но я все же решил прочесть ее. Какие удивительные и колоритные откровения духовной жизни оставил мне неизвестный пустынник? Наверняка, у меня какая-то особенная миссия, чтобы донести новое откровение миру. Предвкушая духовный восторг, я взглянул на первую страницу. Но что это?! С удивлением, которое граничило с испугом, я сразу нашел там следующие слова, обведенные несколько раз: Ищи Бога везде, а не только на Афоне.

Эти, в общем-то, простые слова вызовом бросились мне в глаза, обличив все мое намерение, - желание найти на Святой горе Афон какую-то особенную святость, стать причастником какой-то особенной благодати. После прочтения этой фразы, я попытался прочесть остальные слова, которыми была полна тетрадь, но у меня закружилась голова. Навскидку, как я понял, это были описания откровений, которых удостаивался неизвестный подвижник. Я закрыл глаза и, поддавшись необычному расслаблению, тихо уснул.

Утром мне больше уже не хотелось никакой экзотики и никаких откровений. Я бы, при всем желании, не смог бы прокомментировать того, чего не знал сам. Как бы современные пустынники не описывали свои откровения, все равно мир не примет их. Узнавший вкус меда никогда не объяснит его тем, кто никогда не пробовал сладкого. Симеон Новый Богослов со своими гимнами был когда-то обвинен в прелести. Последний великий афонский старец Иосиф Исихаст при жизни считался прельщенным, а после его честной кончины и многочисленных свидетельств его святости, мир принял его, потому что он, мир, одержим идеей успеха и считает сами свидетельства современников лишь примером очередного успеха. Да, для мира и Симеон Новый Богослов и Иосиф Исихаст – примеры успешного Православия.

Мне вдруг стало страшно вникать в писания старца, а тем более предлагать их миру. Пусть старец, написавший тетрадь, останется в безвестности. Пусть минует его мирской успех, но сопутствует благодать Божия. Я понял, что Господь хотел мне всем этим показать: нет нужды искать Бога в святых местах. Господь, прежде всего, проявляется в святых делах и святых поступках…

…Перед тем как мне покинуть дружелюбную зилотскую келью скита Василия Великого, где меня ежедневно навещал добрый отец Нил, я вдруг почувствовал, даже скорее ощутил некий приказ Матери Божьей оставить тетрадь на Афоне. И даже именно на том месте, где она и была мною найдена. Я колебался довольно долгое время, - уж очень не хотелось мне расставаться, как мне сначала казалось - с подарком неизвестного исихаста, но я все же завернул ее в целлофан и положил в том самом овраге, где она и была найдена: – Мир тебе, неизвестный исихаст.

Когда я совсем выздоровел, отец Нил проводил меня до пристани, и я обещал вернуться на следующий год, помочь ему с дровами. С борта парома я смотрел на Святую гору и помахал рукой неизвестному исихасту, обладателю сокровенных строк, которые никогда не увидит мир. Мне бы хотелось, чтобы он почувствовал мое прощание. Не могу сказать, что я познал Афон. Молитвенные и постнические труды сотен монахов, свирепые искушения и непрестанно проливаемые слезы недоступны пониманию тех, кто хочет откровений. А кто хочет познать Афон, - должен познать именно это. А экзотику, кто хочет, пусть ищет в африканских сафари или в латиноамериканских джунглях. Это я вам точно говорю.

Станислав Леонидович Сенькин

* Омология - право на владение кельей, которое выдавал в письменном виде монастырь, на территории которого и находилась келья, в данном случае - Великая Лавра (прим. автора)

Рассказ «Первый враг молитвы»

Когда меня спрашивали, почему я решил податься к русскому старцу Вениамину на келью, как дошел до такого, я отвечал, что мне просто надоело слоняться по Святой горе в качестве сиромахи*. Кто бродил по горе, хотя бы в течение года, поймет о чем я говорю. Конечно, сиромахи поддерживают себя гордой мыслью, что они крутые, самые сильные святогорские подвижники, но на деле, это обыкновенные бродяги. Какое уж там подвижничество! Когда ты спишь, как попало, молишься, как попало, и ешь, как попало, твое подвижничество чисто номинальное и душа загрязняется разной чепухой. Возможно, как этап в духовном становлении, сиромашество и здорово, но, как я понял на своем опыте, более года слоняться по Афону – не душеполезно.

Тогда, осознав губительность «духовного бродяжничества», я и подался к отцу Вениамину. Это был, как все знали, конечно, умный, но уж чрезвычайно дикий, в плане общения, человек. Оскорбить кого-нибудь, для него было проще пареной репы. Казалось, что у отца Вениамина не было даже никаких душевных колебаний на этот счет. Он оскорблял также естественно, как дышал. Продержаться у него месяц, было почетно, для любого сиромахи, а я прожил с ним уже целый год. Все удивлялись и просили рассказать, как это мне удается. Я ничего не скрывал и отвечал, что держусь у него, потому как думаю, что мой старец - святой жизни монах. Все смеялись и смеются до сих пор, над моими словами как над неплохой святогорской шуткой. Но, правда, я и на самом деле так думаю. Осознание этого пришло ко мне после одного случая, который я и хочу вам описать.

В тот знаменательный день, а точнее, - теплой майской ночью, когда и случилось это событие, отец Вениамин неожиданно поднял меня на молитву:
– Просыпайся, бездельник! Дармоед ты этакий, лоботряс и олух Царя небесного, разве ты не знаешь, что мы, монашествующие, должны молиться Богу больше ночью, чем днем. А днем работать, а не лениться. Работать, понимаешь?!
Я, скрывая волнообразно нарастающее раздражение, встал и расчесал свои спутанные волосы:
– Иду! Иду! – отвечал я на грубые окрики старца.

У него и раньше бывали подобные «приступы подвижничества», когда им овладевала страсть уподобиться самому Иосифу Исихасту. Тогда он вводил на своей келье его устав, кроме безмолвия. Оно заменялось духовной техникой самого отца Вениамина, который называл ее «уроками смирения»**. Чтобы дать вам простое представление об этой непростой технике, скажу только, что количество оскорблений, наносимое послушнику в эти дни, значительно увеличивалось, что, учитывая недосыпание и строгий пост без [постного] масла**, было очень болезненно для моей души. Утешало в те скорбные дни лишь то, что это благочестивое устремление обычно проходило у отца Вениамина через неделю, или даже и того раньше.

В ту ночь, после моего страдальческого пробуждения, мы пошли в храм, и старец дал возглас к полунощнице. Хриплым баритоном я начал читать кафизму:
– Блаженны непорочные в путь, ходящие в законе Господни…
– Оу, Коля. Тихо! Тихо! – Старец вышел из алтаря в епитрахили и в поручах. Он выглядел весьма странным образом. Его горящие глаза сразу пробудили мои старые тлеющие сомнения по поводу адекватности и психического здоровья моего старца.
– Прислушайся, Коля! Тсс! – он поднес заскорузлый палец к губам, показывая, что сейчас, всеми силами, стоит хранить молчание и даже дышать надо, как можно тише.
– А? Каково тебе это?! А? Что, слышишь?
Я, напрягшись, как струна, прислушался к ночной тишине, но не смог ничего разобрать, - лишь ветер и кваканье одинокой лягушки. Покачав головой, я осторожно заметил. – Геронта, все тихо.
– Что?! – Он покраснел от гнева, однако, вопреки своему обычаю, в этот раз не разразился оскорблениями.
– Слушай лучше, глухая тетеря, неужели ты ее не слышишь? Внимательней, затаи дыханье, ох, давно я не слышал эти демонические камлания.

Я опять вслушался в ночную тишину и покраснел от страха. Теперь до меня дошло, что старец имел в виду кваканье какой-то лягушки.
– Ээх! Завтра утром, пойду опять по горе. Лучше уж бродяжничать, чем жить рядом с сумасшедшим, – подумал я, а сам робко посмотрел на старца: – Отец Вениамин, вы имеете в виду… лягушку?
– Что?! Ты сказал, лягушку?!
На мгновение мне показалось, что старец меня ударит.
– Никакая это не лягушка, понял? Это сам дьявол!
– Ничего себе, куда хватил! – Мои мысли проросли на лице в недоуменную и, страха ради иудейска***, подобострастную гримасу. – Я, испугавшись внезапного непредсказуемого безумия старца, хотел уйти с кельи немедленно, но затем решил все-таки дождаться утра и уж потом возвратиться в ряды афонских сиромах.
– Лягушка! Да что ты вообще об этом знаешь?

Старец неожиданно стал предельно серьезным. – Это первый враг моей молитвы. Я уже пятнадцать лет на этой келье. И в ту первую ночь, когда я, еще один, начинал свой пустыннический труд, дьявол явился меня искушать в образе этой, как ты выражаешься, лягушки. Только я сосредотачивался на словах псалмопевца, она начинала петь свои демонические гимны.
– О! Если бы ты знал про мою боль, дорогой мой послушник.

Это самое настоящее исчадие ада,
ребенок сатаны,
кошка антихриста,
зеленая смерть,
душитель молитвы,
хитрая прыгающая бестия,
страж развалин,
проповедник беззаконий,
служка воров,
приятель ночных демонов,
покровитель блудников,
вместилище яда,
воплотившееся уродство,
наследник тьмы,
мечущая икру пучеглазая квакающая ночь.

Старец презрительно прищурился: – Я могу хулить ее целую ночь без остановки. Проклиная ее, я не устаю, а наоборот - набираюсь сил. Значит, ты говоришь, что это просто лягушка? Нет, Коля, это не простое земноводное. Не тварь Божья. Это не гад, движущийся в водах, это сам змей, его же создал ругатися ему****. Это ночной демон, который слеплен дьяволом из остатков своих сгоревших крыльев, специально для искушения монахов, чтобы сбивать их с молитвы.

О! Болотная кикимора,
вдова лешего,
бабка русалки, заманивающий путников в водоворот,
предсказатель смерти,
ночной звездочет,
соловей лжепророка,
подвижник бесовских культов,
разжигающее страсти существо,
то, в чем нет ни капли доброго,
тьма, без крупицы света,
образ ада,
цербер тартара,
из нее проистекают реки зла.
Лягушка!

Я не знал, что и ответить на риторические обличения старца.
А он, тем временем, не унимался, и все больше распалялся гневом.
– Ты хоть видел когда-нибудь эту лягушку? Это же самый реальный прообраз подлости и безобразия. Сам весь мерзкий отвратительный вид ее говорит о присутствии в мире враждебной духовной силы, препятствующей становлению мировой гармонии.
– Лягушка! Русский язык совсем не отображает зловещий привкус смерти и зла, который сосредоточен в этом злобном существе. Язык просто передает ее, как лягающуюся: -сушку, -мушку, -подушку, -душку, - нечто безобидное и уродливое, то, что мы презираем и жалеем одновременно.
Что ж, ха-ха! Я тоже, Коля, отдал дань этому глупому пониманию. И сейчас, после годов борьбы с этим, во истину, - исчадием ада, его великим порождением и образом самой смерти, я, наконец, понял, с кем имею дело. Не смей больше называть этот сосуд мерзости лягушкой, понял?

Я оценил ситуацию. С одной стороны было неплохо, что гнев старца пошел на бессловесную тварь, мимо меня. С другой, - страшно жить с человеком, который считает маленькое болотное существо великим монстром.
– Понял, отец Вениамин! Но как мне тогда ее называть?
– Оно! Никак иначе, как оно!
– Оно?
– Да… да! – Оно!

– Ужас пустынников,
ядовитое дыхание лукавого!
Оно – жесточайшее искушение,
король среди искушающих,
ржа молитвы,
кошка антихриста.

Ах, я уже употреблял этот эпитет...
Старец почесал свою седую бороду и продолжил:

- Оно самовыражение,
воплощение самого дьявола,
проклятие природы,
оно…

– Да возможно ли такое?! – Вскричал я, не выдержав подобного отношение к какой-то лягушке: – Это ведь ля… – Оно лишь зверь, жалкое бессмысленное земноводное! Разве можно питать к нему ненависть? Простите, геронта, можете меня выгнать, ваше право, но я скажу свое слово: так думать и считать, – просто богохульство!
– Богохульство? – Старец неожиданно улыбнулся: – Оно окрутило тебя, сын мой, как я могу тебя выгнать теперь, когда ты пленен тьмой? Ха-ха-ха! – Старец громко и даже, я бы сказал, демонстративно, рассмеялся: – Оно ворует у меня молитву уже более пятнадцати лет! Я не говорю уже о душевном мире и сосредоточении духа, псалмопении и безмолвии. Ты думаешь, почему я поменял безмолвие на «уроки смирения»**?
– Неужели из-за… него?

Отец Вениамин улыбнулся широкой улыбкой, которую я видел у него впервые, и крепко, обеими руками, взял меня за плечи: – Бери фонарик и тяпку, - ту, которой пропалываем кабачки, храбрый мой воин Христов. Давно пора покончить с этим! Нанесем тьме удар! Мы уничтожим это!
– Уничтожим?
– Да! Да! Я предпринимал много попыток разыскать это чудовище, но оно всегда ускользало от меня. Но теперь, чует мое болезнующее сердце, что вместе с тобой, славный мой подвижник, мы разыщем и уничтожим вора, расхищающего покой нашей кельи. Вперед, Николай, раб Божий. И да поможет нам Бог!

В последних словах отца Вениамина было столько лестных сравнений, какими меня не награждал старец, за все время нашего знакомства, что я сразу растаял, словно январский снег, который изредка выпадает и в Греции*****. Я разыскал фонарик и тяпку, для уничтожения «первого врага молитвы» и вышел к старцу, который был уже собран и подтянут как никогда.
– Идем! Твори про себя Иисусову молитву******, понял?
Я уверенно качнул головой в знак согласия, но неуверенно покачал в руках тяпкой:
– Да, отче, но я не знаю, смогу ли я убить это животное?
– Животное?
– Да.
– Отец Вениамин серьезно задумался. – Будь это сосуд дьявольский или самостоятельная сила… животная, – я, все равно, уничтожу ее. Оно омерзительно, так или иначе!
– Да, но…
– Никаких но! Иди прямо на ее дьявольское пение, но не упускай молитву, слышишь? Главное, обнаружить ее, а я уж сам позабочусь, чтобы оно замолчало на веки вечные. Не упускай молитву, слышишь?
– Я понял, геронта.

Мы вышли из кельи и, крадучись, пошли на кваканье бедной лягушки. Я читал про себя молитву, жалея своего старца, который воспылал ненавистью к какой-то бедной лягушке. Однако я еще не понял, что он имеет в виду, - какое-то конкретное существо, или же лягушек как вид?

Если он думает, что дьявол лишает его молитвы через лягушачье кваканье, то оставаться на этой келье не было больше смысла. Того и гляди, старец заставит избивать всех лягушек в округе, а местность, близ кельи, была достаточно сырая.
Если же он разыскивает какое-то мифическое существо, типа дракона, единорога, левиафана или василиска, то, может быть, убив одну лягушку, он решит, что поразил самого дьявола и надолго успокоится.

– Тсс! – отец Вениамин, принимая исключительные меры предосторожности, пробирался к колючему кустарнику (фонари мы пока не включали, чтобы не спугнуть земноводное).
– Коля, – произнес он едва слышным шепотом, – заходи слева, оно здесь. Как только я включу фонарь, включи и ты свой. Главное не упустить чудовище. Предельное внимание, Коля, я надеюсь на тебя. Я захожу с центра, ударю ей в лоб.
Он забрал у меня тяпку, и мы стали медленно окружать квакушку.
Наконец, словно некое затишье перед бурей, наступила полная тишина, в которой громко звучало соло бедной зеленой лягушки.

Я, с содроганием сердца представил, как старец бьет по маленькому беззащитному существу тяпкой для прополки кабачков, и нервно затрясся. Убийство лягушки, которое освободило бы больной дух старца, легло бы кровавым пятном на мою совесть. Могу ли я, без ущерба для собственной души, потакать чудовищным причудам старца? Эта затянувшаяся пауза, перед предполагаемой гибелью лягушки, была для меня моментом истины. Я, поколебавшись несколько секунд, резко включил фонарь и зашипел, желая спугнуть бестию и спасти, тем самым, ее жалкую жизнь, а свою совесть от бесовского поругания: – Кшш, кшш!
– Старец завопил: – Безумец, ты что делаешь?! Какое помрачение, помоги тебе Господь!

Он также включил свой фонарь и направил его в терновник. Луч света осветил большой валун, на котором, как ни в чем, ни бывало, сидела крупная зеленая лягушка. Тварь и не думала никуда убегать. Лягушка, словно не замечая нашего присутствия, продолжала квакать, надувая на шее зеленый пузырь. Ее передние лапки были скрещены вместе, а задние – расслаблены, а не напряжены для прыжка. Размером земноводное было, примерно, с половину ладони старца, который уже хищно склонился над животным, занеся над ней свою большую руку, для того, чтобы прихлопнуть бедолагу.
- Отец Вениамин, опомнитесь! Что вы делаете? – Я умоляюще обратился к старцу: – Не безумствуйте, вспомните ваше призвание и чин. Не позорьте вашу схиму. Как вы можете питать столь великую злобу к этому бессловесному существу?
– Ха-ха-ха! – Старец, запрокинув голову, рассмеялся вновь раскатистым густым смехом. Сейчас он был похож на одного прельщенного монаха, которого не так давно удалили со Святой горы. Тот монах также безумно смеялся и утверждал, что вымолил Иуду из ада. Неужели мой бедный старец тоже в прелести? Все указывало на то...

Старый монах, насмеявшись вдоволь, ласково посмотрел на меня. – Видишь, Коля? Оно даже не боится нас, – отец Вениамин ткнул пальцем в сторону невозмутимого создания: – Ты когда-нибудь видел, чтобы лягушки так себя вели? Николай, прозри, наконец, - оно нас совершенно не боится. Ни капли! Оно не верит, что мы сможем уничтожить его.
– На самом деле, - это было действительно странно, - «первый враг молитвы» сосредоточенно квакал, совершенно не замечая нашего агрессивного присутствия, как будто лягушка совершенно не имела присущего всякому земнородному инстинкта самосохранения. Но, быть может, «оно» находилось просто в состоянии шока, вызванного нашим неожиданным появлением и обилием света в ночи.
– Отец Вениамин, животное просто испугалось нас и ничего больше. Даже я сейчас – вас боюсь.
– Сын мой! Если бы оно нас боялось, то не квакало бы так спокойно, с таким презрением, как будто нас вообще не существует, – и старец занес над лягушкой тяпку.
– Но я прекращу эти дьявольские литания, – раз и навсегда.
– О! Умоляю вас, прекратите это безумие.

Старец, который мыслил, что именно я здесь – сумасшедший, лишь улыбался и покачивал тяпкой, как хороший хоккеист клюшкой. Того и гляди завопит сейчас. – Гол!
Но старец продолжил в своем стиле: - О, рассадник зла, демон, таящийся под маской невинности! Ты можешь ввести в заблуждение целый мир, но не меня. Из глубины своей души я поражу твой образ! Будь проклят дьявол и его зеленый истукан! Получай же, бестия!
Я закрыл глаза, не желая видеть убийство невинной твари, и утвердился в мысли покинуть келью немедленно, не дожидаясь утра.

… И тут, когда наша охота почти завершилась, произошло нечто, настолько противоречащее здравому смыслу, что одинаково выбило из колеи, как старца, так и меня самого, и заставило нас более минуты стоять в совершенном безмолвии с открытыми ртами. Лягушка, за мгновение перед сокрушающим ударом тяпкой, проквакала чистым, человеческим, если можно так выразиться, голосом: – Аллилуйя!

Я, конечно, читал в патериках (житиях святых) нечто подобное, но не думал, вот так просто, - услышать это самому. Если б я был один, то подумал бы, что это слуховая галлюцинация от недосыпания и плохого питания, а, паче всего, от психического переутомления, вызванного постоянными нападками и оскорблениями старца, – но ведь отец Вениамин тоже пребывал в изумлении, едва не большем, чем я сам. Лягушка, тем временем, возвратилась в свой чин земноводных и, проворно оттолкнувшись задними лапками от валуна, скрылась в кустарнике.

Через минуту, придя в себя, ошеломленный старец скорбно посмотрел на меня:
– Какой безумный, оказывается, я старик, Николай! Ведь написано же в писании: "всякое дыхание да хвалит Господа"!
Казалось, что он сейчас заплачет от переполнившей его сердце скорби.
– Оно просто прославляло своего Создателя, а я злобствовал на него. Оно…
– Она – безгрешная тварь Божья, а дьявол столько лет учил меня ненавидеть ее. Пятнадцать лет я думал, что служу и молюсь Богу, а это она молилась… лягушка.
Отец Вениамин схватился руками за голову и медленно осел на этот валун. Я впервые видел его таким. Он был безутешным и сидел бы так на валуне неопределенно долгое время, если бы я не взял его под руки и не отвел на келью.

После этого случая, старец сильно смирился. Конечно, мне все равно доставалось от него регулярно и много, но оскорблений было уже гораздо меньше, чем раньше, и за наиболее резкие слова, отец Вениамин, когда отходил от гнева, даже просил у меня прощения. Он благословил, до времени, никому не говорить об этом случае, и я молчал до сих пор. Старец же взял себе правило читать "под нос", - вместо Иисусовой молитвы, - стих псалмопевца, что запал ему в душу: "Всякое дыхание да хвалит Господа". Правда, у него появилась и другая крайность, которая, конечно, не несла такого вреда, как первая (ненависть к лягушке), - теперь отец Вениамин начал сверять с ее кваканьем время нашей молитвы...

Если, как повелось со старых, добрых времен, - большинство обителей и келий Святой горы жило по византийскому времени, и монахи начинали повечерие с заходом солнца, то мы сверяли свое время с кваканьем лягушки, - вместо солнца. Единственное отличие было в том, что она будила нас на полунощницу, а не на повечерие. Если, в какой-нибудь день, земноводное почему-то молчало, мы начинали полунощницу лишь с рассветом.

Старец, как бы, таким своим необычным поведением, просил прощения у лягушки за свою многолетнюю застарелую злобу и, натурально, отсекал перед ней свою волю, как перед своим старцем. Я, конечно, внутренне посмеивался над чудачествами отца Вениамина, но, честно говоря, меня удивляла такая его искренность, как в ненависти, так и в покаянии. За одно это я возлюбил и зауважал своего старца. Когда он считал ее, лягушку, сосудом ненависти, не было ничего сильней его гнева. Когда же он прозрел и понял, что - всякое дыхание да хвалит Господа, отец Вениамин стал искренне пытаться загладить свою вину, не боясь, что его будут считать за безумца. Я же сам, конечно, не только благодарил Бога за подобное вразумление, но и, с того дня смотрел внимательней под ноги, чтобы, ненароком, не наступить на какую-нибудь тварь Божью...

Станислав Леонидович Сенькин

* сиромах, сиромахи - по-русски "нищие странники". В отличие от бродяг-"бомжей", воодушевлены религиозной идеей уподобиться Христу, не имевшего на земле "где главу приклонити". По сему среди них встречаются настоящие святые-юродивые. Другие же, сохраняя еще некоторый религиозный налет, постепенно становятся обычными бродягами, живущими одним днем: где сегодня поспать и чем Бог пошлет подкрепиться физически. Однако и такой род жизни имеет достоинства, если только сиромаха-бродяга не впадает в гордость и превозношение, а имеет смиренный нрав. Примерно в 3-5 веке, не помню точно, в Сирии такой образ жизни был чрезвычайно распространен. Назывались они "восками", жили в пустынях, и очень любили Христа (прим. редактора, и далее тоже)

** уподобиться самому Иосифу Исихасту. Тогда он вводил на своей келье его устав, кроме безмолвия. Оно заменялось духовной техникой самого отца Вениамина, который называл ее «уроками смирения» - И Великий старец Иосиф Исихаст практиковал постоянные оскорбления своих послушников, растворяемые, правда, великою любовью. Об этом писал его духовный сын, ныне преставившийся старец Иосиф - в своей книге "Старец Иосиф Исихаст".

** строгий пост без [постного] масла - Все святогорцы строго блюдут устав Православной Церкви, предписывающий воздерживаться от растительного масла в постные дни. В данном случае, видимо, пост распространялся и на другие дни (как рекомендовал старец Иосиф Исихаст, чтобы все дни были одинаковы и не отвлекали от молитвы - читайте глубочайшую книгу его писем, полезную всем: "Изложение монашеского опыта").

*** страха ради иудейска - Фраза из Евангелия, ставшая поговоркой. Имеется в виду страх учеников Христа - преследования от иудеев, схвативших в итоге их Учителя и Бога. Ученики всячески скрывали, что имеют отношение к Иисусу, а апостол Петр и предал даже Христа отречением. Так что исходное "достойное" значение страха "мужественного", - сместилось в сторону трусости-страха, что сделало эту фразу очень емкой, многогранной и жизненной.

**** "Змий сей, егоже создал еси ругатися ему" (Пс.103,26) - Змий (сатана) - произведен не для другого чего, а для того единственно, чтобы ругатися ему (Толкования на псалмы святителя Афанасия Великого).

***** снег, который изредка выпадает и в Греции - Слышал даже греческую поговорку "снег выпал и не тает" (мол - "чудо из чудес"). На Афоне, выше высоты 500 - 700 м снег лежит (и не тает) с конца декабря по февраль - примерно два месяца.

****** Иисусову молитву - "Господи, Иису́се Христе, поми́луй нас", "Иисусе, Сыне Божий, поми́луй мя", "Ки́риэ, Иису́ Христэ́, элэ́исон има́с", "Ки́риэ, Иису́ Христэ́, элэисо́нмэ" - наиболее распространенные среди монахов краткие формы Иисусовой молитвы. Полные же формы Иисусовой молитвы - например такие: "Господи, Иису́се Христе, Сы́не Божий, помилуй мя - гре́шнаго", "Ки́риэ, Иису́ Христэ́, йэ ту Фэу, элэ́исон кэ со́сон има́с" (Господи, Иису́се Христе, Сыне Божий, поми́луй и спаси нас).

Рассказ «Покаяние Агасфера»

 
Агасфер (вечный жид) – еврей, который, Божьим проклятьем, не может умереть. Другие имена Агасфера – Эспера-Диос (надеющийся на Бога), Бутадеус (ударивший Бога), Картафил (сторож претория). Во время страдальческого пути Господа нашего Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста - Агасфер отказал ему в кратком отдыхе и велел идти дальше. За это ему самому отказано в покое могилы, до Второго пришествия Христова он обречен из века в век безостановочно скитаться, подобно Каину, которого Бог также обрек на проклятье, запретив лишать его жизни.

Апокриф об Агасфере распространен, основным образом, на Западе и в Армении и мало, что дал православному сознанию. Возможно, он так ничего ему и не даст. Но этот рассказ основан на воспоминаниях одного достойного уважения старца, который утверждал, что лично беседовал с Агасфером, поэтому я и решил включить рассказ в сборник. Не берусь судить о православности подобной версии апокрифа и прошу отнестись к моему рассказу со снисхождением. Станислав Сенькин.

…Когда большое красное солнце, наконец, село за край синего моря, луна, совсем осмелела и прижалась к афонскому пику, в надежде услышать или увидеть что-нибудь интересное. Небо было чистым и ничто не предвещало появления грозовых облаков, наверное, поэтому в храме Преображения Господня осмелились ночевать два господина. Они притащили с собой, как и все туристы, по большому спальному мешку, бутылку вина, сыр, батон хлеба и пару консервов. Преображение прошло совсем недавно, пару дней назад, и храм еще благоухал запахами и звуками Великого праздника.

Наконец, один паломник вышел на улицу, видимо, хотел разжечь костер и разложить стол под открытым небом. Луна, совсем неожиданно, узнала его, она видала его уже не раз и всегда удивлялась, почему он все еще не покидает землю. А может быть, он призрак – дитя человеческих суеверий?

Но оставим луну, если она что-нибудь видит и чувствует, то человеку этого все равно не понять. Вернемся к этим господам, бутылке вина, консервам и их разговору. Быть может, мы поймем, с какой целью они пришли на вершину Афона. Хотят ли они экзотики или духовности? Или они всего лишь старые начинающие альпинисты, мечтающие покорить хоть одну вершину?

С одним из этих господ я уже познакомился. Он пробыл у нас в монастыре всего два дня и мы так и не успели подружиться. Но он успел со мной много и хорошо поговорить, (благо я знаю английский) за что благочинный монастыря, в общем-то, справедливо, пожаловался на меня старцам и мне сделали выговор за то, что я разговариваю с паломниками. Потому что у нас в обители было и есть неукоснительное правило - хранить послушнику молчание и ни в коем случае не беседовать с паломниками. Правило это я, по своей любознательности, постоянно нарушал.

Разговорчивый господин представился профессором истории и социологии Афинского Университета, чудаком, как и многие ученые, и известным специалистом в области еврейского вопроса. Именно по его милости (его имя, как вы понимаете, лучше скрыть), я, а теперь и вы сможете стать свидетелем одного из самых удивительных разговоров, которые только слышала в это десятилетие луна. Он подробно мне передал все детали этой беседы, собственные чувства и даже ощущения, которые я, благодаря еще и выговору старцев, запомнил очень хорошо. Не думайте, уважаемые читатели, что я наивный человек. Я в жизни повидал достаточно и слышал этими ушами лжи - гораздо больше, чем правды. Однако эта история поразила меня в самую утробу. Честно говоря, я и раньше слышал эту легенду, но никогда не мог представить, что это не просто апокриф. Сейчас я бы тоже не стал бы утверждать обратного. Но, все же, кто знает правду? Только сам Бог.

Быть может, как и объяснил Агасфер, история чурается им, превращая его уникальную жизнь в очередной миф. Знаете, жизнь очень удивительная вещь, и нет, наверное, той человеческой мечты или идеи, которая бы, хотя б один раз, не стала бы реальностью.
- У всех тайн свои особенные законы и, чтобы их разгадать, нужно соблюдать эти законы. Иначе тайна так и останется тайной, – так, вроде бы, сказал профессору Агасфер.
Поэтому оставим на суд доброму профессору его слова, лжет он или нет, мы узнаем на Страшном суде.

… Итак, опять луна и пик Афона. Господин профессор и Бутадеус обедали, точнее, ужинали на площадке перед храмом. Они уже разожгли небольшой костерок и начинали присматриваться друг к другу. Если вы хоть раз были на вершине Афона в хорошую погоду, можете себе представить то великолепие, которое их тогда окружало. Любопытная зрелая луна, звезды, как алмазные копи. Млечный путь, словно вселенская пуповина, питал землю, которую уже так давно вынашивала вечность.

Бутадеус отломил кусочек сыра и спросил профессора: – Вам известно, почему я назначил вам встречу именно здесь, на вершине святой горы?
Это были первые слова незнакомца.
– Думаю, что вы все еще в раздумьях по поводу моей личности. Уверяю вас, они развеются, как дым, через каких-то полчаса.

Профессор мягко и недоверчиво улыбнулся. Этот незнакомец позвонил профессору неделей раньше, представился Агасфером – вечным жидом и предложил профессору встречу именно в этот день и час на самой вершине Афона. Если незнакомец и лгал, то так самоуверенно, что сама правда признала бы себя ложью, по сравнению с его словами.
– Я, профессор, живу здесь, в этих скалах, уже около года, но больше я здесь не появлюсь. Завтра я собираюсь в Иерусалим и, возможно, останусь там до конца своих дней. Знаете зачем?
– Хм. Простите. Я надеюсь от вас это услышать.
Профессор был самым чудаковатым ученым из всего Университета и походил характером и темпераментом на дитя. Именно человек такого склада, в своих-то летах (шестьдесят-шестьдесят пять, - не меньше) может согласиться отужинать с Агасфером ночью на вершине Святой горы, откуда в ясную погоду виден Константинополь. Другой бы просто посоветовал «Агасферу» обратиться к психиатру.

Профессор просто обожал древние легенды, неоднократно вступал в масонские ложи разных обрядов, затем стал рыцарем Мальтийского ордена, пытался воссоздать секту Франкистов в Салониках. В общем, это был чудак - еще тот. Он верил в существование Агасфера, как дети верят в Санта-Клауса, – потому, наверняка, он, Агасфер, и выбрал его для разговора. Профессор ощутил к незнакомцу нечто вроде сострадания.
– Так вы и есть тот проклятый Богом несчастный человек, обреченный скитаться по земле до Второго пришествия Господня?
Бутадеус задумался.
– Спасибо вам за этот скромный ужин и вино. Я уже давно ни с кем не говорил, быть может, больше десяти лет. Я всем ненавистен и подвержен нескончаемой пытке временем, – он запил сыр вином и, зажмурив глаза, улыбнулся.
– Вам так плохо?

Агасфер открыл левый глаз, который, в отличие от правого синего, был зеленым.
– Мой ученый друг. Все гораздо хуже. Мне не суждено постичь, по крайней мере, в этом веке, любовь Божью и уж, тем более, любовь человека. Лишь любовь Матери Божьей я постиг на этом свете и люблю Ее больше всего. Сказать больше – Она для меня все! Поэтому мы и здесь. В Ее священном уделе. И я люблю это место, где монахи путем покаянных упражнений получают прощение от Господа.
– Иногда я думаю, – не такое ли покаянное упражнение моя неестественно долгая и мучительная жизнь? Но ведь тогда я подобен святым, а этого уж точно не может быть, так как на мне проклятье.
Профессор недоуменно посмотрел на собеседника:
– Но как это может быть? Бог милостив к кающимся грешникам!
– Не нам судить поступки Создателя, – Агасфер снисходительно посмотрел на профессора.
– Я жестоко ударил Бога, ударил своего Царя. Тысячи лет проходили сквозь меня как секунды, но я, до сих пор, помню этот момент. Он до сих пор у меня перед глазами. Его доброе измученное лицо и моя ненависть к Нему высекли искру, которая разожгла пожар, до сих пор жгущий мое сердце.
– Ах! – Агасфер закрыл глаза руками.

Профессор весь напрягся: – Но как? Как это произошло?
– Очень неожиданно, мой друг. Я не хочу вспоминать, как я гордо преградил Царю путь и ударил Его, измученного пытками и несением креста. Он попросил меня, как господина, о минутной передышке и я грубо отказал ему. В тот ужасный день, когда Царь, по Своем воскресении, проклял меня, как второго Каина, я стал изгоем…
– Как именно Он вас проклял?
Агасфер сверкнул зеленым глазом: – Это так важно?! Вы хотите знать способ проклятья?
Профессор смущенно развел руками, как будто отгоняя дым от костерка.
– Вот-вот. И лишь через пятьсот лет я понял, что со мной, по-настоящему, произошло.
– Вы… прокляты… навечно?
– Нет. У меня осталась надежда, которую дала мне Матерь Божья.
– Ну… тогда…
– Слушайте профессор, у нас мало времени, – Агасфер налил себе еще вина.
– Вначале, когда только начиналась вселенская проповедь, я покаялся и пытался стать христианином. Но вы не представляете, в каком презрении я очутился у Его учеников, в ряды которых я, раскаявшись, хотел влиться. Меня прогнали прочь как пса. Мое проклятье не давало им любить меня и даже просто относиться ко мне по-человечески, они так и не смогли принять меня.
Среди них ходило суеверие, что я – сам дьявол, который хочет, влившись, разрушить общину. Меня преследовала та же ненависть, с которой я ударил своего Царя. Мало того, - меня возненавидел весь человеческий род, от самых мерзких, до добродетельнейших его представителей.

Я, с превеликой радостью, был готов умереть, избрать участь Иуды, но не мог лишить себя жизни. Какие ухищрения я только не вытворял с собой! Я сжигал себя заживо, просил бедуинов похоронить меня, усыпленного опиумом, я прыгал со скал Гиндукуша. По закону шариата мне отрезали конечности и голову. Но на следующий день я непременно оживал. Просыпаясь, всегда в каком-нибудь незнакомом месте, я видел себя живым и невредимым и ощущал, что люто ненавидим всеми. После каждого покушения на свою жизнь, пожар в сердце разгорался все сильней, поэтому я оставил свои жалкие попытки и… живу. Всякая живая тварь гнушалась и гнушается мной и за симпатию одного человеческого существа, я готов на все.

Но люди ненавидят меня, даже сейчас, через некоторое время и вы почувствуете ко мне отвращение. Такое уж мое проклятье. Богословы говорят, что Иуда мог покаяться, у него было два дня. Что эти два дня по сравнению с моими двумя тысячами. Древняя иудейская мудрость гласит, что у Бога тысяча лет как один день, а один день – тысяча лет.
– Это сказал апостол Петр!
Агасфер улыбнулся. – Вы не поверите, как много людей, за мою жизнь, говорили эту фразу, не будучи знакомыми с писаниями святого Петра...
– Иной раз я думал, что, может быть, я уже уподобился демонам, но я ведь, в отличие от них, хочу покаяния и прощения от Бога. Но уже две тысячи лет я каюсь, но не получаю прощения. Только боль и только надежда!
– Вы никогда не думали, что Господь поступил к вам несправедливо? Ведь были люди, которые досаждали Ему и Его последователям гораздо сильнее, однако они, все же, были оправданы, а вы вот нет.

Профессор уже стал испытывать чувство легкого отвращения к Агасферу и думал, о чем можно его было спросить в плане истории.
– Что ж, у меня часто возникают такие мысли, – Бутадеус поморщился.

– Преторианец Лонгин, поразивший и пригвоздивший Его ко кресту – почитаемый святой. Есть и другие примеры, не мне вам их приводить. Но мне самому, как бы, отказано в праве на покаяние. Хотя в душе до сих пор живет надежда на покаяние. И эта надежда столь светла, что становиться единственной моей радостью. И еще одна деталь. Наверное, каждый год я делаю попытку креститься в разных странах, в разных христианских верах и у священнослужителей, от самых святых, до дошедших до сатанинских глубин порочности. Я предлагаю деньги, все. Но я не могу креститься во отпущение грехов. Происходят самые невероятные вещи!
– Вы, наверное, находите это странным, но я христианин в душе, хотя для всего мира я враг Христов.
– Хм. Конечно, нахожу,… хотя простите, – если вы тот, за кого себя выдаете, все что с вами происходит – закономерно.
– Я тот! – Агасфер обидчиво посмотрел на профессора.

– Однажды, будучи в Константинополе, я смиренно подошел к Святителю Андрею Критскому, блиставшему в те годы поэту и пал перед ним ниц. Он в тот момент писал как раз свой великий покаянный канон. Я поклонился и представился святому. Я хорошо знал историю Марии Египетской и насколько святой Андрей был ею воодушевлен. Я, умоляя, попросил его изобразить художественным образом и мои мучения, но указать, что я не только Бутадеус, но еще и Эспера-Диос, – надеющийся на Бога. Он, святой Андрей, принял меня ласково и сдерживал неприязнь довольно долго. Это был поистине сильный человек! Он дал мне кров и пищи, а сам удалился в дальнюю комнату для молитвы. Через три дня он уже вышел из своего затвора и сказал, что ему не было никакого извещения Царя, насчет меня и попросил меня удалиться из города. И таких примеров были многие сотни!

Но самое главное, что я хочу вам сказать – совсем не про меня. В то время, когда Царь только вознесся, и все спорили, ходил ли Он по земле или нет, я однажды увидел Его Святую Мать. Она была и осталась единственным человеком за две тысячи лет, которая поглядела на меня ласково. Ни Петр, ни Варнава, ни даже сам патриарх Иаков не могли переносить и внешнего моего вида. Они сравнивали меня с Иудой и говорили, что земля и небо должны забыть меня. У вас у греков, кажется, есть такое понятие «остракизм». Я изгнан человечеством и не могу умереть. Меня, хотя я – самое великое чудо на земле (если проклятье можно как-нибудь сопоставить с чудом), – чурается все, даже история, которой я единственный свидетель. История превращает свой главный персонаж в миф!
– О! История. Я как раз…
Агасфер сделал предупреждающий знак рукой, что профессору стоит помолчать.

– Да, меня чурается даже время. И лишь Его Мать, однажды позвала меня к себе и ласково со мной поговорила. Представьте, это было лишь однажды, но греет меня уже две тысячи лет! Это была не просто ласка, это была и есть надежда на искупление, – Агасфер попытался улыбнуться.
– Я, во время Ее земной жизни, пытался следовать за ней везде, как преданнейший пес, но ученики, которым я внушал ужас и отвращение, всегда гневно отгоняли меня. Она не вмешивалась в их поведение, но и не одобряла. Лишь Иоанн, хоть и не пускал меня к ней, но и относился терпимо, так как он был посвящен во все Ее тайны.

Профессор спросил: – И какую же надежду Она вам дала? Что именно Она вам сказала?
Лицо Агасфера просветлело: – Она сказала, что у нас связанные судьбы!
– Что?! – Профессор усмехнулся.
– Не перебивай, старик! Не отметай с презрением то, что не понимаешь.
– Да, мы с Ней как зеркальные отображения благословения и проклятия. Ей дано великое благословение любить всех людей и даже меня, на котором лежит великое проклятие, что меня никто никогда не полюбит.

Профессор уже кривился от отвращения. Казалось, он видит перед собой большое отвратительное животное, изо рта которого выходит серная вонь, – его кожа в свете луны была фиолетовой, как чернила, а волосы сальными, как у любовника его первой жены. Он, как будто отображал все то, что профессор ненавидел. Но ученый попытался сдержать свои эмоции.
– Простите, меня, я не хотел вас обидеть.
– А! Выходит Ее благословение сильнее вашего проклятия.

Агасфер опять усмехнулся: – Да. Она сказала, что у Царя всегда так: благословение перевешивает проклятье. Она сказала, что все закончиться, когда мы полностью устанем. Я бродить по свету, Она – вымаливать людей. Тогда мир исчезнет и будет все новое. Но, перед этим, я смогу принять крещение в Иерусалиме, где я не был со времен крестовых походов.
– Что значит, Она устанет вымаливать людей? Не кажется ли вам это дерзким утверждением?
Бутадеус тяжело вздохнул: – Она самый великий, но все же человек. Лишь милость Бога поистине безгранична, но и Он гневается. Что значит, Он гневается?

Профессору было уже невмоготу, и он решил скорей перейти к сути своих частных вопросов: – Я читал в одном древнем манускрипте, что некоторые авторы с ваших слов писали историю.
– Да, очень многие. Вам назвать имена?
– А можно?
– Нет. Скоро в вас проснется ко мне слишком сильная неприязнь, и вы просто не сможете со мной говорить. В вас слишком мало силы, чтобы тратить наш разговор на всякие мелочи.
Профессор возмутился: – Да… вы действительно омерзительны. Но… вы ведь, тем не менее, ходячая история, носитель разгадок таких великих тайн, что отпустить вас для меня было бы преступлением!
Агасфер ухмыльнулся: – Тайны! - У всех тайн свои особенные законы и, чтобы их разгадать, нужно соблюдать эти законы. Иначе тайна так и останется тайной.
– Вы расскажете мне про эти законы?
– Нет, не расскажу. Давайте-ка допьем это превосходное вино.
– Хм! – Профессору Агасфер был уже крайне неприятен: – Зачем же вы, Бутадеус, пригласили меня сюда?

Агасфер взглянул на луну: – Иногда мне хочется с кем-нибудь поговорить, излить душу. Жалко, что люди слишком быстро начинают меня ненавидеть. Но скоро все закончится. Мир приближается к своему концу.
– Закончится? Что вы имеете в виду?
– Месяц назад я пил воду из Агиазмы Афанасия (источник воды близ Великой Лавры – прим. автора) и чаша неожиданно сорвалась с цепи в воду. Я погрузил обе руки в холодную воду, чтобы достать ее и наклонил голову. И вдруг я почувствовал Ее святое присутствие рядом, прямо перед собой! Она стояла на дощатом полу. Хм. Я хотел поднять голову, но Она запретила мне. Божья Мать спросила ласковым голосом:
– Ну что, ты, наверное, уже сильно устал?
– Конечно, устал, Великая Мати!
Она отвечала мне скорбным тихим голосом:
– И я уже не имею почти сил молиться за людей! Как жаль! Мы оба дошли до своего предела, потому как мир дошел до своего. Бог скоро призовет всех на суд. Иди в Иерусалим, где, как Я тебе и обещала, ты примешь, наконец, крещение и освобождение от проклятья.
– Когда это будет? – Спросил я, умоляюще: – Когда?
– Когда последняя капля сил оставит Меня, – это может произойти и довольно скоро, ибо грехи современных людей очень велики. Но что для тебя годы, десятилетия или даже сотни. Просто иди в Иерусалим и жди. Скоро твоя надежда исполнится.

После этого явления Агиазма наполнилась необычайным благоуханием, и кружка, как будто и не падала, повисла обратно на крючке. Я зачерпнул ладонями воды и утолил свою жажду. Матерь Божья скрыла Свое присутствие, потому как Она всегда с нами, и я жил близ Агиазмы еще неделю, впервые за многие годы, ощущая некое подобие облегчения. И вот завтра я иду в Иерусалим.

Профессор уже не мог смотреть на этого человека-паука:
– Ой! Что за мерзость вы! Зачем же вы вызвали меня на эту беседу?!
– Я хотел хоть с кем-то поделиться своей радостью. Вы…вы хороший человек и чудак. Поэтому вам все равно никто не поверит. Вот увидите, – мир чурается меня. Агасфер неожиданно встал, отошел шагов на десять и шагнул за одну из ближайших скал: – Прощайте профессор!

Ученый сидел минут десять тихо как истукан, потом полчаса безуспешно звал своего собеседника, затем вернулся в храм, поставил две свечи Матери Божьей и залез в теплый спальный мешок…

… Именно, когда профессор дошел до этого места своей истории, к нам подошел благочинный и разогнал наше маленькое собрание. Но, в принципе, история была рассказана полностью и детально. Именно столько, сколько было и нужно. На следующий день, мы с профессором смогли обменяться лишь улыбками. Он уехал с Афона и больше я его никогда не видел.

Через какое-то время получилось так, что и мне пришлось покинуть Афон из-за одного сильного искушения. Увы! Теперь я уже не послушник Божьей Матери. Друзья здесь, в России, чтобы, хоть как-то утешить, повезли меня в Иерусалим. Там я немного отошел от своей скорби и был свидетелем, или даже участником одного мелкого события, которое, как я считаю, можно «подшить к делу».

Перед воскресной Всенощной, в храме Гроба Господня, пока мы ждали, что арабы откроют врата, я увидел сидящего на корточках у стены храма одного неприятного человека, которого у нас в России назвали бы бомжом. Он мельком взглянул на меня, и я заметил, что один глаз у него синий, а другой – зеленый. Я сразу вспомнил свой давний разговор с профессором и заинтересованно стал подходить к этому человеку. Бродяга же накинул на себя капюшон, скрывая лицо, и вытянул свою клюку, ударяя ей мне прямо в грудь. Мы пробыли так с минуту, пока не подошел мой друг и не одернул меня, сказав, что врата уже открывают и следует это посмотреть, потому что открытие дверей храма Гроба Господня – очень интересный ритуал. Когда я вновь смог обернуться, – бродяга уже быстро уходил по темной каменистой Via dolorosa (скорбный путь по которому нес свой крест Господь Иисус Христос – прим. автора). Может быть, этот бродяга и был сам Агасфер, ждущий Второго пришествия Господня? Принял ли он крещение или еще ждет? Он, наверное, больше всех людей на земле, с радостью дожидается исполнения последних слов Нового Завета: Ей, гряди, Иисусе!

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Осторожно - "афониты"»

Тему для этого рассказа мне дал весьма разумный русский афонский пустынник, имени которого я разглашать не хочу, чтобы его никак не коснулись мои рассказы. Ибо даже маленькая слава вредна для пустынников:

Как говорили древние отцы, - щедро одаривай нищих, но отшельников оставляй ни с чем, потому как, одаривая пустынника, ты разоряешь его устав и губишь его, думая при этом, что совершаешь некое благо.

То же самое касается и мирской славы. Пусть слава останется с усопшими отцами, а ныне здравствующие пьют бесчестие, как очистительную воду. И да не побьют меня монахи за столь дерзновенное высказывание!

В общем, тот пустынник один раз сказал мне следующее:

Если бы мне пришлось написать книгу об Афоне, я бы назвал ее таким образом: «Осторожно – афониты», чтобы обезопасить верующих от нечистых людей, использующих авторитет Святой Горы для собственного прославления. Думаю, что и святой Игнатий Брянчанинов присоединился бы к этому утверждению.

Затем он, этот самый пустынник, рассказал мне сию не очень приглядную историю:

Хм! Вначале, я сам здорово соблазнился и не хотел обнародовать подобные вещи, боясь подорвать авторитет Святой Горы. Все православные христиане, а в особенности это касается русских людей, - почитают Святую Гору и ее насельников. Это само по себе прекрасно. Но ведь нам нужно еще и хорошо понимать, что там, где святость, не дремлет и лукавый, который пытается рядиться в образ истинной духовности. Православные издавна славились между другими христианами, как наиболее осторожные в духовных вопросах люди.

Сначала и я, автор записи этого предупреждения, также совершено не хотел предавать огласке эту историю, но один случай, произошедший лично со мной, выбил меня из колеи и подтвердил, хотя бы частично, правоту слов афонского отшельника.

Одним зимним днем я приехал поклониться в Троицко-Сергиеву Лавру мощам преподобного Сергия. Я тогда был еще одет в послушническое, в том числе и в афонскую капу. И вот ко мне подходит один человек благообразной наружности, на первый взгляд весьма порядочный и благоговейный. И он, значит, спрашивает меня:

– У вас такая странная скуфейка, откуда вы, батюшка? Не сочтите за дерзость такой прямой и неожиданный вопрос.
– Да какая уж тут дерзость! Это вполне объяснимый вопрос. Не справившись с искушением пощеголять именем Афона, я, пристально и многозначительно посмотрев на этого благоговейного паломника, ответил:
– Я только что приехал со Святой Горы, уважаемый.
– Оу! Это с Афона, что ли?!
– Да, именно. С самого Афона, – я кротко улыбнулся, притворившись смиренным человеком.
И тут этот человек с каким-то невообразимым подобострастием посмотрел на меня и говорит:
– У вас глаза цвета небес! – Он глядел на меня, в общем-то, не блещущего никакими духовными дарованиями, как зачарованный, словно на живого святого.

Знаете, что это за ощущение, когда на тебя смотрят как на святого?! Ни одно мирское тщеславие яхтами, деньгами и популярными песнями, даже рядом не стоит с тщеславием, когда в тебе видят «дух божий». Ты тогда сам себе кажешься полубогом, спустившимся на землю с небесного Афона по некоей воздушной лествице. Да уж!

И я думаю, что Афон нисколько не потеряет от этой истории, - как благодать священства не оскверняется недостойными пастырями, которые губят только свою душу, так и Святая Гора нисколько не оскверняется недостойными «афонитами». А если слава Святой Горы Афон немного и померкнет, так это только полезней для монахов.

Что же касается мирян, то они, думаю, должны знать, то существуют люди, которые готовы использовать их благоговение к Афону и святогорцам в своекорыстных целях.
Если вы не хотите этого знать и для вас Афон только чистый свет, то вы просто можете пропустить и не читать этот рассказ.

Мне же кажется, что если человек имеет такой свет внутри собственного сердца, то он не соблазнится, потому что поймет мои добрые намерения, да к тому же, такому человеку уже и не нужен свет где-то еще в материальном мире.

Ведь Афон – это не мифический небесный град Китеж, это реальное географическое место, конечно, святое, но которое притягивает к себе не только ищущих (сознательно или подсознательно - прим.редактора) небесной славы, но и вполне осязаемой, - земной*. Конечно, виною этих всех злоупотреблений отнюдь не только ваше благоговение к Святой горе, но и одна ваша страсть:

Как говорил древний старец:
– Если тебя терзает дикий зверь, какая разница, кто тебя спасет, знаменитый ли человек или никому не известный неуч?
Но нам нужно обязательно, чтобы общеизвестные истины мы переняли из уст известного человека, какого-нибудь старца или популярного духовника*. Некоторые, просто поговорив с каким-нибудь старцем пару минут и получив от него простые указания в духовной жизни**, сразу объявляют себя его «духовными чадами». Неужели такие люди не чувствуют смрад собственного тщеславия?
Думаю, что многие бы скорее согласились стать духовными чадами афонского иеромонаха, чем такого же иеромонаха из какого-нибудь Моршанска. Разве нет?

И истории, подобные той, что вы встретите ниже, появляется не благодаря вашему благоговению, (иначе можно будет сказать, что "добро порождает зло"), но благодаря вашему пристрастию к тленной славе. Вы хотите быть учениками афонита? - появляются и «афониты», которые хотят быть вашими учителями. Как говориться, всякая пустота заполняется. Один афонский старец, хоть и не по этому поводу, говорил, что - "сын рождает отца". «Афониты» приемлют славу от вас, вы же самоутверждаетесь в собственных глазах, думая, что перенимаете учение истинной «афонской» духовности. А теперь подивитесь, до какого смеха подобные поиски славы могут довести.

Однажды, не так давно, приехали на Святую гору два человека, - один старый монах из Киева, другой – молодой послушник из России. Послушника звали Андрей, монаха – отец Илларион. Можно сказать, что на Святой горе не очень-то и рады прибывающим подвижникам с России и вовсе не из-за греческой ксенофобии***, которая также имеет место, но и из-за авантюрных черт характера многих русских подвижников, пытающихся осесть на Афоне. Судите сами, - нормальный смиренный монах, принявший постриг в своей обители, разве будет помышлять об Афоне? Может быть, конечно, он и не раз вздохнет в своей келье, читая Силуана Афонского, но не посмеет пойти против воли своего игумена.

Часто на Афон, вместе с настоящими рабами Божьими, прибывают беглые иеромонахи и дьяконы "в запрете", нерадивые послушники, бродяги, искатели приключений, и даже такие, как описываемые нами здесь Андрей и отец Илларион, хотящие использовать Святую гору, как некий трамплин для собственного возвышения. Эти два человека, - Андрей и отец Илларион никогда не встречались и едва, может быть, и слышали друг о друге, но я поместил их истории в одном рассказе, чтобы подчеркнуть ту мысль, что этой страстью-искушением (стать старцем-святогорцем и получить почитание верующих, не прибегая к подвигам самоограничения, молитвы и смирения), - болеет и стар и млад. Да, к несчастью, желание стать «афонским старцем» часто у таких людей куда больше желания собственного спасения.

Ну так вот, прошелся этот Илларион по Горе, - и никто его брать в монастырь не захотел. Тогда монах почесал свою бороду и подался на Карули, где собирались как настоящие подвижники, так и люди, подобные ему образом мыслей. Жизнь на Карули и до сих пор весьма сурова, и старый монах долго там задерживаться не думал, зато у него была «достойная» цель – постричься на Афоне в схиму и уже затем как «святогорец» вернуться в родную Украину, где, имея за плечами афонский постриг, можно начинать «старчествовать» и окормлять благоговейных мирян. Только как ему добыть вожделенную благодать великого ангельского образа?

Можно было, конечно, для этой цели податься в зилоты. Монастырь Эсфигмен принимал всех, кто против Вселенского и Московских Патриархов. Можно было встать под мятежное черное знамя зилотского монастыря, на котором было написано: «Православие или смерть». Зилоты заставляют каждого из новостильников, «сергианцев» или других «еретиков» перекрещиваться в истинную веру, что фактически равносильно отречению. После перекрещивания зилот как бы сжигает все мосты, и становиться даже более фанатичным, чем настоящий "урожденный" зилот. Этим фанатизмом он как бы пытается задавить в себе свое предательство****. Через два года "трудов на ниве зилотства" можно было легко получить схиму и, «покаявшись», вернуться в лоно [официальной] церкви. Зилотский постриг, в отличие от рукоположения, признавался в нашей церкви законным. Потому как рукоположение может производить только правильно поставленный епископ; тогда как, во время [монашеского и схимнического] пострига, человек дает обеты самому Богу и, фактически, по всем канонам, «расстричь» схимника уже невозможно.

Но "продвинутый" отец Илларион не выбрал этот путь, - два года тяжелых трудов и мучительное приспособление к [такому не сродственному] братству Эсфигмена казались ему дорогой платой за схиму и он, поскребя малость свою хитрую голову, которая уже покрывалась коростой грязи, решил пойти другим путем, более коротким. Он зачастил в сербский монастырь Хилендарь, где подружился с духовником этой славной обители. Духовник Симеон был очень добрым, простым и открытым человеком, который всех любил, никому не завидовал и никого не подозревал в нечистых намерениях. Тем более, что Илларион, выбирая себе «жертву», учел и факт [давнишней] дружбы [и близости] сербского и русского народов. Через какое-то время, Илларион стал просить своего нового друга духовника Симеона постричь его в схиму.

Духовник отказывался, говоря, что у него будут большие неприятности, если об этом кто-либо узнает. Илларион божился перед своим приятелем, что о постриге не узнает ни одна живая душа. Сам он якобы собирается вот-вот в Америку к друзьям, в один глухой монастырь и ни один святогорец не прознает об их деле. Духовник, наконец, преклонился на моления отца Иллариона и поверил, что он сохранит тайну своего пострига. И однажды ночью, он тайно постриг его в маленьком параклисе (храме), - в великий ангельский образ (схиму). В схиме киевский монах получил имя Иларий. Вскоре он вернулся на Карули, предварительно купив в Кариесе новую греческую схиму. Эта эллинская, расшитая красными нитями, схима значительно отличается внешним видом от русской.

Если в России великосхимник сразу виден, русская схима очень внушительна и красива, - то греческая похожа внешним видом на [короткий] священнический епитрахиль и [иногда (например, когда монах идет на Причастие)] носится скрытно под рясой. Греческого схимника фактически нельзя отличить от обычного рясофорного послушника, также как, впрочем, и от иеромонаха, который по афонским правилам не носит крест поверх рясы. Это общепризнанная святогорская традиция прекрасна и показывает, что монашество поистине «чин кающихся» и истинная благодать всегда скрыта от людских взоров.

Но наш отец Иларий так не считал. Когда он приехал на Карули, то сразу надел новенькую схиму поверх подрясника. Все обступили его с расспросами и Иларий начал величаться перед другими подвижниками, - он поведал, что его постриг в святую схиму хилендарский духовник Симеон, которого многие считали старцем высокой жизни. Скоро об этом постриге говорила вся Святая гора и, можете мне поверить, - доброму сербскому духовнику не поздоровилось. За такое самочиние он мог запросто лишиться и своей должности. А новоявленный Иларий, словно и не замечал своего предательства, - он просто забыл своего друга и перестал ходить в Хилендарь.

Теперь он получил то, что хотел – афонский постриг, и оставаться на Святой горе ему не было смысла, так как здесь, на Афоне в схиме "ходит" каждый третий, а в родном Киеве афонской схимой может похвастаться только он. И Иларий уехал.

Через какое-то время, (может быть, года через два после этих событий), на Афон приехал один паломник с Одессы. Он стал спрашивать, знают ли местные русские великого афонского старца Илария, который двадцать лет провел на Святой горе в совершенном безмолвии, подвизаясь на скиту Карули. Ему отвечали, что был на Карули один Иларий, но не больше года, который получил схиму довольно-таки гниловатым способом, да и, вообще, его [тайный] постриг - официально Святая гора никогда не признает.
– Это наверняка не тот Иларий, – паломник благоговейно перекрестился: – Тот, мой старец, - воистину велик! Благодатью он [может быть] равен Антонию Великому, а силой духа - подобен самому Серафиму Саровскому, он великий прозорливец и, чтоб вы знали, мой духовный отец. Не смейте его хулить! Он, благодатнейший схимник, и, наверное, скрывался на Святой горе от людских глаз, поэтому о нем никто ничего здесь не знает.
Паломника заверили, что на Афоне каждая собака знает все и про всех, и попросили описать внешность Илария.
– Да точно он! Приехал Илларионом, а уехал Иларием, помним мы такого. Как он подставил отца Симеона! Такой подлости свет не видывал!

Но паломник уже порядком рассердился на тех, кто нападал на его духовного отца – великого афонского старца, и, посчитав, что монахи (вид которых, громко кричащих, свидетельствовал паломнику-одесситу об их безблагодатности), - просто завидуют благодати отца Илария и клевещут на святого. Он повернулся к ним спиной и, ни слова не говоря, ушел. А оставшиеся стали [возбужденно] судачить про Илария, ведь, помимо всего прочего, паломник сказал, что к «старцу» на прием занимают очередь с самого утра.

Теперь перейдем к другому нашему «герою» - Андрею. Около полугода тот бродил по Святой горе, как сиромаха. От монастыря к монастырю, от скита до скита пролегал его веселый путь. Наконец, он прибился и к зилотам, которые построили себе небольшую келью в скиту Василия Великого. Зилоты всегда стараются быть радушными и помогать как друг другу, так и всем другим нуждающимся.

Некоторые святогорцы считали, что где-то, в глубине души, у зилотов было спрятано знание о том, что они, все-таки, не правы (иногда сопротивляться властям побуждает не только благоговение, но и обычная гордыня, и даже искушенным в духовной жизни людям, трудно бывает определить, где есть что), и страх, что они (может быть) заблуждаются, побуждает их более обычных монахов хранить заповеди Христовы, чтобы как бы доказать, - не только другим, но и, прежде всего, самим себе, - правдивость своего учения.
Поэтому мятежный Эсфигмен легко принимал к себе всех желающих и, при помощи своих покровителей на "большой земле", делал им "автотита" – греческое гражданство. В Эсфигмене на сей день самое большое братство на Святой горе – около ста пятидесяти человек всех национальностей. Как властные монахи Протата – афонского правительства, и не пытались приструнить безчинников, Эсфигмен стоял насмерть и даже выпускал свой журнал, где обличал поместные православные Церкви в вероотступничестве. Журнал, кстати, выпускался на прекрасной бумаге, на нескольких языках, что, честно говоря, заставляло усомниться в том, что зилотов «морят голодом», блокируя в море корабли со съестными припасами, которые собирали всем миром для Эсфигмена многочисленные последователи зилотства. Но, вообще-то, правду знает только один Господь Бог, а я лишь поделился своими подозрениями, которые проистекают из моего падшего естества.

Однажды, Андрей, афонский сиромаха, который уже порядком подустал бродить по Афону в поисках пристанища, которое бы подошло бы его авантюрному духу, нашел свой путь афонского пострига. Если Илларион, можно сказать, украл постриг у своего друга, то его молодой последователь решил подобным же образом украсть его - но уже у зилотов. Почему бы и нет? Ведь это же настоящие вероотступники и обмануть их не столь грешно, как православных, – так видимо думал вымотавшийся путешествиями Андрей.

Некоторые официальные монастыри, такие как Дохиар, также принимали почти всех и даже делали иностранцам гражданство. Но этот путь был для Андрея неприемлем, так как в Дохиаре насельникам приходилось работать по двенадцать часов в сутки, да еще и хранить молитвенный устав Иосифа Исихаста. Андрей предпочел странствовать, хорошо зная, что «ничего на свете лучше нету, как бродить… по белу свету».

И вот он однажды шел на бдение в Ватопед и встретил по дороге одного знакомого зилота Григория, того самого, к кому впоследствии и прибился в скиту Василия Великого. Этот зилот был македонцем и также бродил по Святой горе, потому как не мог сидеть в своей келье. В Эсфигмене Григорий пробыл только пять месяцев, потому как не любил работать. Он был чем-то похож на Андрея, только зилот, в отличие от русского, не стремился к мирской славе.
– Куда иешь Андрей?! – спросил зилот на ломаном русско-болгарском языке, который можно было понять любому славянину.
– А! Помо́жи Бог! Я иду на бдение в Ватопед.
– Что?! Ты сказал, в Ватопед? Зачем тебе идти в это масонское гнездо? Английская разведка и черная аристократия через принца Чарльза уже давно владеют этим монастырем. (Ватопед – это недалеко отстоящий от Эсфигмена монастырь, который полностью поддерживает политику Вселенского Патриарха Варфоломея. Когда братство Эсфигмена отложилось от остального монашеского святогорского сообщества, между этим зилотским монастырем и Ватопедом случались столкновения вплоть до того, что зилоты делали ров на дороге в Ватопед, а прибывшая полиция разгоняла их при помощи слезоточивого газа - прим автора).
– Да я иду не на масонов смотреть, а пение послушать и покушать хорошо. Я уже как раз около месяца не был в Ватопеде, думаю, что меня должны сегодня принять.

Зилот скорчил презрительную гримасу: – Не продавай свое первородство за чечевичную похлебку, как Исав.
– Не надо так нагнетать, Григорий. Я просто голоден, и мне некуда идти. Пусть масоны меня покомят, что в этом плохого?
Григорий стал проникновенно и торжественно отвечать своему русскому приятелю:
– Андрей, разве наши зилотские кельи когда-нибудь отказывали голодным в куске хлеба, а странникам в крыше над головой? Пойдем сейчас в Эсфигмен, а затем поедем к нам на Василия Великого, будешь жить у нас хоть месяц. Совсем не обязательно тебе становиться зилотом. Просто живи, молись, как тебе угодно!
– Ну, не знаю...
– Мне просто тебя очень жаль. Мотаешься по Святой горе, как неприкаянный. Пойдем брат, жить к нам, будешь выполнять посильный труд, молиться и у тебя будет пристанище. Ну так как?
Андрей подумал немного, посомневался для проформы несколько минут, и –согласился: – А что, зилоты отличные люди, помогают друг другу…

Через два месяца жизни на Василия Великого Андрей перекрестился в "зилотскую веру" и перестал поминать в своих молитвах Патриархов поместных церквей. Но оставаться здесь долго он тоже не мог, - зилоты были большими подвижниками, и хотя Андрея никто не заставлял подвизаться также, как они, но он чувствовал "спиной" неодобрительные взгляды, когда, случалось, просыпал на молитву. Паломники, приезжающие из России тоже, в своем большинстве, не одобряли зилотство и считали пытавшегося найти к ним подход Андрея - за вероотступника, а некоторые и за еретика. Тогда у него и возник следующий хитроумный план.

Через месяц зилоты увидели, что Андрей стал большим подвижником и настоящим ревнителем истинной веры. Он стал молиться по десять часов [в сутки] и выказывал стремление к уединению. Он хулил Патриархов поместных Церквей также очень часто на дню, что заставило всех зилотских старцев признать Андрея настоящим русским братом. Еще через месяц брат Андрей был пострижен в схиму с именем Адриан и поселился в одной карульской пещере.

… Не хотелось бы долго и подробно описывать поведение подобных людей, поэтому скажу только, что, еще через месяц, отец Адриан "покаялся" и, окаянный с ног до головы, вернулся в лоно [официальной] церкви, прихватив из отпадшего зилотства великий ангельский постриг. Еще, спустя пару месяцев, он вернулся в Россию, где быстро стал иеросхимонахом, охмурив одного монахолюбивого владыку. Теперь отец Адриан - духовник женского монастыря и игумен мужского. Его духовные чада нисколько не сомневаются в благодатности своего «афонского старца».

Каждый год на Святую гору из России приезжает около десяти человек с намерением остаться там на какое-то время (скорее гораздо более 10 - прим.редактора). Не все из них ищут подвига, но почти все – афонского пострига... Поэтому хотелось бы призвать православных быть бдительными, потому что скоро грядут «афониты»... Афон – это как марка качества для монашества, но все известные марки всегда подделывают. Остерегайтесь подделок, дорогие мои, и да поможет нам всем Христос!

Станислав Леонидович Сенькин

* Но нам нужно обязательно, чтобы общеизвестные истины мы переняли из уст известного человека, какого-нибудь старца или популярного духовника -

но это очень часто бывает и по смирению. Далеко не все имеют дар рассуждения, позволяющий принимать верные решения в сложных жизненных ситуациях. В этих случаях польза может придти с любой стороны, от любого человека, а тем более веришь и доверяешь совету почитаемого старца. (прим.редактора, - и ниже тоже)

** Некоторые, просто поговорив с каким-нибудь старцем пару минут и получив от него простые указания в духовной жизни -

такие краткие встречи могут дать человеку очень много. И суть тут не в самих указаниях, которые можно и в духовной книге прочесть, а в той благодати подвижничества и святости, которая исходит из всего облика настоящего старца. Митрополит Антоний Сурожский говорил, что не может человек по-настоящему поверить Богу, пока не увидит огонь настоящей Божественной Любви в глазах другого человека. - Вот как могут быть важны, даже и краткие встречи!

*** греческой ксенофобии -

не совсем точно. Греки, в принципе, - совсем не "боятся" иностранцев, разве-что, немного, - только русских. Но зато имеют глубоко укорененное чувство своего "эллинского" достоинства, а также соответствующее ему чувство глубокого недостоинства всех иных не-эллинских, и потому "варварских", народов...

**** Зилоты заставляют каждого из новостильников, «сергианцев» или других «еретиков» перекрещиваться в истинную веру, что фактически равносильно отречению. После перекрещивания зилот как бы сжигает все мосты, и становиться даже более фанатичным, чем настоящий "урожденный" зилот. Этим фанатизмом он как бы пытается задавить в себе свое предательство -

Зилоты не изменяют православной вере и не отрекаются от Христа, - автор тут перебарщивает. Беда же зилотов в том, что они слишком много ("все время") доказывают свою правоту и неправоту официальной церкви, благодаря чему у них, можно сказать, культивируется "дух осуждения", что, согласно заповеди Христа, крайне неправильно, и ведет к внутренней "немирности" и "зилотской возбужденности". И гнев их, к сожалению, переключается с достойной цели (хорошо гневаться - лишь на свои страсти и демонов), на нечто, разоряющее внутреннее их устроение. А авва Дорофей говорил, что в любом монашеском деле 7/8 важности - это сохранение внутреннего устроения, и лишь 1/8 - выполнение самого этого дела!
Но справедливости ради скажем, что среди зилотов не редко духовно растут и спасаются великие люди. Знаменитый старец ХХ века Иосиф Исихаст почти всю свою жизнь был зилотом, и лишь в последние годы своей жизни воссоединился с официальной церковью. Также замечателен, не так давно преставившийся кроткий и любвеобильный афонский старец-зилот отец Иаким, живший в келии у Нила Мироточивого.

Рассказ «Монашеский обычай»

На Святой Горе жил, а может быть живет и по сей день, юродивый старец, который для большинства его видящих казался больным на голову человеком, никто и не подозревал, что сам этот старец видит то, чего не видят другие. Впрочем, он, как мог, скрывал это от людских глаз. В общем, что вам, православным, объяснять?

Старец Анфим был обычным святогорским юродивым. Он бродил по горе из монастыря в монастырь, из кельи в келью, никогда не носил обуви, пел византийские гимны и непрестанно молился Богу.

И вот, в этот раз (когда и началась, достойная упоминания история) Анфим ночевал на вершине Святой горы в храме Преображения Господня... Он вышел из храма наружу помолиться Творцу, - небо было чистое и мириады звезд ласково глядели сверху на юродивого, луна как ласковая мать дарила земле мягкий убаюкивающий свет.

Вдруг Анфим услышал какой-то гул в районе малого Афона, он напрягся, почувствовав сердцем присутствие противной демонической силы и духовным зрением увидел, как, сидя на Антиафоне*, на огромном троне из костей, украшенным черными черепами, дьявол созвал своих бесенят на сходку и расспрашивал их, хорошо ли они, нечистые духи, искушают подвижников благочестия. Как раз наступало три часа по византийскому времени (т.е. через 3 часа после захода солнца), когда монахи молятся меньше всего (часто спят именно в это время) и демонические силы приходят в наибольшую активность. Те бесы, наперебой, чтобы угодить своему властелину, принялись описывать свои подвиги: один чертенок похвалился, что заставил смиренного уравновешенного старца выругаться на паломника. Вокруг послышался гул одобрения. Другой – весело поведал, как поссорил двух старых друзей-пустынников. Анфим знал этих пустынников и восскорбел об их ссоре, в противовес безудержной радости бесов.

Наконец, дьявол ударил большой костью по медному котлу, показывая, что он сам хочет спросить или даже дать демонам указание. (Конечно, это все было видно только духовным зрением таким монахам, как юродивый Анфим, - и в том случае, если Господь хотел это им открыть).
– Эй, отрепье! Хоть кто-нибудь из вас знает послушника Василия из Ватопеда? Этот человек вызывает у меня серьезные опасения. У него большой подвижнический потенциал, боюсь, что когда-нибудь он станет великим старцем. Кто-нибудь из этого сброда льстецов и лгунов подобрал к нему ключ? Отвечайте, демоны! – Голос лукавого духа был хриплым и неприятным.
Бесы заквакали наперебой, ругая этого Василия. Говорили, что он на редкость послушливый и добродетельный и никогда не перечит старшим его братьям, с младшими же Василий напротив – милосерден и ласков. Молится он много и ест мало, но не настолько, чтобы сильно отличаться от других. Сколько, мол, они не пытались его искушать, он всегда отражал их и самые хитрые козни – постом и молитвой.

Наконец, среди гула пораженческих настроений, один бесенок выкрикнул, что знает слабое место Василия. Более сильные демоны попытались заткнуть ему глотку, но вот вмешался сам дьявол:
– Сами заткнитесь! Пусть он говорит!
Бесенок взобрался на камень, который был приспособлен под трибуну и гордо сказал, что-то вроде этого:
– Василий был и есть во всем безупречен, но у него есть одна сердечная страсть – девушка по имени Эвридики. Я нащупал эту брешь, проверив его прошлое. Он дружен с ней с самого детства. Он ее очень сильно любил, и она ему отвечала взаимностью. После того, как Василий поступил в число послушников Ватопеда, она, скорбя о своей любви, не стала выбирать других женихов, и сама пошла в женский монастырь, в тот, что на острове близ Афона.
– И? – Дьявол грозно нахмурил брови.
– И, владыка мой, я возбудил в них обоих тоску к друг другу, и они начали между собой переписываться, вспоминая свое детство, с большой теплотой и любовью.
Дьявол довольно захохотал и приблизил к себе бесенка, поставив его в пример другим недовольным демонам: – Вот как надо искать изъяны в обороне воинов Христовых, не уставать, проверяя их на вшивость…

Часам к шести, демоническая планерка закончилась, и Анфим увидел, как над храмом Преображения пролетает тот самый бесенок, который хвалился, что возбудил тоску в послушнике Василии и у Эвридики. Юродивый схватил его за хвост и притянул к себе.
– Ой-ой, Анфим, отпусти меня! Неужели ты будешь меня бить? Анфимушка, дай я полечу по своим делам. – Демон заверещал от страха, зная какой благодатью обладает святой.
– Да никто не собирается тебя бить, лукавый, просто я слышал, что похваляешься сбить с пути этого ватопедского послушника Василия.
– Да вовсе я не хвалился…
– Да успокойся же ты, наконец! Послушай, не верещи ты, бес проклятый, я хочу помочь тебе, ввергнуть этого послушника в блуд.
– Ты? – Бес недоверчиво поморщился. – С чего тебе-то помогать мне, Анфим, ведь ты для нас, на Святой горе, враг номер один?
– Ха! Пока-то я для вас враг номер один, но вот когда Василий подрастет, стану, глядишь, врагом номер два.
– А! – Бесенок довольно улыбнулся. – Не хочешь быть вторым, верно? Вот-вот, я всегда подозревал, что у вас все то же самое, как и у нас, только гордости еще больше, поэтому и пытаетесь стать святыми.
– Кхм! – Анфим раздраженно кашлянул. - Считай, что ты меня раскусил, но не вздумай никому об этом рассказывать, а то шкуру с тебя быстро спущу.
– Заметано, заметано… Ну и как ты мне поможешь в этом деле?
– Слушай меня и, если ты не будешь уклоняться от выбранного плана, мы соблюдем обоюдную выгоду. Значит так, - тебе нужно организовать недельную паломническую поездку по святым местам Греции.
Бес скривился. – Что, это так необходимо?
– Не перебивай! В этой поездке обязательно должна участвовать Эвридики и должно быть еще одно свободное место. Внуши ей, ласковыми дружескими письмами, пригласить Василия на эту поездку, а ему внуши обмануть игумена, выдумав другую причину, официальную, по которой он, якобы, должен на время оставить монастырь. После того послушническая благодать отступит от этого Василия и ты сможешь возжечь в них огонь настоящей страсти.
Бес уважительно посмотрел на юродивого. – Толково придумано!
– Не нуждаюсь я в твоей похвальбе, нечистый дух! За какое время сможешь провернуть это дело?
– Недели мне хватит.
– Анфим раскрутил бесенка за хвост и ударил о большой валун. Бес заверещал от боли и, проклиная подвижника, скрылся в ночной темноте.

Через неделю юродивый оправился в Ватопед и отыскал там Василия. Послушник низко поклонился подвижнику и попросил его святых молитв.
– Послушай, Василий, – Анфим взял послушника за руку, – Мне один монах сказал, что ты собираешься на недельку в Грецию, в одну паломническую поездку, не делай этого, брат, останься на Горе. Ты еще молод и можешь подвергнуться дьявольскому искушению. Прислушайся к мнению старика, не езди никуда.
Василий вспыхнул ярко-пунцовой краской:
– Я уважаю вас, отец Анфим, но вы не мой духовник, поэтому не имеете права вмешиваться в мою жизнь. У меня есть благословение игумена, и я поеду.
– А про Эвридики ты тоже сказал игумену?
Василий вспыхнул еще больше:
– Я уверен, что Матерь Божья благоволит моему решению и чтобы разрешить этот вопрос, раз и навсегда, я брошу жребий.

Василий снял свою капу и написал тут же, при старце, две бумажки: "Πανάγια θέλη" (Богородица благоволит) и "Πανάγια δεν θέλη" (Богородица не благоволит).
– Сейчас вы и сами, отец Анфим, убедитесь, что эта поездка по Божьей воле, - я вам дам самому вытащить жребий. Лично я в этом нисколько не сомневаюсь. Он опустил обе бумажки в капу и немного потряс ее: – Вытаскивайте, отец Анфим!
Юродивый осторожно, не напрягаясь ни одним мускулом лица, вытащил одну из бумажек и, даже не смотря на нее, протянул вытянутый жребий молодому послушнику. Тот посмотрел на бумажку и тяжело вздохнул. Там было написано черным по белому: "Πανάγια δεν θέλη" (Богородица не благоволит).

Василий надел капу и, как бы смирившись, сказал юродивому: – Да, отче, вы были правы, Пресвятая действительно не желает этой поездки. Он опять вздохнул, еще тяжелей, чем в первый раз: – Но уже поздно идти назад, я всем пообещал в ней поучаствовать и даже взял благословение отца игумена, думаю, что Матерь Божья все поймет. Анфим улыбнулся Василию и осторожно взял его за руку: – А ты лучше не думай. Матерь Божья, конечно все поймет, но зачем набивать на больную голову шишек. А? Просто выполняй ее волю и, тем самым, обрящешь благодать Святого Духа. Разбитую чашку, конечно, можно склеить, но сможет ли она снова выдержать кипяток? Ведь, нарушив волю Матери Божьей, ты можешь подвергнуться большому искушению, и даже пасть в смертный грех.
Василий поклонился юродивому: – Простите, отче, я не могу больше с вами говорить, мне пора на послушание.
– Что ж, Василий, как хочешь. Да укрепит тебя Господь Бог.

Через неделю юродивый вновь ночевал в храме Преображения Господня. На этот раз погода была куда хуже, пронизывающий до костей ветер свистел вокруг, было довольно-таки холодно и вершину закрывал туман. Но Анфиму не было холодно, потому как его грела изнутри любовь Христова.
Вновь он почувствовал, как на Антиафоне собрались вражеские ополчения и дьявол, как и две недели назад, спрашивал с демонов, кто и что сделал за это время. Бесы вновь хвалились своими «подвигами», - кого-то лукавый, за успешные происки, ласково приближал к себе, а кого-то, нерадивых и ленивых бранил и даже бил своей большой костью. Наконец, пришел черед и того бесенка, который намеревался усилить сердечную страсть Василия и Эвридики.
Старший демон грозно посмотрел на него: – Ну и что ты, демон, сделал с Василием? Он обвел злым взглядом нечистое собрание: – Расскажи-ка нам это, герой!

Демон вновь вскарабкался на валун: – Лукавейшие демоны и князь воздушных сил. На этот раз я достиг успеха! Я вверг этого хлюпика, надежду афонского монашества в самый настоящий блуд! – Гордо провозгласил бес, - И теперь он, как побитый пес, будет долго зализывать раны.
– Зализывать раны, говоришь? – Дьявол неожиданно рассвирепел: - Отправить этого недоумка в ад, лет на сто!
Он грозно посмотрел на собравшихся демонов, на личинах которых помимо страха, проскальзывало и недоумение: – Вы что, олухи, не знаете, что у монахов есть особый обычай, которым они даже свои грехи превращают в ступеньки, из которых сделана лестница в небо?!

Эх! Если бы Василий просто бы годами вел переписку с Эвридики, обменивался бы подарками и считал, что «питает» к ней братские чувства, их отношения вменились бы в блуд перед Богом. А теперь, посмотрите на этого Василия: он и был смиренным, а стал в два раза смиренней, теперь он и шагу не ступит без благословения, зная, что из этого всего может произойти. Теперь он взял обет еще и читать каждый день акафист Иисусу Сладчайшему, что еще более усилит и так не слабый молитвенный щит Афона. А как он плачет перед Матерью Божьей?! Его слезы как расплавленное олово опаляют меня! Как же теперь с ним бороться?! Эх! Вы же лукавые духи, – так оправдывайте свое гордое название делами. А глупый бесенок пусть теперь посидит в аду, лет сто, зализывает раны, чтобы вы, наконец, поняли, что нам нужно быть дальновидными…

Анфим улыбнулся, подивившись дьявольской проповеди, и в тысячный раз запел акафист Пресвятой Богородице…

Эту историю рассказал мне сам юродивый схимонах Анфим. Хоть большинство святогорцев и крутили пальцами у виска, при виде этого необычного схимника, я часто разговаривал с ним и получал на свои вопросы на редкость вразумительные ответы. В этот раз мы говорили о коварстве дьявола. Анфим учил, что дьявол необычайно изобретателен на всякую ложь, но он же, ко всему прочему, и глуп. Когда я посмел не согласиться, Анфим и рассказал мне эту историю, предупредив, чтобы я никому ее не пересказывал, покуда действующие лица будут живы. Я не знаю, жив ли он сейчас, по крайней мере, он уж как два года не попадает в поле зрения святогорцев. И на свой страх и риск, я передаю эту историю, изменив имя и монастырь обитания послушника.

Когда я спросил отца Анфима, как я могу его отблагодарить за столь поучительный рассказ, он просто попросил бросить в него комком грязи. Когда я, конечно, отказался выполнить его чудну́ю просьбу, он сам пульнул в меня большим глиняным комком, угодив мне в бедро, и быстрыми шагами ушел в неизвестном направлении. После этого, я долго оттирал грязь с полы своего подрясника.

Станислав Леонидович Сенькин

* ... в районе малого Афона, он напрягся, почувствовав сердцем присутствие противной демонической силы и духовным зрением увидел, как, сидя на Антиафоне...

Высота вершины Афона 2033 метра, чуть ниже и совсем рядом есть вершина-пасынок, (малый Афон) высотой 1800 м, а вдалеке в сторону материка есть третья вершина, высотой почти точно 1000 м. Вот она, третья, и называется Антиафоном. На Антиафоне сохранилась старая, видимо со времен 2-ой мировой войны, бетонная наблюдательная будка. Через перевал между Афоном и Антиафоном проходит верховая афонская "трасса", наикратчайше связывающая монастырь Святого Павла (Агиу Павлу) со столицей Святой Горы Афон - Кариесом (Кареей) (прим.редактора).

Рассказ «Отец Савва»

Однажды, я беседовал с юродивым старцем Анфимом о природе Божьего промысла. Он был, как всегда, непомерно откровенен:

– Мы с тобой глупцы, чтобы говорить на такие темы, пусть лучше об этом судачат богословы. Они уж точно знают, что такое Божий промысел и как он проявляется. Много книг написано на эту тему. Поэтому обратись к ним, я же не знаю ничего...

- Да разве я могу этому поверить, Геронта? Я же прекрасно знаю, что Бог открывает тебе поразительные вещи, но ты, по смирению, отказываешься научить меня, тому, что знаешь сам.
- По смирению? – Геронта улыбнулся. – Да ты точно глупец! Говорю же тебе, я понимаю Промысел и истину лишь в меру своего понимания, богословы – своего. И даже животное понимает его в свою меру. Что ты хочешь от меня?
Я сделал перед старцем земной поклон: – Я хочу слышать из твоих уст, как ты сам это понимаешь!
- По-по-по, а ты еще глупее, чем я предполагал. Хорошо, я расскажу тебе одну древнюю историю, которую мне пересказал мой старец, когда у меня возникли похожие недоразумения. Тебя это устроит?
- Еще бы!
- Старец мой говорил, что эта реальная история имеет свой дух, который я смогу понять только по мере роста своего понимания. И то, что я ее понимаю по-своему, не значит совершенно ничего. Ты понял?
- Да.
- Ну ладно, тогда слушай.

Однажды, много веков назад, на Святой горе объявился странный человек. Конечно, «странный», здесь неподходящее слово, потому как здесь, на Афоне, и до сих пор - все странные. Обычные же люди сидят дома и довольствуются тем, что им скажут странные люди. Это понятно? Правда? Тогда идем дальше. Он, человек этот, лежал на берегу весь изувеченный и выброшенный на берег сарацинскими пиратами. Этот бедняга по имени Максуд был палестинским арабом и вырос в простой сельской семье. В двенадцать лет с ним произошло одно событие, которое повлияло на всю его дальнейшую жизнь.

В один прекрасный день он шел к кузнецу, неся ему деньги за работу, и повстречал на пыльной дороге бродячего дервиша, который шел «путем позора». И этот дервиш, не понятно, из каких соображений, выманил у мальчика динары, обещав показать взамен рай. Затем он напоил его вином, до умопомрачения, а сам быстро сбежал с динарами, чтобы не подвергнуться суровому наказанию со стороны селян. Максуд был пьян до такой степени, что провалялся на дороге, как грязное животное, до самого вечера, чем навлек позор на всю свою семью. Потом, конечно, его строго наказали.
Отец каялся перед общиной, что научил сына положенным молитвословиям только в десять лет, а не в девять, как заповедано Аллахом. Видимо, поэтому, из-за такого отеческого небрежения, случилось подобное с его, в общем-то, неплохим сыном. Максуд же стоял рядом, с опущенными глазами и виноватым видом, и думал, что это, все же, очень странно со стороны Аллаха, запретить пить вино, - ведь оно открывало дверь к большой радости. Дервиш не обманул! Опьянение так понравилось юноше, что он, с этого времени, стал всюду искать, где бы ему выпить. Чтобы не погибнуть от руки собственного отца, он сбежал из дома в Тир, где жил поденной работой, воровством и мошенничеством. Портовые города, где жили и трудились люди разных вер и национальностей, были идеальным местом для пьянства и преступлений.

Но веревочка вилась недолго. Однажды византийский купец уличил его на рынке в краже и Максуду, по закону шариата, перед пятничным намазом, отрезали палец. Он залил свое горе, как было у него уже принято, вином и стал думать, что ему делать дальше. В следующий раз, за кражу ему отрежут уже руку по локоть. Работать он не любил, женщин тоже, единственной его страстью было вино. А оно требует немалых средств, которых у повзрослевшего юноши не было.

И решил тогда Максуд податься в пираты. Слышал, что жизнь у них лихая и легкая, обильно сдобренная вином, правда, уж больно краткая. Но выбирать не приходилось. С тех пор он стал искать пиратов, чтобы влиться в их преступное сообщество. Он быстро нашел нужное судно. Одноглазый свирепый капитан корсиканец посмотрел, что юноша силен, храбр и уже без одного пальца. В общем, то, что надо. Их корабль грабил, в основном, византийские и генуэзские купеческие судна и нападал на эпирские селения. Пиратская жизнь была ему по нраву. Единственное, что не нравилось Максуду: пировали они не так уж и часто, а на самом корабле был строжайший сухой закон. Потому что пьяная команда, бывало, устраивала междоусобную резню или бунт.

Только в определенные дни команда могла пить и на корабле, соблюдая строжайший ритуал винопития, как способ самоконтроля. Но Максуд был изрядным хитрецом и хорошо готовил. Поэтому капитан поставил его коком и наш герой имел доступ к вожделенному напитку. Одноглазый пират часто замечал Максуда под хмельком, но терпел это, потому что юноша был во хмелю не буен и капитан, насколько это было вообще возможно в их положении, испытывал к нему некое подобие отеческих чувств.

Но одно событие чуть не лишило Максуда головы и заставило изменить образ и род его занятий. Однажды была его вахта, а он, подзаправившись винцом, уснул на палубе. И как раз в это время на них напал пиратский корабль из другого сообщества. Пираты еле отбились и потеряли нескольких из команды. Максуда должны были резать по кусочкам в течение дня, но капитан почему-то хотел спасти юноше жизнь. Как раз начинался священный месяц Рамадан, и одноглазый капитан убедил команду высадить Максуда на берег, не причиняя ему вреда, чтобы Аллах совсем не прогневался на них. Корабль как раз проплывал мимо Святой горы, куда, на песчаный берег, было выкинуто полумертвое тело Максуда. Еще в Тире он выучил несколько языков, в том числе и румийский, поэтому он решил выдать себя за крещеного араба, чтобы монахи, которые уже окружили его, смогли его выходить. Во время болезни его поили вином, которое считалось у монахов лекарством от всех болезней.

И тут Максуда осенило. Он понял, что ему предстоит делать. Назвавшись рабом Божьим Михаилом, он попросил игумена принять его в число братьев монастыря, потому что, дескать, пираты вырезали всю его семью за то, что его мать, отец и братья приняли христианство. А его самого спас Бог, потому как, ради Рамадана, пираты оставили его в живых, отрезав предварительно палец и жестоко избив.
Монахи ощутили прилив сострадания к «крещеному» сироте, который, к тому же, наверное, не имел ни одного не сломанного ребра и действительно нуждался во врачебной и другой помощи. Его приняли в монастырь и, после того как выходили, поставили, как уже не трудно догадаться, на кухню помощником повара. Максуд чистил овощи и следил за тем, как варится чорба. Конечно, он не упускал благоприятной возможности наведываться и в винные погреба.

Монахи люди тонкие и его страсть была быстро обнаружена. Но Максуд, как уже говорилось, был тоже не промах. Он заметил, что в отличие от религии его отцов – ислама, в христианстве можно много раз грешить и заглаживать вину покаянием. Поэтому он выучился театрально падать ниц перед братьями, посыпать голову пеплом и раздирать ризы, обливаясь горючими слезами.
Братья монастыря и даже сам игумен скорбели о страсти своего послушника и терпели его довольно долгое время.

Но терпение даже самых терпеливых людей имеет предел. И монахи стали часто запирать пьяного Максуда в холодный чулан и наносить ему побои, «исцеляя» от губительной страсти. Иной раз его не кормили целую неделю и приковывали цепями к холодной сырой стене. Посыпание пеплом головы и падения ниц были уже лишены своей силы, и Максуд понял, что кредит доверия ему в этом монастыре исчерпался, и ему уже никто не верит. Поэтому он не сможет продолжать дальше здесь пить. И задумал Максуд - «Михаил» бродить из монастыря в монастырь, разыгрывая одну и ту-же сцену. Когда покаянию его будут переставать верить, он станет менять обитель. Эта светлая мысль как раз пришла ему в голову, когда его заперли в чулан и не кормили несколько дней.
- Какой же гнилой народ эти христиане! – Роптал Максуд. - У нас бы братья мусульмане просто казнили бы и все, а эти разглагольствуют о любви, сострадании, а сами устраивают такие жестокие пытки. - И Максуд запел одну песню, которую слышал от тирских евреев, которые, таким образом, прикровенно хулили христианскую веру и Божью Матерь:
– «Африканского мальчика красивая матушка, как-то раз собралась…», - затянул горестно и, в тоже время, злорадно Максуд, думая, что его, все равно, никто не услышит.

Но игумен как раз в то время ощутил прилив сострадания к «Михаилу» и послал одного монаха покормить его. А монах тот был из крещеных евреев, также из Палестины, и скрывал перед братством факт своего еврейства, чтобы не подвергаться унижениям от братьев. Когда он подошел к дверям чулана, он сразу услышал песню, которую давным-давно пел в кругу семьи в еврейский праздник Пурим. Думая, что Максуд сам является евреем, монах покраснел и встал с миской еды в нерешительности, что делать. Не хотелось ему предавать игумену своего единородца, и он решил еще постоять-послушать, рядом с дверью чулана, что Максуд будет говорить, - и в зависимости от этого принять решение. Максуд же, в то самое время, совсем разошелся и стал совсем уже откровенно хулить Христианство и прославлять Аллаха.
- Ага! Все-таки магометанин! – Монах-еврей пошел к игумену и доложил о поведении «Михаила».

Игумен сначала не поверил монаху и, собрав несколько почтенных старцев, сам пошел с ними к двери чулана. Монахи стали прислушиваться к словам заключенного. И точно, тот вел себя полностью в соответствии со словами еврея-монаха. Старцы во главе с игуменом пошли на собор, решить, что же делать дальше с Максудом. Он, будучи магометанином, много раз причащался Святых Христовых Тайн, да еще, к тому же хулил Господа и Его Пречистую Матерь. За такие преступления, собор вынес решение сбросить Максуда со скалы. Но для начала они вызвали его на собор, чтобы спросить, как он может быть предателем веры своих предков и, в тоже время, бесчестить веру приютивших, выкормивших и вылечивших его монахов. Не сам ли он дьявол, вошедший в человека?

Максуд, приведенный на суд, поначалу стал, по своему обыкновению, отпираться и божиться, что кто-то навел на него коварный навет. Наконец, услышав от достойных старцев те самые слова, что он выкрикивал в чулане, Максуд понял, что отпираться поздно и во всем сознался:
– Я мусульманин, благочестивые старцы, и нахожусь в этом монастыре по причине пристрастия к вину, которое нам, мусульманам, запрещено, а не из покаянных соображений. Мое настоящее имя Максуд и я не крещен. Теперь, великодушные отцы, когда вы все знаете, дайте мне уйти, - больше вы меня здесь не увидите.
- Что? Уйти?! – Возмутились старцы. – За те богохульства, что ты творил, ругаясь над нашей верой и Святыми Тайнами, ты будешь немедленно сброшен с высокого утеса в воду. Если Бог захочет сохранить тебе жизнь, Он это сделает Сам. А наш справедливый приговор сейчас же будет приведен в исполнение.
- Подождите-подождите! – Максуд забеспокоился. Он знал тот утес, с которого его хотят сбросить. Шансы, что Бог его спасет, при падении с такой высоты, были минимальны. – Отец Игумен, благочестивые старцы, дозвольте сказать нечто, перед тем как бросите меня в бурные волны Эгейского моря!
Игумен ударил жезлом о пол. – Говори, только быстрей. И не думай, что тебе удастся уйти от расплаты.

Максуд встал на колени. – У нас, у мусульман есть один обычай, который мы храним с незапамятных времен. Если иноверец, какие бы преступления он не совершил, захочет принять Ислам, ему все прощается. Не дадите ли вы мне жизнь, если я захочу креститься во отпущение грехов?
Старцы возроптали. – Ты жил два года в нашем монастыре и не выказывал никакого желания покреститься, а сейчас, перед лицом неизбежной смерти, ты выкручиваешься как змей.
Максуд возразил. – Но как я мог выразить желание креститься, если с самого начала выдавал себя за христианина, чтобы сохранить себе жизнь и обеспечить лечение и пропитание?

Старцы загудели. – Даже если хочешь креститься, все равно скинем тебя с утеса. Принимаешь такое условие? Только тогда твое крещение будет искренним.
- Максуд подумал, что раз Аллах не разрешает пить ему вино и не спасает от гнева монахов, хотя он только что восхвалял его, можно попытаться спасти свою жизнь, или, хотя бы, отсрочить время казни, приняв крещение. Игумен приказал отвести Максуда обратно в чулан, а сам стал совещаться со старцами, что делать. Большинство старцев были против крещения хитрого магометанина и ратовали за его казнь. Наконец, игумен взял слово:
- Дорогие мои братья! Я поставлен Богом пасти вверенное мне стадо, и не страшном суде буду держать ответ за каждую душу, которую ко мне привел Христос. Что же мне сказать по поводу желания этого неверного принять святое крещение? Осознал ли он догматы? Нет! Что же он хочет от Христа? Он лишь знает, что Христос может подарить ему шанс пожить на этом свете и пить вино в монастырях, и он отрекается от Аллаха, потому как не ждет от него ни того, ни другого. Если у него такая мера познания истины, которая всем нам кажется низкой, подлой и ничтожной, что ж, - значит, он так понимает Христа. Но ведь он уже ждет от Него и жизни и радости. Можем ли мы отлучить его от крещения? Мое мнение, что, конечно, нет. Ведь святое крещение подобно семени, которое может вырасти в прекрасное дерево, с которого мы все сможем потом срывать сочные плоды. Христос дает ему шанс на покаяние и, если неверный им не воспользуется, это будет всецело его вина, но мы не можем лишать Максуда этого шанса.

Старцы выслушали своего игумена с подозрением, и слово взял второй после игумена влиятельный старец.
- Отец наш игумен, у нас не было с тобой принципиальных разногласий до этого момента. По нашему соборному мнению этот Максуд – есть второй Иуда.
То, с какой легкостью, он хулил Пресвятые Тайны, говорит о нем, как о законченном мерзавце. Таких христопродавцев, мы, согласно закону, сбрасываем с утеса. Но ты с нами не согласен и мы готовы поддержать твое решение, как нашего отца, но при одном условии. Если новый подопечный не исправится, ты будешь изгнан из монастыря вместе с ним, как пособник богохульника.
Игумен нахмурился, посмотрел на старцев и согласился, потому как был человеком большого духа.

Итак, Максуд был крещен с именем Савва, что по-сарацынски значит "вино". Он отрекся от веры своих предков, был омыт баней пакибытия и получил нательный крест. Игумен повелел вести его, как приговоренного к смерти, к утесу, но велел не сбрасывать, хотя всеми словами и видом подтверждать серьезность намерения его казни. Савва достойно, не выдав своего страха, выдержал это испытание и, вместо казни, его подвергли публичному бичеванию во время крестного хода. Затем монастырские отцы стали обнимать его как брата. Савва дал торжественный обет на Евангелии - не пить вина до конца дней своих, и был обратно принят в число монастырской братии. Через два дня обет этот Савва нарушил и был с позором изгнан из монастыря. Вместе с ним монастырь покинул и игумен.
- Прости меня отче! – Искренне попросил прощения у изгнанного игумена Савва.
- Ты руководил таким большим монастырем и лишился всего ради меня.
- Что ты, Савва! – Искренне удивился игумен. – Тобою я приобрел Царство Небесное.

Игумен благословил Савву, а сам ушел к пустынножителям, ну а крещеный араб стал искать себе новое пристанище, где бы он мог дальше пить вино. Но по всему Афону уже пронеслась весть о грязном и подлом пьянице арабе, который принял крещение только ради страсти винопития и чтобы избежать законной смерти. И что из-за него пострадал благочестивый пресвитер. Савве стало находиться на Святой горе небезопасно, потому что некоторые монахи хотели убить его, и он решил покинуть Афон. Проходя одной горной тропой, он неожиданно упал и подвернул себе ногу. Дальше он идти не мог и заплакал от переполнившей его скорби.

И тут явилась ему Божия Матерь:
- Здравствуй Савва.
- Кто ты световидная Жена? – Удивленно спросил араб, взирая на сияющую величественную Пресвятую, которая вся лучилась добротой и светом.
- Это я, Марьям. Услышала Я твой плач и хочу помочь тебе.
- Чем же ты мне сможешь помочь, великая Марьям? – Еще больше заплакал Савва.
- Я хочу дать тебе место, где тебя все будут уважать и у тебя всегда будет доступ к вину, в любое время. Но за это ты должен поработать на меня семь лет. Сколько тебе сейчас?
- Мне двадцать пять лет, о Марьям! – Ответил Савва.
- В тридцать три года ты получишь такое место, если согласишься поработать на меня.
- Разве у меня есть выбор? – Возопил Савва.
- Выбор есть всегда, – отвечала Пречистая.

Тогда Савва согласился на эту работу. Он должен был семь лет сидеть при дороге в Великую Лавру и просить у всех прощения, как богохульник и винопийца. Ночевать он должен был в куче мусора на свалке, и питаться отбросами. Одеваться в то, что кто подаст. Матерь Божья обещала ему, что его никто не убьет, и он не умрет от болезней. Единственное условие, которое Савва должен соблюсти: за все семь лет он не должен выпить ни капли вина. Так Савва занял свое место на гноище, желая получить через семь лет свою награду. Первые годы он еще помнил о своем договоре, но последние три года он провел на гноище, полностью забыв о своем уговоре с Божьей Матерью. Савва считал, что это и есть его естественное состояние. Так прошло семь лет и за это время Савва ни разу не притрагивался к вину.

Тем временем, Матерь Божья явилась во сне к архиепископу Солунскому и повелела рукоположить в пресвитера грязного бродягу-араба, который просит у всех прощения по дороге в лавру Святого Афанасия. Архиепископ уже неоднократно видел этого Савву и знал всю его историю. Его смутило повеление Божьей Матери, потому как об этом Савве ходили весьма дурные слухи. Но, побоявшись нарушить волю Пресвятой, владыка, все же прибыл на Афон и, неожиданно для всех, поставил Савву в пресвитера, определив ему место служения в самой Великой Лавре.

Когда Савва стоял в алтаре в пресвитерских одеждах и плакал от переполнявшего его сердце умиления, ему опять явилась Матерь Божья и сказала: – Что ж, отец Савва, ты достойно выдержал испытание, и Я, как и обещала, тебе даю место. Тебя здесь будут почитать и вина в алтаре всегда в достатке. Но за эти годы Савва выработал такой навык трезвения и смирения, что полностью исцелился от винопития. Он стал достойным и благоговейным пресвитером и сторонником частого Причащения. После его честной кончины, когда доставали через три года его останки, то, как говорили свидетели, его глава воскового цвета благоухала, как лучшее святогорское вино, которое идет на Причастие.

- Тут отец Анфим закончил свое повествование и хитро улыбнулся.
- Знаешь, что сказал мне мой старец, после того, как рассказал эту историю?
- Нет.
- Он сказал, что приступить к разговору о промысле Божьем можно только после того, как поймешь, обманул ли мальчика Максуда тот хитрый дервиш, обещавший показать ему рай за несколько динаров или нет? Ты как думаешь?
Мне оставалось только молчать.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Что есть Православие?»

Кто сказал, что споры ни к чему не приводят? Что касается глупых словесных поединков, так похожих на противоборство баранов во время гона, то даже они приводят к столкновениям, выясняющих, какой баран сильнее, толще и обладает более прочными рогами. Что же касается, дискуссий, то здесь также побеждает сильнейшая точка зрения, более разумная и аргументированная, которая еще более корректируется противной позицией, выявляющей все изъяны лучшей.

Я к чему это говорю, - недавно поспорили два почтенных отца нашей обители отец Филитер и отец Филагрий. Смысл их спора был таковым: Что есть Православие? Этот спор затронул, так или иначе, весь наш маленький Костамониту. Отцы, призывая в свидетели Святого Первомученника Стефана, что был небесным покровителем Костамониту, с воинственным греческим пафосом, отстаивали свои идеи. Костамонит не входил в число обителей официально поддерживающих политику Вселенского Патриарха. Таких обителей, что полностью поддержали Патриарха, было на Афоне всего три: Великая Лавра, Ксенофонт и Ватопед.

Костамонит, по некоторым своим позициям, был ближе к мятежному зилотскому Эсфигмену, чем к вышеназванным трем монастырям. Он, конечно, не восставал против Протата, но и, как Эсфигмен, не брал денег Европейского Союза, который выделил специальный фонд Юнеско, посвященный охране европейских памятников. Сербы из Хилендара также поначалу упорствовали, но затем, все же, приняли помощь. Через некоторое время сербский монастырь загорелся, и все зилоты восприняли этот пожар как знамение небес*. Строительная фирма «Кидак», финансируемая Юнеско, уже поставила свой титановый шатер над главным храмом Афона Успения Божьей Матери**. Он, этот шатер, был достаточно необычной формы, чтобы дать пищу разговорам и являлся зловещим символом, как бы закрывающим небеса от молитв монахов. Всего лишь символом, которому придает силу то или иное индивидуальное сознание.

Впрочем, я уклонился, желая показать, что наш монастырь далеко не был столпом эллинизма, как Великая Лавра или тот же Ватопед. Также наш монастырь не поддерживал политику эллинизации, которую проводил Вселенский Патриарх, да подаст ему Господь Благодать Святого Духа. По одному неофициальному приказу Патриарха было запрещено принимать в греческие монастыри послушников других национальностей. Политика была такая: русских – в русский монастырь, сербов – в сербский, болгар, соответственно, в Зограф, а румын в скит Продром, находящийся на территории Великой Лавры. Но Костамонит, нарушив это высочайшее повеление, которое противоречило самому духу монашества, принял четырех румын, грузина и даже одного русского***.

Поэтому спор и разгорелся в нашей обители так сильно. В Великой Лавре, как и во многих других святогорских обителях вопрос был давно уже решен: между эллинизмом и Православием был поставлен знак равенства. И отношение самых упертых эллинистов к другим православным народам было как к недоразвитым прозелитам [из варваров], принявшим возвышенную религию греков. Недавно наши костамонитские румыны были шокированы фактом воинствующего национализма со стороны старцев Великой Лавры. Там должен был проходить престольный праздник – панигир Афанасия Великого. Обычно, перед таким большим торжеством, монастыри приглашают сиромах и келиотов, помочь на кухне и платят им за это деньги. Так вот, в этом году произошло неслыханное, с точки зрения монашеского пути, событие: в этом году игумен Лавры приказал платить грекам по двести евро, а представителям других национальностей – только по сто.

Этот факт и положил начало долгому спору между отцом Филагрием и отцом Филитером. Все, конечно, в обители осуждали такое решение игумена и вот отец Филитер, мать которого была понтийская гречанка, сказал:
– Это неслыханно! Православие – религия не одних греков и Афон монашеская республика для представителей всех национальностей.
Отец Филагрий был, так сказать, умеренный эллинист, и позволил себе не согласиться с таким крайним, по его мнению, утверждением.
– Не передергивай, Филитер. Православие – это греческая религия, где Господь избрал наш великий народ для этой миссии, - распространить истину между всеми народами земли. Какое, к примеру, у славян может быть свое Православие, - только наше, греческое! Весь устав, каноны, правила, они взяли от нас, впрочем, как и саму Веру. Создатели их азбуки святые братья Константин Философ и святитель Мефодий были греками. Поэтому, конечно, игумен Лавры поступил не по-монашески, - этот поступок оскорбителен для наших единоверцев. Однако я не думаю, что у кого-нибудь вызовет возражение тот факт, что первенство греческого народа в Православии – несомненно.
– И что теперь, славяне и румыны, по библейскому слову, как псы, должны подбирать крошки со стола господина? – Отец Филитер не на шутку разошелся и спор привлек внимание братии.

Мне показалось, что этот вопрос был весьма глубоким и затрагивал самую сущность того, что же такое все же есть наше Православие. Когда более недалекие монахи – «простецы», вмешиваясь в рассуждение старцев, гордо пытались заявлять о том, что Православие – есть истина, их никто не слушал, потому как «это и так понятно». Хотя устами младенца иногда она и вещает - истина. Но разве такое определение не банально, для монахов-непростецов, многие из которых закончили Богословский факультет Университета в Салониках [или Афинах]? Отец Филагрий доказывал свою правоту тем фактом, что догматику, иконопись и другое Византийское искусство создали представители греческого этноса. Все остальные народы, входившие в состав [Великой Ромейской (Византийской)] Империи, уклонились в ереси, кроме греков. Копты и Армяне стали Монофизитами, сирийцы, один из самых набожных народов, после периода Несторианства, и вовсе перешли под зеленое знамя нового арабского пророка. Латиняне уклонились в папскую ересь. Одни греки остались верны Православию и просветили светом истины славянские народы, а также грузин и румын. Он спорил до хрипоты:
– Отец Филитер, ты совсем потерял разум. Еще недавно твои любимые русские отметнулись от религии своих и наших отцов. На развалинах своей православной империи они построили богоборческое государство, которое поработило все другие православные народы, кроме греков. Господь сохранил нас от жестокого красного рабства за то, что мы хранили веру - и перед лицом пятивекового владычества турков. Это явный знак избранничества нашего многострадального великого народа перед лицом Божиим.
– А покаяние русских мы, конечно, принимаем, но пусть они заглаживают свою вину смирением, а не оспаривают власть Вселенского Патриарха.

С некоторыми словами оппонента отец Филитер не мог не согласиться, но выводы, которые при этом делались, были для него неприемлемы:
– Все это, конечно, так, отец Филагрий, - греки промыслительным образом создали Православие и религиозную культуру. Однако, после падения Константинополя, именно славяне, скажем так, русские, сохранили Православие и предотвратили его уничтожение со стороны многочисленных врагов и очень сильно помогали грекам, которые стонали под игом турков. Вселенский, Александрийский и другие греческие Патриархи всегда получали богатую милостыню из Москвы…
– Отец Филагрий сложил руки на груди и насупился. – Что ты хочешь этим сказать? Что Бог бы не сохранил Православие, если бы не русские? – Он обернулся к ворчащим монахам: – Не ересь ли это? Натуральное богохульство! Православие не может быть уничтожено!
– Так-то оно так! Но ты передергиваешь, - моя мысль была совсем другая:
– Просто, как я считаю, каждый православный народ имеет свою особую миссию. У греков она была одна, у русских другая, у Сербов, Болгар, Румын и Грузин также свои миссии, в деле хранения православной веры.

И разве мы, греки, можем считать себя, подобно ветхозаветным евреям, [выше всех людей], и у которых также были свои [менее почитаемые] прозелиты. И во Христе, как сказал апостол Павел, учитель языков, нет ни эллина, ни иудея. Имеем ли мы право считать себя «белой костью» Православия, - «честью», которая дарована нам с рождения?
– Так что ты, хочешь сказать этим, отец Филитер? Разве ты не согласен, что между Православием и Эллинизмом можно поставить знак равенства? Между прочим, в каждом афонском монастыре хранят слова символа нашей веры, - Святой Софии, где "черным по белому" написано: Ortodoxia = Ellinizmo. Это есть отображение нашего упования! Ты что, осмеливаешься с этим спорить?!

Монах усмехнулся. – Может быть это все потому [ты так кипятишься], что ты и сам не чистый эллин.
Тут уже и остальные свидетели спора начали осаживать горячего отца Филагрия и предложили всем разойтись.

И вот, в момент самого большого накала спора, в монастыре появился старец Анфим. Он немного блажил и не имел постоянного места жительства, что давало почву злым языкам для пересудов. Однако многие почтенные святогорцы прислушивались к его словам и обличениям. В этот раз, отец Анфим подошел к спорящим, как раз тогда, когда Филагрий обвинил Филитера в не чисто греческом, не эллинском происхождении.
– По-по-по! Отцы, зачем же так шуметь?! – Анфим стал спрашивать, что послужило причиной этого горячего спора, грозящего перерасти в настоящий конфликт. Поняв суть, он задумался и предложил собравшимся выслушать одну историю. Все присутствующие согласились, - почитатели отца Анфима надеялись, что он мудро разрешит все недоумения, а недоброжелатели думали, что он отвлечет спорящих, и, хотя бы, через это, распря, которая могла надолго отравить покой обители, угаснет.

Старец неторопливо начал: – В общем, слушайте, благочестивые старцы.

У одного мудрого отца было семь сыновей. Старшему было уже тридцать лет, а младшему только десять. Старший сын был грамотным человеком и учил младшего и других детей читать. Настало время отцу переселиться в небесные обители, и он позвал к своему одру всех сыновей:
– Дети мои, есть у вас старший сын, который, пока вы не повзрослеете, будет вам за отца. Землю, доставшуюся мне от вашего деда, я поделил на семь равных частей. Можете пахать ее и сеять [на ней].
– Отец, ты же знаешь, что мы не хотим быть земледельцами! – Возразил старший брат. – Это тяжелый труд. Неужели ты не оставишь нам немного золота, чтобы мы занялись купеческим ремеслом?
– Дети! Я, конечно, скопил достаточное количество денег для того, чтобы вы все смогли выбрать занятие по душе. Но во избежание несправедливого дележа - ведь старшие братья сейчас, воспользовавшись преимуществом, которое дает возраст, могут забрать лучшую долю, оставив младших, ни с чем - я спрятал золото и драгоценные камни на одном из ваших полей. Когда младшему наступит семнадцать лет, вы сможете поделить наследство, но не как старшие посчитают нужным, а поровну, между всеми братьями.
– Отец, но как мы сможем узнать, на каком из полей лежит золото? – Обеспокоено вопросил старший брат. – Но родитель уже испустил дух, оставив последний вопрос без ответа.

Проводив отца с почестями в последний путь и выполнив все положенное по этому случаю, братья стали думать, как им найти золото, невзирая на повеление старца дожидаться совершеннолетия младшего брата.
– Мы просто не поняли отца. – Взял инициативу старший брат. – Вы все слышали, как он сказал, что я теперь вам за родителя. Поэтому все решения впредь принимаю я. Слушайте, что я вам скажу! Отец оставил нам большое количество земли и много золота, которое лежит в земле одного из наших полей. Я лично думаю, что оно закопано на моем поле. Предлагаю, заняться поиском золота, пока не поздно. Братья взяли лопаты и бросились, с утра до поздней ночи, искать свое сокровище. Поле старшего брата было очень большим, братья очистили его и вспахали за два месяца упорных трудов. Но золота, как и драгоценных камней, они не нашли. Тогда старший брат предложил следующее:
– Что ж, сокровища мы не нашли. Однако мы уже вспахали поле, поэтому давайте уж засеем его, чтобы нам не голодать следующей зимой****. – Все согласились с предложением старшего брата и, посеяв пшеницу осенью, следующим летом собрали богатый урожай, которого хватило им как на пропитание, так и на продажу.

После этого решили братья перепахать поле второго по старшинству брата. На этот раз у них было уже две лошади, купленные на вырученные от продажи пшеницы деньги. Старший из братьев стал было, распоряжаться, как и в прошлый раз, но тот брат, чье было поле, осадил его: – Мое поле, – я и буду принимать решения. Все остальные поддержали его в этом, потому как, если они и в этот раз не найдут сокровище, придется перекапывать и другие поля, где командовать будут уже они.
Сокровище опять не нашли. Тогда старший брат предложил перепахать и засеять и его поле, чтобы потом совместно владеть урожаем. Братья согласились и поступили так, как он сказал. На этот раз урожай был еще богаче, потому как был с двух полей, и они смогли нанять каменщиков, которые построили братьям просторный дом.

Так, год за годом, осваивали, распахивали братья свои поля и богатели от продажи урожая. Наконец, осталось только последнее поле самого младшего брата, которому исполнилось тогда семнадцать лет. Он думал, как и все остальные, что золото закопано в его поле. И стал он превозноситься перед братьями, сказав, что, когда они найдут золото, то поделят его пополам, - одну часть ему, другую всем остальным. Иначе он не соглашался распахивать свое поле. Братья, конечно, возроптали, но согласились, потому как привыкли к земледельческому труду и уже были обеспеченными людьми. Наконец, вспахали, они поле и младшего брата. Где-то в самом конце работы, вытащили они из земли маленький сундучок, – совсем не было похоже, что в нем спрятаны обетованные отцом сокровища. Младший брат открыл сундучок и вытащил свиток, в котором было записано истинное завещание отца:

Возлюбленные мои сыновья, если вы читаете это письмо, то самый младший из братьев уже достиг совершеннолетия. Простите меня, что я не оставил вам золота и драгоценных камней. Это я сделал с той целью, чтобы вы не начали враждовать между собой. Тем не менее, у вас есть земля, которую вы возделываете. Совместный труд должен был сплотить вас, сыновья мои, и вы узнали ваше преимущество, - оно в единстве. Вы люди, и как все, подвержены искушению главенствовать над другими. Эти семь лет стали для вас школой истинного единения. Будьте и впредь единодушны. Тогда ничто и никто на свете не сможет вас уничтожить и поколебать. Ваш отец.

Когда младший брат закончил чтение письма, он упал в ноги братьям и попросил прощения за свое дерзкое поведение. Братья охотно простили своего младшего, и все вместе пошли обрабатывать другие поля. Они поняли завет отца. Через десять лет, братья стали могущественными землевладельцами, с которыми считался и сам правитель земли, где они жили.

Выслушав отца Анфима, монастырские братья перестали спорить и разошлись. Скоро должно было начаться повечерие [с акафистом Божией Матери]. Одни уходили вразумленные, другие недоуменно хмыкали и пожимали плечами.
– Не все поняли вас, отец Анфим, – сказал я старцу, когда мы остались наедине.
Блаженный улыбнулся: – Любое проявление здравого смысла всегда воздействует на человека. Здравый смысл обладает самостоятельной силой, независимо от личности говорящих и слушающих. И даже те монахи, которые уходили отсюда с недовольным видом, поняли, что же, все-таки, я хотел сказать: Православие – это то, что нас объединяет, а не разделяет.

Станислав Леонидович Сенькин

* Костамонит, как и Эсфигмен, не брал денег Европейского Союза, который выделил специальный фонд Юнеско, посвященный охране европейских памятников

- Сейчас, похоже, только эти два афонских монастыря и остались таковыми. Также, только в этих монастырях нет электричества в келиях (комнатах). Но для хозяйственных и строительных работ все афонские монастыри используют электричество, запуская для этого движки-генераторы на жидком топливе, которое привозят с "материковой" Греции (прим.редактора, как и ниже).

* Сербы из Хилендара также поначалу упорствовали, но затем, все же, приняли помощь. Через некоторое время сербский монастырь загорелся, и все зилоты восприняли этот пожар как знамение небес

- Сгорело 3/4 монастыря, но соборный храм, ризница с библиотекой, трапеза, винные погреба - не пострадали. Жива и чудотворная виноградная лоза Симеона Мироточивого, дающая радость материнства и отцовства многим неплодным христианским семьям. Сейчас кое-что уже восстановили, но работы еще на очень много лет.

** Строительная фирма «Кидак», финансируемая Юнеско, уже поставила свой титановый шатер над главным храмом Афона Успения Божьей Матери

- Совсем недавно, закончив реставрационные работы, сняли и этот циклопический стеклянный шатер, так что сейчас и не представишь, что за конструкция тут много лет высилась над протатским соборным храмом.

*** Но Костамонит, нарушив это высочайшее повеление, которое противоречило самому духу монашества, принял четырех румын, грузина и даже одного русского

- Автор, верно отражая настроения и практику греков, все-же несколько усиливает действительную ситуацию. Румын сейчас очень много в афонских обителях Ватопед и Агиу Павлу. По одному-другому русскому есть почти во всех афонских обителях. Также и с грузинами, европейцами и другими народами, - монахи-негреки могут подвизаться во всех афонских монастырях, но каждого иностранца берут с большой осмотрительностью и длительное время испытывая. Негласные квоты на иностранцев конечно же есть и действуют, к сожалению, на Святой Горе.

**** Однако мы уже вспахали поле, поэтому давайте уж засеем его, чтобы нам не голодать следующей зимой

- Из-за палящего, все сжигающего летнего солнца, в Греции и Малой Азии, где, видимо, и происходили эти события, пшеницу сеют в зиму ("озимую"), а уже в мае-июне следующего года собирают урожай.

Рассказ «Вразумление старого монаха»

Солнце уже почти село, красноватый его отблеск как пасхальный огонь возжег ветви кипарисов, отчего те стали напоминать пассажирам проходящих кораблей рождественские елки. Города-монастыри и островки домиков-келий сказочной страны Афон источали повсюду неземную сладость-истому по будущему блаженству. Здесь даже атеист верил в Бога, хотя по привычке утверждал обратное. Уже слышался византийский звон колоколов и гул чугунных бил. В монастырях и кельях начиналась вечерня. Духовная поэзия византийских гимнотворцев наполнила пространство храмов.

Но даже Святой Афон имеет свою прозу. Не во всех храмах Афона лилась молитва. Кто-то просто ленился вставать на молитву, предпочитая почитать на ночь духовную литературу, кто-то был болен и нуждался в помощи Божьей сильнее, чем когда-либо раньше…

Когда этим святым вечером сиротливый взгляд пожухлого рыжего кота Мурзика пробежался по блюдцу, в котором уже довольно долгое время не появлялось молоко, он заметил, что оно – блюдце – ещё и треснуло. Оно треснуло не от времени – это смерть проходила мимо и задела тарелочку своей ногой. Трещина, как паутина злого и жадного паука, проходила по самой внутренности лакомой миски, от которой исходил еле слышный запах кислого молока, больше похожий на сырный. Мурзик недовольно и жалобно заурчал и посмотрел на полуоткрытую молитвенную комнату, откуда уже долгое время не выходил его кормилец – старый неухоженный монах, носивший обычно рваную и грязную рясу. Мурзик был чистоплотен, но сейчас он больше всего на свете хотел бы увидеть всклокоченную посеребреную бороду кормильца и его широкую добрую улыбку.

Дело было даже не в еде: Мурзику хватало змей, крыс и лягушек для дневного пропитания. Неподалеку бил источник вкусной воды, где всегда можно было утолить жажду. Тем не менее кот не разучился любить молоко. К тому же, ему так не хватало скупой, но искренней ласки старика! А-а! Мурзик чуть не забыл о рыбе и сыре, что перепадали ему по редким праздничным дням. Всё это теперь ушло... А тут вдобавок и блюдце почти раскололось! Беда пришла в их келью! Кот с опаской посмотрел на покосившуюся, давно не крашеную дверь покоев старика. Туда вход ему был строго воспрещён. Несколько раз за своё любопытство он получал от монаха тапком по спине, и один раз даже больно-больно мухобойкой по морде. Кот был из понятливых и перестал посягать на личное пространство старца.

Но сейчас ситуация была не совсем обычной: старик-то не выходил из своих покоев уже несколько дней. Что-то было неладно! Кормилец и раньше задерживался в своей комнатке на несколько дней, но при этом подавал какие-то признаки жизни: делал поклоны, разговаривал с кем-то там, много бормотал... Правда, после этого долго молчал, очень долго, почти как сейчас. Не только по отсутствию молока и треснутому блюдцу, кот понял, что со старцем произошло что-то серьёзное. Из кельи старика исходил еле уловимый запах опасности и тлена. И Мурзик решил ослушаться старца и пробраться в запретную комнату. Осторожно зацепился когтями за низ двери и резко дернул на себя. Она поддалась, хоть с усилием, но безо всякого скрипа, потому как старец регулярно смазывал петли маслом, чтобы и малейшие шумы не портили его молитвенный настрой. Кот внимательно и с опаской осмотрелся...

...Лампада уже давно прогорела, медная кадильница угасла, оставив черные холодные угли. Очи священных ликов с неизменно чистых икон с тёплой любовью и скорбью взирали на помятый одр старца, который лежал неподвижно как бревно. Кот неплохо разбирался в физических признаках жизни и смерти и понял, что его кормилец был уже на грани. Его грудь ещё вздымалась, но слабость разбила его как паралич. Руки кормильца лежали на груди, но судя потому как они судорожно вздрагивали, его сознание было погружёно в тяжелые бредовые видения. Его одежда отдавала тяжелым запахом нечистого тела. Смерть ещё игралась с ним, как сам он, Мурзик, частенько игрался с мышами, то придавливая их, то опять отпуская, давая надежду на жизнь. Мурзик хорошо понимал игру смерти, но он отнюдь не хотел отдавать костлявой своего кормильца. Он ведь любил его своей кошачьей любовью – любил за сыр и молоко, за крышу над головой, за ту скупую ласку, которой старец делился с ним. Старик не был жестоким и Мурзику никогда не доводилось чувствовать удары его рук или ног, – а мухобойка и тапки не в счёт. Кот собрался с силами и зашипел на смерть, пытаясь вырвать кормильца из её рук, наивно полагая, что и сам имеет известную власть над жизнью и смертью. Но его потуги были тщетными, смерть не боялась его шипения...

Вдруг старик жалобно позвал: "Никодим!" Кот не понял, чего хочет кормилец, но поскольку в келье было всего трое – сам старик, кот и смерть, Мурзик подумал, что зовут всё-таки его и быстро прыгнул на грудь кормильца, в котором еле-еле билось больное сердце. Мурзик немного поскребся о ворот его засаленной рясы и принялся упрямо тереться мордочкой о бородатое лицо старика, чего, конечно, он раньше никогда не делал. Но это не прибавило кормильцу жизни, хотя он и не сопротивлялся и даже, казалось, растрогался, сумев слабо вымолвить: – Мурзик, котяка ты мой, не покинул меня. – Старик даже нашел в себе силы, чтобы провести могучей заскорузлой пятерней по его шерстке.
– Если бы ты мог, скот безсловесный, – принести мне воды, или позвать Никодима из соседней келии, или хотя бы прочитать отходную...

Старец стал захлёбываться в отчаянном кашле, что спугнуло кота и заставило его спрыгнуть с кровати. Кормилец стал кричать и звать на помощь, но эти звуки не были слышны вне его келии-склепа... Старец почувствовал себя ещё хуже – сердце забилось аритмично, а дыхание почти остановилось:
– Никодим, костыль-нога, уж прости ты меня за давешнюю ссору, прости за все оскорбления. Приди, помоги мне, или горькие придется проходить мне мытарства, а если... – Старец стал бредить и почти потерял сознание.
Мурзик сидел в недоумении – он, конечно, понимал, что смерти уже почти надоело играться со стариком, и она очень скоро его удушит. Скоро он придет в себя, а потом всё! И помочь кот кормильцу никак не мог, хотя сочетание звуков «костыль-нога» он хорошо знал.

...Рядом с их келией, метрах в двухстах, располагалась другая келия, в окрестностях которой жил большой и злобный черный кот, от которого Мурзику постоянно перепадало "на орехи". Они часто дрались, деля территорию, так, что клочья летели. Обычно ветер насаживал на терновник клочья шерсти рыжего цвета. И вот! На территории его заклятого врага водился тот, кого кормилец называл «костыль-нога». Этот человек, к справедливости сказать, был более щедр, чем умирающий кормилец – питался он лучше, что сказывалось на качестве объедков для черного кота. Однако и тумаков черному коту доставалось не в пример больше. «Костыль-нога» бил его за воровство с кухни нещадно, отчего кот иногда хромал. Вот тогда-то Мурзик, видя уязвимость врага, и наносил свой удар. Он подкарауливал черного кота в терновнике и набрасывался на него со всей энергией, на которую только был способен. Они барахтались в колючих зарослях, пока Мурзик не брал верх. Затем стояли друг перед другом, злобно урча и шипя, стараясь показать побольше воинственного духа. Чёрный кот, побитый ранее «костыль-ногой», прихрамывая, осторожно пятился назад, давая понять в злобно-желтом жгучем взгляде, что реванш неминуем и Мурзик будет посрамлен. Уж тогда рыжий кот отца Гавриила торжествовал!

Но сейчас ему было совсем не до этих победных воспоминаний – умирал его старый кормилец, с которым он прожил мало-немало, но лет семь-восемь! Обладай бы Мурзик аналитическим мышлением, он бы смог догадаться, что помочь кормильцу сможет тот самый «костыль-нога». Но, увы, коты не обладают аналитическим мышлением. Коты всего лишь самые обыкновенные бессловесные скоты. Но тут произошло то, что христиане всего мира называют чудом…

…Отец Гавриил, хозяин Мурзика, понимал, что находится при смерти. Он тихо и почти безнадежно молился Матери Божьей. Монах давно не бывал у духовника, хотя грехов, хоть и не смертных, но нераскаянных грехов, – у него было много...

Так уж получилось, что родился он семнадцатого декабря, в день памяти святой Великомученицы Варвары, которой молятся для избавления от наглой (внезапной) смерти. Поэтому, когда эпитроп предлагал ему выбирать келью из множества, что имела Великая Лавра, отец Гавриил выбрал ту, престол которой был освящен в честь его любимой святой. Он был ревностным монахом и иной раз подумывал, что христианская кончина – безболезненная, непостыдная, мирная – ему уже как бы гарантирована. Но случилось страшное: он умирал, не получив последнего отпущения грехов от духовника. Еще немного, и его сердце остановится и, возможно, вечная тьма поглотит без остатка его грешную душу. Страх перед муками придал ему сил, и смерть еще пока не могла вырвать этот корешок из живой земли. Отец Гавриил слезно молил великомученицу Варвару простить ему неоправданную дерзость в отношении мыслей о благополучии собственной смерти и просил дать умереть ему непостыдно, исповедавшись у духовника и причастившись Святых Тайн. Ведь милостивая святая не могла не помочь, если, конечно, этому не препятствовал бы непостижимый промысел Божий. Старец молчал и слушал вечность. Он приступил к сосредоточенной молитве – вся его долгая молитвенная жизнь была лишь подготовкой к этому последнему обращению к Богу… Со стороны эта молитва показалась бы, наверное, агонией. А если б этим посторонним был врач-монах, то он, пожалуй, подумал бы, что это одно и тоже: агония и молитва умирающего.

И молитва эта на сей раз была услышана: кот по имени Мурзик, лишенный от Бога всякого аналитического мышления, неожиданно понял, что следует сделать. Если сам он – маленькое, хотя и очень смелое когтистое животное, не может вырвать из лап смерти своего кормильца, то это наверняка сделает грозный и бровастый дядька «костыль-нога». Нужно было бежать к нему со всей прыти и каким-то образом позвать на помощь. Мурзик было воодушевился, но внезапно вспомнил про черного кота. Их последняя стычка произошла совсем недавно, и по её итогам можно было предположить, что черный кот находится в замечательнейшей спортивной форме. Он уже осмелел настолько, что околачивался и возле их кельи. Черный кот и смерть, пришедшая за кормильцем, были на сей раз союзниками. Мурзик не мог совладать со смертью, но мог попробовать потягаться с черным котом. Но тут в сердце Мурзика возникли душевные колебания, которые духовный человек мог бы назвать искушениями. Жизнь старика была дорога Мурзику – монах взял его к себе еще котенком и выкормил. Хотя и не без корысти – Мурзик был отличным крысоловом и не подпускал ядовитых ехидн к дверям кельи, хотя змеи любили тень, скрываясь от палящего солнца. Они хорошо ладили друг с другом – Мурзик и отец Гавриил.

Но бывало и так, что монах уезжал с Афона на месяц, а то и на два, и судьба кота была ему мало интересна. В это время Мурзик бродяжничал в окрестностях и однажды, конечно же, с боями, прибился к кухне румынского скита Продрома. Да, он выживет, даже если старик умрет. Стоит ли рисковать жизнью (ведь черный кот будет стоять насмерть), – из-за человека, которого уже отметила смерть? Он не настолько любил отца Гавриила, чтобы умирать вместе с ним. Может быть, просто стоит податься снова в Продром и отвоевать там себе место под солнцем? Будут у него там другие кормильцы. Лучше, хуже – какая разница? Главное, чтобы побольше рыбной требухи и других объедков выбрасывали котам из огромных кастрюль магерии (кухни). Тогда и еду делить будет незачем. Эти подобия мыслей мучили Мурзика минуты две. Потом кормилец страшно захрипел, искушение закончилось, и кот со всех ног помчался к келье бровастого «костыль-ноги».

На улице стремительно темнело, и кипарисы уже не казались пассажирам проплывающих кораблей рождественскими елками, да и сам Афон уже напоминал им своими очертаниями громадного кита перед погружением в пучину ночи. Звездам и луне не нужно было указывать коту путь – своими зоркими глазами он видел то, что было хорошо скрыто от глаз человеческих. Он выбрал не самый короткий путь к келье «костыль-ноги» – окольную звериную тропу, в надежде, что черный кот не учует его. Мурзик бежал несколько минут, и сквозь деревья уже виднелась келья бровастого старца, но тут он почувствовал запах черного кота, к его едкому мускусу примешивалась не нюханная прежде едкая лютая ненависть. Кот почувствовал его присутствие. Мурзик поступал, по его мнению, ужасно дерзко и покушался на сами основы не только их шаткого мира, но и на жизнь самого черного кота, который решил проучить его самым зверским образом. Он был сильнее и крупнее Мурзика как минимум в полтора раза и гнался за соперником изо всех сил. Мурзик напрягся – келья «костыля-ноги» была уже метрах в пятидесяти, но он чувствовал, что через несколько секунд черный кот настигнет его и произойдет страшная заварушка.

Тогда он дико заорал как умел орать только в марте. От неожиданности черный кот опешил и остановился. Это даже был не крик, а дикий вопль, способный разбудить и самого пьяного человека. Мурзик продолжал вопить, как будто над ним люто издевались. Черный кот совершенно не понимал, что ему делать, только рычал стоя поодаль. Наконец, дверь кельи открылась и, шумно браня нечистого, на порог вышел «костыль-нога». Когда черный кот увидел своего кормильца, тут же с рычанием набросился на Мурзика и принялся остервенело бить его обеими лапами с выпущенными когтями. Он словно хотел оправдаться в глазах своего кормильца, что допустил до самой келии опасного конкурента. Драка началась не на жизнь, а на смерть. «Костыль-нога» спокойно зашел в келью и вышел оттуда с кастрюлей холодной воды, которую вылил на разгоряченные тела животных. По мнению бровастого старца, такой способ самым действенным образом заканчивает все кошачьи войнушки. И правда – его собственный черный кот скрылся в кустах, но только не Мурзик! Кот поднырнул к ногам «костыль-ноги» и завопил жесточайшим образом; из его рта даже потекла даже слюна от напряжения. Бровастого старца прошиб холодный пот – не бешеное ли животное старого Гавриила? Да и тот сам уже неделю не просит сделать ему столь необходимую для жизни инъекцию инсулина. Может быть, Мурзик, у которого налицо основные признаки бешенства, его покусал, и старик в мучительнейшем состоянии умирает у себя на келье? Кот тем временем медленно удалился в ночную тьму, оставив «костыль-ногу» в напряженных размышлениях.

Так что же произошло тогда на келье отца Гавриила? Они с ним, как самые близкие соседи и люди, знающие друг друга не один год, ссорились уже не раз, впрочем, и мирились легко и с удовольствием. Но последнюю ссору уже нельзя было назвать таковой – скорее всего это был спор, принципиальный спор. Отец Гавриил был благоговейным и глубоко верующим монахом и твёрдо верил в то, что Святая Великомученица Варвара не даст ему погибнуть наглой смертью без исповеди и напутствия в жизнь вечную Христовыми Тайнами. Отец Никодим, будучи врачом, сказал старцу при последнем их общении, что тому надо бы увеличить дозу инсулина, чтобы иметь силы содержать келию и справлять свои молитвенные обязанности. Иначе он скоро совсем свалится и умрет.
– Вот, что! – ответил тогда отец Гавриил. – Ты младше меня и не знаешь многих духовных вещей. Я знаю, что ты врач и искренне хочешь помочь мне, но кому, как тебе, не знать, что увеличение дозы инсулина – ведет к скорой смерти. – Старец долго молчал, не решаясь сказать другу следующее: я отказываюсь принимать лекарства, потому что не боюсь смерти. – Он сел на стул и потер свои колена.
– Как, отец Гавриил?! Без уколов ты долго не протянешь! Но если ты считаешь, что готов уйти, то сделай это в монастыре и уйди достойно как схимник, исповедавшись во грехах и причастившись Святых Таин. Останешься на келье – смерть может застать тебя неожиданно, даже в туалете. Не шути с этим, брат. – «Костыль-нога» улыбнулся, словно надеясь, что старец передумает.
– Нет, отец Никодим, все наши беды оттого, что мы слишком доверяем мирским вещам. Разве останется после этого в наших сердцах место для Бога? Я родился в день памяти святой Великомученицы Варвары и живу в келии, престол которой освящен в память той же святой. Ты образованный и знаешь, что эта святая избавляет от наглой смерти и не дает уйти без покаяния. Так что пусть обо мне позаботиться святая, а не твой инсулин… – Таков был их последний разговор.
– «Что ж, – подумал тогда Никодим. – Мой сосед старше меня и опытней в духовной жизни, поэтому не буду настаивать на своем».

Так он и ушел, но теперь об этом очень жалел. Хоть и внешне они расстались друзьями, сам отец Никодим затаил в душе обиду за то, что сосед отверг его искреннюю помощь. И поэтому он решил пока даже не навещать его, думая в глубине души, что отец Гавриил прибежит к нему первый, так как, из-за болезни рук, он сам себе не мог сделать инъекцию. Упрямец не появлялся несколько дней, – заупрямился и отец Никодим: «Ладно, посмотрим, старый пень, на сколько тебя хватит! А если настолько выжил из ума, что надеешься на помощь святых, отвергая помощь друга, то я тебе не духовник, чтоб читать мораль…»

Сейчас, когда бешеный Мурзик скрылся в кустах, отец Никодим почувствовал, как его со страшной силой грызет совесть. Он немедленно, освещая большим фонарем путь, похромал к келии Великомученницы Варвары, где, возможно, его уже ждал хладный труп отца Гавриила. Он добирался до места минут десять. Дверь кельи была открыта. Отец Никодим быстро разыскал соседа – тот лежал на постели в келье и уже почти не дышал. Признаков бешенства у него не наблюдалось, но было ясно, что если ему сейчас не вколоть инсулин, – старец умрет в течение получаса. Отец Никодим хорошо знал, где у старца лекарства. Набрав в один шприц инсулин, а в другой витамин B6, монах вернулся в комнату и, сделав уколы, провел восстанавливающую терапию – сменил старцу одежду и поставил капельницу…

Наконец, через час монах пришел в себя. – Благослови тебя Бог, отец Никодим, дорогой ты мой «костыль-нога»! Без тебя бы я уже умер! Наверняка, тебе явилась моя святая покровительница Великомученица Варвара и открыла тебе мое состояние, чтобы ты пришел и спас меня от наглой смерти. Слава Богу!
– Не совсем так, отец Гавриил, – улыбнулся сосед. – Ко мне прибежал твой кот, который вопил как резаный и чуть не выцарапал моему черному коту глаза. Для животного это не совсем типичное поведение, я даже заподозрил твоего кота в бешенстве. Вот и подумал, что у тебя здесь явно что-то неладно.
– Мурзик что-ли меня выручил? Вот дела! – удивился монах. Кот же к этому времени благополучно вернулся в келью и уже без страха получить мухобойкой по морде крутился в молельной келье между ног «костыль-ноги», благодаря его за помощь. Бешеным он уже не выглядел, напротив, был довольным и спокойным.
– Он самый, Мурзик, – монах погладил кота. – Я, конечно, не твой духовник, отец Гавриил, но мой тебе совет: не искушай Господа Бога Своего и продолжай пользоваться лекарствами, и святая Великомученица Варвара поможет тебе.
– Да, отец Никодим, спасибо, я понял свою ошибку.
– Не за что, брат, пойду поковыляю обратно, принесу тебе поесть и ещё лекарств…
– Спасибо, дорогой! Знаешь, что еще принеси мне? – старец с любовью глядел на своего кота.
– Что?
– Что-нибудь вкусного для Мурзика.
– Непременно! – «Костыль-нога» рассмеялся и прихрамывая вышел из комнаты.

Станислав Леонидович Сенькин

Кот Мурзик из Свято-Богоявленского Аланского женского монастыря в Северной Осетии

С этим рассказом связана весьма интересная история: когда приехал в Свято-Богоявленский Аланский женский монастырь в Северной Осетии и подарил матушкам свою последнюю книгу, я заметил лениво бродящего по двору старого рыжего кота по кличке Мурзик, которого опекала сердобольная монахиня Вероника. Она была в обители кем-то вроде врача. Я рассказал ей, что первый рассказ моего сборника посвящён как раз рыжему коту, Мурзику, спасшему жизнь монаху, который родился на день Великомученицы Варвары. Оказалось, что матушка Вероника - опекунша реального Мурзика - тоже родилась в этот день. Вот такое интересное совпадение! Рассказ же называется - "Вразумление старого монаха". Прошу читать, оставлять свои отзывы и конструктивную критику.

Станислав Сенькин (Павел в крещении)

Рассказ «Мать»

Она помнила его первые шажки, когда сын, шатаясь от слабости своих пухлых ножек, протягивал к ней ручки, топал-топал, и, едва не грохнувшись на пол, попадал в ее объятья. Он был таким красивым, сильным и добрым мальчиком. Он все ловил на лету, - все самые добрые слова и красивые движенья, от него так и веяло весной, которая хотела, видимо, остаться с ним до самой старости. Мать помнила его первое слово, как и у многих других детей, это было слово «мама». Он произнес его и загадочно улыбнулся. Матери запала в душу эта загадочная улыбка, она, как и всякая женщина, хотела разгадать все загадки на свете, но эту разгадать ей было не под силу. Мать имела поистине большое сердце. Ее любви хватало на всех, но больше всего она любила именно его. Казалось, что с самого рождения, над ним сияла счастливая звезда, которая никогда не уходила с его небосклона, ни днем, ни ночью.

Его отец и ее первый и последний муж ушел к другой женщине, но она никогда не винила своего мужа и считала, что просто не смогла дать ему то, что он хотел.
– Что ж, рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, – говорила она на подружечьих посиделках, – но зато у меня есть мой малыш.
Она подзывала мальчика и гладила его непослушные кудри.
– Он восполнит мою жизнь с избытком! – И даже ее подруги не сомневались в этом.

Любая семья имеет свой маленький рай и маленький ад. Мальчик рос в раю ее любви, а весь ад она оставляла себе и никогда не приносила домой весь ворох мелких обид и недопониманий, которые всегда окружают обычного человека. Но ее любовь не ослабляла сына. Этот мальчик никогда не обижал своих сверстников, в детских, подчас жестоких, забавах, и всегда заступался за слабых. Нельзя сказать, чтобы он был паинькой, - напротив, его кипучая энергия делала его лидером среди других дворовых детей, и они, часто вдохновленные его словами, пускались в разные авантюры, за которые им всегда доставалось от родителей. Но ему не нужна был порка, - огорченные глаза матери воздействовали на него почище ремня.

Учеба для него не была важной, и как мать не старалась, учился он с прохладцей. Однако его природные дарования не давали ему плестись в хвосте, и даже выводили в число первых учеников. Во всяком случае, школу он закончил без единой тройки. Мать всегда считала, что он станет великим человеком, чьими достижениями, она, на старости лет, будет гордиться и нянчить столь же даровитых внуков. Не важно, что у них сейчас такая маленькая семья, как годовалая яблонька. Через несколько десятилетий это будет прекрасное плодовое дерево, которому будут нипочем ни бури, ни штормы этой изощренной на дурные события жизни. Дерево, которое всегда сможет укрыть в своей сени - многих несчастных людей. И на эти мысли она поставила все. Ее жизнь, с точки зрения окружающих, была серой и скучной. Она никогда не приводила в дом других мужчин, - не зная, как это может повлиять на ее любимого ребенка.

Мать всегда, еще с раннего детства, покупала ему много книг на самые различные темы, чтобы выяснить, к чему у него есть предрасположенность. Она недоумевала, - мальчика не интересовали ни машинки, ни конструкторы. Слоны и корабли его тоже не волновали. И лишь богато иллюстрированная книга про звездное небо вызвала у него неподдельный интерес. Он попросил купить ему побольше книг про звезды, луну и небо и читал, которые мог понять, буквально взахлеб.
– Неужели он хочет стать астрономом? – думала мать, – ведь это не соответствует его великим дарованиям. Сколько она не вспоминала, не могла припомнить ни одной фамилии известного астронома. Как она сможет гордиться им, простым астрономом?
– Но ведь, может быть, он захочет стать пилотом-космонавтом? У него к этому есть все предрасположенности: здоровье, ум, хватка и напористость. И когда мальчик попросил купить ему телескоп, мать стала копить на эту дорогостоящую игрушку, хотя зарплата младшего научного сотрудника была и невелика. Наконец, в одиннадцать лет, он нашел под новогодней елкой небольшой телескоп-рефрактор, и радость его тогда казалась нескончаемой.
– Только бы космонавт или, на худой случай, талантливый инженер-конструктор, но не астроном, – безпокоилась мать.

Через какое-то время, сын перестал интересоваться телескопом, и его полностью поглотила улица и девочки. Все это было естественно для обычного мальчика, но у него же должен быть особый, счастливый путь. Мать недоумевала и немного скорбела о деньгах, потраченных на телескоп. Лучше бы купила сыну хорошей одежды. Мать старела, а сын взрослел. Он поступил на первый курс престижного Университета и часто приносил ей домой цветы. У него появилась девушка. Прекрасная и молодая, без тех глупых причуд, которыми было околдовано новое поколение. Казалось, мечты матери о большой семейной яблоне скоро начнут воплощаться. У них появятся красивые дети, у нее – любимые внуки. Сын станет большим человеком в этой жизни, и ее старость будет тихой и счастливой, как серебряный медальон с красочными портретами любимых. Она уже видела, как прорастают ее мечты, зелеными лепестками из золотого будущего.

Но жизнь сына вдруг, стремительным образом, изменилась. Сначала, все показалось ей незначительным. Однажды он принес домой Новый Завет. Мать не была религиозна, верила в силу науки, разума и научно-технический прогресс. Она была убежденной, но не фанатичной атеисткой и никогда не приносила домой религиозной литературы. Евангелие сына стало первой христианской книгой в их двухкомнатной «сталинской» квартире с высокими потолками. Сын стал часами просиживать над этой книгой, как несколькими годами раньше, над литературой про звездное небо. Мать безпокоилась и часто говорила с его девочкой, которой также не нравилось новое увлечение сына. Мать стала находить на его книжной полке странные книги, на обложках которых были нарисованы суровые бородатые лица монахов в черной одежде и с четками в руках. Она, с нарастающим страхом, читала их имена: Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник, Иоанн Лествичник, Максим Исповедник…

Книг и суровых бородатых старцев становилось все больше. Она боялась их, как древних колдунов, готовых наслать заклятье на все ее прекрасные мечты, которые уже увядали от огня, которыми были наполнены их глаза. Они, старцы, стали словно невидимой стеной между матерью и сыном, которая, с каждой новой прочитанной им книгой, становилась все крепче. Это была стена непонимания, которая еще не угашала их любовь, но грозила перерасти в стену отчуждения.

Однажды она пришла, в его отсутствие - в его комнату и, с дрожью в руках, открыла Новый Завет и первая фраза, которая бросилась ей в глаза, была: "и враги ему домашние его". Мать захлопнула книгу и побежала на кровать, плакать. Чему же учат эти бородатые монахи, как может быть, что она, которая взращивала его с такой любовью, является врагом своему сыну? Когда он вернулся из университета, мать напросилась на серьезный разговор. Во время него мать выяснила, как далеко ушел сын от пути ее мечтаний. Его глаза уже горели, как у тех старцев с обложек монашеских книг, сын теперь не считался с тем, что она положила за него жизнь, а убеждал ее присоединиться к его взглядам и мечтам, которые, как он ее уверял, были вечными и во сто крат превышали по значимости ее собственные. Она спорила, сколько было сил, потом плакала. Сын тепло утешал ее, но намерения его оставались такими же сильными.

Тогда мать решилась на отчаянный поступок. Прошла пара недель. С затаенной ненавистью, она подошла к полке с книгами, торжествующе посмотрела в огненные глаза бородатых старцев, и положила их всех в сумку, которую спрятала в шкафу. Когда сын пришел, она сказала, что это все, чем он увлекался в последнее время - антинаучная блажь, промывка мозгов и сказала также, что религия несет вред для неокрепших характеров. Потом она скрестила руки и твердым голосом заявила, что выкинула все его книги на помойку. Он сел на кровать и сжал голову руками, потом заплакал и только сказал: - и враги ему домашние его. Мать разрыдалась, побежала в свою комнату и вернула сумку, она все больше понимала, что, при таком настроении сына, ее мечтам будет очень трудно воплотиться.

Затем сын бросил свою учебу, потом его бросила девушка, прекрасная и молодая. Он, по поводу размолвки с девушкой, горевал достаточно долго, и мать надеялась, что эта первая неудачная любовь образумит его. Но нет. Сын устроился в один из храмов алтарником на мизерную зарплату и стал отпускать себе волосы, усы и бороду. С матерью он был, как и прежде, обходителен и мягок, но давал понять, что путь, на который он встал, для него выше всего. В то время, религия уже стала общепризнанной, и быть православным было уже не так стыдно. Оказывается, как ей говорили, верующими людьми были даже академики Павлов и Лосев.

На следующий год сын поступил в Загорск (переименованный вскоре в Сергиев Посад, точнее городу вернули историческое имя), в семинарию. Мать ездила к нему на выходные и тоже стала проникаться Православием. Бородатые старцы уже не казались ей такими уж мрачными и ее любимые мечты вновь воскресли. Путь ее сына сейчас вполне мог влиться в ее мечты в новом ракурсе. Учился он хорошо и уже дружил с девушкой-хористкой, которая училась там же на регента. Теперь Мать думала, что это даже очень хорошо и благородно, что сын станет священником. Будет помогать людям, может от него пойдет и новый крепкий священнический род.

Так шли годы. Сын был уже на последнем курсе семинарии, и Владыка хотел рукоположить его в священника, девушка сына была согласна стать матушкой. И мать думала, что их семейное дерево сейчас начнет произрастать и плодоносить. Но все, вдруг, опять стремительным образом изменилось. Огонь глаз Игнатия Брянчанинова, Иоанна Лествичника, Феофана Затворника, Максима Исповедника и Иосифа Исихаста вновь сжег все ее мечты.

Однажды, когда мать сидела на кухне и пила чай, мечтая о прекрасном будущем, позвонила та самая девушка-хористка, она была возмущена до самого предела и заплакана. Девушка сказала, скорее прорыдала, матери нечто, от чего ее доброе сердце сильно заболело. Оказывается ее сын, по благословению какого-то старца, бросил семинарию и подался на Святую гору Афон, чтобы стать там настоящим монахом и безмолвником. Мать не пролила ни одной слезы. Ее сердце стало как бы каменным. Она просто сидела на кухне и глядела, как сгорают мечты всей ее жизни. Она чуть не возненавидела сына, который, по ее мнению, жестоко поступил с ней. Ведь она отдала ему всю свою жизнь, а он не мог посвятить себя, хоть немного, ее старости.

Целый год от него не было письма, и, чтобы быть хоть как-нибудь ближе к нему, мать стала регулярно посещать Православный храм, исповедоваться и причащаться Святых Христовых Таин. Когда она молилась Божьей Матери, то помнила, что сын находиться у нее под присмотром. Она всегда просила Пресвятую помогать ему в скорбных монашеских трудах. И постепенно она стала обретать некую молитвенную связь с ним, словно ее молитвы оберегали его там, а его молитвы, наоборот, охраняли ее от всякого зла. Она почти смирилась со своей судьбой и пошла преподавательницей в Воскресную школу.

Потом от него было первое письмо. Прижав его к сердцу, она долго не решалась открыть его, потом, все-таки, аккуратно разрезала конверт перочинным ножом. Он писал, что устроился на одну греческую келью послушником и старец кельи целый год не разрешал ему связываться с ней, чтобы во время новоначальных искушений, ее письма, наполненные скорбью и любовью, не возбудили его уклониться от выбранного пути. Сейчас он был полностью доволен своим выбором и хотел остаться на Афоне до конца своих дней. Сын просил, чтобы ее письма не были слезливыми, кратко отображали состояние ее дел и приходили бы не больше четырех раз в год. И чтобы никаких фотографий. Еще он просил ее больше молиться за него, потому как Афон – это место постоянных искушений. Она молилась, как могла, и лишь в молитве за сына находила настоящий покой и утешение. Иногда, в храме, какие-нибудь женщины обсуждали ее:
– Вот уж ей повезло, ее сын подвизается на самом Афоне. Вымаливает весь род.
Не знали они, как болело по сыну материнское сердце:
– Как он там, в чужой стране? С суровым старцем с глазами Игнатия Брянчанинова? В лишениях и скорбях, - ее любезный сын...

Так прошло еще несколько лет, мать, бывшая атеистка, уже твердо стояла на позициях Православия, сын был уже пострижен в схиму* и носил другое имя. Он хорошо изучил греческий язык и, по благословению старцев, стал переводить святогорскую литературу. Она часто покупала книги в его переводе и чувствовала в каждой строке его талантливую чистую душу. Теперь она поняла, что выбор ее сына был самый правильный, а ее мечты были эгоистичными. Может быть, она хотела счастья только для себя, а он стал молитвенником за весь мир. Он хотел счастья всему миру и она, наконец, стала гордиться его мужественным выбором и сама проникалась его сильным духом. Вскоре мать стала директором Воскресной школы и, с большой любовью, объясняла детям Закон Божий. Дети понимали, что этот закон хороший, хотя бы из-за душевных качеств самой преподавательницы, которая, умея любить и научившись терпеть, была сама очень любима детьми.

Но человек - существо ранимое и подверженное болезням. Мать уже несколько раз ложилась в больницу с сердечными приступами. И ей очень хотелось, хотя бы один раз, перед смертью, взглянуть на своего сына, увидеть, каким монахом он успел стать. Это была ее последняя мечта. Не выдержав сердечной туги, она нарушила запрет старца и сообщила сыну о своей болезни. Написала и о том, что, возможно, жить ей осталось немного - несколько месяцев. Пусть он только попросит старца разрешить ей приехать в Грецию и, в последний раз, повидаться с ним. Может Геронда (старец), и согласиться с желанием умирающей матери? Она обещала держаться изо всех сил и не пролить при встрече ни одной слезы. Вскоре сын написал ответ. Он дал обет Матери Божьей никогда не сходить с афонской земли, а женщин, как известно, на Афон не пускают. Но его рассудительный старец счел желание матери законным и придумал вариант, как они могут встретиться.

Геронда имел друга, капитана парома «Агиа Анна»**, который возит монахов и паломников вдоль берегов Святой горы. Мать должна была остричь коротко волосы, надеть очки и даже приклеить усы. Так она будет похожа на мужчину. Потом она должна связаться с капитаном (сын прислал номера телефонов) и он бы спрятал ее, в определенное время, в своей рубке. Когда паром достиг бы арсаны (пристани - прим.автора) Кавсокаливии, где, в этом древнем скиту, и подвизался сын, капитан бы инсценировал поломку катера и простоял бы у берега минут десять. В этот краткий момент, они и смогли бы встретиться на борту парома. Закон Святой горы, как и обет молодого монаха, по мнению старца, не нарушался бы. Ведь мать не вступила бы на Афон, а сын также бы - не выходил с горы, так как паром будет пришвартован к берегу. Мать с великой радостью приняла это приглашение старца. Она заняла денег, приехала в Грецию, добралась до Салоник, а потом и до Уранополиса, где встретилась с капитаном парома, жена которого была понтийской гречанкой и знала русский гораздо лучше эллинского.

И вот наступил долгожданный день. Мать, замаскированная под мужчину, чтобы не стать соблазном паломникам, сидела в рубке капитана и, радостно предвкушая встречу, глядела в окно. Кавсокаливия была последней остановкой парома. Мать смотрела на гористые берега зеленого Афона и поняла, что здесь осуществились мечты ее сына, которому и было от рождения предназначено Богом стать святогорцем (насельником Святой Горы Афон). Она много раз видела эти берега и монастыри на фотографиях и могла назвать каждый из них по имени. Вот, сразу после Дафни, Симоно-Петра – монастырь, стоящий на скале, потом маленький Григориат, затем суровый Дионисиат и следующий за ним последний большой монастырь на пути - обитель Святого Павла (как и СимоноПетра - названные в честь афонских святых, а не апостолов).

Наконец, через пару часов, паром пристал к арсане Кавсокаливии. Он останавливался здесь только два раза в неделю и сегодня был не тот день. Потому никто, кроме нескольких туристов, не вышел на берег и никто не забирался на борт. Мать волновалась, где ее сын и порывалась подойти к самому борту. Может быть, старец указал другой день? Капитан не мог удержать мать, и она прорвалась к борту. Лишь пологая красноватая каменная скала и несколько каменных стен-бизюль (террасы по-турецки и по-гречески). Море било об арсану, и капитан обеспокоено смотрел на часы.

Наконец, капитан обескуражено и смущенно развел руками, показывая своим видом, что пора бы уже и ехать. Мать стояла потерянная у борта и глядела, как мотор вспенивал воду моря. Паром тронулся в обратный путь. И тут сын вышел из-за каменной бизюли и сказал то, что можно было только увидеть, а не услышать из-за шума мотора. Он сказал: «мама» и море посинело от ее счастья. Сейчас он был похож на бородатых старцев-черноризцев со своих книг, очень похож. Паром все больше отходил от берега, она протянула ему руки, как бы желая последний раз обнять его.
Мать взглянула ему в глаза и увидела в них тот огонь, что сжег все ее мечты.

Теперь она знала, - что это за огонь.
Это был пламень вечной любви.

Станислав Леонидович Сенькин

* сын был уже пострижен в схиму -

Любой монашеский постриг называется СХИМОЙ. Правда, в России схимой обычно называют только "Великую схиму". По греческой афонской традиции, рясофорных послушников сразу постригают как раз в Великую схиму, минуя Малую схиму (обычный монашеский постриг в русской традиции). Внешне греческая схима очень скромна - это что-то вроде короткой черной епитрахили, вышитой красными нитками. Надевают ее под рясу и только когда идут на причастие Святых Тайн на Священной Божественной Литургии (примечание редактора, и ниже).

** капитана парома «Агиа Анна»

От Урануполи до Дафни курсирует большой паром «Аксион эстин» («Достойно есть»), а от Дафни до Кавсокаливии - маленький паром «Агиа Анна» («Святая Анна»). Но 1 раз утром «Агиа Анна» отчаливает от Уранополиса и 1 раз вечером причаливает к Уранополису. Так что получается - весь день мать просидела в рубке капитана.

Рассказ «Брак лакерды»

– Пьем водку, пьем ром, а в Россию не пойдем. – Старец Никанор карульский очень любил эту шутку, потому как полагал, что Третий Рим навсегда пал, несмотря на пророчество старца Псковского монастыря Филофея. Он не хотел возвращаться домой и, в узком кругу, любил иную присловицу: «Где хорошо, там и родина». Никанор официально принадлежал к Русской Православной Церкви заграницей (РПЦЗ) и люто ненавидел «красных» попов, почти так же, как Иуду. Может быть, даже больше, потому как последний не до конца понимал, что он делает, а эти предатели, зная истину, пошли на сделку с комуннистическим сатаной.

После публикации в Америке дневника его духовного отца Феогноста, в котором старец раскрывал секреты умного делания, к Никанору потянулись русские эмигранты, помогающие ему и другим, оставшимся на горе старым монахам выжить. Эмигранты привозили спиртное, сутаж для плетения четок, одежду, деньги и покупали у стариков духовную литературу. На вырученные средства старцы хоть как-то перебивались и не умирали с голоду.

Отец Никанор жил здесь очень давно. Он был так стар, что как-то видел в Петербурге святого царя Николая на военном параде, о чем всегда охотно рассказывал своим посетителям. На Афон он попал весьма необычным способом. Нынешний схимник Никанор был простым рядовым Захаром и раньше воевал в рядах русской армии. Первая мировая война занесла его на Балканский полуостров, где он сражался в составе 2-я Особой пехотной бригады против коварных болгар, присоединившихся к германской коалиции. Он всегда с особенным благоговением вспоминал тот давний диалог со своим сослуживцем, уже умершим здесь же, на святой горе, несколько лет назад. Диалог, который заставил их покинуть линию фронта.

Бои тогда велись в Македонии - спорных землях трех балканских государств. Наши солдаты давно не мылись, не могли как следует поесть и поспать. Прекрасная горная природа уже давно приелась, брынза и орехи набили оскомину, и солдаты грезили о родных лесах и полях; огромная вершина Шер планины казалась им горой смерти. Злобные и огромные македонские овчарки, точно Церберы, гармонично дополняли эту мрачную картину.

В тот день они лежали в грязном окопе, сжимая в руках винтовки. Вокруг стоял сырой туман, мерзко обволакивающий пространство, моросил дождик, медленно и уверенно превращавший глину под ногами в месиво.
– Слушай, Антип, а что это болгары поперли против нас, не мы ли их спасли от турков?
– Да мы, кто же еще, Захар! Спасли «братушек» на свою голову, а они нам здесь свинцом отплачивают. Как мне объяснил поручик, братья сербы, невзирая на рекомендации нашего министра Сазонова, решили присоединить к себе Македонию, точнее, к своему воображаемому панславянскому государству, ну, а болгары издавна считают эту территорию своей, вот и стали союзниками немцев. И из-за какого-то гористого куска земли, где ни картошки не посадишь, ни пшеницы не посеешь, весь сыр-бор. Словно в нашей родимой Курской губернии Плотниковы с Волковыми бьются, как охотничьи борзые за кусок мяса, споря о заливных лугах близ новосёлок. Славяне и православные христиане уничтожают друг друга, как какую-то лютеранскую немчуру!
– Да болгары никакие не славяне! Зря мы их вообще освободили.
– А кто же они тогда?!
– Поручик говорит, что сущие турки.
– Турки? Надо же! А лопочут почти по-нашенски.

Редкие пули свистели в воздухе, и русские воины лениво заряжали свои винтовки и стреляли в направлении воображаемого противника. Никто не хотел воевать и наступать, просто палили бесцельно с обеих сторон, потому что таков был приказ. Это была глупая война, никто не знал из-за чего, в общем-то, началась эта великая заварушка.
– Слушай, а зачем убили этого Хфердинанда?
– А Бог его знает, – друзья вглядывались в туманную даль, надеясь хоть что-то разглядеть. – Антип! У тебя махорка еще осталась? – Захар с утра выпустил уже шесть пуль и законно считал, что на сегодня хватит воевать.
– Давай, брат, подсмолим дыхалку. - Сослуживцы спустились в окоп и скрутили две «козьих ножки» - Ты, Захар, слушаешь агитаторов? – Даже на южном фронте революционные идеи уже пустили свои побеги, и самая привлекательная из них звучала: «бери шинель, иди домой». – Я думаю, брат, они, хоть и нравом подлецы, во многом правы. На кой нам сдалась эта война?
– Война-то она, конечно, никому уже не нужна. Но, Антип, сии агитаторы – слуги самого дьявола. Этот их Керенский, - как пояснял отец Епифаний, - отъявленный масон и богохульник. – Захар вновь зарядил винтовку, поднялся и выпустил пулю вдогонку усиливающемуся ветру.
– Да уж! Бога эти нечестивцы точно не признают. А что же мы тогда воюем за такое правительство?
– А куда пойдем, Антип? Домой, к Керенскому? Да и за дезертирство полагается как-никак расстрел. – Солдаты скрутили из листов полкового устава еще по одной «козьей ножке» и задымили. – Может, в монахи подадимся? Мы же почти в ста километрах у самого Афона.
– Ахфона? Это святой горы, что ли? – Антип был курянин и произносил букву эф с особым выговором, как «хф», что всегда смешило его друга. – А что, мысль недурная.

С этого момента друзья стали планировать побег. Через неделю они на золотой рубль Витте, который Антип хранил на всякий случай, купили недельный запас продуктов и пошли по направлению к греческой границе. Долгие же мытарства прошли сослуживцы, прежде чем добрались до Святой горы! Но результат стоил того – Захар дожил до глубокой старости, став схимником с именем Никанор и даже почитаемым в Америке и Европе православным старцем. Можно сказать, его жизнь удалась.

Но вначале все было не просто – бойцы поселились на скиту Крумица, что находится почти рядом с Уранополи, где прожили три года. Захару не понравилось, что здешние монахи почти не молились, а только всё работали и ели.
– Почему вы не учите нас творить Иисусову молитву? – как-то раз он пристал к самому скитоначальнику. – Везде во всём Добротолюбии даны указания, что настоящий монах должен изучить художественную молитву. Это, так сказать, цель всего монашеского пути. А мы только работаем, словно миряне. Даже мясо едим, а в Добротолюбии написано, что…

Отец Дорофей – скитоначальник Крумицы – не любил настырного послушника. Осторожно, пытаясь не выказать неприязни, старый иеромонах перебил бывшего бойца: – Ты только думаешь, Захарка, что ищешь истину, но на самом деле твоё не очищенное от мирских страстей сердце желает быть отличным от других монахов. Неужели ты думаешь, что ты, который еще вчера позорно бежал с фронта, курил махорку и пил вино в кабаках, умней и опытней нас, которые уже состарились на горе? Как будто только ты понял смысл Добротолюбия, а другие отцы слепы. – Дорофей на секунду задумался. – Такой же горделивый дух был и у имяславцев. Их даже пришлось изгнать с Афона при помощи войск, настолько они ослепли в своем безумии. Так что помни: основа монашеской жизни не молитва, а послушание. Делай, что тебе говорят, и без труда войдешь в Царствие Небесное. – Пожилой скитоначальник благословил Захара и, напевая припев акафиста Божьей Матери, неторопливо пошел дальше по своим делам.

Но пытливого Захара не устроило такое объяснение. Через какое-то время он, оставив своего друга Антипа на Крумице, поселился на келье Иверской иконы Божьей Матери, в которой жил суровый старец Феогност. Келья находилась в самом суровом месте Афона – скиту Каруля. Скит до сих пор представляет собой прилепленные к скалам, похожие на ласточкины гнезда, домишки келий. Только сильные духом и телом могут избрать для жительства эти дикие места. От кельи до кельи можно добираться только держась за специальные цепи, иначе рискуешь сорваться в пропасть. Каруля взрастила немалое количество подлинных подвижников, одним из которых и был незабвенный старец Феогност. Он был настоящим подвижником, но обладал при этом раздражительным характером и крутым нравом. Послушники у него не задерживались, только Захар, испытав непритворную любовь старца к молитве, всё терпел и смирялся. В конце концов, отец Феогност привык к нему, и они прожили вместе десять лет до самой кончины старца. Отец Никанор принял от учителя схиму, келью и молитву, которой тот его обучил.

Единственное, что послушник не мог перенять от своего старца, так это его политическую терпимость к советскому государству. Когда Захар начинал хулить «красных» попов, Феогност обычно говорил: «Брак лакерды». Эта была одна из присловиц в Иверской келье. Это выражение переводилось с турецкого как «плохие слова». Так подвижники контролировали друг друга, если кто-нибудь вдруг начинал осуждать.
– Батюшка, причем здесь брак лакерды, ведь в этом бесовском Советском Союзе уже нет церкви, все верные мученически погибли под острым ножом красного дьявола. А те попы, которые входят в так называемую московскую патриархию, - это же настоящие еретики! Я сам видел журнал с фотографиями заседания их синода - в зале, обитом красной парчой, словно кремлевский дворец съездов, выступает митрополит, начиная свою речь словами: «Как говорит наш великий вождь Иосиф Сталин», а его портрет, в фуражке и с усами, висит вместо иконы. Тьфу! Это же натуральное безобразие!
Старец, который мог придти в гнев попросту из-за неправильно положенной вещи в этом случае с большим терпением объяснял своему послушнику:
– Захар, разве Господь учил нас выносить свой суд?
– Да я, отец, не сужу, но эти «красные попы»…
– Брак лакерды!
Захар уже сколько раз замечал, как его старец с упорством не замечал отступлений советских архиереев, подписавших декларацию митрополита Сергия и даже, казалось, сочувствует им.

Послушник почитал своего старца, но отнюдь ему не раболепствовал, имея на многие вопросы свое, особенное от наставника, мнение. После того, как отец Феогност постриг Захара в монашество, их отношения «ученик-учитель» перешли на другой уровень. Теперь они вели подвижническую жизнь по взаимному совету. Никанор часто спорил со старцем и давал ему рекомендации даже относительно Иисусовой молитвы, которую любил и практиковал долгие годы, используя в качестве учебного пособия книги любимого святоотеческого сборника Добротолюбие…

Теперь он сам старец кельи и имеет послушника. Сегодня отец Никанор должен принять трех русских паломников их Америки, иеромонаха из Джорданвилла с духовным чадом и одного священника из Англии, принадлежавшего Московской Патриархии. Отец Никанор был гостеприимным, но ему было неприятно принимать у себя в келье «красного попа». Старец размышлял: «Сталин уже давно умер, но церковь в советской России находится под «омофором» КГБ. Как может в такой церкви быть благодать? Скоро, по слухам, Советы должны были послать первую партию священников из последних действующих монастырей, чтобы обновить подвижническую жизнь в афонской русской Свято-Пантелеимоновой обители. Греки заранее были предубеждены против этих новых русских, злословя, что на горе скоро появится советская резидентура. Конечно, это все – брак лакерды, но их версия не совсем лишена оснований…»

Отец Никанор глядел, как приближается старый рыбацкий баркас его давнего друга Сотириса, рыбак жил в Ериссо и помимо основной профессии занимался морским извозом – доставлял паломников на Святую гору. Сотирис шумно причалил к карульской арсане; из обшарпанного баркаса вместе с рыбаком вышли, как и предполагалось, два священника и мирянин.
– Мир дому сему! – вступив на святую землю, паломники поприветствовали улыбающегося старца в поношенной схиме поверх рясы, небольшого роста и с жиденькой бородкой.
– С миром принимаем. – Отец Никанор поправил очки с толстыми линзами и присмотрелся к гостям. Затем, отпустив Сотириса, обещающего вернуться за паломниками завтра, пригласил их в келью. Гости, захватив подарки, последовали за старцем. Держась за страховочные цепи, потянулись к старой келье Иверской иконы Божьей Матери.
– Будьте осторожны, дорогие, крепче хватайтесь за цепи и смотрите под ноги, здесь очень опасные тропы. – Паломники и не заметили, как и дошли до места. Строгие карульские скалы с редкой колючей растительностью скрывали в своих недрах деревянную избушку с куполом – келью Иверской иконы Божьей Матери. Старец толкнул дверь. – Вот мы и дома.

Гости вошли в келью, оказавшуюся внутри еще более скромной и бесхитростной, чем снаружи. Хозяин усадил их за стол и вынес тарелку с лукумом и три рюмки анисовой водки. Паломники произнесли молитвы перед едой и принялись за угощение. Отец Никанор уже знал пятидесятилетнего иеромонаха Доримедонта из Джорджанвила, и его духовного сына Николая - потомка древнего дворянского рода; они посещали его уже третий раз. А вот «красного» священника он принимал у себя впервые. И чего Доримедонт привез его к нему, ведь он-то неоднократно слышал, как старец хулил советскую власть и продавшуюся ей "МП" - Московскую Патриархию?
– Отец Никанор, позвольте вам представить священника Петра, ему скоро предстоит служение в Лондоне. – Американский монах представил своего попутчика. – Сейчас русская церковь Московского Патриархата выходит на международный уровень и ей необходимо пересмотреть свое отношение и политику по некоторым принципиальным вопросам. Вот отец Петр и хотел бы познакомиться с афонской духовностью.

Паломники с интересом осматривали жилище подвижника. Низенький деревянный стол, пять стульев, ложки, висящие на стене, старая русская печь, чугунные котелки; всё было почти так, как при старце Феогносте, только несколько новых картин с афонскими пейзажами украшали избушку. Но в этой простоте была особая красота, что сразу же почувствовали паломники. Примерно такое же чувство охватывает людей, которые смотрят на древнюю чудотворную икону. Иные иконы не имеют красоты в эстетическом, художественном смысле: их лики темны от старости, сам образ, как любят рассуждать атеистические критики, описывая «религиозное мракобесие» - некрасив. Но духовная сила, присущая чудотворной иконе, пробуждает у людей другие, духовные чувства. Отец Никанор не раз убеждался, что Афон действует на людей подобно чудотворным иконам, пробуждая в них все высокое. Иногда эти высокие чувства паломников противоречили с привычным отношением старожилов. Отец Никанор в этом случае часто шутил: «Одно дело – туризм, другое – эмиграция».

Схимник не хотел нарушать, сложившиеся давным-давно на Афоне, традиции гостеприимства, и решил сдерживать свое нерасположение к «красной» церкви. Он с долей иронии посмотрел на отца Петра. – Как там Россия-матушка поживает? Выполняете ли пятилетку? – Старец немного нахмурился. – В церкви-то ходют ещё или все переломали?
– Да вроде ходит народ. После войны многие уверовали. Сейчас чуть хуже. – Священник испытывал что-то вроде смущения и теребил в руках кипарисовые четки.
– Меня ждет в Лондоне ответственное служение, и я приехал, вместе с моими американскими друзьями, в этот святой удел Матери Божьей, чтобы попросить у Пресвятой благословения на свой труд.

Старец немного успокоился. Этот Пётр был не так уж и страшен. - Хорошо, хорошо… Я одно время жил в Москве. Но как давно это было. Я ведь покинул Россию еще до революции и даже видел самого святого императора Николая. – Никанор подчеркнул этот факт намеренно, желая поддеть «красного» попа. Их церковь упорно замалчивала свою позицию по поводу последнего царя Российской Империи.
– Хм? Правда? – Иерей покраснел и неловко кашлянул в кулак. Установилось долгое молчание. Все понимали, из-за чего оно возникло, но никто не решался первым нарушить молчание.

Отец Никанор обычно после традиционного угощения вел своих гостей в небольшой храм, где они служили молебен, но как он поведет этого московского иерея и будет с ним молиться? Лучшее средство от неловкости – искренность. Стараясь сохранить дружелюбное лицо, хозяин сказал московскому гостю: – Вы простите, отец Пётр, но я не могу повести вас в храм и молиться с вами…
– Я понимаю вас, церковная дисциплина обязывает. – Отец Петр неловко взмахнул руками и поправил окладистую бороду.
В мыслях отца Никанора пронеслась привычная волна негодования против советской власти и Московского Патриархата. Но сейчас он вдруг вспомнил своего старца и поставил гневным помыслам преграду: – Брак лакерды.
– Что вы сказали?
– Да нет, это просто у нас со старцем Феогностом была такая присловица. – Никанор поставил чайник на «газаки» – газовый баллончик с горелкой, вспомнил свои давние споры со старцем и улыбнулся.

Отец Петр неожиданно искренне улыбнулся в ответ и выдохнул: – Быть может, отцы, мы когда-нибудь и сможем понять друг друга? – Все опять замолчали.
Старец задумался и перевел взгляд на гостей: – Богу всё возможно… А пока давайте пить чай!

И гости непринужденно стали вести беседу, слушая интересные истории старца за чашкой ароматного черного чая. Солнце уже клонилось к закату, подымался южный ветер, который всегда нагнетал большую волну. Афон до сих пор стоял твердыней света среди веков и континентов, напоминая миру о бренности всех человеческих споров и трений, о вечном превосходстве Божьей любви над человеческой ненавистью.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Доминиканец»

Сегодня небо было серым и задумчивым, обрывки туч сбивались в свинцовые стаи. Воздух был влажным и солоноватым - морось заставляла старого монаха поёживаться и кутаться в рясу, как в теплый шерстяной плед. Пожилой афонский монах со странным для Афона и вообще для православия именем Ансельм внимательно наблюдал за рокочущими волнами, разбивающимися о скитской пирс. Хоть и страшно было это море в гневе своём для людей, но эти раскатистые волны могли погубить лишь тело, когда как житейское море легко могло поглотить и самую осторожную и даже праведную душу… Отец Ансельм тяжело вздохнул, скорбя о своих грехах. Будущий афонит родился в простой католической семье, вырос набожным католиком и был пострижен в монахи доминиканского монастыря, в котором провел много лет. До сих пор он с любовию вспоминал свою аскетичную келью, где коротал свои часы в молитве. Так бы и окончил отец Ансельм свои дни в тихой доминиканской обители, если бы, как добрый монах, не оказал послушание своему аббату, который поручил ему одно важное дело, миссию, справившись с которой, он мог бы считать свой жизненный путь удавшимся. Но опытный, пожилой уже католический монах-доминиканец успешно провалил эту миссию…

Отец Ансельм невольно улыбнулся, вспоминая, как он с готовностью послушника и с радостью, что сможет пожертвовать своим покоем ради Христа, согласился на миссионерскую деятельность. Ему нужно было вести проповедь в дремучих странах центральной Африки, борясь с прозелитизмом греков. Нельзя сказать, что только тогда он в первый раз услышал это слово – Афон, ведь монах был специалистом по греческому языку и истории Византии, его мать была гречанкой, а отец сицилийцем. Всё детство будущий монах провёл в Палермо, закончил с отличием иезуитский колледж, а затем окончил Католический университет в Милане и получил степень магистра богословия. Его, вне всякого сомнения, ожидало блестящее будущее, но вскоре после выпускного вечера, когда он снял с себя нарядную богословскую мантию и конфедератку, Лучиано – так его звали тогда – облачился в доминиканскую рясу с капюшоном, подпоясанную кожаным поясом. Он стал послушником.

По прошествии трехлетнего искуса его постригли в монахи. Годы незаметно пролетали в трудах и молитвах. Послушанием отца Ансельма было переводить малознакомые богословские труды с греческого и поварить на кухне. Характер Бог ему дал спокойный и миролюбивый, поэтому особых искушений у него не было. Река жизни текла от утра к утру, от ночи к ночи, а он лишь наблюдал за её течением с тихого островка. Каждый день в сети попадала рыба и пёкся хлеб – Бог заботился о монахах. Отец Ансельм провел в монастыре несколько десятков лет и незаметно для самого себя состарился. Он никогда не смотрелся в зеркало, но однажды обратил внимание на свое лицо, отразившееся в металлической глади новой сковородки. Ансельм не ужаснулся, но, конечно же, удивился: он уже был стариком, настоящим стариком, каждый новый закат всё вернее приближал его к могиле, где будет лежать его тело до второго и страшного Пришествия Господня. И тут в спокойной заводи его ума пробежала рябь сомнения – а готов ли он к смерти? Христос принёс людям себя в жертву и призывал следовать по своему пути. А какую жертву сам монах Ансельм принес Господу? Вера была для него счастьем, а монашество – радостью, сравнимую с радостью отцовства. Какую жертву он принес?

Поэтому когда кардинал Мадзини попросил старенького аббата их монастыря подобрать несколько толковых монахов для того, чтобы отправить их с миссией в Центральную Африку, отец Ансельм сам вызвался помочь. Ситуация с католической миссией была не самая лучшая. Помимо вездесущих протестантов в регионе вели активную миссионерскую работу греческие священники-схизматики, которые приезжали в Чад в основном с Афона. С протестантами католики старались не дискутировать и вообще поменьше общаться. А вот с афонскими монахами можно было иметь дело. Вот только спорить с ними было трудно и вообще их миссия была достойным противником. Поэтому кардинал Мадзини предписал аббату следить за качеством образования новых членов миссии, чтобы вновь прибывшие были знакомы с восточной традицией и желательно знали как греческий язык, так и восточных Отцов Церкви позднего периода, для того, чтобы успешно участвовать в богословских диспутах...

Ранним утром отец Ансельм отправился в Чад с группой католических миссионеров. Он выполнял послушание своему духовному отцу, старенькому аббату, – как Самому Богу, понимая, что возможно это его последний экзамен перед отходом в вечность. К тому же, это было с его стороны и настоящей жертвой, потому что ему крайне тяжело было покидать монастырь – свою любимую духовную родину. Возможно, он уже никогда не увидит Италию и будет похоронен в чужой африканской земле, возле огромного озера Чад. Первая католическая миссия была открыта здесь ещё в 1929 году, поэтому отец Ансельм ехал не проповедовать среди неграмотных язычников с молитвенником в руке, а работать катехизатором в составе большой и хорошо организованной группы проповедников.

Кардинала Мадзини безпокоило, что в последнее время усилилась проповедь греческих священников, которые довольно успешно справлялись со своими миссионерскими задачами и привлекали в ряды православия новых членов, в том числе и из католицизма. Хотя отношения между католиками и православными ввиду подавляющего и зачастую агрессивного мусульманского окружения были вполне терпимыми, кардинал усмотрел в такой слишком мягкой позиции и толерантности угрозу интересов святого престола в Африке.
– Вы должны быть "мудрыми как змеи" (так говорил Христос апостолам, посылая их на проповедь, добавляя: "и просты как голуби"), – напутствовал он в аэропорту Рима доминиканцев.
– Берите пример с основателя своего ордена, нашего отца святого Доминика, чьими трудами была остановлена опаснейшая лангедокская ересь. Будьте приветливыми со схизматиками, не навязывайте им ничего, побольше улыбайтесь, но не забывайте, что мы хоть и молимся одному Христу, но понимаем Его по разному. Пусть проповедь ваша будет не только словами, но и делами. Веселитесь с радостными, плачьте с грустными, и да поможет вам Бог!
Отец Ансельм тяжело вздохнул, вспоминая эпизод прощания в аэропорту. Тогда он навсегда простился со своей родной Италией…

…Природа Афона напоминала ему Сицилию, но только отчасти. Старец Иоаким с Кавсокаливии, к кому он часто ходил за советом, нередко приговаривал:
- Эх! Где душе хорошо, там и родина. Смирись, отец. – И монах, привыкший за долгие годы к повиновению, смирялся, отказываясь от своей культурной и национальной идентичности, ради истины, которая открылась ему на Афоне. Отцу Ансельму было трудно. Многие афониты-святогорцы не доверяли ему, подозревали в ересях и других нечистых замыслах вплоть до шпионажа. Тяжело давались такие простые вещи, как не брадобритие (афонские монахи даже не подравнивают бороды - как растет, так растет). От многих других вещей, которыми был занят его быт в доминиканском монастыре, ему пришлось напрочь отказаться и привыкать совсем ко другому. И это всё на старости лет.

Его прежние братья, мягко сказать, не понимали его, считая Ансельма вероотступником и прельстившимся, никто не поддерживал с ним отношений из старых. Когда он улетал из Африки, никто из католиков не пришел с ним проститься. Они недоумевали, почему отец Ансельм так поступил с ними, почему бросил свою семью и ушел брататься с чужаками. Новые единоверцы – афониты - также не могли принять его полностью, зная о десятилетиях, проведённых среди доминиканцев. Некоторые считали, что чувственная католическая молитва навсегда отравила его душу и неодобрительно смотрели когда бывало в молитвенном порыве монах скрещивал обе ладони, прижимая их к сердцу. Бывшему доминиканцу приходилось испытывать странное чувство стыда за проявления католической религиозности, которую нельзя было скрыть. Хотя он не стыдился ни своего прошлого, ни настоящего. Больше всего он не хотел бы испытать стыд в будущем...

Ему оставили только имя – Ансельм, хотя для этого даже пришлось отправлять запрос на имя святейшего вселенского патриарха. Он потерял всё: родину, друзей, братьев, не приобретя в полной мере новых братьев и друзей и, конечно же, новой родины. Но зато он приобрел Христа, того самого, которого исповедовал всю жизнь в Италии и в пряных саваннах Чада.

Здесь, на Афоне, он словно бы погрузился в прошлое Европы, когда католики ещё не знали спорных нововведений Второго Ватиканского собора, когда были отменены культы многих святых, пересмотрены многие важные католические понятия в угоду времени, ради, как это говорилось, приобретения потерянных овец. Но отступив от прошлого, Папа приобретал настоящее, но терял будущее. Теперь, глядя в недавние шестидесятые, Ансельм понимал, что католики проиграли битву и за настоящее – все меньше людей заходило в храмы. А в некоторых странах священные здания уходили с молотка. В них устраивались музеи и даже мечети. Этому было трудно поверить, но Европа отказывалась от Христа! Европа уходила в руки того самого антихриста, которого «отменил» Папа. На фоне этих событий, отцу Ансельму ещё незыблемей казалась твердыня Православия, веками сохраняющее свои традиции и обряды…

… Их африканская миссия располагалась на берегу большого озера Чад. Чернокожие напоминали отцу Ансельму детей – они умели искренне радоваться, но монах ни секунды не сомневался, что они с такой же детской непосредственностью смогут перерезать кому-нибудь горло. Периодически миссия подвергалась нападкам со стороны мусульман – агрессивного арабского большинства. Эти нападки носили обычно характер угроз и дальше этого дело обычно не доходило, хотя старейшие братья помнили случай поджога костела. В поджоге потом признался один местный колдун, который, по его словам, боролся с оккупантами. Французское посольство сильно помогало всем католическим миссиям, но никто не мог гарантировать безопасность монахов. В нескольких милях от их католической миссии располагалась миссия греков. Несмотря на то, что христиане старались держаться вместе и помогать друг другу, в последнее время отношения между двумя общинами были напряженными. За последние пять лет к грекам ушли более десяти чернокожих католиков. Чем их прельстили греки оставалось только догадываться. В их миссию приезжали монахи с полуострова Афон, более известный как Святая Гора. Они менялись через каждые три-четыре месяца.

В отличие от монахов, чернокожие христиане дружили друг с другом, невзирая, к какой церкви они принадлежали. Постепенно они стали задавать не очень удобные вопросы про непогрешимость святейшего отца (Папы римского) и "Filioque". Необходимо было что-то делать, чтобы отстоять честь святого престола перед чернокожими новообращенными христианами. На братском совете решено было устроить богословский диспут, как это часто бывало в средние века. Отправили к грекам посланника с предложением, и греки с явным удовольствием приняли вызов. Решено было провести первый диспут в селении Мганда на спортивной баскетбольной площадке. Мганда находилась как раз между двумя миссиями и являлась самым удобным местом для подобного рода мероприятий. Решено было вести диспут на французском языке, который понимали все.

Нельзя сказать, что отец Ансельм был обрадован решением совета доминиканских монахов выставить его на диспут как самого образованного из всех монахов миссии. Но как истинный монах от привык отсекать свою волю и стал готовиться к диспуту. Чернокожие активно обсуждали предстоящий диспут, от его исхода зависело очень многое. За неделю до объявленной даты отец Ансельм закопался в книгах, молясь своему небесному покровителю святому Ансельму Кентерберийскому, чтобы он даровал ему мудрость против лукавых греков…

… Отец Ансельм посмотрел на часы: подходило время вечерни. Он вычитывал её как на греческом, так и на латинском. Над Афоном сгущалось небо, тучи слетались со всех краёв земли. Монах поковылял в свою каливу. Он жил один, несмотря на то, что к нему иногда просились в послушники. Зайдя в маленький храм, он затеплил лампадки и открыл нужные богослужебные книги. Вечерня с акафистом Матери Божьей длилась у него около часа. Затем он обычно читал по гречески или шел на прогулку по скиту. Сегодня в связи с плохой погодой прогулка отменялась, значит, остаются книги.

Что-что, а это монах Ансельм знал хорошо: не в книгах мудрость, а в чистом сердце, перемолотом жерновами искушений. В книгах были знания для просвещения ума, но истина познается не умом, а сердцем. Он навсегда запомнил, как открылся ему Христос. Это произошло вскоре после того самого диспута, затеянного монахами католической общины в Чаде.

… На диспут пришло более ста человек. Кроме католиков и ортодоксов там присутствовали ещё и протестанты – их представители тоже хотели поупражнятся в красноречии, считая себя фаворитами. Диспут начался в спокойной манере, обсуждались вопросы непогрешимости Папы, "Filioque" и католический догмат о непорочном зачатии Пресвятой Девы. Также обсудили исихазм и духовные упражнения Игнатия Лойолы. Эти вопросы не слишком-то волновали и интересовали зрителей, которым было важно посмотреть на интеллектуальную схватку как на увлекательное спортивное мероприятие. Самым главным здесь была победа. Отец Ансельм выглядел вполне достойно. По уровню образованности он намного превосходил своего оппонента – молодого самоуверенного афонита, который воспламенялся гневом, когда не мог опровергнуть доводы соперника.

Протестантский пастор старался не вмешиваться в диспут, большинство обсуждаемых вопросов было ему мало знакомо, и они казались ему незначительными. Он лишь многозначительно улыбался и повторял: «Братья, что бы сказал Христос на это ваше "Filioque"? Братья, представьте себе, не рассмеялся ли Христос или апостол Пётр на догмат о непогрешимости Папы?» Пастор излишне не утруждал себя, явно считал себя выше всяких «средневековых» споров, занимая таким образом весьма удобную и высокомерную позицию. Диспут длился около двух часов. После него отцы католической миссии поздравляли отца Ансельма и одобрительно хлопали его по плечу. Он тогда чувствовал себя почти счастливым, думая, что достойно защитил честь святого престола. Но это ощущение оказалось ложным…

… Отец Ансельм встал за аналой, опираясь на него одной рукой и со вниманием начал читать вечерню. Молитва шла сегодня легко, несмотря на непогоду и внезапно нахлынувшие воспоминания. Он неторопливо и обстоятельно прочел сто третий псалом на латинском языке наизусть, а затем читал на греческом. Какие-то слова он не понимал, но красота греческого языка пленяла ум, который вместе с сердцем возносился к горнему. В который раз монах Ансельм облегченно вздохнул - ему очень повезло что он здесь. Здесь, на Афоне, отец Ансельм получил уникальную возможность побыть наедине с Богом. Вначале, когда он перешёл в православие, монах практически не видел различий между католицизмом и ортодоксией. Он считал, что давно пора духом любви преодолеть средневековые анафемы и единым строем выступить против безбожия современного мира.

Но затем он стал замечать неприметные ранее, но важные отличия православия. Например, совсем недавно он с удивлением понял, что православные иконы не трехмерны, как католические священные изображения. Это было очень существенное отличие, так как православная исихастская традиция признавала воображение силой, вредящей настоящей молитве, когда как в католической традиции – воображение было её локомотивом.

Каждый день он открывал для себя что-то новое, и душа ощущала перерождение. Если бы он перешел в православие ради суетной мирской славы и приобретения каких-нибудь материальных благ, хоть в малой степени, он бы не чувствовал себя уверенно и не смог бы перенести порицания доминиканских братьев. Хотя можно сказать, что его небольшая афонская келья была великим сокровищем и по сравнению с ней дворцы богачей не представляли никакой ценности. Потому что в келье – чреве – он рождался в жизнь вечную. Как бабочка в коконе, предчувствующая солнце и радость дня, тянется к свету, предчувствовал отец Ансельм Христа и жизнь вечную. Он тянулся к Господу всеми силами своей души; как ребёнок протягивает руки к своим родителям, желая обнять их, благодаря за жизнь и любовь, так славословил он Христа на всех языках, которые только знал.

Обращение не перечеркнуло его опыт подвижничества в доминиканском монастыре, но, напротив, дало ключ к пониманию многих событий, что происходили с ним в прошлом. Он был достаточно мудр и не пытался обратить своих католических братьев, понимая, что случай его обращения уникален. В тиши своей кельи отец Ансельм благодарил Господа за то, что Он помог ему возненавидеть благой ненавистью свою земную родину ради приобретения родины небесной.

… Тогда, после фактической победы на диспуте, когда отец Ансельм на голову превосходил противника и благонравием, и знаниями, и риторикой, он пошел в свою келейку утешенный. В тот момент он никогда не подумал бы, что через какой-то месяц он покинет миссию и навсегда уедет на Святую Гору Афон. Когда у него спрашивали причину перехода в православие, тем более на старости лет, отец Ансельм обычно отмалчивался или говорил общие слова, что Бог его просветил. Он не любил говорить об этом, потому что это было слишком сокровенным, чтобы выносить на общее обозрение. Хотя многие считали, что он не имеет права скрывать причину своего обращения, потому что должен прославлять Бога через чудные дела его. Ведь что могло убежденного доминиканского монаха, состарившегося в монастыре, заставить изменить не только обету послушания, но и собственной вере? Наверняка, это какое то чудо, или откровение. Иначе и быть не могло. Но он ничего подобного не говорил, поэтому и не вызывал достаточного доверия среди афонитов. Только сиромахи-румыны любили его и часто навещали старого монаха. Он делился с ними чем мог и предоставлял ночлег. Немногословный и добрый старый монах со странным для Афона именем Ансельм.

… Монах закончил вечерню, затушил лампадки, но ещё долго не уходил из храма, с любовью взирая на старенькие иконы.

Чудо ли привело его на Афон? Наверное, всё-таки да – чудо. В первую неделю после судьбоносного диспута, монах пребывал в хорошем расположении духа – все хвалили его за то, как он справился с хитрым греком. Постепенно эта радость прошла, но на её место не пришел покой. Дух его с новой силой начал смущаться, и днем и ночью монах спрашивал себя: «какую жертву могу принести я своему Богу – любящему нас Христу?» Он смог победить грека силой ума и многознанием, но куда он мог привести этих чернокожих? Какие доводы можно привести им и, прежде всего, самому себя, объясняя богоотступничество Европы? И нужно ли греку что-нибудь объяснять, когда древний патриархальный Афон бросал вызов всем современным европейским ценностям, а его монахи готовы были умереть, но отстаивать то, во что верили на протяжении тысячи лет - Православие.
И вот однажды монах внимательно читал Евангелие, как он делал по вечерам и натолкнулся на такие слова Господа:

29. И всякий, кто оставит дома, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную.
30. Многие же будут первые последними, и последние первыми. (Матф. 12).

Отец Ансельм задумался. Он оставил своих родителей и друзей ради жизни в монастыре и сделал это с радостью. Он оставил своё монашеское братство ради просвещения дикарей. Хоть и грустно ему было покинуть своё прежнее монашеское уединение, но радость от того, что он хоть чем-то сможет уподобиться Христу, перекрывала естественную земную скорбь. Казалось бы, ему стоило бы успокоиться на этом и не искать большего. Но в сердце отца Ансельма загорелся настоящий огонь. И в голове стала крутиться странная мысль: а может ли он оставить самого Папу ради Христа? Сначала он думал, что эту мысль влагает ему сатана, стремящийся оторвать доминиканца от истинной католической веры. Разве можно противопоставлять Христа и Папу Римского – наместника престола апостола Петра? Разве можно предать свою веру, в которой был воспитан многие годы?

И тут как тихое дуновение Ансельм услышал тихий женский голос:
– Можно оставить и Папу Римского и веру отцов,
но только ради истины, ради Христа.

Монах вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел на подоконнике небольшую греческую иконку Матери Божьей с Младенцем. Иконка лежала в пыли, за окном виднелась красноватая саванна и заходящее солнце. Монах не понял, откуда появилась здесь эта иконка, ведь он всегда содержал свою келью в простоте и чистоте, не допуская никаких посторонних вещей и предметов. Он осторожно поднял её, очистил от пыли и положил в карман. И тут глаза его увлажнились слезами: перед внутренним его взором пронеслись войны и другие человеческие страдания. Люди терзали друг друга, люди ненавидели друг друга, люди боялись друг друга; но, вместе с тем, люди не переставали любить. Отец Ансельм беззвучно плакал, ему хотелось, чтобы все эти люди были счастливы и любили Бога. Чтобы зло отступило в небытие, где ему самое место…

… Через месяц он уговорил местного епископа отпустить его на Афон с ознакомительным визитом. Впервые за долгие годы отцу Ансельму пришлось снять монашеское и одеть мирское, для того, чтобы без проблем пройти на Святую Гору*. Он снял с себя доминиканскую рясу и положил её в сумку. Афон принял отца Ансельма приветливо. Его окружали греческие священники, монахи и миряне, на море в ту пору был штиль, ясное солнце светило, освещая полуостров, который с незапамятных времен заселили православные монахи. Отец Ансельм должен был обойти все святогорские монастыри за две недели, а потом вернуться назад. Когда он дошел до Иверского монастыря, то увидел в часовне ту же самую икону, репродукцию которой нашел месяцем раньше. Эта икона называлась Вратарницей Афона или Иверской иконой Божьей Матери. Паломники один за одним подходили прикладываться к иконе. За ними пристроился и отец Ансельм. Он решил попросить у Божьей Матери вразумления как ему стоит поступить. Что-то внутри его сердца говорило ему, что Афон – его настоящая духовная родина. Хотя разве он мог бросить своё братство, народ, земную родину и религию, просто основываясь на внутреннем голосе и на не совсем внятных ощущениях и переживаниях? Но, давя сомнения, в его сердце росло желание чуда, возрастала жажда внутреннего перерождения и обновления…

… Через две недели отец Ансельм принял православную веру через миропомазание. Постриг сохранился за ним. Старцы Великой Лавры приняли во внимание столь мужественный поступок доминиканца и сразу же дали ему омологию (афонскую "прописку") на одну келью, где отец Ансельм и поселился…

… Вот и закончился ещё один день жизни Афона. Отец Ансельм, благодаря Бога за это, лег отдыхать. Воспоминания, которые наводнили его душу сегодня были частью его прошлого, за которое ему не было стыдно. Не стыдился монах и настоящего, потому что взгляд его был устремлен только в будущее – туда, «где нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но везде и во всём Христос» (Кол. 3:11).

Станислав Леонидович Сенькин

* Впервые за долгие годы отцу Ансельму пришлось снять монашеское и одеть мирское, для того, чтобы без проблем пройти на Святую Гору -

Святую Гору Афон могут посещать мужчины любого вероисповедания (и даже неверующие). Католические монахи могут быть в своей привычной одежде. Видел как-то такого монаха в очень странном одеянии в трапезной афонского монастыря (а трапезная и храм на Афоне почти одинаково чтутся, так что мог он и в храме быть в своем "наряде" - прим. редактора).

Рассказ «Самое святое место»

Однажды мы шли с отцом Анфимом по тропинке неподалеку от скита святой Анны. Теплый октябрьский воздух еще и освежал, небо было чистым, но не знойным, солнце уже клонилось к западу. Отец Анфим был сегодня задумчив как никогда и ничего не говорил. Мы собирались к вечеру добраться до Панагии, переночевать там, прочитав молитвенное правило и с утра двинуться на вершину Афона...

Я ходил на вершину уже четыре раза, и на этот раз пришлось долго упрашивать игумена отпустить меня в паломничество. «Развеяться хочешь? – игумен насупил брови, – монах должен собирать свой ум, а не развеивать. Лучше бы вместо прогулки в келье читал Иисусову молитву – пользы было бы куда больше». Но затем, услышав, что мне предложил отправиться на вершину Святой Горы монах Анфим, которого многие знали, как подвижника высокой жизни, он согласился, так как и сам любил и почитал отца Анфима. Назначив точное время, когда я должен был вернуться в монастырь, игумен благословил меня в паломничество. Окрыленный, я доехал на «Аксион эстин» до Дафни. Ещё с палубы я смог разглядеть невзрачную фигурку монаха в старой капе, который разговаривал с каким-то святогорцем. Анфим любил поговорить, хотя бывало, что из него даже одно слово клещами нельзя было вытащить. Но сегодня он, наверное, был в хорошем расположении духа.

Паром причалил к арсане, и я выбрался на сушу в людской гуще паломников и святогорцев. Прежде чем подойти к отцу Анфиму, который узнал меня и поприветствовал коротким кивком, я сходил в магазин, где приобрел несколько банок консервов и сухарей, а так же пару бутылок воды. Набив свою торбу, я подошел к отцу Анфиму, который объяснял какому-то монаху, что самое лучшее вино на Афоне с виноградников Великой Лавры. Его собеседник, похоже, имел другую точку зрения, на которой, правда, особо не настаивал: «Я люблю лаврское вино, геронда, но знаю кельи, где делают вино ещё лучше. Но спорить не буду». Когда я подошел к ним, смиренномудрый монах, улыбаясь, поднял вверх обе руки. Мы поздоровались и принялись говорить об общих знакомых, ожидая «Агиа Анну».

Наконец, подъехал паром «Агиа Анна», и мы с отцом Анфимом поднялись на борт. До пристани скита было ехать около сорока минут. За это время мы с отцом Анфимом не разговаривали. Каждый занимался своим делом: отец Анфим погрузился в молитву, а я осматривал зеленый берег Афона и крепости монастырей. Симоно-Петра, Григориу, Дионисиу… Люди заходили и выходили, глаза иных паломников были полны божественного восторга, тогда как некоторые пассажиры-рабочие обсуждали какие-то незначительные детали и пили пиво. Над паромом кружили чайки, которых не мог отпугнуть грохот дизеля. Небо было чистым и в большинстве настроение у всех было хорошим.

Я еще не знал, зачем отец Анфим пригласил меня в это паломничество. Последний наш с ним спор был по поводу святости мест. Я считал, что святость места зависит прежде всего от святынь: священных реликвий, святых мощей, праведности насельников, наличию старцев, истории монастыря, обители или храма и от подобных вещей. Нельзя сказать, что отец Анфим возражал против моих доводов и спорил со мной. Однако чувствовалось, что он может сказать по этому поводу то, что я ещё не знаю. Поэтому после нашего разговора он и пригласил меня подняться с ним на гору. Отец Анфим обещал мне показать место, которое его старец – великий подвижник Пахомий Кавсокаливийский, почивший тридцать лет назад в возрасте ста двенадцати лет, считал для себя самым святым местом Афона. Отец Анфим почему-то старался не распространяться о жизни этого светильника, хотя, по моему скромному мнению, это могло принести людям большую пользу. Но на этот раз он сказал мне:

«Бери благословение игумена помочь нуждающемуся. То есть сопроводить меня на гору к храму Преображения – стар я уже стал – и я покажу тебе одно святое место, каким его почитал приснопоминаемый отец Пахомий, куда он наведовался почти каждый день, прибирался там и зажигал лампадку. По мере возможности и я пытаюсь наводить там порядок. Если игумен благословит нас в дорогу, я расскажу тебе историю этого святого места».

Слава Всесвятой, игумен отпустил меня, и я предвкушал услышать из уст отца Анфима очередную душеполезную историю. Добравшись до арсаны Агиа Анны, мы стали осторожно подниматься вверх. Путь даже до Панагии был неблизкий. Можно было, конечно, зайти к папе Янису и попросить у него послушника с двумя мулами, чтобы он довел нас до Панагии, но отец Анфим даже слышать об этом не хотел. Хотя подвижник шел с трудом, опираясь о свой массивный буковый посох, он хотел добраться до вершины без помощи мулов.

Пользуясь случаем, старец рассказал мне, как одному старцу явилась в видении Матерь Божья и запретила пользоваться мулами, обнадежив, что каждая пролитая капля пота при подъеме будет учтена ангелами. Но святогорцы с каждым годом становились слабее, и теперь уже почти каждая келья имела по крайней мере одного или нескольких мулов. Насколько я знал, у старца Анфима не было своей кельи. Может быть, поэтому он так дерзновенно критиковал скитян, так как был полным бессеребренником? Словно угадав мои мысли, монах сказал:
– Если бы я жил на келье, я бы завел осла. Видит Бог, лучше бы келиоты использовали критских ослов. Они большие, спокойные и лишь не намного слабее мулов. Между тем, эти животные, чадо, благословлены самим Богом. У них есть даже священная отметина – большой белый крест на спине. А эти вредины-мулы находятся под запретом Моисея, в котором Господь считает скверным потомство ослов и лошадей. Что удивляешься? Можешь сам прочесть об этом в Библии.

Отец Анфим ещё долго распространялся на эту тему, пока мы не подошли к перекрестку, – одна тропа вела на Кераси и к Василию Великому, по другой мы должны были через два-три часа хорошего хода достигнуть Панагии. Мы остановились на небольшой привал, отойдя метров пятьдесят от тропы в лес.
– Смотри! – Отец Анфим указал мне на старую разрушающуюся келью, каких было много на Афоне. Мы подошли к ней поближе. В проёме мы заметили около десяти черепов – это была костница какого-то братства.
– Что это, геронда?! Ты что-нибудь знаешь об этом месте?

Отец Анфим присел на старое бревно. – Что-нибудь да знаю. Это келия, в которой жило братство русского старца Трофима. Раньше здесь неподалеку бил источник, затем полвека назад вода ушла, этим и объясняется запущенность этого места. – Он указал посохом на редколесье вокруг. – Сейчас здесь лес, а раньше в начале века здесь было много винограда. Виноградник принадлежал братству Трифона и отшельнику Филофею, у которого обретался тогда в послушниках и мой, тогда ещё молодой, приснопоминаемый старец Пахомий. Так вот! Виноградник принадлежал пополам отшельнику Филофею и братству Трифона. Между двумя кельями были примерные добрососедские отношения, монахи помогали друг другу и совместно обрабатывали виноградник, давили гроздья и делали вино для себя и на продажу. И всё у них было хорошо... А теперь пойдем-ка, помолимся. – Я помог старцу встать, и мы стали углубляться в лес, спускаясь с небольшого склона. Я следил, чтобы нам не подскользнуться на ковре из прелых коричневых листьев и не подрать подрясники о какой-нибудь терновник.

Весьма быстро мы дошли до небольшой часовенки. Такую часовню назвали бы у нас в Румынии каплица. Она напоминала небольшой домик-скворечник, куда кое-как сможет зайти один человек. Внутри часовенки было очень чисто. Отец Анфим, обратив внимание, что я с удивлением оглядываю убранство часовни, заметил: – Я стараюсь убираться здесь не меньше раза в неделю. А если я обретаюсь где-то поблизости, то прихожу сюда и каждый день, выполняя послушание своего старца Пахомия. Её он построил сам сразу после того, как его старец – великий светильник схимонах Филофей – угас. Мой старец говаривал мне, что не было для него на всём Афоне места святее, чем это.

Мы затеплили несколько свечей перед святыми образами, поставив их в песок специального ковчежца. Отец Анфим разжег уголь из виноградного дерева в кадильнице и через несколько минут в воздухе разнесся ангельский дух отборного святогорского ладана.
– Отче, – спросил я геронду, – а что случилось с братством Трифона? Почему келья находится в таком страшном запустении?
– Лаврские власти давненько ищут способного монаха, который бы мог восстановить её. Но ты знаешь – в округе полно заброшенных келий куда в лучшем состоянии. Поэтому через десять-пятнадцать лет эта келья совсем обрушится. – А ведь братство отца Трифона когда-то процветало, многие из его послушников стали умудренными опытом старцами. Некоторые из них даже возглавили обители. Но лет тридцать назад в этой келье поселился злой старец, который презрительно относился к своим послушникам, никого не пускал на ночлег и даже отказывал голодным в куске хлеба. После этого плодовитый ранее виноградник разорили мулы и кабаны, источник сладкой воды пересох, и место это стало таким запущеным.

Отец Анфим достал из шкафчика часовни старенький часослов, и мы медленно, как он любил, прочли с ним вечерню. На душе было легко и спокойно, несмотря на знание того, что нам с большим трудом придется добираться до Панагии, а вечер приближался всё ближе. Помолившись, мы присели на бревно, ничего не говоря. Я ожидал пока старец сам нарушит молчание. Отец Анфим погрузился в воспоминания и мы просидели в тишине наверное с полчаса. Наконец, геронда стал говорить:
– Как ты уже слышал, раньше здесь был большой плодовитый виноградник, принадлежавший пополам братству Трифона и отцу Филофею. У Трифона было большое братство – семь послушников и монахов, а у старца Филофея один рясофорный инок Пахомий, которого старец постоянно гонял и называл нерадивым Пахомкой, причем, это было самым ласковым прозвищем – старый Филофей был суров к своим послушникам, именно поэтому у него никто долго не держался. Монахи обоих братств охраняли виноградник и вместе собирали урожай и давили грозди. Ни у кого из подвижников не возникало и желания пересмотреть существующий порядок вещей, никто не роптал на другого… – Отец Анфим, глядя на меня, улыбнулся. – Звучит нереально, правда? Но видит Бог, даже я застал то благословенное время…

Однажды урожай винограда случился на удивление большим. Братья с трудом таскали корзины к точилам. Два точила стояли у Трифона, а одно у Филофея. Отец Трифон давал своих послушников в помощь соседу давить гроздья в точиле и разливать вино по кувшинам, так как они с Пахомием не справлялись. На этот раз урожай был такой большой, что пришлось приобрести несколько новых больших кувшинов. – Отец Анфим задумался. – Старец говаривал мне, что такого вина ему никогда больше не доводилось пробовать. А сейчас такого наверняка и в помине нет даже в Великой Лавре, не говоря уже обо всём остальном. И дело тут не в хороших сортах винограда или заботливом уходе, в чём грешат современные келиоты. Просто в те благословенные времена монахи не только уважительно относились друг ко другу, но и любили друг друга как добрые братья. Поэтому Господь посылал обильную благодать, что сказывалось даже на вкусе приготовленного вина. Собранный урожай отец Трифон и отец Филофей всегда поровну делили между собой. И никогда урожай у них не становился предметом унижающего дух торга.

Вот был поделен и новый богатый урожай. Поначалу все шло хорошо. Но затем мудрый отец Трифон начал часто просыпаться и скорбеть: «Нет, это несправедливо, видит Бог. Старый Филофей не имеет братства, только одного нерадивого Пахомку. И при этом старик получает половину урожая. У меня же братство немалое – целых семь сильных и здоровых монахов…»
– Неужели дьявол прельстил отца Трифона, – вырвалось у меня, – и он нарушил тот благословенный закон, решив затребовать себе большую часть урожая?!
Отец Анфим с легким упреком посмотрел на меня. – Когда ты наконец научишься слушать? Помолчи хоть пять минут! Даже сам дьявол боялся внушать старцу Трифону такие мысли, зная, что они с гневом будут отвергнуты! Старец думал совсем по-другому: у меня же братство немалое – целых семь сильных и здоровых монахов, и когда я совсем состарюсь будет кому поддержать меня в старости, накормить и принести воды. Но вот кто позаботится о Филофее, когда он состарится? На чью спину он обопрется? Этот его нерадивый Пахомка уже сейчас приносит ему больше хлопот чем пользы… Поэтому, видит Бог и Матерь Божья, ему нужно зарабатывать больше, чем он зарабатывает сейчас, я думаю, что он нуждается в деньгах больше меня. С такими мыслями он начал вставать за час до полунощницы, незаметно пробирался в келью отца Филофея с кувшином вина и подливал его в большие кувшины соседа…

В это же самое время отца Филофея тоже начали посещать подобные мысли. Иногда он долго не мог заснуть и размышлял в стыде: «Какой же я жадный монах! Разве такие как я наследуют Царствие Небесное? Нет, это совершенно несправедливо. У моего доброго и незлобивого соседа есть семеро здоровых братьев, многие из них не привыкли к постам, да и работают все они не покладая рук. Поэтому им нужно больше еды и вина, а Трифон – раб Божий получает только половину урожая. А что же я? Кроме Пахомия, который довольствуется одной похлебкой в день и как к огню не притрагивается к вину, у меня нет больше едоков. Разве справедливо, что мой благородный брат, чья нужда больше моей, получает столько же, сколько и я?» С этими словами он после повечерия, дождавшись, когда монахи лягут отдыхать, вставал, брал кувшин вина и также подливал вино в кувшины соседа. После этого возвращался со спокойной совестью в келью и уже не спал а проводил время в молитве. Однажды случилось так, что отец Трифон и отец Филофей каждый пошли в одно и то же время к келье брата с кувшином в руках и столкнулись друг с другом! Они почти не удивились, обнялись и после этого случая их дружба ещё более укрепилась.

Эта история так бы и осталась неизвестной для всех, если бы не мой приснопоминаемый старец, которого тогда ещё звали нерадивым Пахомкой. Ему было еще девятнадцать лет, и он отличался по своей молодости любопытством. Он заметил, что отец Филофей на протяжении недели куда-то отправляется в середине ночи. Движимый любопытством, он решил проследить его путь. Благодаря этому он стал свидетелем встречи старцев. Уже через десять лет, живя уже на отдельной келье в Кавсокаливии, отец Пахомий построил на этом месте часовенку и часто приходил сюда помолиться. И не было, как он мне сам говорил, для него места святее.

Мы с отцом Анфимом ещё немного посидели на бревне, а потом пошли по тропе к Панагии. Отец Анфим тяжело дышал и не разговаривал со мной. Потом остановился и сказал: – Возвращайся-ка ты в монастырь, не дойду я сегодня до Панагии. Устал я, старый совсем стал. Перед прощанием он мягко улыбнулся мне:
– История виноградника поучительна сама по себе. Но я рассказал тебе всё это потому, что ты обидел своего брата. – Старец многозначительно замолчал.

Я долго думал, когда я мог обидеть своего брата, но не мог вспомнить ничего, кроме одного незначительного случая. Недавно на мельнице испортилось несколько мешков муки. Пришел эконом и стал отчитывать старшего по мельнице; я был младшим, и когда эконом спросил меня по чьей вине это случилось, я лишь пожал плечами, не сказав ни слова оправдания или обвинения. Я просто промолчал, но моё молчание значило примерно то же самое, что «моя хата с краю – ничего не знаю». И старший мой товарищ, как мне показалось с укором посмотрел на меня. И после того, как игумен ушел, я начал бранить эконома, что тот сам виноват, купив испорченный товар. Так я думал, утешая своего брата. Я исповедался отцу Анфиму в этом малом, по моему мнению, проступке. Он сделался вдруг очень серьёзным:

– Ты можешь убегать от своего конца долго, скрываться от правды очень долго. Но всё равно придет ангел смерти и заберет твою жизнь. Скажи-ка это клеветнику со злым языком, монастырскому иноку, расскажи об этом усталому сиромахе, монаху-келиоту, зилоту со свирепым взглядом, нерадивому дьякону, послушнику Афониады, подвижнику со свалявшейся бородой; сделав земной поклон и взяв благословение, скажи это и тому брату, кого обидел – ангелы смерти придут и за ним.

– И как ты можешь бросить острый камень в ближнего и быстро спрятать свои ладони, пытаясь обмануть в темноте мира сего своего брата? Так же очевидно, что солнце сияет – сделанное в тайне обязательно станет явным. Иди, беги! – Отец Анфим легонько толкнул меня в спину и точь-в-точь повторил свои слова:

– Ты можешь убегать от своего конца долго, скрываться от правды очень долго! Но всё равно придет ангел смерти и заберет твою жизнь. Скажи это клеветнику со злым языком, монастырскому иноку, расскажи об этом усталому сиромахе, монаху-келиоту, зилоту со свирепым взглядом, нерадивому дьякону, послушнику Афониады, подвижнику со свалявшейся бородой; сделав земной поклон и взяв благословение, скажи это и тому брату, кого обидел. Скажи им!

Старец развернулся и пошел в направлении Панагии, оставив меня пребывать в раскаянии. А вернувшись в монастырь, я положил перед обиженным мною братом земной поклон.

Станислав Леонидович Сенькин

Сказ «Про инока, искавшего совершенный монастырь»

Во вселенной нет ничего совершенного, кроме того, что сотворил Бог. Поскольку вселенную сотворил Бог, она хороша и совершенна: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой» (Быт. 1.31). Совершенны леса, цветы, солнце, небо, звезды и луна. Совершенны законы сотворенной природы. Поэтому некоторые неразумные ратуют за то, чтобы быть людям ближе к природе, забывая, что их природные склонности могут быть не добрыми, а хищными как у волков, львов и тигров, терзающих плоть других живых существ. И так называемое «приближение к природе» может привести к оскотиниванию.

Божественное – совершенно! Но на всём том, что творит человек, всегда лежит печать несовершенства: многочисленные человеческие города преисполнены преступлениями и всевозможными ужасами, отношения между полами куда хуже, чем у многих животных. Человек есть великая сотворенная индивидуальность, желающая стать творцом своего собственного мира. Но таких «творцов» в мире миллиарды. Вот и не прекращается между людьми жестокая и беспощадная борьба за существование.

Хорошие люди, видя всё это, печалятся. И тогда некоторым из них приходит желание подчинить свою греховную волю воле настоящего Творца вселенной и творить всегда только Его волю, насколько это вообще возможно. Такие люди начинают молиться, укрощать свою плость и гордыню постом и смирением, создавая свои сообщества. Самым грандиозным сообществом иноков – людей, желающих искать и жить только по Божьей воле – является Святая Гора Афон, где и появился однажды тот необычный инок, ищущий совершенный монастырь.

В принципе, каждый человек, желающий посвятить себя Господу,
ищет совершенный монастырь.
Но иные понимают, что это невозможно,
другие могут привыкнуть к любому месту.
Многие ропщут из-за несовершенств, но остаются,
– другие терпят, но потом уходят.
Все ищут лучшего, но не все понимают, в чём оно.

Но этот инок, ищущий совершенный монастырь, знал, в чём лучшее, поэтому его поиск отличался от поиска большинства ищущих. Он знал, чего хочет, хоть и мало об этом говорил.

Всего на Афоне двадцать монастырей, примерно столько же скитов и множество келий, а всего живут на Святой Горе – две тысячи или чуть больше подвижников, не считая рабочих и паломников. Матерь Божья сделала Афон своим священным Уделом (или говорят еще - прекрасным Садом) и он стал совершенным местом борьбы со страстями. Для многих ищущих эта невидимая и видимая брань, которая проявляет себя во многих образах – лишь признак очередного человеческого несовершенства, но для тех, кто знает, она – великое очищение доверившихся Матери Божьей душ…

Инок, ищущий совершенный монастырь, долго сидел в прибрежном Урану́поли (правильно: Уранопо́лис, но греки любят сокращать слова) - городе, известном ещё со времён Александра Македонского. Он ещё до конца не решил, садиться ему на паром или нет? Есть ли на знаменитом Афоне совершенный монастырь, который он ищет?

В России некоторые ему говорили – иди куда хочешь (на Святой Горе Афон), только не в русский монастырь. В остальных монастырях, дескать, сможешь найти окормление и духовную жизнь. Другие рассуждали иначе... Каждый, побывавший на Святой Горе, выносил из Афона своё - кто-то хорошее, кто-то - не очень, а иные разочарованные и вовсе хулили Святую Гору*. Инок, ищущий совершенный монастырь, слушал одних, внимал другим и соблазнялся обилием мнений. Ему не верилось, что он найдет здесь то, что нужно. Хотя где, как не на Афоне? Инок колебался, потому что не хотел покидать (в итоге) Святую Гору разочарованным. Инок сидел у старинной башни на сером сухом бревне, лежащим на прибрежном песке. Он творил про себя Иисусову молитву, затем бесцельно прогулялся возле красивых магазинчиков, в манящем глянце которых отражались почти все человеческие страсти.

Возле сувенирной лавки на покосившемся ящике сидел неопрятный слепой и еле слышным голосом просил милостыню. Его губы шевелились, как будто он читал молитву. Инок, ищущий совершенный монастырь, небрежно кинул ему в кепку монету в одно евро и пошел дальше. И тут он заметил русского рабочего, с которым уже успел познакомиться. Тот также ожидал парома. Рабочий, улыбнувшись, дал совет:
– Ты сними в другой раз, отче, свою скуфью, чтобы уважить нищего, иначе он может подумать, что ты подаёшь ему с презрением, – слишком небрежным было твоё подаяние.
– Так разве он не слепой? – улыбнулся инок. – Не заметит этот бедолага ни презрения, ни уважения. И языка нашего он не знает. А как мог обидеть его мой евро?
– Нищего могли обидеть не деньги, а высокомерие подающего, отче. Извини, что поучаю тебя, я ведь обычный работяга.
Инок, ищущий совершенный монастырь, сердечно улыбнулся:
– Что ж. Вы правы. Но повторюсь – этот попрошайка слеп.
– Ну да. Это слепой… – Рабочий неожиданно рассмеялся: – Хотя, кто знает, а вдруг он просто притворяется?
Оценив знаменитый афонский юмор, инок вновь улыбнулся.

Он довольно кивнул смеющемуся рабочему и щурясь посмотрел в небо, где уже воцарилось солнце. К тому времени паром причалил к арсане (пристани), и контролеры с истинно южным темпераментом загоняли в него народ. Гудели грузовики и легковые машины. Беспредельная рябь моря, в голубом свете которого были разлиты лучи солнца, и зеленоватая громада возвышающегося над морем Афона, манили инока запахом морской соли и ароматного винограда…
– «Что ж, попытка не пытка, – подумал он. - Похожу по афонским тропам, потреплю свой старый подрясник о тёрн (терния, колючки), истопчу сандалии… Урон не велик. А если не найду, что искал и разочаруюсь, то буду дальше думать (о своем пути). Не перестану до смерти искать свой совершенный монастырь, – инок тяжело вздохнул: – Может быть, он и здесь? Кто знает? Только Матерь Божья…»

… Разглядывая бугристые зеленые берега Афона и прикрепленные к ним божественной рукой, словно ласточкины гнезда, монастыри, инок, ищущий совершенный монастырь, размышлял, который из них мог бы стать местом его подвига. Все они имели примерно одинаковый вид – серый и немного запущенный. «Интересно, что за братия населяет эти обители?» – думал он, вслушиваясь сквозь рокот двигателя морского парома в мелодичную греческую речь.

Специально для своего визита на Афон он полгода учил по самоучителю греческий язык, в котором он ощущал красоту и дух древней Византии. Святыми отцами Священной Восточной Римской Империи было написано немало духовных книг, вдохновляющих и современных иноков. Бытовало оправданное мнение, что греки лучше всего сохранили православную традицию именно здесь – на Афоне. Значит, здесь, скорее всего, находится самый лучший православный монастырь. Однако инок знал, что даже эта лучшая в мире обитель может и не быть тем самым совершенным монастырем, который он искал уже более десяти лет на великих российских просторах, искал на Украине и Молдавии, в Румынии и Сербии. Инок, ищущий совершенный монастырь, побывал даже в Турции, посетил Болгарию, где его неприятно удивило почти полное отсутствие монашеской жизни в болгарской православной церкви.

Инок тихо просидел на скамейке парома несколько остановок, пока к нему не обратился один русский послушник, знакомый того самого рабочего, пошутившего насчет слепца. Послушник, набиваясь на разговор, кашлянул в кулак:
– Раньше я тебя не видел. Ты кто - паломник или новенький?
Инок пожал плечами: – Не знаю, что и ответить. Паломник, наверное...
Вообщем, как Матерь Божья управит.
– А-а! Новенький. Куда собираешься податься, отец?
– Куда-куда? На Афон, как видишь! – Инока, ищущего совершенный монастырь, раздражал этот нежданный собеседник, но он подавлял раздражение, улыбнувшись в ответ.
– Хм. Так Афон ведь большой, отченька, шестьдесят километров длины, двенадцать ширины, двадцать монастырей, а келий сколько! – Послушник медленно развел руками. – Здесь много пещер, где можно спрятаться, и обителей, к которым можно прибиться.
Инок, глядя на морские волны, быстро отвечал, почти перебивая собеседника:
– Я ищу монастырь, чтобы остаться в нем на послушании, принять схиму и умереть как подобает монаху.
– Вот даже как! – Лицо послушника хитровато прищурилось. – Думаешь, прям тебя здесь так просто и оставят? На это ведь знаешь какое благоволение Божьей Матери нужно?! Я через такое прошел, брат ты мой! Меня сначала взяли на Крумицу (скит русского монастыря), была нужда в насельниках, затем я сорвался, окормления никакого нет… Эх, брат ты мой! Вот хожу по горе – не берут больше никуда. Не любят тех, кто срывается с места. Греки возможность дают некоторым, ничего не скажу, но почти все наши срываются как я, не могут переделаться под греков**. Мой тебе совет: оставайся в любом месте, где оставят – значит, это и есть твое место. Матерь Божья его тебе определила. И молись непрестанно так…
– Стоп, дорогой, стоп! – Инок, ищущий совершенный монастырь, поморщился и постарался сохранять доброжелательный тон голоса: – Дорогой мой, тебе что, – уши мои нужны?
– Прости-прости, брат! – Послушник яростно сверкнул глазами, затем опустил их и стал оправдывать свою говорливость: – Многоглаголание – это наибольший грех мой.

Инок вздохнул: – Хорошо, скажу тебе правду. Я ищу совершенный монастырь!
– О, брат, – послушник недоверчиво посмотрел на инока. – Ты извини, но это какая-то прелесть – совершенный монастырь. Чего-чего, а о таком никогда не слышал. Это что-то типа святого града Китежа, что ли? – Послушник хмыкнул, выражая презрение, как ему казалось, к явной человеческой глупости.
– Ну да, типа того, – странно улыбнулся инок, ищущий совершенный монастырь, – ну, как совершенная коммуна, построенная на православных принципах. Чтобы все выполняли заповеди Христовы, любили друг друга и носили немощи друг друга – по евангельскому слову.
– Немощи носили?! Ха!
Инок, ищущий совершенный монастырь, посмотрел на послушника безо всякой иронии, серьёзно: – Именно так, носили немощи друг друга, брали грехи друг друга на себя. Разве не к этому нас призывает Христос? Или ты думаешь, что я соглашусь на меньшее? – Двигатель парома зарокотал громче, словно соглашаясь со словами инока. – Я сюда не в бирюльки играть приехал, у меня серьёзные намерения.

Послушник даже немного растерялся от этих слов: – Ого! Странный ты пассажир, – и взглянул на экранчик мобильного телефона. – Через двадцать пять минут будем в Дафни (главная афонская пристань), – он привстал.
– Извини, отче, но трудно тебе будет на Афоне с этими поисками совершенного монастыря. Смирись-ка лучше и будь как все! Разве есть такая обитель? Везде свои проблемы и несовершенства. А в некоторых местах вообще беспредел творится!
– Уверен, что есть! – отвечал инок, ищущий совершенный монастырь. – Иначе зачем бы я сюда приехал?
– Ну, что ж! Помоги тебе Господь и Матерь Божья. – Говорливый послушник почесал за ухом, поправил капу и удалился к какому-то своему знакомому и насел уже на его уши.

Инок, ищущий совершенный монастырь, облегченно вздохнул и спокойно начал молиться Матери Божьей. Здорово он отшил этого говоруна! Инок улыбнулся. Интересно, как тот преподнесет его личность всем русским святогорцам? Наверное, как прельщенного. Хотя нет! Это совсем не интересно! Надо сосредоточиться и молиться о том, чтобы Матерь Божья даровала место в совершенном монастыре.

Инок крепко закрыл глаза. И вдруг в глубине души он ясно почувствовал, – совершенный монастырь здесь, и он ждет его. И место для него уже там готово. Но для начала нужно найти человека, который бы помог ему. Человека-проводника, того, кто поможет найти ему то, что нужно, – совершенный монастырь. Инок словно очнулся ото сна и огляделся.

Паром причалилил точно по расчетам разговорчивого послушника, порычал несколько минут, медленно опустил мост и на берег Святой Горы посыпались паломники, монахи и рабочие, нагруженные всевозможным скарбом, затем стали осторожно выкатываться машины и грузовики. На берегу стояло несколько встречающих посылки монахов. В Дафни было несколько грязновато и запущенно. Афон представился воображению инока старинными пыльными часами, которые шли всегда вовремя, и которые подводил ангел заходящего солнца, никогда не опаздывающий на свою работу. Было суетливо, но это не резало глаз, и не вызывало внутреннего недовольства. Сразу чувствовалось, что на Афоне нет женского присутствия. Хорошо это или плохо? На этот вопрос здесь можно было ответить только утвердительно.

Для мужского монашества отсутствие женщин желательно. Сегодня в некоторых российских мужских монастырях подвизается и много женщин, без которых основные хозяйственные дела монастырей были бы в упадке. На них держится многое... Это влияло и на духовную жизнь мужских монастырей, в худшую или лучшую сторону – инок не знал, точнее, знал, но старался не думать об этом. Знакомый иноку иеромонах, к которому на исповедь выстраивались целые очереди послушниц, рассказывал, что для некоторых из них исповедь не столько средство для искоренения грехов души (как они сами полагают), а больше потребность в интимном психологическом контакте, который выстраивается между исповедницей и исповедующим. А сколько несчастных женщин в России лишены душевного тепла, –знает Один Бог.

Этот иеромонах дольше выслушивал послушниц, живущих в его монастыре, и ещё дольше давал всяческие наставления. Когда инок, ищущий совершенный монастырь, спрашивал иеромонаха, не борет ли его плотская брань, тот отшучивался, но в его шутках была доля правды: – Когда ты обладаешь душой, тело тебе уже не нужно. Иноку, ищущему совершенный монастырь, не нравились такие шутки, более того, он подозревал, что это вообще не шутка. Хотя кто он сам такой, чтобы иметь своё мнение – таинства Исповеди и Святого Причастия, так или иначе, – несомненно благотворны.

Когда его самого ставили в послушание женщине, он не роптал, как другие. Он представлял, что это его мать, и ему становилось спокойно и легко. Но и тех, кто роптал, не осуждал, потому что мог понять их ропот. Не все могут сдержаться… Иноку, ищущему совершенный монастырь, многое не нравилось, иногда очень многое, но он никогда не возмущался, понимая, что возмущение – свойство падшей натуры. Он не вмешивался в жизнь монастырей, он просто наблюдал и искал свою совершенную обитель.

И вот он вступил на Святой Афон – твердыню Православия, церковный корабль, флагман монашества в житейском море. Патриархальный Афон. Мир отцов, где всем управляет непорочная Мать Божия. Мир чистого мужского монашества. Инок, ищущий совершенный монастырь, зашел в небольшое кафе на пристани, – выпить кофе и рюмку раки. Всё здесь было так, как и в Уранополи – обычное полутемное и в меру шумное кафе на пятнадцать столиков, большая часть которых была вынесена на улицу, под навес. Только сидели на стульях не миряне, а монахи, послушники и паломники. Впрочем, запрета на курение в кафе не было. Здесь пили кофе люди разных национальностей, но одной веры. Они сидели и обсуждали события святогорской жизни на разных языках. Звучала здесь и русская речь. Инок, ищущий совершенный монастырь, подошел к своим, русскоговорящим. Русский был на Афоне как бы вторым государственным языком. На нем говорили и греки-понтийцы, и молдаване, и украинцы, которых сами греки называют «украинороссы», а сербы и болгары, хоть и не говорили по-русски, но понимали многое по "сличности" славянских языков.

Инок вежливо попросил благословения и подсел к говорящим: – Что скажете, отцы, вот приехал на Афон подвизаться… Расскажете что-нибудь?
– Бог благословит! Что ж, хорошо... Что тебе рассказать-то? Иди, да подвизайся.
Говорящие старались не замечать новичка и разговаривали больше между собой. Наконец, один крупный монах в потёртом подряснике спросил: – В русском был?
– Да нет, ещё нигде не был. Только-только на пароме приехал.
Монах мощной рукой указал на его рясу и грозно спросил: – А где постригали?!
Инок, ищущий совершенный монастырь, спокойно назвал место своего пострижения.
– А чего сбежал со своего монастыря?! Думаешь, здесь лучше? Будешь как заяц скакать с места на места и пользы никакой не получишь. Помолись здесь, приложись к святыням и возвращайся к себе. Там тебе будет лучше.
– Да меня владыка отпустил и бумаги имею и рекомендации.
– А-а! Тогда другое дело! Если твоего владыку в русском монастыре любят, то могут и взять тебя и помимо (московского) подворья…
И тут инок, ищущий совершенный монастырь, стал слушать много разных советов, большую часть которых он слышал ещё в России. Рассказывали, как попасть в тот или иной монастырь. Конечно, иноки всегда прибавляли, что как Матерь Божья управит, так и будет.

Инок, ищущий совершенный монастырь, осторожно спросил: – А есть ли на Святой горе прозорливцы?
Крупный монах добродушно ухмыльнулся: – Где ж, как не на Святой горе им быть-то, дорогой отче. Тут ты правильно рассудил! Тебе надо обязательно попасть к старцу.
Святогорцы начали обсуждать, к какому старцу лучше всего обратиться за советом. Посовещавшись, наконец пришли к единому мнению. Крупный монах поправил феску и важно подвел итог: – Вот что, ступай-ка, брат, к одному болгарскому старцу, живет на келье Святой Петки Параскевы (Пятницы) – отцу Варфоломею. Он, не сказать, что б так и прозорлив, но обладает даром рассуждения. К тому же он хорошо говорит по-русски, поэтому сможет вникнуть в твой вопрос, а ты – понять его наставление. Ну так как, пойдешь к нему?
Инок, ищущий совершенный монастырь, вспомнил, как его почти возмутило состояние монашества в Болгарии и устыдился. Этот народ ещё храним Богом, раз у него есть такие светильники, как отец Варфоломей.
– Конечно, отцы. Прямо сейчас и отправлюсь.
– Вот-вот отъезжает автобус на Карьес, я еду туда же и объясню тебе дальнейшую дорогу. – Крупный монах встал из-за стола и расцеловался с братьями (по-монашески – в плечо).
– Ладно, отцы, нам пора. Автобус уже подошёл.
Инок, ищущий совершенный монастырь, вместе с крупным монахом и другими пассажирами, в основном, паломниками, загрузились в автобус, заплатили по два евро за билет и поехали…

… – Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас! – Инок постучался в дверь кельи Святой Великомученицы Петки Параскевы. Молитву пришлось повторить. Через минуту он услышал ответное: - Аминь!
Дверь скрипнула и отворилась. Инок сразу обратил внимание на большие глаза и широкую улыбку болгарского старца – отца Варфоломея. Он говорил на русском хорошо, но с небольшим акцентом: – Вы как раз вовремя пришли, к вечерне, – пойдёмте послужим.
Монахи вошли в низенький храм, приложились к темным от сырости и прокопченного свечами маленького пространства храма – иконам и святым мощам. Отец Варфоломей благословил иноку, ищущему совершенный монастырь, затеплить лампады, возжечь уголь для кадильницы и зажечь несколько свечей, а сам отошел к аналою, – приготовить богослужебные книги к вечерне.
Монахи отслужили вечерню очень неспешно и негромко, отец Варфоломей негромко пел по-византийски, а инок, ищущий совершенный монастырь, читал кафизму, а также «Господи воззвах» с запевами. Затем прочли каноны с непременным акафистом матери Божьей «Возбранной Воеводе». Чувствовалось, что эта келья – жилище настоящего исихаста.
После вечерни иноки скромно отобедали: лук, картошка, ржаной хлеб – была пятница. Отец Варфоломей спросил инока, ищущего совершенный монастырь:
– Как вам моя келья?
– Всё замечательно, просто совершенно!
Отец Варфоломей снова улыбнулся: – Приехали на Святую Гору в паломничество?
– Не совсем так, отче! Я ищу совершенный монастырь и думаю, что вы мне можете в этом помочь.

Отец Варфоломей немного подумал, а затем пригласил инока, ищущего совершенный монастырь на исповедь.
– Я попробую вам помочь, – они вновь оказались в маленьком храме.
– Ищешь совершенный монастырь? Это очень хорошо. Но для начала поговорим о твоих страстях…
Исповедь продолжалась около получаса. Инок, ищущий совершенный монастырь, открыл перед старцем свою душу и помыслы, стараясь не забыть ничего.

Отец Варфоломей долго думал, перед тем как ответить: – Ты многим отличаешься от братии, ты воздержан, молчалив, добросердечен и не злопамятен. В меру скромен, в меру умен, ты умеешь отличать добро от зла и помочь нуждающемуся, ты способен не бросить в беде и можешь смириться перед несправедливостью…
Инок, ищущий совершенный монастырь, почти возмутился: – Зачем вы меня хвалите, отче?! Разве вы не знаете, что я…
– Горд?
– Да, – инок опустил глаза, – я горжусь тем, что имею добрый нрав, в чём я, как думаю, значительно превосхожу окружающих. Поэтому я и ищу совершенный монастырь, где моя добродетель оказалась бы малой, перед добродетелями других отцов.
– Примешь ли ты, что я тебе скажу? – Отец Варфоломей выглядел очень серьёзно, настолько серьёзно, что инок, ищущий совершенный монастырь, испугался.
– Да, отче, приму. Я вижу в твоих глазах гнев Божий и хочу поскорее погасить его.

– Хорошо, тогда слушай. Твой совершенный монастырь находится в нескольких километрах отсюда, – это монастырь худший на Афоне***. Не удивляйся этому – каждая обитель имеет периоды упадка и расцвета. Этот монастырь пока находится в упадке. Его монахи едят даже мясо без зазрения совести и ездят в Салоники без надобности. Монашеское правило уже почти никто не читает, этот монастырь мало-помалу превращается в музей и торговницу. Там тебе будет плохо, очень плохо, но сила Божья, будь уверен, укрепит тебя! Тебя возьмут не как подвижника, а как безплатного раба, как мулашку – братья в этом монастыре очень ленивы.
– Ты горд, но не настолько, чтобы ослепнуть. Твое тщеславие ещё не приобрело необходимый градус, чтобы ты мог захмелеть от него. Ты ищешь место, где бы ты мог смириться, совершенный монастырь...
– Но смирят тебя не люди с более высокими добродетелями, как ты думал, а с более сильными страстями. Пребывание в том монастыре, который я назвал, может смирить тебя. Также пригодятся и твои душевные качества: добронравие, умеренность и сила духа. Ты ими обличишь живущих в нём монахов – твоих новых братьев. Готовься!

Отец Варфоломей поднял указательный палец: – Они будут поливать тебя грязью, клеветать, обвинять во всевозможных грехах. Нет такого греха, и не будет, в котором они не обвинят тебя. Они будут жёстко смирять тебя, как нерадивого ленивого русского, несмотря на то, что ты будешь работать за троих. Каждый выход в храм, поверь мне, будет для тебя праздником****, – твоим основным послушанием будет уборка и мытье посуды. Будь уверен, ты будешь работать и по воскресным дням, а особенно по Панигирам, – у мойщиков посуды и уборщиков не бывает праздников*****.

Доброта твоя будет восприниматься трусостью, смирение – лизоблюдством. Ты познаешь и темную часть своей души, ненависть и гнев. Новые греческие братья непременно смирят твою гордыню. Боль от унижений, тоска по родине… всё это поселится в твоем сердце надолго… – Отец Варфоломей задумался, словно что-то вспоминая.
– … Каждый раз, проходя мимо открытых ворот монастыря, краснея от очередной нанесенной несправедливой обиды, ты будешь желать вырваться на свободу. Это ведь очень просто – взять и уйти. Но что-то в тебе будет запрещать это делать. Ты почти возненавидишь меня за этот совет, поверь мне, дорогой. Будешь считать меня – то прельщенным, то дураком, то святым. Твои душевные качества от тяжелых испытаний огрубеют и ты поверишь дьяволу, что повредился от моего совета.

Но помни, – монашество есть мученичество. И если ты заболеешь, Господь всегда укрепит тебя своею Благодатью, как совершенным лекарством. Ты обязательно выздоровеешь! Ты пройдешь всё – умелые руки разберут твою душу по частям, а потом соберут обратно.
Отец Варфоломей улыбнулся: – Если ты всё это выдержишь, ты смиришь и их – своих братьев, и они, после всех испытаний, полюбят тебя.
– Так что вперёд! Бог хочет, чтобы мы приносили пользу другим. Да увенчает Господь и Матерь Божья десятилетия твоей борьбы успехом.
– Десятилетия? – Инок растерялся. – Так значит…
– Да, – отец Варфоломей улыбнулся, – считай, что ты нашел свой совершенный монастырь!

Станислав Леонидович Сенькин

* Каждый, побывавший на Святой Горе, выносил из Афона своё - кто-то хорошее, кто-то - не очень, а иные разочарованные и вовсе хулили Святую Гору

- Имеются в виду не просто побывавшие, а пожившие на Святой Горе Афон более-менее долго. Ибо обычно подавляющее число русских паломников, пробывших на Афоне меньше месяца, полны благоговения и духовного восторга, благодарности Богу и Божией Матери за эту оказанную им милость, - и не знают (подобно послам равноапостольного князя Владимира), где они побывали - "на небе или на земле" (примечание редактора, и ниже - так же)

** Греки возможность дают некоторым, ничего не скажу, но почти все наши срываются как я, - не могут переделаться под греков

- Как правило, современные русские послушники (вначале все новички русские - лишь послушники, даже если они и иеромонахи) не могут прожить в греческих монастырях больше 4 лет. Но иногда, очень редко, бывают исключения, и русские иноки живут в них и очень долго...

*** Это монастырь худший на Афоне... Его монахи едят даже мясо без зазрения совести и ездят в Салоники без надобности. Монашеское правило уже почти никто не читает, этот монастырь мало-помалу превращается в музей и торговницу

- Реально, на Святой Горе Афон такого монастыря нет. Это просто собирательный образ всего плохого, несовершенного, что нередко встречается в мужских монастырях...

**** Каждый выход в храм, поверь мне, будет для тебя праздником

- Это так для всех святогорцев - по причине красоты и торжественности всякого афонского богослужения. Но чтобы вместо служб насельник был вседневно занят на послушаниях, - такое вряд ли встретишь где-либо на Святой Горе (хотя трудящиеся вдалеке от обители могут и опоздать на короткую вечерню или даже пропустить ее). Кто работает на магерии-кухне или в трапезной (это 2 разных послушания) - уходят на пару часов во время долгой утрени и потом еще раз - сразу после Евхаристического канона, потребив предварительно антидор (если не причащаются в тот день)./i>

***** у мойщиков посуды и уборщиков не бывает праздников

- Это так, конечно, но это легкие и недолгие послушания афонских монастырей, совсем не мешающие праздничному настроению. Редко когда (даже в Панигиры) длящиеся больше 2-3 часов (разве что дольше, когда гостей столь много, что приходится кормить всех в 2 смены). А вот, например, подготовка храма к Панигиру - длится загодя по многу часов и притом много дней (надраиваются все блестящие детали паникадил, подсвечников и другое). Так же, бывает, - целый день приходится чистить рыбу к праздникам (ну и, конечно, лук, картошку, чеснок). Еще весьма много забот у гостинников (архондаричных). Самые же тяжелые и продолжительные трудовые послушания - это кипос (сад-огород) и стройка. Но в большинстве монастырей Святой Горы Афон эту нагрузку несут наемные рабочие, а не насельники обителей.

Рассказ «Спустившись с Олимпа, подняться на Афон»

Однажды, путешествуя по высокогорным афонским скитам в поисках места для ночлега, я услышал удивительную историю призвания одного монаха на Афон.

Почти у каждого насельника обителей и скитов Святой горы есть подобная история о том, каким «удивительнейшим» образом он оказался в этом святом месте. Почти в каждой из этих историй, что монахи любят друг другу рассказывать и даже пересказывать, присутствует элемент чудесного. Слушать порою это всё очень интересно, полезно и весело.

Самые выдающиеся из этих историй записываются в невидимые анналы Афона, которые через какое-то время делают видимыми духовные писатели разных времен. В наше время истории призвания иностранцев интересней, чем греков-хозяев, ведь Афон – часть Греции и ворота пустеющих афонских монастырей всегда открыты для эллинов. Но несмотря на видимую легкость, с которой греки могут попасть на Святую Гору Афон, остается здесь далеко не каждый. И у них, конечно же, есть свои интересные «истории призвания».

Католики любят говорить о неком «зове Божьем», предшествующем приходу человека в монастырь. Православные как бы тоже принимают и «предваряющую благодать», и этот «зов», но не пытаются выявить в этом закономерность. Тем не менее, как я уже сказал, любят обсуждать истории кто, как и почему попал на Афон. Причем, бывает, что истории добродетельных монахов менее интересны, чем истории бывших "разбойников" или миролюбцев, которые даже с точки зрения мирской морали – не очень праведны и порядочны. Здесь как в евангельском стихе о солнце, которое светит и на грешников и на праведников. (Хотя за грешника иной раз можно и получить в прямом смысле по голове, поэтому лучше всего тоже по-евангельски говорить либо «да», либо «нет»).

Некоторые рассказывают о чудесных явлениях, предшествовавших их появлению на Афоне. Некоторые добираются до Святой Горы пешком или пытаются это делать. Иным бывает незазорно переходить границу нелегально, считая успешный переход знаком явного благоволения Божия. Мол, "не надейтесь на князей и сынов человеческих, ибо нет в них спасения".

В этих невидимых афонских анналах есть разные истории, от самых благопристойных, до откровенно авантюрных. Даже у обычных паломников, и то свои собственные истории, – как они попали на Афон.

В свое время я наслушался этих историй немало, но та, что мне рассказал монах Серафим, обитающий на Василии Великом – единственный «правоверный» среди зилотского большинства, меня по настоящему удивила. Он подвизался здесь лет шесть–десять. По нынешним меркам – это уже много. Но за это время Серафим так никому вразумительно не рассказывал, откуда он пришел и какова его личная история прихода на Святую Гору. Одни "отговорки". Мол, Бог привел и все.

Года четыре Серафим прожил в Филофее, затем пожаловался на климат и ушел. Его осуждали за уход из монастыря, потому что, по мнению всех русских, еще года два и его б постригли. Филофей и правда стоит в низине и климат здесь влажный, но скорее всего Серафима погнал отсюда дьявол. (Но это я утверждать не буду, как не обремененный даром прозорливости). Затем он отлучился на год в Россию и вернулся уже мантийным монахом. Захватив или выкупив келью на Василии Великом, он начал жить один, изредка посещая русский монастырь. Он не был болтлив и поэтому его разговорчивость в тот вечер меня крайне удивила, хотя раньше я с ним вино не пил. Вот уж правда, – хочешь узнать человека, – выпей с ним вина. Вот вкратце и его история:

Серафим раньше был брокером на Лондонской товарно-сырьевой бирже и обладал солидным состоянием в несколько десятков (или даже сотню) миллионов долларов. На его оффшорных счетах лежали значительные суммы. Он имел несколько домов в центре Лондона, несколько яхт и даже остров с поместьем в Адриатическом море. В общем, раньше он был «новым русским». Он никогда не жертвовал никаких денег ни благотворительным организациям, ни простым просителям, хотя запросто мог просадить несколько десятков тысяч долларов на каком-нибудь Куршавеле.

Его жена давно бы ушла от него, если б смогла отсудить хотя бы доллар от его состояния, но его юристы в свое время грамотно составили «брачный договор». Деньги казались ему тогда всесильным орудием достижения любых целей. Он мог покупать людей как крепостных слуг. Выкупать их энергию и силы, заставляя часами ожидать его приёма. Он подарками и посулами мог понудить любовницу притворяться в большой любви к нему. Он не очень-то вникал в души своих любовниц и думал, что просто покупает любовь. Что касается здоровья, то им он обладал от природы.

Его жена, предоставленная сама себе, нашла утешение в религии. Особенно когда их старший сын начал находить утешение в героине. Семейная жизнь не разваливалась только потому, что её просто не было. Отец на бирже, у любовницы или в запое, дети в колледже, то есть предоставлены сами себе, жена дома или в церкви. Англиканство ей претило, как истинной киевлянке. Она любила ходить в православный храм в Лондоне и слушать проповеди митрополита Антония.

Так они и жили несколько лет: она посещала храмы Божьи, жертвуя на их благоустроение немалые суммы, сын употреблял героин, дочь потихоньку подрастала и готовилась со своей достаточно посредственной внешностью к карьере фотомодели, а отец, играя на бирже, зарабатывал с каждым годом всё больше денег. Предаваясь всевозможным порокам и увеселениям, он полагал, что такая жизнь – норма существования «крутых» людей.

И вот как-то один знакомый олигарх – куда более «крутой», чем он сам, дал с нескрываемым презрением почитать будущему монаху книгу «Мифы древней Греции», где описывались похождения олимпийских божеств. Они удивительно напоминали похождения современных российских олигархов. Банкир, подаривший ему книгу, наверняка мнил себя Зевсом, живущим в роскошном дворце и пользующий многочисленных любовниц. Его одутловатое от пьянства лицо с большими совиными глазами украинского еврея, сочилось довольством и счастьем, но в сердце давно свили гнёзда паранойя и ненависть. Как и Зевс, он расправлялся со своими врагами и приближал любимчиков. Топ-менеджеры его компаний были заискивающими льстецами или такими же как он злобными карьеристами, которых он любил стравливать между собой. Он был в сущности глубоко несчастным человеком, но считал себя счастливейшим из смертных.

Будущий монах Серафим был божком калибром поменьше, но тоже входил в «свет»: и его уже начинали мучить паранойя, зависть и злоба, но он думал, что это часть образа жизни олимпийских божеств, у которых наслаждения тоже были тесно переплетены с муками. Ненависть, тщеславие, презрение к простым смертным, ревность, злость, половая распущенность и другие страсти были для олимпийских божеств делом обыденным и даже естественным. Единственное, что удивило брокера в этой книге «Мифы древней Греции» – Зевс, Посейдон и другие олимпийцы не употребляли кокаин.

Так бы и жил он, наверное, неизвестно сколько времени, тратя громадные деньги на психоаналитиков и любовниц, если бы однажды в его спальню не ворвалась разгневанная жена, похожая тогда на фурию из германских мифов. Вечером брокер как раз находился на деловом ужине, где перебрал спиртного, отчего болела голова и мутило желудок. Сегодня он намеревался посетить доктора и элитный фитнес-центр, чтобы восстановить здоровье. Неожиданное появление разгневанной жены в опочивальне в планы совершенно не входило.
– Подожди, дорогая, не кричи так. Сейчас я встану.
Жена продолжала кричать на него. Натягивая брюки, брокер старался вникнуть в смысл её требований. Наверное, опять сын сидит на героине. Что может быть нового? Он стал прислушиваться.

Оказывается, жена разгневана на какого-то афонского старца, который приехал на неделю в Лондон по приглашению митрополита Антония. Это всё было весьма странным. Обычно жена превозносила владыку Антония и различных старцев, как тот украинский олигарх – олимпийских божеств. А тут она требовала от него пойти и наказать старца за дерзость, которую тот якобы к ней проявил.
– Подожди-подожди… – Будущий монах знал характер своей жены. Если она завелась так сильно, нужно что-то срочно предпринимать, а то... Брокер недовольно поморщился. – Дорогая, я тебя что-то плохо понял! Разве старцы могут проявлять дерзость? Это же святые люди! Сама говорила. Ещё уговаривала меня на исповедь идти к владыке Антонию. Чем этот старец мог тебе не угодить? – Он знал, что жена поддерживала церковников, черпая немалые средства из его кошелька. Он терпел это, если она не совсем зарывалась, лишь бы она не тревожила его и не доставала из-за пустяков типа – «ты забыл о годовщине нашей свадьбы»…

Мудрый владыка Антоний ценил эту поддержку и включил жену в число ближайших духовных чад. На её, точнее, на его деньги было отреставрирована большая церковь в Эссексе и построен новый иконостас в каком-то православном монастыре Германии. Она тоже была среди христиан что-то вроде олимпийской богини и пользовалась в общине большим уважением. И вот как греческая Гера, она воспылала гневом на какого-то старца. Брокер попросил жену успокоиться: – Рассказывай-ка всё по-порядку.

Оказывается, жена решила попасть на прием к афонскому старцу, остановившемуся в епархиальной гостинице. Как привилегированной даме, ей это было легко. Она осыпала старца любезностями и обещала крупную сумму денег на нужды афонского монастыря, в котором он жил. К слову, сбор средств был одной из причин его прибытия в Англию. Прием проходил гладко, с привычной доброжелательностью, но затем жена традиционно начала донимать старца своими вопросами, как и добродушного владыку Антония (который, впрочем, всегда пытался на них как-то ответить):

Почему пророк Илия своими руками уничтожил двести жрецов Ваала? Можно же было просто их легонько побить… и всё…
И потом, почему Бог насылал на египтян такие жестокие казни и велел израильтянам уничтожать другие народы? Ведь это так жестоко! Разве милость Божия сочетается с такой грубостью?
И так далее в том же роде…

Когда афонскому старцу надоело такое слушать, он ответил просто: – Ступай на кухню, женщина! Богословие – не женского ума дело. – Потом он отвернулся, давая понять, что разговор закончен. Жена, стараясь изобразить невозмутимость, вышла из кельи. Улыбнулась всем, как голливудская актриса, поймала такси и уехала. Дома же у неё случилась истерика: как смеет этот старик оскорблять её – лучшую ктиторшу епархии!

В принципе, будущий монах Серафим был согласен со старцем – богословие не богословие, но лучше бы жена проводила больше места у кухни и не вмешивалась в дела мужа. Но сейчас жена могла представить дело так, что его семью оскорбил какой-то старик и его авторитет мог бы пошатнуться в глазах соседей. А соседи – дело серьёзное. К тому же она могла припомнить ему всех любовниц, а это было бы по-серьёзней соседей. Брокер пообещал, что к обеду придет в епархию и приструнит этого старца.

После посещения фитнесс-центра будущий монах Серафим направился в епархию. Он не хотел ругаться ни с владыкой, ни с этим старцем с Афона. Но уважить жену он был должен. В епархии его знали по не очень лестным отзывам жены, но полагая, что, возможно, он пришел сюда на покаяние, или просто из-за его высокого социального статуса, к нему отнеслись достаточно доброжелательно и подвели к келье старца.

Старец оказался не таким, как он себе представлял – худым злобным стариком в рясе, жадным до любой поживы. Его встретил доброжелательный и светлый человек в возрасте, который сразу налил гостю чай и угостил лукумом. Старец прекрасно говорил по-английски. Они посидели молча, затем будущий монах нарушил молчание: – Знаете, святой отец, моя жена недавно была у вас, и ваши слова её сильно задели. Я бы хотел, чтобы вы, когда она завтра придет к вам, извинились перед нею за грубость. Знаете, она очень много помогает владыке Антонию, даёт мои деньги на реставрацию храмов и жертвует достаточно на благотворительность. Если вы перед ней извинитесь, она… нет, я сам, – брокер достал кошелек, – пожертвую достаточную сумму на нужды вашей обители. Только сделайте, как я прошу.
– Нет.
– Что?! – брокер вспыхнул. – Как смеете вы оскорблять мою жену?!
Старец даже глазом не моргнул, игнорируя гнев брокера. – Я лишь сказал ей, чтобы больше занималась домашним хозяйством, а богословие – дело сугубо мужское. Так гласит наша традиция, значит, и её тоже. В чём же я тогда её оскорбил?
Будущий монах Серафим минуту подумал. – Что ж… Может быть, и так. Но она – лишь слабая женщина, – брокер усмехнулся. – Короче, закончим эту комедию. Я дам двойную сумму, гораздо больше, чем она обещала вам. Только извинитесь перед ней, как я вас прошу.
– Хорошо. – Старец легонько хлопнул ладонью по столу. – Передайте от меня ей извинения и заверения в моём глубоком к ней почтении. Только денег мне не надо, чтобы вы не думали, что мои извинения куплены вами. Слава Богу, – Он ещё заботится о нас. Но вам, как мужу, хочу сказать – мои извинения не искренни, вы вынуждаете меня лгать, и я иду на это только ради сохранения мира. Что же касается завтрашнего дня, то она – ваша достопочтенная супруга в любом случае не сможет ко мне попасть, потому что я уезжаю сегодня вечером обратно на Святую Гору Афон. – Старец легко поклонился. – Бог да благословит вас.

Брокер тяжело выдохнул, похмелье ещё мучило его, и он всё же устыдился своих слов перед этим человеком религии. – Спасибо за благословение. Простите, отец. Понимаете, ничего личного. Но наша семейная жизнь оставляет желать лучшего… – сын наркоман. Если мы будем ещё и из-за вас ругаться, то всё станет ещё более невыносимым.
– Невыносимым? – Старец усмехнулся. – Вот если попадете в ад, вот тогда ваше существование станет невыносимым. Сделайте всё возможное, чтобы не попасть туда.

Будущий монах задумался. В книге «Мифы древней Греции», которую дал ему банкир, описывалось такое место – Аид. Всякий смертный попадал туда и существовал в виде тени. Унылое, ужасное и бесцельное существование. Гомер называл одноимённого бога этого места – Аида – «щедрым» и «гостеприимным». Ещё бы – смертная участь не минует ни одного человека, даже такого богатого, как его знакомый олигарх, мнивший себя Зевсом!
– Да, не хотелось бы туда попадать... – Брокер крепко задумался и произнёс то, что думал, вслух. – Не хотелось бы...
– Вот что! Вдруг произнёс старец. Приезжайте ко мне в гости, я живу на Афоне в келье вблизи монастыря Филофей. Там мы с вами поговорим и я подробно расскажу вам, как избежать этого мрачного места. А сейчас у меня нет времени для разговора с вами, потому что ещё многие хотят попрощаться со мной. Хорошо? Мой адрес вы всегда можете взять у владыки Антония. До свидания.
Брокер поднялся. – Хорошо, святой отец, я передам ваши извинения жене. До свиданья.
– Никто не свят, только Господь, – отозвался старец.
– Понятно, я в этих вещах не силен. Всего хорошего! – Брокер повернулся и вышел из кельи, услышав в спину: – Вы всё-таки приедете ко мне.

Брокер не придал этим словам никакого значения, хотя всё сбылось так, как сказал старец. А тогда он просто заехал сразу же к жене и передал извинения старца. Она умерила свой агрессивный пыл и перестала злиться, хоть и дулась ещё почти неделю, но потом владыка Антоний утешил её, и всё вернулось на круги своя. Жена ездила по Европе в паломничества, он кроме биржи никуда не ездил, только к любовнице или в сауну с приятелями или соседями. Дочь отправилась в колледж, где её потребности росли месяц от месяца, а сына отправили в новомодную клинику лечиться от наркотиков.

Жизнь текла своим чередом, пока однажды брокер не проснулся в диком страхе: его сердце билось как загнанный заяц, мысли путались, а во рту пересохло как с глубочайшего похмелья. Виной тому был тяжёлый кошмар, который словно сжал в кулак его душу, ему привиделось, что он находится на берегу Ахерона. Рядом, возле черной лодки с веслами, стоял перевозчик Харон, который удивительно напоминал украинского олигарха-олимпийца: – Ну всё, пора кончать с этим беспределом!» – Гулко и страшно прохрипел Харон и указал ему садиться в лодку. – Давай плату за переезд.
Вдали за огненным Ахероном виднелся и Аид.
– Но я не хочу в Аид! – сказал брокер.
– А кто тебя будет спрашивать?! – Страшное одутловатое как у жабы лицо то ли олигарха, то ли Харона расплылось в улыбке. – Мы с тобой в одной лодке поплывем…

Кошмар был на удивление реален. Брокер, проснувшись, долго не мог от него отойти. Он принял душ и выпил сто грамм коньяка. Странное видение! До самого утра, стараясь отвлечься, он занимался бумагами. А утром ему позвонил тот самый олигарх-олимпиец: – Мне нужно с тобой поговорить. Есть выгодное дельце. Жду тебя в Сити через пару часов. Он не спрашивал, может ли брокер приехать или нет. Разве Зевс спрашивает богов низшего порядка или прекрасных нимф, которые всегда его окружали? Он просто приказывает.

Через два часа он был в офисе у Жабы – так брокер про себя прозвал олигарха. Его офис был простым на вид и не поражал роскошью, лишь по количеству охраны можно было определить, что Жаба – серьёзный человек:
– Значит так, присаживайся! Пора кончать с этим беспределом! – Брокер сразу вспомнил ночной кошмар, где у Ахерона Харон-жаба говорил эти же самые слова. От этих воспоминаний его бросило в холодный пот.
Жаба продолжил свою мысль: – С этим «Инвест-билдингом» пора заканчивать! Сейчас у меня есть реальная возможность подмять этот банк! И ты, брат мой… – Жаба ткнул в брокера пальцем, – должен мне в этом помочь.
Брокер замялся. – Я занимаюсь, другими делами: ценные бумаги, фьючерсы, трейдинг… Как я могу тебе помочь? «Инвест-билдинг» – крупная рыба, не по моим зубам…

– Зато по моим! – Жаба ощерился, обнажая желтоватые клыки. – По моим зубам! Я запросто заглочу этот банчок со всеми миллионами фунтов. А ты, брат, просто поможешь мне эту рыбу загнать в сети. – Олигарх потёр руки. – Выкупишь часть активов через моё доверенное лицо. Он среди крупных акционеров банка. Я всё просчитал. Кого-то купим, кого-то запугаем, а кого-то и уберём. Бадрика уже подключили, он в курсе. А как ты хотел? – Жаба стал серьёзным. – Позднее войдешь в совет директоров. Сам станешь крупной рыбой. – Жаба вновь ощерился. – Ты быстро растешь, дорогой мой, хватит уже заниматься всякой ерундой. Будешь выполнять мои указания – через какое-то время возглавишь совет директоров. Возглавишь совет директоров – удвоишь свое состояние. – Жаба встал и несколько минут довольно прогуливался по кабинету. – Мы с тобой в одной лодке поплывём…

Снова всплыла деталь кошмара и слова призрачного Харона. На лбу брокера выступил холодный пот. Отказываться от столь лестного предложения Жабы было нельзя, иначе бы он обидел бы собственного покровителя. А обидеть Жабу было бы опрометчиво, поскольку тот не прощал обид. Недавний кошмар и реальность перемешались в коктейле, вот уж действительно аидском.

Брокер прекрасно понимал, что после того как «Инвест-билдинг» был бы подавлен, «подмят» Жабой, его самого могли бы легко «убрать», если бы он по каким-либо причинам не сможет влиться в новый коллектив. В принципе, он был нужен только на начальных этапах рейдерской атаки. Потом, скорее всего, брокер перепишет акции на другого человека, а, вернее всего, на самого Жабу, добровольно или под дулом пистолета. Жабе на людей было глубоко плевать. Он устранял конкурентов с каким-то сладострастием, входил в раж, иной раз убивая непричастных к делу людей. Будучи настоящим параноиком, он повсюду видел козни, и работать с ним было невозможно, как и невозможно понять, что у него в голове. Поэтому сегодняшний сон вполне мог оказаться пророческим.

Брокер согласился на всё, но первые сделки должны были пойти только через пару месяцев. Поэтому у него ещё было время. И тогда он решил обратиться к специалистам – не к психоаналитикам, умело потрошащих его карманы, а духовным людям. Владыке Антонию он не очень-то доверял, потому что не знал его хорошо. Да и жил епископ в Лондоне, – мало ли какие у него могли быть знакомые? И брокер решил поехать на Афон к надерзившему его жене старцу и всё тому рассказать, да и дела свои заодно проверить, – в Греции у него была кое-какая недвижимость. Через несколько дней он вылетел бизнес-классом в Салоники с одним охранником. (На собственный самолет у него деньги уже были, но статус ещё не позволял сделать такую покупку).

Афон ему понравился, здесь было тихо, а люди приветливы. Старец, к которому была небольшая очередь, долго делал вид, что не узнает его. Затем, как и в Лондоне, предложил ему лукум, только вместо чая на этот раз был кофе. Брокер рассказал ему всё: про кошмар с Хароном и рекой Ахерон, про предложение олигарха и про возможные последствия рейдерского захвата банка «Инвест-билдинг». Старец многих деталей не понял, зато понял суть: – Вот что, друг. Если свяжешься с этим богатеем Жабой, тебя скорее всего убьют и тебе придется всё-таки переплыть эту огненную реку и оказаться там, в Аиде, отчего убережет нас всех Милосердный Господь.
– Это я уже начинаю понимать… – Брокер почесал лоб. – Но ведь если я откажу Жабе, меня тоже убьют. Этот человек не из тех, кому можно говорить «нет».
Старец улыбнулся. – Тебе в любом случае придется ему отказать. При этом необязательно говорить «нет». Ты можешь просто взять и исчезнуть.
– Исчезнуть? Хм. А как же моя жена? Мои дома в Лондоне? Моя семья, наконец? Они тоже должны исчезнуть? – Брокер стал понемногу возмущаться. – Моя дочь нуждается в родительской опеке, сын – скоро загнётся от героина. Как я их всех оставлю?
Старец засмеялся. – Если ты не откажешь Жабе – умрешь. Если откажешь – тоже умрешь. Так или иначе твоя семья останется без тебя, или и того хуже – они будут отвечать за тебя. Чего же ты, какого совета ждешь от меня?

Брокер замялся. – Ну, помолитесь там, свечу запалите перед чудотворной иконой. Я в долгу не останусь. Есть же какие-то духовные методы…
– Хорошо-хорошо, я помолюсь. Иди, – и старец сказал своему келейнику по-гречески: «Следующий».
– Постойте-постойте. Что вы сами мне посоветуете? – Брокер смиренно опустил глаза и сложил руки в молитвенном жесте: – У меня действительно безвыходная ситуация.
– Знаешь что я тебе скажу? – Старец прищурился и кашлянул в кулак. – Поживи в монастыре Филофей месяцок, это здесь, рядышком. Никому ничего об этом не говори, только жене, чтобы не волновалась. Через месяц будет праздник Преображения Господня. Поднимись на вершину горы Афон, помолись там в храме, приобщись Святым Тайнам и ничего не бойся. Верь мне – твоя жизнь изменится к лучшему! – Старец хлопнул брокера по плечу.

Будущий монах Серафим хотел, было, что-то возразить, но затем подумал, что это будет глупо и несерьёзно. Обращение к старцу показывало, что у него самого не хватает ни смелости, ни силы, ни хитрости, чтобы справиться с искушением. А спорить с монахом и настаивать на своём было бы подобным тому, если б этот старец пришел к нему на биржу и стал учить, как лучше играть на повышение или какие акции лучше покупать. Раз он решил обратиться к духовному специалисту, значит, нужно выполнять его указания или хотя бы советы. Переборов себя, брокер пришел к игумену Филофея и попросился у него пожить до Преображения Господня...

Ему понравилась монашеская жизнь. Когда через месяц, после Литургии, причастившись Святых Таин, брокер смотрел с вершины Афона на виднеющийся вдали Олимп, где обитали призрачные олимпийцы, на которых равнялся Жаба, он понял, где, на самом деле, находится истинная радость…

… Вернувшись домой в Лондон, он подался было на биржу. Но как только он начинал втягиваться в прежнюю жизнь, его опять начал вызывать к себе Жаба, которому удалось всё-таки уже «подмять» этот злополучный «Инвест-билдинг». По причине радости от новых прибылей, он удовлетворился отговоркой брокера о мнимой болезни, от которой он лечился в Греции. Жаба лишь посмеялся, – в какую «дыру» брокер якобы поехал лечить свою печень. Ведь в Греции одна из худших медицин Европы, хотя одна из лучших духовных лечебниц мира – Афон. Но вот об этом брокер, конечно, Жабе не сказал. На этом их пути стали потихоньку расходиться.

Через какое-то время будущий монах Серафим возненавидел биржу и свою работу. Ему всё чаще снился Афон и тихая монашеская служба. Он перестал ходить в сауны и по любовницам, поэтому скоро потерял расположение Жабы и прочих «приятелей». Жена как-то прониклась его новыми чуствами и не препятствовала ему часто отъезжать на Афон за советом к обретенному старцу. Денег у них было достаточно, чтобы вести безбедную жизнь и не работать. Будущий монах оставил биржу и стал ездить по святым местам, очищая свою душу от грязных наслоений.

Однажды брокер остался на Афоне на несколько месяцев. За это время он с неофитской ревностью молился за детей и жену, которая, однажды сообщила ему по телефону, что сын избавился от пристрастия к героину, а дочь примерно учится в колледже, получает хорошие отметки и хочет получить нормальную профессию. Это были хорошие новости. Тогда бывший брокер спросил супругу, не против ли она, чтобы он остался в монастыре навсегда? А она возьми и согласись…

… Вот и вся история отца Серафима, которую он тогда просил хранить в тайне. Сегодня я нарушаю его тайну с его же благословения, изменив места и другие детали. Но самую суть я оставил без изменения: – некоторые, вкусив олимпийской «амброзии», власти и всех удовольствий, которые приносят деньги, меняют свои дворцы на монашеские кельи. Спустившись бегом с Олимпа, они медленно и с трудом поднимаются на Афон. А иные, влача унылое и бедное существование, не способны переступить порог ближайшей церкви, где могут получить реальную духовную помощь. Ведь изменяя внутреннее – мы изменяем и внешнее. Многие и многие с завистью смотрят на жизнь людей подобных Жабе, считая гроши и бранясь с ближними. И бедность для таких людей такой же порок, как и богатство Жабы. И если сердца их будут вместе с Жабой, поплывут они с ним в одной лодке в темный и мрачный Аид, от чего да упасет всех нас милосердный Господь.

Станислав Леонидович Сенькин

Рассказ «Искушение во время поста»

Однажды послушник одного из святогорских монастырей Стелиос сильно заскучал. Как раз шла третья седмица Великого поста - крестопоклонная. Постовые происки врага заставляли его часто звонить друзьям в Салоники и даже завести для этого собственнный сотовый телефон без благословения духовника, хотя его послушание этого и не требовало.

Стелиус послуша́лся на клиросе и помогал в саду*. Раньше, ещё совсем недавно, он редко скучал в монастыре, так как почти не имел свободного времени. А то малое, что имел, старался заполнить душеполезным чтением святоотеческой литературы. Ещё он хотел за год-два выучить Псалтырь наизусть. Старая мирская жизнь не тянула его. Стелиос проводил уже третий Великий пост в монастыре, и посреди братии шли слухи, что в этот пост игумен пострижет его в рясофор**.

А тут его обуяла такая тоска, что хоть вой или кричи. И вместо того, чтобы со слезами исповедовать уныние духовнику, послушник стал искать себе развлечение. Он выпросил у одного рабочего ворох газет и принялся их читать, тогда как Псалтырь и Ефрем Сирин оставались лежать на столе открытыми на тех же самых страницах. Развлечение спасало на время от тяготы, но и расслабляло душу, которая подвергалась ещё большим дьявольским нападкам и не имела сил противостоять греху.

Один грех порождает другой: решил Стелиос выпросить у игумена благословение поехать в Салоники. Для этого необходимо было выдумать благовидный предлог – проще говоря, красиво солгать, то есть поступить совсем уж некрасиво. Стелиос обманул игумена, сказав, что его бабушка при смерти и хочет с ним повидаться. В другом монастыре его могли не отпустить даже на похороны матери, но их игумен, по сравнению с игуменами других святогорских монастырей, был либеральным и предоставлял послушникам больше свободы, полагая что, нельзя принудить к исполнению монашеского долга силою и выбор послушника должен основываться на его доброй воле.

Игумен, конечно, посоветовал Стелиосу помолиться о здоровье бабушки, не выходя из монастыря, потому что пост – время особых искушений. Но когда Стелиос начал настаивать на своем, игумен смирился и отпустил его, советуя никуда больше не ходить. Стелиос пообещал, что его маршрутом будет только «монастырь – больница».
– Дай Бог, чтобы так и было, – отечески благословил послушника на поездку игумен, хотя в его словах ощущалась тревога. От него не укрылось, что послушник пребывает в искушении, но на сердце ему легло, что эта поездка может послушника чему-то научить. Сам же игумен решил в день поездки усердно помолиться за Стелиоса.

… Вот он уже плыл на пароме, встречая знакомых монахов, в основном келиотов, которые тоже под разными предлогами ехали в Салоники развеяться, думая, что нашли действенное средство борьбы с унынием. «А что тут такого? Правильно я поступил, – думал Стелиос. – Лучше, чем если бы когда-нибудь не выдержал скуки и сорвался. А тут и благословение игумена получил…»

Про свою ложь он старался забыть, внушая себе, что это «ложь во спасение». Ведь он не будет шататься по барам и есть мясо, запивая его вином, а посетит базилику Дмитрия Солунского, приложится к святым мощам, переночует у бабушки, которая действительно болела, хотя при смерти, конечно, и не была. Уж как она рада будет увидеть своего внука! А на следующий день он сразу же, с первым автобусом вернется в монастырь и продолжит читать Ефрема Сирина и учить девятую кафизму.

К тому времени как паром причалил в Урануполи, Стелиос уже полностью утвердился в правильности своего выбора, всё ещё не понимая, кто ему нашептал все эти «правильные мысли». Затем он зашел в один ресторанчик и заказал себе овощное рагу. Потом кофе, потом чорбу из фасоли, потом опять кофе с лукумом… - до автобуса было ещё много времени. Ему стало весело и радостно на душе – уныние ослабило хватку, демон на какое-то время отошел в сторону, радуясь и наблюдая, как старательно Стелиос следует его указаниям.

Ехать до Салоников несколько часов в переполненном автобусе было очень утомительно, но Стелиос радовался и этому. После монастырского однообразия даже всякая мирская чепуха казалась приятным развлечением. Пассажиры болтали, с греческим темпераментом громко перебивая друг друга, монашествующие больше дремали или делали вид, что молились по четкам. Кто-то наверное молился и по-настоящему. Но Стелиос не относился к их числу.

Он смотрел из окна, как удаляется гора Афон, освещенная вечерними солнечными лучами. Над вершиной горы где находился храм Преображения, витало небольшое облачко. Знаменитый греческий закат золотил землю и отдавал зелеными и пурпурными оттенками. «Как же красив мой дом, - подумал послушник с теплотой, – даже сам вид его олицетворяет покой и силу…» И в этот момент дорога начала петлять в каком-то ущелье, и Афон внезапно исчез из вида. Затем гора вновь показалась в ином ракурсе, всё было так же красиво, только облачка уже не было. Его развеял внезапно набежавший февральский ветер. Солнце уже было у горизонта, приближалась темнота.

Стелиосу стало страшно, душа сжалась от непонятной тревоги. Что, если Всесвятая накажет его за ложь святому старцу и не пустит его обратно? Что, если в Салониках его настигнет какое-нибудь страшное искушение? Он стал гнать эти мысли, как будто это были хульные или блудные помыслы. Через какое-то время тревога ушла, но оставила в душе свой неприятный осадок и холод. Стелиос почувствовал, как его душа перевернулась, как он сам изменился всего лишь за неделю. Ему стало уже ясно, что все эти «правильные мысли» нашептал ему дьявол…

… Стелиос не знал, что в это время игумен бил за него поклоны и просил Пречистую спасти своего послушника от искушения. Теперь послушник, молитвами старца, понял, что поступил неправильно, но было уже поздно поворачивать назад. Если бы душевные перемены случились с ним ещё в Уранополисе, он бы без колебания вернулся бы на Афон, даже вызвал бы водное такси, если б паром уже ушел. У него как раз лежали в кармане сто евро, которые он взял на дорогу и хотел часть потратить в городе…

Но теперь нужно было посетить базилику и попросить святого покровителя города – Димитрия Солунского - оградить его от искушения, которое наверняка ему приготовил лукавый. А вернувшись на Святую Гору, он исповедует духовнику всё, что происходило с ним в эту седмицу - день, когда из алтаря выносится крест для укрепления верующих. А он – Стелиос – захотел сойти со своего креста, так, «на минутку». А ведь его хотели постом постричь в рясофор! Искушение же показало, что он к этому ещё не готов. Стелиос тяжело вздохнул. Теперь это были действительно правильные мысли.

Автобус, наконец, прибыл к KTEL «Халкидики» (КТЭЛ - это небольшой автобусный вокзал). Стелиосу было настолько не по себе, что он хотел переночевать в ближайшем отеле и никуда не ходить, чтобы не опоздать на первый автобус. Но затем он рассудил, что посетить базилику святого Димитрия всё же стоит.

Он без затруднений добрался до базилики святого Димитрия Солунского, помолился, приложился к святым мощам, попросил угодников Божьих и Пресвятую Деву помочь ему и оградить от козней и соблазнов лукавого. Затем, успокоившись, сел в автобус, решив переночевать в «Халкидиках» и не усугублять ситуацию поездкой к бабушке, которую он ранее хотел обрадовать своим внезапным появлением. Кто знает, к добру ли такая радость? Слава Богу, что у нее ещё не было сотового телефона, а то бы он уже давно ей позвонил бы и предупредил о своём приезде. Стелиос подумал-подумал и отдал свой мобильник цыгану-попрошайке, пристающему к людям на остановке. Цыган обрадовался и сразу же ушел, словно опасаясь, что Стелиос передумает. Люди на остановке посмотрели на послушника с уважением.

В Греции уважали священников и монашествующих, старались уступить им место в автобусе и уж тем более не смеялись над людьми в рясах. Стелиос в автобусе несколько раз отказался от предложенного места, лишь поставил сумку на свободное сиденье. Через несколько остановок – «Халкидики», хороший, недорогой и спокойный отель. В нём всегда останавливались священники, желающие посетить Афон и, конечно, паломники. Стелиос снимет номер, попросит персонал разбудить его ранним утром. Затем крепко запрется в номере, усердно помолится, возможно примет душ и ляжет спать…

… Стелиос внезапно почувствовал, что на него навалился какой-то человек, сидевший рядом. Сначала он подумал, что это заснувший пьяница (изредка и в Греции встречаются любители выпить), и хотел отодвинуть его от себя и посадить на свое сиденье. Но потом понял, что человеку просто стало плохо. Водителя попросили остановиться. Стелиос вместе с другими пассажирами помог вытащить больного на улицу и положить на скамейку. Пожилой человек благообразной наружности, но с бледной кожей был уже без сознания. Кто-то вызвал скорую. Затем люди разошлись, остался только Стелиос. Он то и дело проверял пульс старика; сердце билось, но очень слабо.

Наконец, скорая приехала. У человека не было с собой никаких документов и Стелиоса как свидетеля попросили поехать в больницу – судя по всему больной мог в любую минуту покинуть этот свет. Серьёзный доктор-кардиолог расспросил послушника о деталях происшествия. Больного увезли в реанимационную палату. Стелиос мог поехать в отель, но решил посидеть в больнице, потому что судьба этого человека как-то его затронула, ведь по своей природе Стелиос был сердобольным и чутким к бедам всех людей. Пациент, у которого, как выяснилось, был инсульт, несколько раз приходил в себя, но не мог ничего вспомнить, даже как его зовут. Молоденькая медсестра попросила послушника о помощи. Послушник несколько часов сидел с пациентом и пытался помочь ему вспомнить, что и почему с ним случилось. По этой причине Стелиос пропустил первый автобус и ему пришлось ехать на следующем.

По приезду он сразу же пошел к духовнику и попросил принять его. Духовник внимательно посмотрел ему в глаза: – Стелиос, чадо, ну и как твоя бабушка?
Послушник устыдился, опустил глаза и сначала не мог даже открыть рта. А игумен ласково, стараясь не обидеть Стелиоса, начал говорить...
– Свобода – великий дар Божий. Только человек никак не научится это ценить. «К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти…» (Гал. 5:13) – так нас учит святой апостол Павел. Поэтому и уходим мы в монастырь, добровольно лишая себя свободы мирской, чтобы приобрести свободу во Христе. Ты же добровольно пришел в наш монастырь, Стелиос, за три года вполне ознакомился с уставом монастырской жизни. Не можешь ты стоять одной ногой на Афоне, другой в Салониках. Это ж каким великаном нужно быть! – Игумен дружелюбно рассмеялся. – Так что выбирай, дорогой, или мир или монастырь. И там и здесь можно духовно преуспевать. Но если ты хочешь жить в монастыре, будь добр, живи по монастырскому уставу.
– Я буду стараться, отче… – Стелиос во всех подробностях описал свое искушение и поездку в Салоники.
Игумен отпустил ему грехи и отправил в келью отдыхать до службы. – Благодари Матерь Божью и святого великомученика Димитрия, что уберегли тебя от беды и даровали тебе вместо греха сотворить доброе дело. Всё, иди, учи свою кафизму!

Стелиос ушел в свою родную келью, почитал Ефрема Сирина, успокоился, погоревал немного о том, что в этом году его уже не постригут, так как искушение показало, что у него недостаточно решимости принять постриг и остаться в монастыре навсегда. Бывает, послушники добиваются пострига, изо всех сил стараясь произвести благоприятное впечатление на старцев. Бывают, что и добиваются, но потом к ним подступает дьявол и колеблет их. Если не было у них настоящей готовности к монашеству, забирает он души как ветер семена, упавшие у дороги. Уходят монахи в мир и становиться им горше, чем было…

– Слава Богу за всё! – думал Стелиос, читая ранним утром келейный канон по четкам. – Слава Пречистой, что искушение закончилось! – Не знал бедный послушник, что искушение только начиналось...

 
… На следующий день после трапезы он переоделся в рабочее и пошел в сад, помогать старому доброму иеродьякону Ираклию. И только начал он отрезать большими садовыми ножницами сухие ветви, в сад зашел помощник эконома – отец Василий. Он выглядел серьёзно и тихим голосом, чтобы не услышал отец Ираклий, сказал: – Пойдем-ка, Стелиос, тебя вызывают старцы.

Стелиос насторожился. Что, зачем? Как знать, может быть, игумен решил выгнать его из монастыря за ложь и старцы хотят сообщить об этом решении? Его сердце сжалось. Хотя игумен принял его покаяние и дал ему шанс, да и вообще – не в его правилах было так сурово поступать, но, тем не менее, его вполне могли благословить уйти из монастыря. Хотя старцы могли сообщить и совершенно другое – что ему надо готовиться к постригу в рясофор.
– Откуда я знаю?! – увидев недоумение послушника, так недружелюбно ответил отец Василий, что было свойственно его строгому характеру. – Сам думай, что начудил. Просто так они не вызывают, ты знаешь.
– Знаю. – Стелиос положил на ящик садовые ножницы и спросил у садовника благословение отойти. Отец Ираклий как всегда улыбнулся, кивнул и поправил свою небольшую седую бороду. Послушник со страхом посмотрел в лицо отца Василия. – Наверное… мне стоит пойти переодеться?
– Не надо. Старцы сказали привести тебя немедленно.
– Немедленно?! Хорошо, уже бегу. – Какой уж тут постриг, наверняка игумен скажет напутственное душеспасительное слово перед тем, как ему со скорбным выражением лица придется идти "паковать чемоданы". Подарят иконку на память и всё – прости, прощай!
Стелиос побежал в гостиную старого корпуса, где собрались старцы монастыря во главе с игуменом. У него уже зрел ропот на игумена, который вроде бы вчера и простил его…

…Послушник медленно поднимался по лестнице, ведущей в гостиную, его сердце трепетало, словно он уже стал древним стариком, которому трудна даже малейшая физическая нагрузка. Наконец, Стелиос вошел в древнюю гостиную, стены которой были расписаны византийскими фресками. Оглядел знакомую обстановку – в гостиной стояло несколько шкафов с чашками и святоотеческой литературой и посередине - большой стол, за которым сидели игумен монастыря и эконом. Больше в гостиной не было никого.
– Добрый день, Стелиос. – Игумен и эконом монастыря – грузный отец Георгиос выглядели серьёзно и намеренно недружелюбно и даже не предложили ему сесть. – Знаешь, зачем мы тебя вызвали?
– Догадываюсь, – послушник опустил глаза.
Игумен продолжил: – Помнишь, как позавчера ты сделал доброе дело в Салониках, помог довезти человека с инсультом до больницы? Потом ты выказал к его судьбе большое участие, просидев с ним до утра. Так ты мне рассказывал?
– Да. Но это правда, геронта! Я понимаю, что солгал вам, когда просился отпустить меня в Салоники. Это было большой ошибкой, я не думал, что…
– Успокойся. Я знаю, что история с больным – чистая правда. Твои данные были записаны полицией, так, на всякий случай.
– Полицией? – Стелиос вытер пот со лба. – Ничего не понимаю.

В разговор вступил эконом. – Этому человеку назвал твое имя и данные полицейский, а затем больной по справочнику легко нашел телефон нашего монастыря.
И позвонил. – Игумен надел очки и достал тетрадь. Он что-то искал минуту. – Ага, –вот. Клиника «Асклепиос» по оказанию неотложной помощи, так?
– Так. – Стелиос почесал затылок. – И зачем этот человек вам звонил?
Эконом как-то странно нахмурился, как будто говорил через силу. – Он хочет завещать тебе свою большую квартиру в центре Салоник и свой бизнес. У него небольшой магазин по продаже золотых изделий.
Стелиос сначала открыл рот от удивления, затем невольно улыбнулся. – Так, значит, он хочет меня отблагодарить?
– Да. Но ты зря улыбаешься, послушник. – Игумен нахмурился. – Теперь это не твоё искушение, а и наше тоже. Надо же что-то решать со всем этим.
– Простите…
– Бог простит. Ты понимаешь, что если ты хочешь остаться в монастыре, то должен завещать, точнее, подарить это имущество монастырю?
Стелиос даже ни секунды не думал, что ответить: – Да, конечно.
– И это совсем не значит, что ты сделаешь монастырю какое-то благодеяние, из-за которого у тебя появляется особый статус. Ты останешься таким же послушником, который может не пройти искус и отправиться домой. Поскольку ты ещё не возненавидел мир священной ненавистью монаха, я хочу задать тебе вопрос: уверен ли ты, что не хочешь заняться бизнесом, который собирается завещать тебе этот человек?
– Да нет, какой там бизнес... – Стелиос смутился и почесал нос. – Но может быть, он ещё и одумается? Мне кажется, что это несерьёзно – отдавать всё, что имел, в руки незнакомца. Тем более, что он в тот день еле вспомнил, как его зовут. Да и вообще, у него наверняка есть родственники, жена, дети, наконец.

Эконом осторожно посмотрел на игумена и ответил. – Да, есть родная племянница, которая с больным давно не общается и, по его же словам, только и ждет его смерти, чтобы завладеть имуществом. Но он не хочет ей ничего отдавать и никогда не хотел. Она даже в больницу к нему не приехала. А врачи говорят, что человек этот при смерти и долго не протянет. – Эконом обернулся к послушнику. – С такими вещами не шутят, Стелиос! Тем более, человек он серьёзный, основательный, давно ведет своё дело. К тому же верующий. Может быть, он передумает, а может, и нет. Скорее всего, нет. Не удивляйся, что я выяснил эти подробности: если ты остаёшься в монастыре, тогда именно мне как эконому нужно будет решать разные юридические вопросы. Монастырь мог бы продать имущество этого человека во славу Божью и использовать вырученные деньги на благоустройство метохи под Салониками. А то у нас просто одна квартира-конак в городе, неудобно перед гостями…
– Ну я-то не против.
– Есть, правда, одна проблема. Я уже звонил нашим юристам. Они не уверены, что племянница не сможет отсудить имущество. Завещание – вещь в данном случае ненадёжная. Все проблемы решит только дарственная. Поэтому…
– Подожди, Георгиос! – Игумен с небольшим раздражением остановил эконома. – Сперва нужно выяснить, хочет ли сам Стелиос оставить монастырю это имущество. Сегодня он говорит одно, а выйдет из гостиной, у него другие мысли появятся, того и гляди. Мы уже с этим столкнулись недавно.

Стелиос покраснел от стыда. Как он мог так легко попасться на уловку дьявола? Ещё и про бабушку при смерти выдумал. А тут вот реальный человек при смерти. Как мог без зазрения совести он обмануть своего духовного отца? И, конечно же, как можно сейчас верить его словам?

Игумен говорил отцу Георгису громко, как диктовал, чтобы послушник всё хорошо слышал. – Ведь в случае чего оформлять дарственную мы будем не на него, а сразу на обитель. Но, предположим, Стелиос потом уйдет по какой-либо причине из монастыря и будет всю жизнь роптать на нас, что мы лишили его небольшого, но состояния. Что тогда? Будет ещё говорить, что его обокрали. Нет. Мы должны беречь свою репутацию.
Эконом нахмурился. – Я не знаю, геронда. – Он указал на послушника пальцем. – Решать тебе, Стелиос. Никто тебя ни к чему не принуждает. Ты уже не мальчик и должен сам принять решение.
Мало того, – игумен закрыл тетрадь и снял очки. – Ты должен принять и ответственность за своё решение. Вот как. Тебе нужно время, чтобы подумать?
– Геронда! – Эконом с лёгким укором посмотрел на игумена. – Времени уже нет. Больной может умереть в любую секунду. Я понимаю, что всё это звучит некрасиво, но мы должны поторопиться.
– Хорошо, отцы… я приму… принял решение. – Стелиос приложил руку к сердцу.
– И что ты решил? – эконом достал из кармана рясы мобильный телефон.
– Я остаюсь в монастыре.
– Ты точно так решил? – переспросил игумен.
– Да.
Эконом стал набирать какой-то номер. – То есть, имущество этого человека, в случае его согласия, отойдет к монастырю?
– Конечно.
– Не пожалеешь об этом потом? – игумен смотрел строго и серьёзно.
– Постараюсь не пожалеть… – Стелиос быстро поднял правую руку вверх, ту, которую прижимал к сердцу. – То есть нет, не пожалею.

– Хорошо. – Эконом позвонил в клинику и задал вопрос о здоровье пациента. Затем долго слушал, его лицо не выражало никаких эмоций. Он окончил вызов и кратко сказал: – Помолитесь отцы. Человек, обещавший оставить нам завещание, два часа назад скончался. Конечно, никакого завещания он составить не успел. Звали его, кстати, Петрос.
Монахи перекрестились. Стелиос стоял недвижимо, не зная что и делать. Игумен махнул головой. – Ну что ты стоишь? Иди на послушание.
– Да-да, благословите. – Стелиос поклонился монастырским старцам и пошел в сад. Взяв в руки старые садовые ножницы, послушник тяжело вздохнул и начал свою работу. Он не знал, что значило для него это искушение. Кто его проверял – Господь или монастырские старцы? Впрочем, для него как для послушника – это было равнозначно…

…На Благовещение Стелиос был пострижен в рясофор с именем Петрос в честь святого Петра Афонского. Для послушника это было неожиданное и очень радостное событие. Мало того, это было одним из главных событий его жизни. Новорожденный инок возблагодарил Матерь Божью за то, что она помогла ему преодолеть постовое искушение и войти в число афонских иноков. Он занёс почившего раба Божьего тезоименитого ему Петроса в поминальный синодик – молитва о нем будет лучшим напоминанием о перенесённом искушении.

Теперь ему нужно быть ещё более внимательным и осторожным к своим мыслям. Ведь дьявол никогда не спит, и нет для него большей радости, как сбить инока с однажды выбранного пути. Да убережет от этого всю монашескую братию милостивый Господь.

Станислав Леонидович Сенькин

* Стелиус послуша́лся на клиросе и помогал в саду

это по-русски так можно сказать. В греческих же обителях все монастырские работы называют служениями (диакони́а, служение по-гречески). А послушники зовутся греками как "пробователи" (докимос, тот, кто пробует пожить монахом) - прим.редактора, и ниже

** Стелиос проводил уже третий Великий пост в монастыре, и посреди братии шли слухи, что в этот пост игумен пострижет его в рясофор

Современная греческая практика - не ждут положенные 3 года, а одевают в монашеское уже через несколько месяцев, после поступления в обитель. А уже через год-два жизни "докимусом" (послушником) могут и постричь в схиму (сразу в великую, малую у них принято "пропускать"). Но это все не касается иностранцев, когда негласная квота на не-греков в обители уже заполнена. Однако если видят, что данного человека - сам Бог явно и скоро призывает к монашеству, то преодолевают все запреты и берут в обитель.

 

---

 

Как постятся на Афоне в Великий Пост в Русском Свято-Пантелеимоновом монастыре

Вспомнилось, как постятся на Афоне в Русском Свято-Пантелеимоновом монастыре. Пожалуй, расскажу вам, потому что это весьма интересно. Во-первых, в первую неделю поста монастырский устав отменяет все трудовые послушания за исключением самых необходимых. В понедельник-вторник запрещено не только вкушать пищу, но и пить, от чего насельники начинают выглядеть весьма изнемождёнными. За богослужениями читается «Лествица» святого Иоанна на каждом часе и службе, как того требует устав. «Лествицу» всегда читает иеродьякон Зенон, обладатель весьма зычного, поставленного голоса. Он читает до того эмоционально, что, бывает, не может удержаться от слёз, не просто прочитывая текст, а переживая его, пропуская через собственную душу. Ни один актёр в миру, ни один политик и чтец, не мог так затронуть меня лично, как отец Зенон. За эту особенность иеродьякона прозвали в монастыре "плакальщиком".

В среду после утреннего богослужения братия идёт на трапезу, где предлагается отвар из лавровых листьев и по куску чёрного хлеба на брата. За трапезной начинают читать монастырский устав - объёмный документ, весьма содержательный и продуманный, который будет читаться весь Великий пост. От вкушения отвара из лавровых листьев, братия теряет силы ещё больше. Потому как организм уже начинает перестраиваться на клеточное питание, но тут его опять ориентируют на желудочное. Отвар из лаврушки и кусок хлеба не дают достаточной энергии для поддержания нормального телесного самочувствия, хотя и смягчают желудок...

Ни в одном месте я так не ощущал и, думаю, не буду ощущать, время Великого поста - временем сугубого покаяния. Казалось, не только устав призывает к покаянию, но и сама природа – обычно период между зимой и весной на Афоне весьма ветреный и холодный. Душа погружается в какой-то тяжёлый мрак и избавиться от него можно только усиленной молитвой. Если в обычное время ты понуждаешь себя к Иисусовой молитве, то теперь она становится необходимостью – с её помощью ты, как по канату, вылезаешь из греховной пропасти. Тяжело… но выбора нет. В такие тяжёлые минуты действительно чувствуешь себя молитвенником за весь мир, по мнению архимандрита Никона с Афонского подворья (в Москве), - спецназовцем православной монашеской армии. Но ты не гордишься этим, потому что «проливаешь кровь» по слову отцов и гордость тут кажется абсолютно неуместной.

Первая неделя поста – самая сложная. Только на третью седмицу, после вынесения Креста, душа преодолевает тоску и начинает чувствовать себя бодрой.

Вспоминая эти дни, проведённые на Афоне, я молюсь в душе, чтобы Бог дал братьям терпения, потому что они по слову Апостола «умирают каждый день» и несут свой крест, как и тысячу лет назад, в наше странное время, равнодушное к добродетели и ленивое к подвигу.
Мир тебе Афон, твои чертоги освещены светом вечности!

Станислав Сенькин (Павел в крещении)

Рассказ «Незваные гости»

Послушник Марчел пришел в скит Продромос недавно, года два назад. Будучи родом из Бухареста он не перенял нравов современной молодежи, потому как родился в семье священника, к тому же происходил из древнего священнического рода. Отец его был строгим, но справедливым. Более справедливым, чем строгим. У них была большая семья – Марчел был старшим сыном и отец воспитал его в большей строгости, чем остальных детей. От природы Марчел обладал богатырским здоровьем. Когда он учился в школе, его постоянно приглашали заниматься в различные спортивные секции, но отец был всегда против.

Как считал отец, Марчел должен был стать священником; как раз режим Чаушеску уже пал и была большая нужда в новых священнослужителях. Но самому Марчелу в душе решение отца не нравилось. Он мечтал быть архитектором и молился, чтобы отец разделил его выбор. В детстве он любил строить бумажные храмики и у него это неплохо получалось. Отец с гордостью показывал эти бумажные, раскрашенные фломастерами сооружения гостям. Для отца это увлечение было всего лишь подтверждением того, что Марчел избран Богом, чтобы быть священником.

А когда сын, наконец, признался отцу, что мечтает быть архитектором, тот заявил в ответ, чтобы Марчел не вздумал и мечтать об архитектуре. Его ждет рукоположение и служение Господу, а эти мысли о земных занятиях - лишь дьявольское искушение. Хотя Марчел и сильно расстроился в тот вечер, но постарался не подавать виду, чтобы не расстраивать отца. С тех пор он отгонял от себя всякие мысли об архитектуре. Однажды он собрал все свои детские и подростковые поделки в мешок, унёс их в лес и сжег. Он смотрел на сгорающие бумажные храмики и думал, что как бы было хорошо, если бы можно было столь легко справляться с неправильными желаниями и неправильными мыслями…

Закончив школу, он не колеблясь пошел в семинарию. Разве его отец когда-нибудь был не прав? Марчел никогда не спорил с отцом, но постепенно в его душе назревал конфликт. Будучи не в силах с ним справиться, он ушел с третьего курса семинарии в скит Продромос, что на Святой Горе Афон. Это было единственным серьёзным самостоятельным решением Марчела, которое отец не мог оспорить. Ещё бы – сын превзошёл отца! Презрев мирские радости, которые доступны мирскому священнику, он удалился в святая святых монашества – Афон. Хотя в глубине души отец понимал, что сын, в данном случае, проявил великое непослушание. Но оно было слишком великим, чтобы он мог одернуть сына.

Прожив большую часть жизни по воле жесткого отца, Марчел легко прижился в монастыре - ему без труда давалось послушание, а физическая сила помогала переносить все тяготы монашеской жизни. Он обладал мягким флегматичным нравом и, несмотря на всю телесную мощь, никогда не пользовался ею, даже чтобы устрашить обидчика. Мало того, он никогда в жизни не дрался. Марчел всегда сам старался примириться с обидчиком, иначе он чувствовал, что его совесть неспокойна.

Игумен полюбил Марчела и заменил ему настоящего отца. Только здесь духовный отец объяснял аскетическую науку, которой нельзя научится в семинарии – науку борьбы с нечистыми помыслами. В монастыре было всё построено на аскетике и строгой дисциплине, но всё равно Марчел чувствовал здесь себя гораздо свободнее, чем дома в Бухаресте. С каждым прожитым днем, с каждым перенесённым искушением он освобождался от мучительных страстей и похотей…

В этом рассказе уже сказано много слов о добронравии Марчела. Но была у него и другая сторона. Ещё в миру он еле-еле мог справиться с обуревающими его блудными помыслами. Отец, который был и его духовником, часто бранил его за нечистоту и наказывал. Марчел с подросткового возраста боролся с этими помыслами и за долгие годы борьбы успел их возненавидеть. Это было одной из причин, по которой он не женился, а ушел в монастырь – и именно на Афон. И правда – в монастыре ему стало легче. Женщин здесь не было, пост и постоянное недосыпание делали своё дело. И самое главное – помогала молитва, которой и пытался научить его игумен. Старец говорил, что молитва – главное лекарство для души:

«Молись непрестанно. Когда работаешь, когда поешь на клиросе, когда ешь – молись непрестанно. Если будешь так делать, с годами придет навык. Тогда и во сне будешь молиться. Если в сердце твоем поселится непрестанная молитва, демоны не смогут и близко к тебе подойти, как волки к огню».

Марчел пробовал молиться непрестанно и старался не забывать об этом основном завете святых отцов, но пока что у него ничего не получалось. Мало того, что блудные помыслы продолжали его мучить, к ним прибавились множество других помыслов. Когда он предстоял на молитве или пел в храме, его ум смущался от обилия совершенно ненужных мыслей. Наконец, он по-настоящему понял, что не хозяин самому себе. Помыслы быстро осаждали его ум, как неохраняемую крепость, врывались в него, устраивая там разбойничий вертеп.

Братья говорили, что это, в общем-то, нормальное дело. Даже опытные монахи часто блуждают в своих помыслах во время молитвы. Но Марчела не могли успокоить их слова, у него появилось чувство вины, которое росло по мере попыток установить контроль за помыслами. От того он становился с каждым месяцем всё более угрюмым. Игумен скита решил не утешать послушника, пока он не дошел до полного уныния, рассудив, что столь серьёзный подход послушника к борьбе с помыслами рано или поздно обязательно принесёт свои плоды. Когда Марчел исповедовал ему на исповеди свои помыслы, они отступали на какое-то время, но потом атаковали с новой силой. Послушник стал частым гостем в монастырской библиотеке и прочел много святоотеческих книг на эту тему, пытаясь разобраться в вопросе. Но вместо этого он ещё больше запутался. Он пребывал в смущении и сомнениях. Марчел, бывало, подходил к игумену по несколько раз на день, что давало пищу злым языкам разносить по скиту слухи, что Марчел доносчик. Хотя тот просто, в согласии с писаниями святых отцов, исповедовал духовнику свои помыслы.

И вот однажды, во время такого исповедания, между игуменом и послушником произошел следующий разговор. Дело было так. Марчел увидел, как старец прогуливается в оливковом саду и, понурив голову, подошел к нему и принял благословение:
– Отче, меня страшно донимают нечистые и нехорошие мысли, они не только мешают мне думать о святых вещах, но и отравляют всё мое существование. Вы об этом прекрасно знаете, я исповедую вам помыслы не первый месяц! Но я не получаю никакого облегчения, хотя святые отцы пишут, что исповеданный помысел более не должен мучить послушника. Как же это понимать? Неужели я делаю что-то не так?
– Нет, чадо! Всё верно, ты правильно делаешь, что исповедуешь помыслы. – Игумен похлопал его по плечу. – Не унывай… – Игумен улыбнулся, опираясь на старый посох, побрёл к калитке.
Марчел не успокоился, пошел вслед за игуменом и опять спросил:
– Но тогда почему я не пребываю в покое, как пишут святые отцы, а продолжаю смущаться и скорбеть?!
Игумен задумался и остановился: – Марчел! Быть может, пока Богу угодны твои терзания и мучения больше чем покой. Надо терпеть… Как знать, может Господь желает, чтобы ты сейчас мучился, чтобы, когда придет освобождение, ты ценил это и понимал, – Кому ты этим обязан.
– Конечно… – послушник задумчиво нахмурился. – Выходит, я не понимаю святых отцов. В одной книге так написано, в другой – совершенно иначе. Быть может, мне вообще не следует их читать?
Игумен рассмеялся: – Эх, Марчел, я состарился в монашестве, да и то не дерзаю подумать, что понял всё, о чем учат Святые Отцы. Но читать надо. Правда, не всё подряд, не бессистемно. Сейчас тебе лучше почитать преподобного Кассиана Римлянина. Чтобы правильно духовно развиваться, тебе лучше спрашивать у меня, что читать. Пока ты молод, тебе нужно духовное млеко, а вот когда придешь в меру возраста Христова, тогда будешь питаться и твердой пищей. - Хорошо, отче… – Марчел выглядел беспомощным и даже жалким. Было видно, что послушник близок к унынию, – опаснейшей из всех страстей.

Игумен тяжело вздохнул, потрепал длинную седую бороду и неожиданно сказал: – Вот что! Тебе нужно добраться к нашему старцу Дионисию. Только иди туда пешком и отправляйся с самого утра. После литургии поешь и сразу иди; к вечеру, Бог даст, дойдешь. Расскажи ему о своей проблеме и попросись пожить у него на несколько дней…

… У старца Дионисия Марчел уже бывал. Он был духовной звездой первой величины, таких звёзд на небосклоне Афона сияло всего несколько. Если игумен направляет его к старцу, значит, дело серьёзное. Только вот почему пешком?
Марчел стал прикидывать в уме маршрут. – «Ого! Путь не близкий», – подумал послушник. Он посмотрел в глаза игумену. – А если старец меня не примет? Я имею в виду, – на несколько дней.
– Тогда возвращайся в Продром.
– Тоже пешком?
Игумен улыбнулся: – Не обязательно. Как Бог даст!
– Хорошо, отче, тогда я пойду попрошу брынзы, хлеба и лука на кухне. Благословите?
– Конечно, иди.

Послушник почти вприпрыжку выбежал из сада и полетел на кухню. Завтра ему предстояло настоящее путешествие. Келья старца Дионисия находилась за Кариесом почти возле самого Ватопеда – в середине Афона, а Продромос – обитель, которая стояла на самом краю полуострова… Боли от усталости в ногах были ему обеспечены. Но тем не менее Марчел улыбался – игумен наверное, хотел утомить послушника долгим переходом, потому что помыслы меньше действуют, когда плоть ослаблена. Заодно он немного развеется и не повредится от этого, потому что благословение игумена хранит послушников, да и цель его похода была благая – посоветоваться со старцем, который был настоящим отцом для всех румын Святой Горы Афон, да и не только для румын. Вечером после вечерней трапезы Марчел пошел на берег, полюбоваться греческим закатом и помолиться. Он любил перед повечерием гулять по берегу, смотреть на шумящее море и творить Иисусову молитву…

… Игумен рассказывал, что в этом самом месте, ещё в пятом веке до Рождества Христова, персидская армия через Геллеспонт вторглась в Грецию и начала захват северного побережья Эгейского моря, но была вынуждена вернуться обратно: здесь, у его древних берегов во время бури погиб персидский флот - около 300 кораблей и двадцать тысяч человек. Такие бури у берегов Афона не редкость, бывают и до сих пор. Это был огромный флот с припасами, снаряжениям и продовольствием, сопровождающий сухопутное войско. Персам, правда, удалось подчинить себе прибрежные греческие города, южные фракийские племена, остров Фасос; покорность обнаружил и македонский царь Александр (не тот, который назван Великим)
 
Вот здесь, у южного берега, где сейчас стоял Марчел, в те древние времена поднялась «фортуна» – сильный южный ветер - и прибила корабли прямо к его крутому берегу. Жители эллинского Афона видели, как барахтались в море персы, а из пучины показывали зубастые пасти огромные акулы, на этот раз заключившие перемирие с «Молись непрестанно. Когда работаешь, когда поешь на клиросе, когда ешь – молись непрестанно. Если будешь так делать, с годами придет навык. Тогда и во сне будешь молиться. Если в сердце твоем поселится непрестанная молитва, демоны не смогут и близко к тебе подойти, как волки к огню».своими извечными врагами - спрутами, и вместе с ними пожирающие отчаянно вопящих персидских воинов. Это был настоящий пир чудовищ. Разбушевавшаяся стихия превратила воду в огонь, безжалостно истребляющий дерево кораблей. Шторм дробил палубы на бревна, а бревна на щепки. Все дети, видевшие эту катастрофу, стали мудрей своих сверстников, осознав бессилие человека перед провидением. Тысячи людей поглотила фиолетовая бездна. А тех, кого не съели морские животные, того добил холод. Но кое-кто все же остался в живых - нескольким десяткам персов удалось закрепиться на утесах, когда мощная волна била к берегу. Они, проклиная морского дьявола Аримана и благодаря Ормузда за чудесное спасение, выкарабкались, но были тут же захвачены эллинами…
 
Уже давно археологи, океанологи и профессиональные искатели сокровищ хотят получить разрешение исследовать водные пучины близ Продрома, они ломятся во все инстанции, но последней инстанцией является Протат. Не сумев получить разрешения, они клевещут на афонское правительство всевозможным правозащитным организациям. Но там лишь разводят руками: мол, знают, что на Афоне «вопиющим образом нарушаются права человека», и прежде всего женщин. Дескать, работаем на отмену аватона…

Послышался звук колокола, благовестившего к повечерию. Марчел вздохнул – опять время прошло даром: вместо упражнения в молитве он думал про погибший флот Ксеркса и о том, кто хочет исследовать море… Понурив голову, послушник пошел в храм, где как всегда постарался углубиться в молитву. Но опять всё тщетно – из головы не выходил завтрашний поход к старцу: «К келье старца Дионисия надо пройти через монастырь Кутлумуш, что возле Кариеса. Сначала нужно было идти к Великой Лавре, потом по берегу до арсаны аскетичного Каракалла, потом в гору до самого монастыря и затем до Филофея. А от Филофея уже петлять тропами и дорогами до Кариеса. Как всё пройдет – примет его старец на несколько дней или нет?» Марчел тяжело вздыхал, но не мог ничего поделать с помыслами. Сегодня он думает о завтрашнем дне, а обычно думал о прошедшем – со всеми его событиями. Ум занимается всем, чем угодно, но только не молитвой…

…На утро, после трапезы, Марчел взял святогорскую торбу, где лежали молитвослов с псалтирью, лук, брынзу, пластмассовую бутылку с родниковой водой (притекающей в Продром издалека сверху, водопроводами из Криа Нера, "Холодных Вод") и ржаной хлеб. Стояло жаркое лето, самый разгар июля, и по лбу послушника струился пот. До Лавры он шел минут сорок. Зашел в храм, приложился к иконам и пошел дальше по дороге. Было так жарко, что пока Марчел дошел до Агиазмы, выпил всю свою воду. На Агиазме помолился и налил в бутылку воды из святого источника, где, по преданию, святому Афанасию Афонскому явилась Матерь Божья. Пока дошел до Каракалла уже успел утомиться. До этого он шел вдоль берега, а теперь предстоял подъем в гору. Солнце уже было в зените. Время от времени он присаживался где-нибудь и читал по кафизме Псалтирь. В Филофее Марчел встретил знакомого паломника из Бухареста, друга семьи, с которым проговорили часа полтора. Оказывается, отца перевели на служение в собор, а он этого даже не знал… Потом он долго плутал разными тропами и дорогами… В Карьесе Марчел зашел и в Андреевский скит. Ему было немного боязно идти к старцу Дионисию, который, несмотря на свою доброту, умел, когда надо, быть и суровым. Поэтому он намеренно останавливался на пути, как бы желая оттянуть момент встречи с отцом Дионисием. Все это время он, как всегда, старался занимать ум молитвой, но опять всё тщетно – он думал про отца, про старца, про игумена, про монастыри… а молитва не шла…

Таким образом, до кельи старца он добрался глубоким вечером, почти ночью. Марчел тяжело вздохнул и постучался в дверь: – Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас! – В ответ не то чтобы «аминь», а вообще никаких звуков. Марчел поморщился и почесал лоб, а затем повторил молитву. Затем внимательно прислушался, но из кельи опять не доносилось ни звука. «Да что такое! Надо было всё-таки придти пораньше, старец, наверное, уже спит. Если, конечно, он вообще здесь. Вдруг отправился по делам? Хотя какие у него могут быть дела, кроме молитвы?»

Как незванный гость ни стучал в дверь кельи, никто не открыл ему. Хотел было податься на ночь в Андреевский скит (куда можно пробраться и ночью, в отличие от других афонских монастырей, затворяющих после повечерия свои массивные ворота), но затем вспомнил, что благословение игумена было только на то, чтобы посетить отца Дионисия. Конечно, другой бы на его месте не стал бы выполнять послушание столь буквально, но для Марчела, привыкшего к лишениям и прожившего долгие годы в послушании у своего отца, простоять ночь до утра в ожидании было не таким уж и трудным делом. Тем более, что после дневной жары под 40, несколько прохладная ночь (всего градусов 30 по Цельсию) – была прекрасным временем. Так и простоял он под дверью отца Дионисия до самого утра. Утром, когда Марчел собрался уже уходить, отец Дионисий – невысокого роста монах в потрепанном подряснике, с острым взглядом и сияющей улыбкой – неожиданно открыл келью и пригласил послушника спеть утреню. Марчел зашёл внутрь. В келье было уютно, но как-то пусто. Самый минимум необходимых вещей. Старец велел ему приготовить храм к утрене. Пели и читали на румынском и греческом…

После службы они перекусили. Следуя совету игумена, послушник попросил у старца приют на несколько дней. Отец Дионисий, даже не задумываясь, ответил:
– А что – поживи у меня дня два-три. Поёшь ты неплохо, послужим утреню и вечерню. Будешь помогать мне – выносить гостям воду и лукум. Марчел только открыл рот, чтобы сказать о своей проблеме, но старец махнул на него рукой:
– Потом, после. Ко мне уже стучатся.
И правда, начался прием посетителей. Старец разговаривал с каждым не более двух минут, хотя некоторым уделял больше времени. Разговаривая с людьми, он умудрялся ещё и писать письма.

Всё это время хозяин кельи, отец Дионисий, ничего ему не говорил, ни о чём не спрашивал. Ни мудрых советов, ни суровых наставлений. Закончился первый день. Во время вечерни Марчел попытался вновь завязать разговор со старцем, но опять всё тщетно – тот прикладывал палец к губам и показывал всем своим видом, что разговор нежелателен. Марчел, как уже говорилось, привык к послушанию и не решался нарушить молчание старца, полагая, что после многочисленных разговоров с посетителями, он устает и, по крайней мере, невежливо приставать к нему с разговорами.

Так прошло несколько дней. Послушник же всё время думал, зачем игумен послал его сюда. Они пели, принимали посетителей, ели два раза в сутки и в остальное время не разговаривали. Если бы Марчел пришел к старцу как простой посетитель, отец Дионисий, конечно же, уделил бы ему внимание, но благословением игумена было попроситься к нему на несколько дней – а это значило, что он находился в послушании у старца. Наконец, ранним утром в четверг, сразу же после трапезы, Марчел подошел к старцу и сказал, что ему, наверное, уже пора возвращаться обратно в Продромос – благословением игумена было остаться на несколько дней, но не на неделю. Отец Дионисий не возражал, он собрал игумену Продрома какой-то пакет с подарками и, благословив, отпустил послушника:
– Ангела-хранителя тебе в дорогу тебе, чадо. Передай отцу игумену, что я всегда поминаю его в своих молитвах и прошу, чтобы и он не забывал меня…

Уже стоя у порога, Марчел сказал старцу:
– Скитоначальник наш, игумен, послал меня к вам, а зачем – я не знаю. Слава Богу, что сподобил меня пожить с вами несколько дней, но вот только ответов на свои вопросы я не получил. Меня обуревают помыслы и я не могу с ними справиться… – Марчел легко поклонился. – Не сочтите мои слова за дерзость – я привык исповедовать игумену все помыслы, даже брань на него. Я думал, вы преподадите мне какое-нибудь наставление, а вы даже не побеседовали со мной, хотя другим уделили много времени… И потом, отче, почему вы не пускали меня, когда я стучался к вам вечером? Неужели вы не слышали мою молитву?
Старец ответил: – Разве я звал тебя к себе?
Марчел удивился. – Нет, конечно, но..
Отец Дионисий добродушно рассмеялся:
– Хорошо, если ты так хочешь знать, я скажу тебе, зачем игумен послал тебя сюда. Чтобы ты, наконец, понял, что когда человек хозяин в своём доме – незваные гости к нему не войдут – Старец улыбнулся и затворил дверь кельи...

Станислав Леонидович Сенькин

---

 

Беседа со старцем Дионисием из румынской келии Калитсу (близ Ватопеда на Святой Горе Афон)

Старец Дионисий уже более семи лет не видит наш материальный мир,
он полностью лишился зрения,
и считает это милостью, дарованной ему Богом.

Старец Дионисий: – Бог для того лишил меня зрения, чтобы через зрение не рассеивался мой ум. Тем самым Господь сохранил меня от многих искушений, которые приходят от смотрения. В жизни мне пришлось увидеть много всего, но перед исходом в мир иной мне дана возможность лучше видеть свое греховное состояние.

О монашеском пути геронды Дионисия - Начинал в Молдове. В 16 лет уже на Афоне

– Геронта Дионисий, расскажите о том, как Вы попали на Святую Гору Афон. Давно это было?
Старец Дионисий: – Да, это было много лет тому назад. Тогда в Румынии была большая смута в Церкви, потому что календарь поменялся, и некоторые православные приняли папское летоисчисление. В это время многие отцы из моего монастыря уехали на Афон, так как были против введении нового календарного стиля.

– В каком румынском монастыре Вы подвизались? В Секу?
Старец Дионисий: – Нет, я жил в одном скиту - в Мэгуре, в Молдове (внутри Румынии). Точнее сказать, в Тыргу Окна. Там на горе был большой скит, который назывался Мэгура. Говорят, коммунисты впоследствии разрушили его до основания, только колокольня сохранилась. После ухода коммунистов на этом месте снова возвели большой и красивый монастырь. Наш скит в свое время тоже был хорош. Особенно запомнились службы под открытым небом, когда приезжал епископ.
В скиту Мэгура была чудотворная икона. К ней приходили отовсюду многие христиане и, помолясь перед ней, исцелялись. В самом Тыргу Окна было несколько церквей, среди них две особенно большие, а еще там были два вокзала – "Большой" вокзал и "Соленый" (там неподалеку соль добывали). Народ приезжал и шел прямиком в Мэгуру, минуя две эти церкви. А священники им кричали: – «Нэй, люди, куда идете!» – «На Мэгуру, к монахам», - отвечали им.

– Дальнейшая судьба чудотворной иконы известна?
Старец Дионисий: – Никто сейчас не знает, что с ней стало, а икона была действительно дивная. Я еще маленьким был, когда к ней однажды привели неизлечимо больного человека, и он получил исцеление после соборования.

– И все-таки сколько Вам было лет, когда Вы приехали на Святую Гору?
Старец Дионисий: – Это было в 1926 году, мне было 16 лет. Мы приехали сюда вчетвером. Вместе со мной был еще и мой старший брат, служивший в Мэгуре диаконом. В то время попасть на Афон было очень трудно.

– Кто был в Мэгуре Вашим старцем?
Старец Дионисий: – Его звали отец Григорий, а духовником обители был отец Эммануил. Монахов было немного, всего человек 20 (по нашим временам - это обычный по численности насельников монастырь - прим.редактора).

Как спасаться в современном мире? – «Будьте святы, как и Я свят»

– Авва Дионисий, вот отец Серафим спрашивает, как мы должны спасаться в современном мире?
Старец Дионисий: – О, нужно быть очень внимательным, потому что мир лукав и склоняет человека к плохим вещам. (Вдруг резко) – Вы - монахи?
– Только отец Серафим, а мы - миряне.
Старец Дионисий: – Отец Серафим иеромонах?
– Нет, просто монах, ему 31 год.
Старец Дионисий: – Откуда он?
– Из Карули. Знаете, там, наверху, в скалах, живут пустынники? Он окормляется у отца Рафаила (Берестова).
Старец Дионисий: – Отец Рафаил?..
– Да, такой маленький, возле Зографа живет.
Старец Дионисий: – Да, конечно, знаю. Хорошо, хорошо. [Великая] Лавра [святого Афанасия] разрешает им находиться на Каруле?
– Ну конечно. То есть документов не дают, но против жизни там [славянских монахов] ничего не имеют против.
Старец Дионисий: – Не надо никаких документов, не гонят - и хорошо.
– Всего на Каруле сейчас живет 11 монахов: двое греков, один серб, один молдаванин, остальные все русские. Отче, мы спрашивали о том, как спастись в наше время.
Старец Дионисий: – Мы должны крепко держаться православной веры. И монахам, и мирянам следует быть внимательными, чтобы телесные страсти не победили нас. В Священном Писании Спаситель говорит: «Будьте святы, как и Я свят». А если ты не свят, то следуешь тому, что внушает диавол. Мы должны относиться с почтением к тому, что говорит нам Церковь. Ну, а если человек уступает страстям, говоря: «Это ничего, и это ничего, и это можно», - то он следует за плотью греховной (как и весь мир) – в пропасть. Так нельзя.

Иисусова молитва – Пока твой ум на земле, ты не можешь иметь молитву ума!

– Как новоначальному - и монаху, и мирянину - заниматься Иисусовой молитвой?
Старец Дионисий: – Мирянину труднее, чем монаху. Прежде всего нужно стяжать смирение, это фундамент гранитный, без которого нельзя преуспеть в молитве ни монаху, ни мирянину.
Чтобы стяжать умную молитву, нужно много воевать, много-много лет. И если ты невнимателен, то непременно проиграешь, потому что враг особенно борется с теми, у кого умная молитва. И тогда есть опасность впасть в горделивое состояние от якобы достигнутой духовной высоты, ведь человек слаб. Когда возвышается его ум, он - бах! - и все теряет. «Мы ведем войну не с телом и кровью, но с духами злобы поднебесной», - сказано у Апостола [Павла]. Сатану можно победить только смиренномыслием.

– Что самое важное в Иисусовой молитве?
Старец Дионисий: – Это отречение от своей воли. Считай себя хуже всех людей, никогда не говори: «Я хороший», – потому что как только сказал это, так сразу и потерял молитву.

– Но как не рассеиваться в мыслях, когда молишься?
Старец Дионисий: – Ум да пребудет у престола Божия! Забудь, что ты на земле! Пока твой ум на земле, ты не можешь иметь молитву ума. Итак, повторяя непрестанно: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», – ты добьешься того, что Иисусова молитва в уме начнет работать денно и нощно. Но, повторяю, необходимо смирение. Считай себя более грешным, чем все люди, – самым грешным. Только при этом условии можно стяжать благодать Святого Духа. Вот и весь секрет!

– Геронда Дионисий, какое правило для послушника, для монаха Вы считаете самым душеполезным?
Старец Дионисий: – Если ты подвизаешься в киновии, живешь общежительно, то, находясь вместе со всеми, делай, что и все делают. А когда один – повторяй Иисусову молитву. Если у тебя нет книги и ты не можешь читать, тоже говори: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», а если есть богослужебные книги, то половину правила справляй по ним, а половину - заменяй Иисусовой молитвой, – потому что тяжело одному выполнить все правило.

Главные наши страсти: осуждение, злоба, злопамятство. Ну и телесные поначалу

– Какие искушения наиболее часты в монашеской жизни и как их преодолевать?
Старец Дионисий: – У монахов много искушений, потому что сатана ищет, с какой стороны к ним легче подойти, чтобы погубить. У молодых преобладают плотские страсти. А вообще на первом месте стоит [осуждение,] злоба, злопамятство. Чтобы очиститься от страстей, нужно проявить великое терпение в борьбе с бесами. Монах - это воин Христов, который всегда начеку и готов сразиться с врагом. По-другому нельзя.

– Как Вы прокомментируете слова «послушание выше поста и молитвы»?
Старец Дионисий: – Ты можешь поститься по своей воле, но это не приносит душе столько пользы, как при несении послушания, потому что отсечение воли – это мученическая кровь. Потому, если ты отсекаешь волю, то имеешь награду, как у мучеников.

Наш долг – быть готовыми к смерти. И не иметь злобы ни на кого!

– Современный мир все глубже погружается в глобализацию, экуменизм и гуманизм. Эти понятия активно пропагандируются в мире. Как в этих условиях жить православному христианину, что ему необходимо предпринять?
Старец Дионисий: – Мы, православные, ничего другого не должны делать, кроме как держаться основ Православия, чему нас учит Церковь. Действительно, сейчас самые тяжелые времена, потому что умножились враги Православия, которые стремятся нас разобщить. И если мы будем невнимательны, то нас поставят на колени. Церковь говорит православным: «Держитесь вместе, потому что приблизилось царство антихриста».

– А что Вы думаете о приближающейся войне ?
Старец Дионисий: – Только Бог знает, когда она будет. Об этом говорится у Святых Отцов. Мы же с вами да будем христианами, и тогда Бог, может быть, отодвинет срок войны на 50, или на 100 лет, – ведь Господь более человеколюбив и милостив, чем справедлив, Он нас больше милует, чем наказывает. Наш долг – быть готовыми к смерти. Мы должны стараться быть добрыми христианами, жить в мире со всеми, не иметь злобы ни на кого, потому что это – от врага. Молитесь за всех, друг за друга, ведь когда мы творим молитву – творим любовь. А Бог – это и есть Любовь.

<Вместе с нами был человек из Хабаровска, по имени Федор. Он тоже захотел задать старцу Дионисию свои вопросы:/dt>

– Как должны поступать православные жители Хабаровска, если сейчас происходит заселение города китайНаш долг – быть готовыми к смерти. И не иметь злобы ни на кого!цами? Многие русские просто уезжают – например в Москву.
Старец Дионисий: – А в Москву выехать легко?
– Кому-то – да, а кому-то – нет.
Старец Дионисий: – Если ваш епископ держится Вселенских соборов, то надо терпеть, а если не держится, то он вне Православия и никто его слушать не должен. У вас там есть такой епископ, священники?
– Да.
Старец Дионисий: – Тогда лучше сидеть на месте, потому что сейчас плохие времена для того, чтобы переезжать на другое место.

 

Молитва без духовного наставника – за единое минутное самовозношение можно потерять благодатное состояние – плод труда многих лет

– Сегодня наблюдается движение и в среде монашествующих: они уходят в горы - например, на Кавказ. Многие даже покидают монастыри, потому что в них вводятся личные идентификационные номера (ИНН). Большинство архиереев согласны с политикой принятия ИНН, а несогласных монахов объявляют зилотами. Кого слушать?
Старец Дионисий: – Слушаться надо Правды. Пока Церковь держится на догматах Семи Вселенских Соборов, до той поры она в правде. И епископа надо слушаться до тех пор, пока он стоит в Правде.

– Трудно найти подлинного духовника, старца, поэтому многие уповают на книжные знания, на святоотеческий опыт, собранный в книгах. Что Вы можете посоветовать тем, кто не имеет живого духовного наставника?
Старец Дионисий: – Святые Отцы пророчествовали, что истинные учителя оскудеют в последние времена. Надо стараться изменять самого себя, а не ждать этого от других.
Конечно, без духовного наставника жить не совсем хорошо, поэтому нужно молиться. Однако следует быть очень внимательным, потому что здесь есть определенная опасность: можно пребывать в молитве много лет и возгордиться этим. И тогда, несмотря на многие годы духовной борьбы и стяжания молитвы, можно вмиг лишиться благодатного состояния. И все это – за единое минутное самовозношение. Нужно всегда молиться со смиренномудрием и не думать о себе, тогда и Господь будет вас хранить. Не имея смиренномудрия, сколько бы мы ни старались восходить к Богу по духовной лестнице, все равно все потеряем.

Духовная жизнь - это отделение себя от мира. А монах должен находиться там, где тиха его душа

– Отче, с него начинается духовный путь?
Старец Дионисий: – Важнее всего - смирение, без которого нет духовной жизни. Необходимо иметь послушание своему духовному отцу, тогда и Господь нам поможет (лишь бы старец не был еретиком).

– Как жить монаху в мирской среде, если ему дано послушание жить в миру?
Старец Дионисий: – Да, это очень и очень трудно, но не невозможно. Все мирское – призрачный обман, сегодня он есть, а завтра нет. Сердце нам подскажет, что полезно, а что вредно дли души, поэтому все пропускайте через сердце свое.
Если у человека есть страх Божий, то он везде сможет прожить. Мы, может быть, – простецы, которые многого не понимают, и Господь с нас за наше неразумие не так строго взыщет; но хотя бы то, что мы понимаем, необходимо выполнять неукоснительно. Главное – проявить усердие.
Конечно, монах должен находиться там, где отдыхает (спокойна, тиха) его душа, а искушения будут в любом месте.

– Что есть духовная жизнь?
Старец Дионисий: – Духовная жизнь - это прежде всего отделение себя от мира, то есть жизнь иная, чем у мирских людей: с иными целями, иными потребностями и другими устремлениями – словом, другая жизнь (отсюда слова – иночество, инок - прим. редактора).

– Как следует поступать в тех случаях, когда братья впадают в искушения и пытаются выдавить тебя из монашеской семьи? (скита, монастыря)
Старец Дионисий: – Энергия, разделяющая братию, является сатанинской. Необходимо молиться, чтобы преодолевать эти разделения, проявлять смирение и терпение. Если же ситуация не меняется и между братьями нет смирения, то лучше уйти из данной обители, но прежде надо обратиться к своему старцу, чтобы именно он решил, как следует поступить.

Господь воспринял человеческую плоть и из-за любви к нам сошел с небес.
И если мы в покаянии испрашиваем прощение грехов,
то, поверьте, Господь и простит, и поможет нам.

Из книги "Битва во Христе. Беседы на Святой Горе Афон", издательство "Пересвет", "Панагия", Пермь, 2005
Отсканировал Al. Repin ЖЖ - al-re.livejournal.com/14943.html

Рассказ «Великая польза послушания»

Восьмидесятилетний, но всё ещё бодрый телом и духом схимонах Никодим тяжело вздохнул. – Антоний, ты опять не сделал, что я тебя просил?

Послушник виновато посмотрел на своего старца. Тот выглядел весьма недовольным. – Я-я завтра отнесу… – Антоний отводил взгляд, стараясь не смотреть на своего наставника, который уже терял последнее терпение и с мольбой смотрел на икону Божьей Матери:
– Панагия моя! Почему мне достался такой нерадивый и плохой послушник?! По каким грехам?! – Старец покачал головой и слегка погрозил Антонию пальцем. Он был очень добрым, его наставник, ходил в ветхой рясе; его глаза постоянно были печальными и красноватыми от слез, которые он проливал во время молитвы.
– Ладно, сегодня я иду на панигир… один, а ты сделай дополнительно к правилу ещё тысячу поклонов. Будет тебе наука. Понятно? – Посмотрев на смущенное лицо послушника, старец смягчился.
– Хорошо, иди приготовь храм к вечерне…

Послушник опустил глаза, потрепал свою редкую бороду и, шаркая ногами о каменный пол, побрел в храм. Ему было неловко перед своим старцем. Нельзя сказать, что Антоний был строптивым или нерадивым – скорее наоборот, он очень старался выполнять благословения своего наставника, но почему то всегда делал всё не так, как ему поручал старец. Виной тому было рассеяние и забвение. Антоний не был дерзким послушником и сам страдал от своего непослушания, может быть, ещё больше чем старец. …Чтобы избавиться от своей забывчивости, по благословению схимника, Антоний ночами молился в храме перед иконой своего небесного покровителя – знаменитого святого Афанасия Великого. Он обладал крепким здоровьем, что позволяло ему выдерживать продолжительные молитвенные бдения и суровые посты. Но, несмотря на это, пока что благодать Божья оставляла его в забывчивости. Как утешал его отец Никодим: это чтобы он упражнялся в смирении, а не в гордости от своих подвигов.

Сегодня старец Никодим отправлялся в соседний скит Кавсокаливию к одному своему старому другу на панигир, оставляя послушника следить за кельей. Несколько дней назад он обещал его взять с собой, но, поскольку Антоний не выполнил одно важное послушание, старец наложил на него епитимью – тысячу земных поклонов, прибавляя их к без того большому келейному правилу…

…Проводив старца до тропы, Антоний принял от него благословение и вернулся в келью. Их келья носила имя святого Феодора Студита – известного ревнителя монашества. Антоний вслушался в тишину: казалось, что она обладает своим чистым неповторимым звучанием, подобно тому как чистейшая вода из святого источника обладает своим неповторимым вкусом. Тишина и покой действовали на Антония не всегда одинаково – иногда атмосфера исихии умиротворяла и просвещала, а иногда пустота внутри него становилась голодной. Внутренняя жажда становилась нестерпимой как во время тропической лихорадки, тогда хотелось погасить этот жар любыми впечатлениями, но они как подброшенный в печь хворост, лишь усиливали этот жар и увеличивали внутреннюю жажду. Старец Никодим – опытный пустынножитель - говорил, что этот жар нельзя угасить, но можно перетерпеть, собрав волю в кулак и припадая перед Господом в теплой молитве…

Сегодня Антоний чувствовал себя неплохо, тишина и покой действовали на него умиротворяюще. После простой, но сытной трапезы, послушник отдохнул, читая Добротолюбие, а затем отправился в храм. Привычное к поклонам поджарое тело Антония не устало, даже когда послушник отбил пятьсот поклонов. Но всё-равно, он остановился передохнуть и сел на «скамейку исихаста» (низенький табурет), читая Иисусову молитву по четкам: – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного…

Большой и указательный пальцы, подушки которых были в мозолях, тянули вервь. Эти четки благословил ему старец в первый день его послушания у него.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного… – После земных поклонов молитва шла легче. Волны ума успокаивались, по которым сейчас, как сказочный корабль, плыло одно святое Имя. Губы произносили молитву в безмолвии.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного… - Как чистейшая родниковая вода, молитва утоляла душевную жажду в гнетущей пустыне, где дули знойные ветры искушений…

Неожиданно, послушник почувствовал, как дверь храма за спиной открылась. Антоний вздрогнул и приоткрыл глаза. Неужели старец вернулся с Панигира? Ожидая увидеть своего старца, послушник обернулся: – Благословите, отче!

Но то, что он увидел, заставило его застыть в изумлении – в храм вошел не его старец! В храм зашел древний видом нагой подвижник. Его борода была длинной как у святого Петра Афонского, достигая ног и закрывая наготу. Кожа подвижника была темной от ветров, солнца и других природных явлений. Его глаза горели светом любви к Богу. От него веяло покоем и небесным светом. Антоний даже не думал как старец вошел в запертую дверь кельи, он сразу же всё понял. Его посетил афонский воск – «пасущийся». На то время уже много веков никто не дерзал принять на себя подобный подвиг. Телесные и душевные силы людей истощились. Дьявол, опасаясь новых поражений, уже не решался нападать на подвижников открыто и враждовал преимущественно помыслами. В разные времена свой подвиг, - разнился и подвиг иноков.

С давных времен существовало и передавалось из уст в уста афонское предание о невидимых восках. Они были теми самыми люди, о которых сказано в Писании, что весь мир их не достоин, которые скитаются по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли… (Евр. 11, 38). Едят они редкую траву, которая растет возле вершины Афона, живут в расщелинах скал и дуплах больших деревьев. Никто не знает про их быт и подвиги. Благодать Божия скрыла их от людских взоров, потому что слишком велик их подвиг по сравнению с подвигом обычных святогорцев. Но при этом есть на Афоне люди, которые имеют с ними постоянное общение, которые причащают и помазывают их освященным маслом. Но кто эти люди, - так же ото всех сокрыто. По молитвам самих старцев Господь делает восков невидимыми и скрывает пути в их кельи и пристанища.

Бывало и так, что кто-нибудь заходил в монастырь или одинокую келью, причащался, брал масло для лампадок, муку для просфор… Такие случаи, в общем-то, на Афоне не редкость. Говорят, что этих невидимых обычному взору подвижников – семеро. Когда умирает один из братства семерых, они выбирают одного из насельников Афона и предлагают ему присоединиться к своему братству. Время от времени на Афоне кто-нибудь пропадал и тогда поговаривали, что он стал воском. Братство невидимых старцев для Афона то же самое, что святой Афон для мира: понимание, что где-то живут более совершенные монахи, которые своей молитвой хранят мир, - согревает сердце, заставляет подумать о собственном несовершенстве и иметь о себе смиренный помысел. Предание об афонских восках гласит, что таинственное братство будет существовать до конца времен и невидимые старцы совершат одну из последних литургий на земле…

… И вот, неожиданно, - келью святого Феодора Студита посетил невидимый старец… Вот только зачем? У послушника отнялся дар речи и он даже не мог попросить благословения... Антоний не отрываясь, внимательно смотрел на старца, его не беспокоил ни страх, ни волнение. Покой, исходящий от подвижника, передавался и ему... Тем временем, старец стал благоговейно и безмолвно молиться. Лишь по выражению его аскетичного лица, становилось понятным то внутреннее напряжение, с которым тот обращался к Богу…

… Сейчас на Афоне мало кто верил в предание о невидимых старцах, но Антоний не относился к их числу*. Ещё на заре его послушания, несколько лет назад, старец Никодим рассказывал Антонию про свою необычную встречу с афонскими восками. Этот рассказ навсегда поселился в памяти Антония и в его сердце.

… Однажды отец Никодим, тогда ещё молодой послушник, шел по тропе в Великую Лавру из скита Агиа Анна. Выполняя благословение своего старца, он старался не смотреть по сторонам, а сосредоточиться на молитве.
 
Неожиданно, вблизи перекрестка, где одна тропа вела к вершине Афона, он увидел вдалеке, как его зовет неизвестный монах. Отец Никодим рассказывал, как подумал, что монаху требуется его помощь и стал подниматься к нему.
 
Какого же было его удивление, когда, не доходя до Панагии, он встретил на лесной полянке шестерых незнакомых монахов, которые отпевали седьмого, усопшего! Их головы и лица были прикрыты большими черными наметками, а рясы были старыми и ветхими. Поверх рясы одного из старцев была накинута небольшая епитрахиль, в его руках была самая простая кадильница. Чтение старцев было монотонным, а пение самым простым. Но это отпевание запомнилось ему на всю жизнь больше, чем величественные лаврские панигиры (всенощные бдения по праздникам). В этой простоте было какое-то незабываемое великолепие.
 
После того, как был завершен обряд, шестеро подошли к нему и предложили присоединиться к братству: «У нас заведено так, что первый, кто появится на отпевании, может стать седьмым в нашем братстве. Пойдем, если хочешь, с нами». Молодой послушник отвечал, что не может согласиться без благословения своего старца. Воски похвалили его за такое послушание и поторопили его: «Иди быстрее, спроси благословения и возвращайся, только ты должен прийти один».
 
Послушник побежал и рассказал всё старцу. Старец же его не верил в этих невидимых подвижников, он настаивал, что должен сам перед смертью увидеть афонских восков, и отправился к тому месту вместе с послушником. Но они не нашли ни могилы седьмого монаха, ни других следов пребывания невидимых подвижников. Старец Никодим с сожалением говорил, что он не мог узнать даже места, где произошел его разговор с восками...
 
Жалея о том, что он не смог в своё время присоединиться к братству восков, отец Никодим заранее дал своему послушнику благословение: «Антоний, если тебе случится увидеть когда-нибудь восков и они пригласят тебя присоединиться к ним, иди, не раздумывая. Считай, что я уже благословил тебя на это. Расскажи, если потребуется, им мою историю. Возможно, кто-нибудь из них вспомнит меня…»

В глубине души Антоний всегда считал, что он обязательно встретится с шестью старцами и станет причастником одной из самых больших тайн вселенского Православия. И вот, казалось, его мечты начали сбываться. Сейчас он молча наблюдал за молящимся воском и сам продолжал молиться по четкам, сидя на «скамейке исихаста».

Неизвестный седобородый старец с огненным взором некоторое время молился, затем перекрестился и пошел обратно – двери храма сами растворились перед ним а затем затворились. Инок без колебания двинулся вслед за ним. Старец вышел из кельи и пошел по тропе, ведущей к Панагии. Антоний решил, что он зовет его, как когда-то отца Никодима и пошел за ним на расстоянии десяти метров. Памятуя благословение своего старца, Антоний думал, что случилось чудо – за ним пришли невидимые подвижники, чтобы забрать его с собой. Когда дошли до Панагии, как раз где-то в том месте, где когда-то шестеро отпевали седьмого, монах стал догонять древнего воска. Светила румяная полная луна, поэтому черной восточной ночью было светло. Серебряный свет луны освещал им путь. Разумеется зная, что за ним идут, подвижник наконец повернулся к послушнику и твердо посмотрел ему в глаза. Встретившись с огненным взором, послушник остановился и замер как вкопанный. Они стояли так около минуты, ничего не говоря друг другу. Тогда Антоний наконец решился и дерзновенно попросил неизвестного седобородого старца: «Геронда, возьмите меня с собой». Старец немного помолчал, затем отвечал. Его голос был тихим, но уверенным: - Здесь никто не может жить, кто не стяжал благодать Духа Святаго. Возвращайся к своему старцу и будь у него в послушании. Но готовься – Господь скоро тебя заберет. – Затем он благословил изумленного Антония на расстоянии и скрылся в ночи. Через несколько минут послушник пришел в себя. Такой поворот был необычным и пугающим. Антонию было всего двадцать два года и он не хотел умирать. На минуту ему показалось, что всё произошедшее с ним не более, чем дьявольское наваждение, что демон решил увлечь его в отчаяние. Но вдруг при свете луны Антоний увидал на том месте, где стоял таинственный монах, афонские ветхие четки из шерсти. Антоний осторожно подобрал четки и побрел обратно в келью, где, довершив благословленное старцем правило, лег спать.

Наутро после панигира пришел старец и Антоний, приняв благословение, рассказал ему о своей необычной встрече с афонским воском и об его необычном и страшном предсказании. Старец слушал, не расспрашивая ничего и не перебивая послушника. Антоний говорил эмоционально, что можно было понять, учитывая необычность произошедшего с ним и последнее предсказание неизвестного воска. Он показал ему четки из шерсти и попросил объяснить старца произошедшее с ним. Что значат слова воска: «Но готовься – Господь скоро тебя заберет?»

Выслушав Антония старец благословил ему готовить обед, а сам пошел в храм, где молился около получаса. Когда он вышел, то улыбнувшись, отвечал Антонию:

- Что ж. Наверное, пришел черед тебе отправиться в селения праведных раньше меня. Надо тебя готовить к упокоению. Попробуй хоть последние свои дни пребывать в полном послушании.

Послушник возмутился: - Но отче, почему я? Ведь я еще так молод и не знаю даже основ духовной жизни. Как я могу покинуть этот свет?
- Ничего не бойся, Антоний! – Старец сложил руки на груди почти в умоляющем жесте. – Когда призывает Господь, кто может ослушаться?
- Геронда, всё не так! Я ничего не боюсь… просто… просто хочу научиться жить как хороший монах и христианин. Но для этого нужно время, много времени. Не ты ли мне говорил, что хотя прожил шестьдесят лет в монастыре, но и то, мало чему научился?!
Старец слегка приподнял свою руку. - Разве ты не знаешь, чадо, что христианином нельзя жить? Христианином можно только умереть. Поэтому побори свой страх и свою печаль. Неисповедимы пути Господни. Бог даст, - скоро будешь лицезреть Его прекрасное лицо в невечернем свете. Мало кому на свете предоставляется возможность предузнать о своей кончине. Сколько на свете людей умирают бесславно и неожиданно, украденные наглой смертью! Так что восхвалим, чадо, Господа за его безмерную к нам милость!
- Да будет благословен Господь! – Антоний опустил глаза.
- Хорошо, чадо. Через несколько дней я постригу тебя в схиму. Ну а пока попытайся провести эти дни в посте и молитве. Храни свои помыслы и не допускай в сердце поселиться отчаянию, страху или хуле на Бога, да будет на всё Его воля святая!
- Да будет на всё его воля святая! – повторил Антоний и пошел в храм. С этого момента он твердо решил пребывать в послушании у старца, пусть даже предсказание воска было неправильно понято…

Через неделю старец, с благословением игумена Великой Лавры святого Афанасия афонского, постриг Антония в схиму с именем Ермолай. Через три недели схимонах Ермолай упокоился от внезапной скоротечной болезни. Старец похоронил его на небольшом кладбище где были похоронены многие подвижники. Отпевал Антония сам игумен Великой Лавры, который был посвящен в обстоятельства его ухода. После того, как прошло три года, по афонскому обычаю нужно было выкопать его останки и омыть кости в молодом вине. Отец Никодим, которому уже было восемьдесят три года, лично вырыл мощи своего послушника и с любовью омыл его главу и кости.

Через некоторое время по Святой Горе Афон пронесся слух, что глава недавно умершего послушника мироточит. В келью святого Феодора Студита стали наведываться гости, которые хотели стать свидетелями этого чуда. Никто не понимал (кроме отца Никодима), в чем причина такой отмеченности у Бога. Причиной же видимо была великая добродетель послушания, за которую Господь и сподобил юного монаха такого чуда. Вскоре после этого отец Никодим неожиданно пропал. Его долго искали, но тщетно – поиски ни к чему не привели. Наконец, решили, что подвижник по старости упал с горной тропы и разбился о камни. Что же произошло с ним на самом деле ведает только Господь. Его келью передали другому старцу… Глава послушника Антония в костнице время от времени продолжает мироточить, чему вы и сами можете быть свидетелями, посетив на Афоне келию святого Феодора Студита.

Станислав Леонидович Сенькин

* Сейчас на Афоне мало кто верил в предание о невидимых старцах, но Антоний не относился к их числу - Примечание редактора:

Всеми нами особо почитаемый афонский старец Паисий Святогорец самолично написал книгу о своем святом старце Арсении Каппадокийском и об афонских подвижниках. Там он вспоминает, что в молодости удостоился встретить на Святой Горе Афон такого воска-пустынника, ветхая одежда которого состояла из лоскутов-элементов, скрепленных прутиками. Вот этот рассказ:

 

"Неизвестный отшельник"

(видимо, один из тайных афонских отшельников - подзаголовок старца Паисия Святогорца)

Когда в 1950 году я в первый раз попал на Святую Гору, случилось мне по пути из скита Кавсокаливии в святую Анну (cкит Агиа Анны) заблудиться. Вместо того чтобы пойти к скиту святой Анны, я пошел по тропинке, которая вела на вершину горы Афон. Пройдя достаточно большой отрезок пути, я понял, что поднимаюсь вверх, и начал искать дорогу, чтобы вернуться. Пока я искал обратный путь и просил Божию Матерь помочь мне, внезапно предо мной предстал какой-то отшельник, лицо которого излучало свет. На вид ему было лет семьдесят, и по одеянию его можно было заключить, что он никогда не общался с людьми. На нем был подрясник из парусины, весь выгоревший и изодранный. Дыры на подряснике были стянуты деревянными прутиками, с помощью которых крестьяне обычно скрепляют дырявые мешки, когда у них нет мешочной иглы и бечевки. С ним был кожаный мешок, тоже выцветший и в дырах, стянутых тем же способом. На шее у него была толстая цепь, на которой висела коробочка. В ней, по всей вероятности, находилась какая-то святыня.
Не успел я и рта раскрыть, как он мне говорит: "Дитя мое, эта дорога не в святую Анну", - и показал мне нужную тропинку. По всему было видно, что передо мной стоял святой. Я спросил у пустынника:
- Где ты живешь, старче? Он мне ответил:
- Здесь, - и указал на вершину Афона.
Я был измучен поисками старца, который мог бы дать мне духовный совет, а потому даже забыл, какое тогда было число и день недели. Спросил об этом пустынника, и он мне ответил, что была пятница. Затем он вытащил маленький кожаный мешочек, в котором оказались палочки с нарезами, и, посмотрев на них, сказал, какое тогда было число. После этого я взял у него благословение и пошел по указанной мне тропинке, которая вывела меня прямо к святой Анне. После этого в мыслях я постоянно возвращался к светлому сияющему лику отшельника. Позже, когда мне рассказали, что на вершине Афона живут двенадцать - другие называли число семь - отшельников, у меня возникла мысль, не был ли тот, кто повстречался мне, одним из них. Я рассказал о происшедшем опытным старцам, и они подтвердили: "Да, это, должно быть, один из преподобных отшельников, живущих тайно на вершине Афона".

Это рассказ из книги: Старец Паисий Святогорец. "Отцы-святогорцы и святогорские истории"
Γέρων Παΐσιος ο Αγιορείτης (Εζνεπίδης) в миру: Арсениос Езнепидис (Αρσένιος Εζνεπίδης)