Мой путь к Богу

 
Душевную боль всегда очень трудно преодолеть. Когда страдает тело, сложно жить — страдания выматы­вают. Но если в тот момент тебя окружают люди, кото­рые тебя любят, заботятся и понимают, твоя боль хоть и не уходит, но становится терпимой. Мало того, ты готов смириться с ней, увидеть в своей жизни новый смысл, тогда страда­ния приобретают характер плуга, вспахи­вающего землю твоего сердца.

Совсем дру­гое дело — предательство любимого чело­века, оно меняет мир, и он весь становится из радушного льстеца бездушным зрите­лем твоей душевной боли, жестоким сви­детелем твоего поражения.

 
Я еду на Афон. Точнее, плыву вдоль не­го на большом неуклюжем пароме, любу­ясь его сказочными берегами и каменны­ми средневековыми постройками.

Что меня привлекло сюда, в обитель отшельников и молитвенников? Не знаю точно, может быть, Господь приводит к Се­бе и таким образом, тогда наше чувство юмора, несомненно, от Него.

Помню однажды, во время тяжелой де­прессии, я шел в магазин за пивом. Тяже­лый взгляд, одутловатые щеки, неопрятная одежда — все во мне сигнализировало о неблагополучии. Внешнее — показатель внутреннего состояния, но и оно не отоб­ражало весь тот ад, который поглотил мою бедную душу. Я оказался гораздо слабее, чем думал, моя любовь разбилась о преда­тельство, и жизненная сила вытекла на тротуар, превратив меня в собственную тень. И вот моя тень шла за пивом — жид­костью, обещающей заменить тебе все и способной превратить тебя в ничто.

В это время единственное, о чем я ду­мал, была боль, стучащая в виски, поража­ющая тебя своим мрачным обаянием, боль огнедышащая, умеющая выжигать в тебе остатки человека. И вот неожиданно я встретил этого монаха, такого же неблаго­получного, как я сам, растрепанного, собирающего подаяние в медный ящик, уны­лого и несобранного, но все же гордого тем, что он — служитель Божий. Эта гор­дость, точнее, плохо скрываемое чувство собственного достоинства, просачива­лось сквозь сальную бороду и горело в гла­зах озорным огоньком.

Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.

Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:
— Слушай, — ты, судя по одеянию, ба­тюшка. Вот, моя жена ушла от меня, пони­маешь, не я ушел — она ушла. Забрала сы­ночка и ушла, — я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.

Монах остановился, деловито пощи­пал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:
— Дурачок ты, ушла, и ладно, радовать­ся надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе, — он как-то любовно, будто признав во мне свое­го, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: — Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат.

— Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну, подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист до­читаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, до­читываю акафист, собираю вещички и в путь. Теперь нас только двое — я и Бог, — монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.

Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:
— Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав... Все они... Они...
— Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не до­стойны.

— Как тебя звать-то? — чернец до­стал листок бумаги и приготовился запи­сывать.
— Иван.
— Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят руб­лей, и я, грешный, помяну тебя в своих мо­литвах.

Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:
— А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?
— Их?
— Да, их — женщин.

Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в бла­гоговейный огонь. Он поправил полу сво­его залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:
— Есть такое место, смотри сюда, — он раскрыл пакет, и я увидел фотографию красивого храма незнакомой архитектуры и в первый раз услышал это слово — Афон...

 
... Паром подплывал к очень красиво­му большому монастырю, я спросил у од­ного дьякона из Тамбова, с которым по­знакомился в Уранополи — «небесном» городе, где выписывают пропуск на Свя­тую гору — как называется радующая взгляд дивная обитель. Оказалось, что это наш русский Свято-Пантелеимонов мона­стырь. Однако чудаковатый дьякон не очень-то его жаловал.

— Вот, брат, перед тобой так называе­мый русский монастырь, смотри и обли­зывайся.
— А почему так называемый?
— Да потому что хохлы его захватили.
— Хохлы? — я сделал по возможности понимающее лицо, хотя для меня это все было больше чем непонятно.

На данном этапе каждый человек с бородой и хвости­ком волос, да еще если в черном одеянии, мне казался почти святым. И вот даже в та­ком святилище, как Афон, существуют обыкновенные земные противоречия.

Отец дьякон уже навязал мне себя в гиды-переводчики, и теперь я совершенно зави­сел от него. Сначала мы должны были вы­садиться в афонской пристани Дафни, за­тем посетить одного известного старца-грека, которому я хотел задать очень важ­ный для меня вопрос.

 
С того знаменательного дня, когда я встретил бродячего монаха с медным ящиком, прошло целое лето. За это время я здорово изменился — стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Казалось, что я не просто изменился, а стал другим человеком. Вместо выкуренной сигареты я начинал день с утренних молитв, отрастил бороду и выбросил телевизор. Пиво и даже просто пьющие люди вызывали во мне праведный гнев. Мои друзья постепенно отстали от меня и даже, как мне сказал один злой язык, в узком кругу смеялись на­до мной, говоря, что я «чокнулся» и «уда­рился в Бога».

Однажды мне позвонила же­на, плакала в трубку, говорила, что сделала ошибку и хочет все исправить, но я остал­ся непоколебим — просто выслушал ее и попросил развода. Сынишке должно было в ноябре исполниться три года, я любил его и регулярно перечислял деньги на его содержание, но встречаться с ним не хо­тел, то есть не то чтобы не хотел, просто старался подавить в себе любовь к семье ради высшего, нетленного начала.

Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:
— Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.

 
Теперь я хотел стать подвижником. Прочитав немало книг о Святой горе, я представлял себе, как спрячусь в одну из этих горных пещер, где сотни лет стра­дальцы монахи несли свой крест молитвы за весь мир. Может статься, что и я стану одним из этих людей, воином Христовым, бьющимся с демонами в настоящем зем­ном раю, превращающимся в ад во время духовных столкновений.

В своих мечтах я представлял себя си­дящим на маленькой скамеечке, в рваном рубище, сосредоточенно молящимся сер­дечной Иисусовой молитвой. Вот слезы мои падают на земляной пол пещеры, ко­торый постепенно превращается в меси­во; нетварный свет озаряет мое убогое жилище, превращая его в сияющий дво­рец благодати. В глубине души я думал, что старец, к которому мы идем, прозрит мое великое рвение и возьмет меня себе в ученики.

 
Дьякон с забавным именем Африкан и с не менее забавной куцей бородкой пре­рвал мои возвышенные размышления:
— Ваня, все, приехали — это Дафни. Пошли скорее, что-нибудь перекусим.

Мы, наконец, встали на святую афон­скую землю, и я увидел нечто среднее меж­ду восточным базаром и монастырем. Не­сколько магазинов предлагали свою рели­гиозную продукцию, и я узнал от дьякона еще одну неприятную деталь, что их хозя­ева — албанцы.

Затащив меня в небольшое кафе, Аф­рикан попросил меня купить две пиццы и бутылку вина. За столом отец дьякон налил мне стакан и, увидев мое нежелание упо­треблять алкоголь, состроил презритель­ную гримасу и настойчиво, даже гневно сказал:
— Надо чтить воскресный день, пей давай.

Пришлось согласиться, мне совсем не хотелось попасть в число нечестивцев. Выпив бокал превосходного сухого вина, я захмелел и осмелел настолько, что спро­сил моего собеседника:
— Отче, а почему у вас такое необыч­ное имя?

Отец Африкан поморщился и тут же выпалил мне всю историю скороговор­кой. Очевидно, этот вопрос он слышал уже не впервой, ответ знал почти наизусть:
— Понимаешь, мой игумен, еще там, в России, начитался духовной литературы и возомнил себя великим старцем, поэтому решил так посмирять братию. Одного на­звал Смарагдом, меня вот Африканом, — дьякон грустно задумался и продолжил:
— Хорошо, что Гадом не назвал, а ведь хотел, — он тяжело вздохнул, и лицо его опять приняло уже знакомое мне презрительное выражение.
— А у самого-то нормальное имя — Херувим.

Я уже пожалел, что задал столь бес­тактный вопрос, было видно, что для мое­го гида имя — настоящий крест. Он пе­чально и уже не предлагая мне допил вино и мечтательно закончил тему:
— Ничего, приму схиму, тогда возьму себе имя Афанасий, или еще мне нравится имя Неофит, в честь одного старца вели­кого, — дьякон неожиданно развеселился и толкнул меня в плечо:
— Тебе нравится имя Неофит?

Мы пообедали и еле успели на авто­бус, отправляющийся в столицу Святой горы — Кариес. Само название немного напоминало мне зубную боль, но Африкан объяснил мне, что греки произносят ее название как бы с мягким знаком — Карьес, а в русских справочниках она и во­все звучит по-азиатски — Карея.

 
Наш ста­рец жил неподалеку от монастыря Кутлумуш, который находился на окраине Ка­риеса.

...Наконец, мы вышли на узкую тро­пинку, ведущую к келье старца; я сосредо­точенно молчал и старался не обращать внимания на болтовню Африкана, кото­рый на этот раз роптал на румын, селя­щихся во всех расщелинах и вместо мо­литвы и безмолвия ходящих по святогорским «панигирам» — престольным празд­никам.

Сам же мой гид не считал себя обыкновенным бродягой и постоянно подчеркивал, что несет подвиг «сиромашества» — странничества и нищеты.

Я же шел и молился, чтобы Господь открыл мне мой путь. Погрузившись в мечтания, я вновь представил себя в грязном рубище, проливающим слезы за мир. Эти представ­ления настолько меня захватили, что я прослезился и на самом деле.

Африкан не­доуменно просверлил меня своим острым взглядом и остановился около аккуратно­го маленького домика, возле которого группировались молчаливые стайки па­ломников.

 
Все, пришли, геронта Гавриил, слава Богу, сегодня принимает.

Мы дождались своей очереди и, нелов­ко озираясь по сторонам, вошли в келью. Это была приятная, увешанная иконами избушка. Отец Гавриил был небольшого роста, имел приятное благообразное лицо с маленькой жиденькой бородкой. Он же­стом указал нам на стулья и пригласил к разговору. Африкан немного переговорил со старцем по-гречески и представил ме­ня. Я кивнул и решил поприветствовать от­ца Гавриила на родном языке. Тот оценил мою вежливость и что-то спросил.

Афри­кан толкнул меня локтем в бок:
— Старец спрашивает, откуда ты.
— Из Москвы.

Дьякон достаточно бегло говорил по-гречески, и я уже не жалел, что нанял его как переводчика.
— Скажи старцу, что я хочу стать мона­хом.

Африкан передал это старцу, и они о чем-то стали переговариваться. Затем он обернулся ко мне и быстро сказал:
— Отец Гавриил спросил о твоем се­мейном положении, и я сказал, что ты был женат и имеешь сынишку.
— А он что?
— Говорит, что тебе лучше вернуться к жене и подымать сына.

Я не верил своим ушам!
— Что-что?! Отец Африкан, скажи ему, что у меня серьезное намерение посвятить себя всецело Богу.

Дьякон вновь пустился в словесные рассуждения со старцем, который махнул на меня рукой, как мне показалось, с пре­зрительным видом.

— Слышь, Ваня, старец сказал, что если у тебя на самом деле серьезные намерения насчет монашества, то ты подождешь, пока сын вырастет, и только потом, отдав все мирские долги, ты уже можешь идти в мо­настырь.
— А если ты первое благословение принимаешь в штыки, то и потом слушаться не будешь. Прям, как я! — Африкан ткнул себе в грудь пальцем.

Я был сильно разочарован таким отве­том и даже, честно говоря, принял нечис­тые помыслы против старца — уж не в пре­лести ли он? Неужели он не прозрел, как в моем сердце горит любовь к монашеской жизни? Хм? Очень странно! Взяв у старца благословение, я вышел из келий, а Афри­кан остался еще посоветоваться.

— Ну, и как мне сейчас поступать? — спросил я своего гида, который улыбался и, по всей видимости, был доволен своим посещением.
— Как-как, езжай домой, к жене и ре­бенку, старец же тебе все сказал, — Афри­кан положил мне руку на плечо.
— Пойдем в магазин, возьмем пирожков...
— Подожди-подожди, так что, мне нельзя в монахи?
— Можно, чудак! Вырастишь детей и приезжай обратно, а я к тому времени, даст Бог, стану в Пантелеймоне игуменом, — Африкан пытался ободрить меня.
— По­ставлю тебя в монастыре вторым эпитро­пом*. А может быть, и первым, смотря как будешь себя вести.

Мы пошли ночевать в Андреевский скит, где нас очень гостеприимно приняли, — Африкан сказал, что при новом на­стоятеле здесь стали поселять всех без ис­ключения, не спрашивая, есть ли у палом­ников димотирион**.

Братья в скиту моло­дые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение***.

— Монашеская жизнь достаточно трудна, отец, — Африкан высокомерно посмотрел на меня, — так что подожди пока, поживи в миру.

Мы послушали вечерню и пошли на трапезу. Постепенно я смирился и решил принять слова старца как волю Божью.

После трапезы мы, сытые и уже до­вольные, двинулись на повечерие. Мы во­шли в большой храм и, благоговейно крестясь, стали прикладываться к иконам. Я думал, как мне позвонить жене и прими­риться с ней, не теряя собственного досто­инства. Улыбаясь, я вспомнил того монаха, что читал на кухне акафист Матронушке, и спросил отца Африкана:

— Неужели на Афоне никогда не было ни одной женщины?
Что? Посмотри сюда! — дьякон с не­годованием указал мне на русскую большую икону Владимирскую.

— На Афоне всегда была и будет только одна женщина — Матерь Божья!

Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис****, и мое сердце пело вмес­те с псалтосом: "Иперагия Феотоке, сосон имас" — Пресвятая Богородице, спаси нас.

Солнце садилось за Афон, лаская луча­ми верхушки кипарисов, и моя душа, впер­вые за долгое время, обрела покой.

 
 

* эпитроп (греч. έπίτροπος) — Управитель имуществом в монастыре

** диамонитирион — Разрешение на пребывание на Святой Горе Афон. Подробнее про диамонтирион здесь.

*** Братья в скиту [святого апостола Андрея Первозванного] моло­дые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение — Это сейчас не так. Как и в большинстве афонских монастырей трудовые послушания в этом скиту не превышают по времени 5 часов в день. Очень редко, правда, бывали здесь и "авралы", "субботники" в необычное время, например, чтобы быстро выбросить накопившийся строительный мусор. Скит начал восстанавливаться в 2001 году, и тогда такие "общие работы", возможно, были чаще. Давно уже это все стало ненужным и прекратилось.

**** Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис — Параклис(от греческого: παρεκκλήo - "утешение") – молебен. Другое значение - небольшой храм, отдельно стоящий или домовой, или придел в соборном храме.
Обычно на Афоне такой порядок в конце каждого дня: Вечерня, потом трапеза, потом Повечерие с Акафистом Божией Матери. Параклис, когда есть, следует сразу за Вечерней, отодвигая трапезу. Повечерие чаще всего не сразу, а непосредственно перед закатом.
Но в скиту святого апостола Андрея Первозванного типик совсем другой. Сначала трапеза (всегда в 16:00 по светскому времени, не византийскому), а потом все вместе: Вечерня, Пакраклис, Повечерие, Акафист (без перерывов). Это исключение, так на Афоне только в Андреевском скиту.

 

Станислав Леонидович Сенькин, рассказ «Только одна Женщина»
из первого сборника афонских рассказов "Украденные мощи", Москва, 2007
Страдания как плуг вспахивают землю твоего сердца